Заметки по поводу...

                В.А. Мартынов.
       У истоков газовой реки…

(Взгляд из 90-х годов века двадцатого).


                0.

  Надыму пятьдесят лет. Годы пролетели, словно песок сквозь пальцы. Память возвращает к прошлому, во снах, подчас, видишь будущее. Всё переплелось в нашей жизни. И нет уже той страны, которая начинала грандиознейшие преобразования на Тюменском севере. И многое, чем тогда гордились, теперь забыто, низвергнуто и затоптано валом новых откровений.
Вот уже с чьей-то лёгкой руки стали кочевать с одной страницы на другую слова о Надыме, как городе призраке, о мёртвом, никому не нужном городе. И вот уже тысячи и тысячи людей задают себе вопрос: «Зачем всё это было? И было ли?» И оставшиеся кое-где на зданиях лозунги, краска въелась  намертво в бетон и кирпич, «Даёшь!, Сверх плана!, Ударным трудом», вызывают усмешки. Север сотрясали забастовки, север остро почувствовал, что значит жить в проклятом, промежуточном переходном периоде. Людям, отработавшим не один год, некуда уезжать, не на что. Не находишь ответа на многие и многие вопросы.
Жизнь по велению свыше не начать. Она одна. Не наша вина, что наша несуразная человеческая жизнь подчас состоит из рваных кусков. Увы, её не перетряхнёшь, как запылившийся за плечами мешок, в котором всё можно разложить по кучкам, всё можно рассортировать, обновить, перетереть.
Тридцать лет. В истории страны это лишь миг, чёрточка. Тридцать лет моей жизни здесь – это лишь малое участие в открытии Надымского газа, это освоение уникальных газовых месторождений, это десятки построенных домов в Надыме и Уренгое, это тысячи и тысячи промелькнувших людских судеб, это горе, боль утрат. И всё время на острие. Не прятался за спины.
Это, наконец, судьба. которая свела нас всех в Надыме. Значит где-то свыше было нам всем предначертано приехать сюда, и каждому внести свою лепту в развитие этого края.
И каждый из нас в глубине сердца несёт надежду, что всё образумится.
                1.
Мы начинали не на голом месте. Но что удивительно. прожив много лет в этих краях, люди, подчас, ничего не знают о народе, обживавшем эту землю. В разговоре нет-нет да и мелькнёт пренебрежительное «Ханты». Это слово в обиходе вмещает в себя и ненцев, и селькупов, и зырян, и тех же ханты.
Не так уж и давно на Ямале было сделано удивительное открытие, оказывается тюменский север был обжит тысячи лет назад. Вечная мерзлота сохранила для нас остатки культуры загадочного народа сихиртя (сииртя, сиртя). Это были низкорослые, щуплые земляные люди. Тысячи лет назад они на Ямале строили подземные жилища, пасли оленей. В ненецких легендах сихиртя пасли также мамонтов.
Тёплый климат средневековья с 4 по 13 в. хорошо изучен. В начале 2 тысячелетия в Арктике не было многолетнего толстого льда. Так на Шпицбергене недавно обнаружены остатки ископаемой тундровой почвы, имеющей возраст всего 1100 лет. Следовательно, в Х – Х1 вв, и даже раньше ледниковый покров отсутствовал.
Х – Х1 вв преобладала теплая и часто засушливая погода. Викинги открыли путь в Северную Америку, новгородцы на кочах  добрались  Ямала.
Десятки археологических памятников известны сейчас, эти памятники вызывают споры, что это был за народ - сихиртя. Откуда он пришёл, куда исчез – это непонятно.
Да и открытое недавно на левом берегу реки Надым древнее городище, раскопки. произведённые там, также говорят о людях, которые пришли в эти края с юга. Что-то манило, толкало людей сюда…
Ненцы пришли на берега Обской Губы с Алтая в начале 2-го тысячелетия новой эры. «Ненцы» - слово производное от самоназвания народа – «ненэй ненэць» (настоящий человек). В мире науки ненцы были больше известны как «самоеды». О происхождении этого названия спорят и сейчас. По мнению одних, оно от рода «самоди». Других – от слова «сёмгоеды». Третьих – от употребления ими в пищу сырого мяса. Как бы ни было, но крохотный род с Ямала не мог сам дать название народу. Рыба сёмга не была никогда основной пищей тундровика. Вот и получается, что кто-то со стороны дал это название. Скорее всего, название «самоеды» вошло в обиход после начала общения со славянами. Славяне, новгородцы, в контакт с ненцами вошли в 10-м веке. И, наверное, на вопросы славян о жизни, охоте ненец скороговоркой отвечал: «Сам, один». Отсюда, может, и пошло «самодин», «самоедин», «самоед».
У ненцев есть один любопытный обычай. Если в чум заходит хороший человек, его угощают, разговаривают с ним. Если человек так себе – чай предлагают, но не разговаривают. Если совсем худой человек приходит – разбирают над его головой чум и переносят на другое место, оставляя худого человека сидеть, где сидел. Вот по всему и выходит, что за время движения с Алтая до Обской губы этот народ часто встречался с худыми людьми, разбирал чум, перекочёвывал, так и добрался до края земли.
Ненцы исконные оленеводы. Все годы они кочевали. Вся жизнь ненца проходила на нартах. Часто и на свет он появлялся на ней. На нарте или в чуме настигала и смерть ненца.
Вообще обычаи этого маленького народа любопытны. Например, если нет возможности похоронить сразу, а для этого нужен гроб, мёртвого могут месяцами возить, особенно зимой, на отдельной нарте. На тех же нартах находится одежда, вещи, необходимые в загробном мире. Нет-нет, да и встретишь в тундре эти грустные родовые кладбища. Вбитые в землю колья, между ними деревянный ящик с придавленной крышкой. В изголовье на перекладине привязан колокольчик. Рядом с могилой оставлялась нарта покойного с обломленными передними концами, чтобы он мог ездить на ней по загробному миру. Здесь же забивали оленей, на которых был проделан последний путь, оставляли нехитрый скарб.
Если, например, женщина рожала на нартах в пути, муж должен был, по обычаю, сжечь эти нарты. Олени, на которых ехала роженица, убивались. Ненцы ничего не выбрасывают. Для них выбросить что-то на улицу значит выбросить часть себя, это значит навлечь на себя болезни. Всё ненужное сжигается.
Для женщины существует по ненецким обычаям множество ограничений: нельзя, например, переступать через мужские вещи, нельзя переступать через верёвки, нельзя наступать на полозья нарт, ездить на священной нарте. Весь скарб ненца был на нартах. Возились лишь те вещи, которые нужны для определённого времени. Всё другое оставлялось упакованным на местах кочевий. Кочевье определяло и уклад быта. За многие сотни лет цивилизация не смогла придумать лучшее, чем незамысловатое жилище ненцев – чум. Летний чум раньше накрывали сшитой в одно полотнище берестяной корой. Зимний чум накрывают покрышкой из оленьих шкур – нюками. Цивилизация лишь поставила в чум железную печку да хрипловатый транзистор.
До революции каждый род имел свою территорию, своё имя, родовые жертвенные места, места охоты.
Охота, рыболовство, морской промысел были побочными занятиями ненцев, они становились основными лишь после гибели оленей. Оседлость для ненца была знаком крайней нищеты.
Сейчас много спорят, что дала цивилизация этому маленькому народу. Вопрос даже не в том, что дала, что отняла, дело не в крайних суждениях, цивилизация сломала весь жизненный уклад, поставила народ на грань выживания, она убила традиции, религию. Хотя, как говорит ненецкая писательница Анна Неркаги, ничего менять не надо, пусть всё идёт так, как идёт.
Надым. Ямбург. Уренгой. Эти названия теперь, после открытия газовых месторождений, знают во многих уголках мира. Но до сих пор спорной является языковая принадлежность названия реки Надым, давшей название и городу. Может быть название происходит от ненецкого слова «няда» - мох, слово «нядэйм» в переводе с ненецкого – моховое болото. Бассейн реки Надым традиционно был местом выпаса оленей.
В Сибирской советской энциклопедии говорится, что «Надым, р/самоедское «Нады-ям» - обильное место» впадает с юго-востока в обскую Губу. Существует предположение, что слово «Надым» - тунгусское.
Также во многом непонятно, как прижилось в заполярной тундре чужое здесь название Ямбург. Такое название носил до революции город Кингисепп, что расположен в Ленинградской области. На карте Ямало-Ненецкого национального округа есть много схожих названий, есть Ямбуто, Ямбура, Ямсавэй. «Я» по-ненецки – земля., «ям» - большая вода, «ямб» - длинный, «пур или бур» - ржавый. Соединяя вместе, получается что-то: мыс на ржавой воде. Хотя оленеводы то место, где находится Ямбург, зовут Юмбор-пые, есть и речка со звучным названием Юмбор-яха – кочковая река. Среди множества названий неведомый картограф вывел непривычное, будто у него в конце дрогнула рука, и, похожая на «г» закорючка, утвердила на карте слово, теперь известное всему миру: Ямбург.
Испокон веков этот суровый край был населён особым народом «ненянг ири» - комариный народ, так называют ненцы комарьё. Комарьё да мошка пролили в тундре больше крови, чем волки.
В год мощного гнуса олени даже гибнут – мошка забивает им носоглотку. Вес комара колеблется от трёх до семи миллиграмм, тем не менее эти крохи в наших краях снижают производительность труда до тридцати процентов.
В нашей тундре приходится около семи комаров на квадратный метр. Человека летящий комар видит за полкилометра. Идя по тундре, путник привлекает всё новых и новых комаров, вернее, комарих, так как человека кусают комарихи, которым для продолжения рода нужна кровь. За полчаса ходьбы собирается до семи тысяч комаров. В зарослях кустов на квадратном метре экологи насчитывали до ста особей. После подсчётов получается, что в тундре на гектар приходится до шести килограммов комаров.
Центром Надымского района был вначале посёлок Хэ, позднее центром стала Ныда. По национальному составу Надымский район был преимущественно ненецким. Вторую по численности прослойку составляли коми, потом шли русские, четвёртыми были тобольские татары. Только 35 процентов надымчан вели оседлый образ жизни, остальные кочевали.
В списке населённых пунктов района к сороковым годам значились: Ныда – районный центр, Нумги – «резиденция Ныдинского оленсовхоза», «Красный Надым (нынешний Старый Надым) – должен быть центром колхоза «Красный Надым», посёлок Новые Нори – должен быть хозцентром колхоза «Родина».
Имелись также фактории Епако, Сядей-Харвута, Хусь-Яха и промысловые участки: Вторые, Третьи, Четвёртые Горки, Нижняя Харвута, Сандиба, Паули, Хоровая, Иевлевские избушки.
В Ныде находились все районные организации, а также больница, зооветпункт, неполная средняя школа, отделение связи, госбанк.
В Нумгах кроме дирекции совхоза находилась Ямальская зональная сельхоз-опытная станция, а также аэропорт.
Нори был чисто старожильческим посёлком. Там была радиостанция.
В первые годы войны началось строительство Красного Надыма (Старого Надыма). То ли руководство страны имело какие-то отдалённые цели, что впрочем подтвердилось, когда развернулось строительство знаменитой 501-й железной дороги Салехард-Игарка, то ли на этом месте готовились принять переселенцев с оккупированных территорий. Участок под посёлок выбрали на берегу реки.
Чёрная тень войны долго висела над этими краями. Напуганный войной, тем, что в считанные недели весь юг был захвачен и страна оказалась отрезанной от всего мира, а дальневосточная железная дорога всё время была под угрозой захвата японцами, Сталин ещё в годы войны принял решение о строительстве трансконтинентальной железнодорожной магистрали, с паромной переправой через Берингов пролив. Дорога Салехард – Игарка протяжённостью 1263 км, должна была стать первым большим этапом этого проекта. Ввод дороги обеспечил бы вывоз продукции Норильского комбината, затем дорога должна была пройти через Колыму и Чукотку, по долине рек Нижняя Тунгуска, Вилюй, Алдан, Индигирка.
Дорога строилась одноколейная с 28 станциями через каждые 40-60 км. Для переправы через Обь и Енисей были заказаны два парома. И денег, говорят, было истрачено на всё почти сорок три триллиона рублей, это в старых цифрах (ценах).
Дорога проходила по тем местам, где в 60-е годы 19 века Ю.И. Кушелевский проводил поиск и разметку сухопутной дороги, по которой обозами возили графит из Восточной Сибири через север Тобольской губернии в Архангельск, а оттуда в Европу. Эта дорога была разведана, обозначена вешками, по ней провезли несколько сот пудов графита.
На 501-ой работал люд подневольный – политические по статье 58-й и уголовники – все со сроками 10-15 лет. были фашисты и коммунисты, интеллигенты и колхозники, генералы и дезертиры, хулиганы и монахи. Слежка друг за другом, доносы, недоедание, непосильный труд, недостаток медицинской помощи, да вдобавок провоцировалась вражда. Одному богу известно, сколько народу прошло через этот ад, порой за жменю сопревшего зерна для голодных детей.
В Салехард железная дорога пришла в 1951 году.
В начале пятидесятых годов геологи приступили к поискам нефти в Зауралье. Хотя кое-какие попытки найти газ предпринимались и до войны. В 1958 году в Салехарде была образована комплексная геологическая экспедиция. Во главе экспедиции был поставлен Вадим Дмитриевич Бованенко.
В те годы на фактории Сарато начала трудиться сейсморазведочная партия будущего лауреата Ленинской премии Кирилла Кавалерова. По её данным закладывалась первая на структуре глубокая буровая разведочная скважина.
Знаменитый Уренгой геологи открыли в приполярной тундре летом 1963 года. Бурение выявило на глубине 1148 метров газоносны слой большой мощности. Месторождение протянулось с юга на север на 180 километров. Оно многоэтажное, то есть имеет несколько продуктивных пластов: верхние дают газ, нижние – смесь газа с конденсатом.
Зимой 1964-1965 годов Нумгинская сейсмопартия 35, которую возглавлял Арташ Ерицян открыла новое месторождение, новую структуру, получившую потом название «Медвежье». Десятки километров профилей, пробуренные шурфы, «косы» проводов, свитые в канаты, сотни взрывов – и всё это люди сделали зимой, в морозы, пробираясь среди сыпучих снегов.
                2
1966 год. Начальник Ямальского строительного управления долго смотрел на карту, потом, улыбнувшись, сказал:
- Ну, хлопцы, и не знаю, куда вас определить. Вон мои владения, - он махнул рукой по карте Тюменской области. – От Мыса Каменного до Тазовского… Везде участки есть… Везде люди нужны… Знаете что, - сказал он, подумав, - отправляйтесь-ка вы в Новый Надым. Будет скоро такая точка на карте. Согласны? Там люди до зарезу нужны. Туда партия глубокого бурения перебирается… Перспектива – огромадная, а вы, считай, будете первыми… Ну, что притихли? Все шестеро – молодые, крепкие… Да вас ли уговаривать, вам ли бояться трудностей… Да и не за смертью едете – край преобразовывать… Может, вам за это потом памятники поставят… Мужики, вы ж в историю попадаете… Давайте документы да скажите секретарю, чтоб нашла экспедитора, и чтобы он завтра же отправил. Завтра же…
Экспедитор, шустрый, низкорослый мужичишка, увидев нас и выслушав приказание, весело потёр ладони.
- Наконец-то, а то всю плешь начальник мне проел, когда да когда, а где я найду ему людей в тот Надым? Рожу что ли? С вас, мужики, причитается. Обмыть надо, иначе на новом месте не укоренитесь… Новое место… деньгу мешками загребать будете, - коротко хохотнул он, произнеся это, подёргал плечами, оглядываясь по сторонам. – Медвежий угол там, скажу я вам… Дыра дырой… Что, - щёлкнул себя по горлу, - обмоем?
Вечером экспедитор ввёл нас в курс северных проблем, попутно уговорили с ним полдюжины бутылок водки, наслушались баек, обещаний. Ночь переспали в приёмной на стульях, а утром он с одутловатым лицом, осипший, отвёз нас на гидровокзал. С высокого берега хорошо видны были гидросамолёты АН-2В, они покачивались на воде. экспедитор долго куда-то звонил, ругался, потом развёл руками: «Увы! гидросамолёт в Надым будет только на той неделе… Вот незадача! Придётся вам, мужики, на перекладных добираться… Что ж, едем в аэропорт…»
Серое деревянное здание Салехардского аэропорта, куда нас привезли, потемневшее от холодного августовского дождя, было пустынно. Лишь в уголке на скамейке сидела семья ненцев в малицах. Кислый запах шкур наполнял маленький, тёмный, холодный зальчик. По разговору выходило, что ненец забрал жену из больницы. Ребёнок лежал в берестяной люльке, дно её было устлано мхом и оленьими шкурками. Сверху он был закрыт меховой полостью и туго пристёгнут ремнями. На дуге люльки висели стеклянные бусы, монетки. Пока мы ждали вылет, ребёнок ни разу не пискнул, хотя мать его несколько раз разворачивала.
Пилот с экспедитором снова о чём-то долго договаривались, куда-то ходили, видно, уточняли, куда лететь. В два часа вылетели.
Внизу мелькали причудливо изгибающиеся речушки, почему-то круглые блюдца озёр, рыжие пятна холмов. Самолёт летел вдоль какой-то дороги. Пригляделись – железная. Удивлённо переглянулись.
Высунувшись из кабины, пилот прокричал:
- Садимся в фактории у Козакова. В Старом Надыме… Негде в Новом Надыме сесть, аэродрома нет… От Козакова доберётесь…
Взревев мотором, самолёт вскоре замер неподалёку от старенького бревенчатого домика, как оказалось – почты. Накатанная полоса маленького лесного аэродрома окаймлена осенним ржавым лесом. Бородачи из сейсмопартии Козакова столпились у самолёта. Два человека с рюкзаками под насмешливые возгласы – беглецы, заняли наши места.
- Что, мужики, к нам? – спрашивали бородачи.
- Нет, в Новый Надым…
- На кой он вам сдался, тот Надым, - зашумели мужики. – Там же ничего нет. Голимый песок… Оставайтесь у нас… Тот Надым на другом берегу реки, да ещё по железке пехом переться километров двенадцать. Да и работы там нет… А у нас профиль, деньга валом скоро попрёт… Сезон начинается…
Старый Надым был факторией. Почта, пекарня. Склад, магазин – типичный набор построек. К этому можно добавить три строящиеся дома сейсмиков, один из них был подведён под крышу. Рубленые балки на санях да четыре чума стояли чуть в стороне от почты. Многочисленные собаки облаяли нас.
На оставшиеся от вчерашней гульбы деньги, что мы наскребли по карманам, купили бутылку пятидесятишестиградусной водки, пару буханок хлеба. Сейсмики дали малосольной рыбы. В недостроенном доме отметили приезд на новое место и там же завалились спать, благо крыша была над головами.
Утром пошли на берег. На реке клубился туман. Кусты ивняка желтели листьями-ножами. Было сравнительно тепло. Перекликались где-то на отмели халеи. Рыбак ловил на удочку рыбу, постояли около него, он и сказал что вот-вот должен пройти почтовый катер, который возил почту из Норей, на нём можно будет добраться до 107-й, а дальше пешком по железке. «Больной голове сто вёрст не крюк»,- добавил мужик.
Чтобы скоротать время, развели костёр, сделали из булавки крючок, стали ловить рыбу. Вскоре подошёл катер.
Погрузили на него свои мешки и чемоданы, разместились кто где. Протоки, забитые песком. Перекаты, мели, заставляли катер выписывать невероятные зигзаги. 107-й километр, вернее 107-я колонна, встречают нас возвышающимися над кустами сторожевыми вышками, навесом на берегу, серыми крышами бараков.
- Вон в том доме Аполлон живёт,- кивнул почтарь, седой, грузноватый мужчина. Красные, клешнеподобные руки у него были выразительны. Почтарь указал на стоящий на отшибе домик.- У него всё узнаете…Может, кто и из Надыма там есть…
Дверь дома была подпёрта метлой. Знать, хозяин отсутствовал. Две собачонки облаяли нас. Поскидав свои вещи на поленицу дров у стены сарая, пошли смотреть территорию.
Поразило обилие брусники. Бардовые ягоды, крупные, в детскую пригоршню гроздь не войдёт.
Никто из нас ни разу не видел лагерей. Фашистские лагеря из кинофильмов – не в счёт.
Окна беленьких, штукатуренных бараков были заколочены досками, словно хозяева собирались вернуться сюда. Двери где сорваны, где распахнуты нараспашку. Заходили подряд во все бараки. Двухъярусные нары с вышорканными до блеска досками. Фанерные таблички над изголовьями. Номера. Цифры. Посреди помещений – разрушенные печи. Лагерь окружён двумя рядами колючей проволоки. Острые шипы её, с нацепленными кусочками бересты, пуха, травы, казалось, царапали воздух.
Стены многих бараков были разрисованы. На одной стене была нарисована лестница, ведущая на небо. Внизу плавали лебеди, и облака робко так были окрашены красным. Что хотел сказать этой картиной неведомый художник? Неужели отсюда дорога была только на небо?
В Красном уголке были свалены плакаты, карикатуры на Гитлера, Геббельса. И всюду лозунги о зачётах, о соревновании, о производительном труде…День ударного труда за три дня сокращения срока…
На полу валялись полусгнившие ватные рукавицы, какое-то подобие масок с дырками для рта, носа, глаз. Валялись сшитые из кожи галоши. Надпись на столбе, подпиравшем потолок: «Мы столько выходили вокруг тебя, давая дубаря. Хватило бы дойти до Усача. Знай, мы ещё живые…»
На пропускном пункте была рассыпана картотека. Бумажные квадратики сухо перечисляли номер, фамилию, статью по которой осудили, срок заключения, когда освобождаться…Поразили цифры…Они, казалось, врезались в память…117256…204321…
Двести четыре триста двадцать один! Память не удержала его фамилию…Чтобы десяток карточек прихватить на память,- об этом и речи тогда не могло быть. А может, это и хорошо, что память не держит всё. Иначе можно сойти с ума от виденного…
Сколько народу перебывало здесь, может, эти цифры учитывали ещё что-то? У всех была пятьдесят восьмая статья, только разные подпункты…Перебирая ворох бумаг, нашли, что самый маленький срок был шесть лет, в основном срока были от шестнадцати до двадцати пяти лет. Некоторым освобождаться было в 1972 году. Посадили в 1947 году. Только вдуматься…Или цифры на квадратиках 25+5+5…Жутко…
Возникла мысль: неужели люди так себя овиноватили, что перестали быть людьми, неужели вина так сгибает? Нам уже тогда сказали, что здесь сидели власовцы, полицаи, расхитители колосков, свергатели советского строя, критиканы… Кто и в какой костоломке делал человека покорным, отгораживал душу, загонял или изгонял её бог знает куда, заставляя тело равнодушно подчиняться?
Люди со вкусом строили себе тюрьму! Всё было сделано добротно, старательно. Белили стены, выкладывали дорожки, отгораживались колючей проволокой, ставили сторожевые вышки, рисовали картины…
Слова «предатель», «власовец» тогда вызывали омерзение. От этих слов несло затхлостью. Так тогда воспитывали, но в этом лагере от цифр и увиденного пахло ужасом. Нельзя долго быть там, где всё покинуто…
Молчаливыми вышли из особняком стоящего за двумя рядами колючей проволоки домика-карцера. Четыре узкие клетушки без нар, без печей, без стёкол в прорубленных в стенах дырах, забитых железными листами с отверстиями. Цементные полы. Обитые железом двери. И надписи, надписи на стенах. Стоны, мольба, прощания…Угрозы…В пятидесятиградусный мороз на цементном полу без обогрева…Так изводил человек человека…
Пока совсем не стемнело, решили идти пешком в Новый Надым. Главное было выйти на железную дорогу. На почтовом катере проплывали мимо торчащих из воды опор, оставшихся от снесённого паводком моста через Надым-реку, вдалеке были видны рельсы, подступавшие к самой воде. Вот мы и подались в ту сторону.
Железная дорога. 501-я стройка. 500-я стройка находилась на Дальнем Востоке. Строили тоннель под морским проливом на Сахалин. Жуткая 501-я. Даже Солженицын в своей книге «Архипелаг Гулаг» выделил её особо. Ни до, ни после история не знала таких темпов строительства железной дороги. Восемь километров в сутки. Что воспетый БАМ против этой, теперь богом забытой «мёртвой дороги».
Шпалы изъедены временем, рельсы поржавели, порыжели, какие-то изношенные, словно по ним десятилетиями катали груз, да и маркировка на некоторых – ещё конца прошлого века, и всё это мёртво, холодно уползает вдаль. Насыпь, разрезая болото, зеленеющее зыбкой трясиной, горбатится, местами размыта, и тогда шпалы висели в воздухе, словно скелет какого-то доисторического чудовища. Обочина заросла шиповником. Красные ягоды тревожно пламенели.
Слева под насыпью зачернела будка. Зашли в неё. На стене висел телефон, какой обычно показывали в революционных фильмах, с ручкой.
- Вот,- ткнул в него Петренко.- А говорили медвежий угол. В лесу понаставлены телефоны…Во дают…
Накрутил ручку, снял трубку. Довольно расплылся в улыбке: «Мужики, работает…А Москву можно? Нет, номера у меня нет…Так на работу идём…Встречайте…Женихов тьма…» Повесил трубку, повернулся к нам:- «С бабцой говорил, голос такой приятный. С Москвой соединяют сразу. Жаль, номер телефона не знаю, а то кой-кого поздравил бы…»
Над промоиной рельсы висели в воздухе метров тридцать. Внизу тёк широкий быстрый ручей. По качающимся шпалам, на четвереньках, перебрались через эту преграду. Вдоль железной дороги, по болоту, ясно виднелась заросшая осокой лежнёвая дорога, положенные поперёк брёвна серели в зарослях травы.
Безымянное кладбище в леске, подальше от человеческих глаз. Столбик с номером – это всё, что осталось от человека на этой земле. Столбик с номером! Ни фамилии, ни имени…Разве может быть наша жизнь спокойной, когда сотни тысяч, миллионы душ колобродит по свету? Неприкаянные, отверженные живущими, покинутые…Местность несёт память прошлого…Сколько бы ни коверкали природу, она всё равно будет доказывать своё постоянство…Чем? Да тем, что от нас уходит стыд, наши души беднеют и мы становимся перекати-полем, чертополохами…
На повороте, перед песчаной, огромной проплешиной торчал проржавелый семафор. Широкая ладонь его закрывала дорогу. Среди жёлтого песка одиноко стоял брусчатый домик бывшего железнодорожного вокзала, с покосившейся ржавой вывеской «Надым». Полуоторванные двери скрипели, пустые глазницы окон нагоняли безысходность, лишь открытое окошечко кассы куда-то звало.
Песчаные холмы, как пустынные дюны, с редкими столбиками и кое-где навешанными на них мотками колючей проволоки заставляли сжиматься сердце. На берегу озера из песка торчали остовы печных труб. И нигде ни души, ни следа человеческого. Будто неведомая эпидемия наложила на всё свой отпечаток.
Станция, наверное, была большая. Пять разветвлений железнодорожных путей, полузасыпанных песком, и, убегающая на север, к небу, к сопкам колея магистрали. Там вдали, на бугре чернели какие-то строения. Двинулись в ту сторону.
Рабочее движение поездов от Салехарда до Надыма было открыто в августе 1952 года. Только вдуматься – железка в Салехард пришла в 1951 году, через год – она в Надыме. Это почти четыреста километров болот, речушек.
- Заждались мы вас,- возбуждённо говорит прораб строительного участка Дёмин при встрече.- Выбирайте любой дом. Ремонтируйте и живите. Работы много, а людей нет…
…Выбирайте любой барак…Все они одинаково скалятся выбитыми стёклами, нагоняют тоску отвалившейся штукатуркой. Эти развалины настолько похожи, что мы потом долго искали ту, где сложили вещи.
Три десятка бараков располагались как бы в котловине, окаймлённой грядой песчаной насыпи, по верху которой шли столбы с колючей проволокой. Серый сруб колодца, единственного на весь Надым, одиноко торчал посреди площади. В посёлке сухо и чисто. Рос ягель и брусничник. И было очень тихо. До жути тихо.
- Ничего, мужики,- решительно говорил Дёмин,- обживёмся. Не падайте духом. Люди и хуже живут. Ведь до вас-то жили тут люди, вон их следы,- повёл он руками по сторонам.- Экспедиция сюда полностью переберётся – заживём. Строить будем…С голоду не умрём…Деньги у вас хоть есть? Нет! Ладно, ящик макарон выделю из участковых запасов. Тушёнка есть, масло…Договорюсь, чтобы вам продукты в магазинчике связистов давали под запись…Ничего…Со дня на день баржа подойдёт, тогда и кровати будут, и спецовкой разживёмся…А пока колотите нары да устраивайтесь…Ничего…перетопчемся…
Порой листаешь страницы дневника и ворохнётся в груди грусть. Зачем я всё это пережил, для чего, что это мне дало, если в конце концов оказался на исходе жизни нищим, никому не нужным, больным и выброшенным, как осадок, на обочину.
3 октября 1966 года. Пошёл снег. Небо почернело. Одна за одной потянулись стаи гусей, уток, лебедей. Такие массовые перелёты, говорят, бывают редко. Перед большими ранними холодами. Тучи низкие, серые, и сквозь них, сквозь шквальные порывы ветра, над посёлком летят и летят стаи. Стоит сплошной стон. Закладываем фундамент под котельную. Зябко. Спецовки нет. Из дома второй месяц тоже ничего нет. Нет ни радио, ни света, ни газет. Зачем я здесь?
7 октября 1966 года. Второй день, как началась зима. Вчера резко похолодало, точно под двадцать градусов, пошёл снег Ветер дул всю ночь.
11 октября 1966 года. На улице буран. Долбим мёрзлую землю, как, наверное, долбили её тысячи заключённых. Кирка и лопата. Кирку нашли в одном из бараков. Зэковская. В бараке у нас холодно. Штукатурка обвалилась, отовсюду дует. Вода в ведре замерзает за ночь даже на столе. Дров мало. На дрова ломаем барак за железкой. Целый день топить не будешь. Дизельную электростанцию только начали монтировать. Света всё ещё нет. Вместо лампы – фитиль в стеклянной банке с соляркой, сдобренной солью. Денег нет. В магазине продукты дают под запись. Там одни консервы. В банках с борщом сверху – чернота в палец толщиной. Да и маркировка 58 года. Зачем всё это, зачем человеку нужно утверждать себя так? Зачем?
12 октября 1966 года. У соседки муж на буровой. Запас дров кончился. В конуре у неё холодина. Плюнула, ушла к знакомым. Пригрозила, что уедет. Не жена декабриста.
13 октября 1966 года. Было первое организационное комсомольское собрание. Обсуждали самое насущное: как пережить зиму. Хлеба нет. Жена прораба пекла для нас лепёшки. Завтра она улетает в больницу в Салехард. Значит, будет вертолёт. Мужики поговаривают бросить всё и бежать отсюда, пока есть силы бежать. Такая жизнь осточертела…Начали ремонтировать барак под столовую…
15 октября 1966 года. Хлеба всё ещё нет. Нам дали из участковых запасов, на случай непредвиденного, мешок муки. Толька Юзыкаев, как ему сказали, завёл полную кастрюлю теста. И оно в два часа ночи полезло наружу. Пришлось вставать, затапливать печку и печь блины. К утру их был целый тазик. Сплошная объедаловка!
8 ноября 1966 года. Тошно. Одиночество, оторванность от книг, радио, газет. Борьба с отупляющей действительностью.
10 ноября 1966 года. Ездили за дровами. Всё тундра и тундра. Голая, в перемётах снега. Под вечер небо, словно кто-то начал водить по нему кистью, приняло нежно синий цвет. Редкие облака зеленоватой прожилкой высоко. Снег звенит.
15 ноября 1966 года. При морозе в 46 градусов круг солнца кажется налепленным, нависшим. Ещё поразил рожок месяца. Он словно раскалённый стержень. Кто-то молотит по нему, и звёзды рассыпаются по всему небу всполохами.
21 ноября 1966 года. В Надыме заработала восьмилетняя школа. Пятнадцать школьников. В восьмом классе одна ученица. В пятом трое. В школе по вечерам киномеханик Саша, тихий алкоголик, но страшный матерщинник крутит кино. Фильмы привозят из Старого Надыма, где работает почта. Каждый идёт со своей табуреткой, скамейкой, ящиком, чтобы сидеть. Сейчас в Надыме – первый секретарь окружкома ВЛКСМ. Был разговор о 15-м съезде комсомола, о будущем Надыма. Оказывается, газ, который будут здесь добывать, уже сейчас делает политику в Европе. Газ заставил Францию снизить активность в НАТО. Решили перестраивать барак под клуб. Взяли обязательство всё кончить к Новому году.
25 ноября 1966 года. Заработала пекарня. Наконец-то там сложили печь. Буханка хлеба на двоих. Разбираем бараки за железкой на дрова и материалы для ремонта. Вчера попытались съездить в лес за дровами на тракторе. Провалились, едва его вытащили.
26 ноября 1966 года. Перестраиваем барак под клуб. Бывшая столовая, потом там бывший зэк, дядя Коля, коней держал, теперь будет клуб. Разбираем старые винные ящики, оставшиеся ещё от 501-ой стройки, их в кедровой роще целая гора. Нет ни гвоздей, ни досок, ни инструмента. Опил собираем из старых щитов. Разбираем один барак, чтобы отремонтировать другой. Прямим гвозди.
Запомнился интересный разговор на работе.
Димка Ушаков. Ему под пятьдесят. Он самый старый. Медлительный, большелобый. Немного похож на Хрущёва. Хрущёвым его и кличем.
- Вот скажите, зачем вас сюда принесло? Вы кино смотрите, видите, как люди на Земле живут: любят, целуются, а здесь что? Что видите? Баб и тех нет…Свора собак. Снег…Это разве деньги – двести рублей для здорового мужика да в таких условиях? Мне простительно, я от алиментов сбежал, найдут, так ещё дальше подамся. Я пожил, повидал, а вы7 Поверили болтунам, что «уря» кричат…
Агеев. Чернявый, суховатый, с хитринкой во взгляде:
- Мы – романтики. Стране нужен газ. Нужно строить город. Нужно и всё!
Димка ворчливо:
- Романтики! Газ! Город! поглядеть бы на вас лет через двадцать. Когда болезни из вас попрут. Жуёте хлеб с песком. Клацаете зубами от холода. Романтики – пока здоровые, а заболеете, так у вас будет одно название – инвалиды. Никому вы не будете нужны…И государство, которое вас сюда зазвало, отвернётся от вас, бросит…Попомните…
Не знаю, но почему-то мы дружно ругаем недостатки. Все соглашаются, что так жить и работать нельзя, но живём и работаем…Почему?
28 ноября 1966 года. Прилетел начальник участка. Привёз аванс за два месяца по девяносто рублей на брата и по бутылке спирта на двоих. На работу никто не пошёл. Гудим…Ругань до потолка…У начальника на груди порвали рубаху. Двое уволились, ждут вертолёт.
28 декабря 1966 года. Начальник участка выполнил угрозу, отправил в ссылку на 107 –й километр. Меньше вопросов задавать будешь! А то всё почему да почему! Вволю наговорился с Аполлоном Николаевичем. "Граф". Зэк на поселении. Умнейший старик. Говорит, что наследство его – 4,5 миллиона в швейцарском банке.
Новый, 1967 год, празднуем в новом клубе. Помучились с ним. Глину для штукатурки оббивали со стен бараков, замачивали  и три наших женщины мазали руками стены и потолок там, где была осыпана штукатурка. Потом женщины гордо показывали, где чьи пальцы остались на потолке. Весь пол в заплатках, печка посередине зала едва-едва поддерживала плюсовую температуру в помещении. Кто мог тогда предположить, что этот клуб послужит Надыму до 1975 года, пока на его месте не поставят кинотеатр «Победа»?
В эту зиму в посёлке уже жило около трёхсот человек: геологи, связисты, строители, буровики. В клубе работала библиотека. Каждую субботу были танцы, ставились концерты. Показывали кино. Жили дружно. Что сплачивает людей – трудности, оторванность от Большой Земли, общая работа? Не знаю, но когда в экспедиционный магазин иногда привозили яблоки, и продавец Валя Анкушева спрашивала, как делить, всегда решали: сначала детям, хоть по яблочку, но всем без исключения, независимо от того, где работали родители.
Той зимой Надым впервые принимал самолёты. Всю осень бульдозеры экспедиции утюжили песок вдоль железнодорожного полотна, готовя посадочную полосу. Срезали бугры, засыпали болотины. Первые АН-2 и ЛИ-2 прибегали встречать все. Счастливчики за семь часов теперь могли добраться до Тюмени.
Вверх по Надыму на берегу реки забуривали первую скважину, которую весной затопило.
Весна 1967 года была ранняя. Надым пошёл пятого мая. Ниже Старого Надыма на реке образовался затор, и вода поднялась на пять метров. 107-й километр затопило почти полностью. Лишь бугорки холмов торчали из воды да гряда берега была сухой. Утром проснулись, а на полу бараков вода. Попробовали выбраться на насыпь железной дороги - и не смогли пройти. Еда у нас кончилась. Хорошо, что кроме нас, вода отрезала от суши и зайца, так целый день гонялись за ним. Заяц переплывал с холмика на холмик, а мы за ним по воде. Поймали, прижав его к проволоке. Бедный заяц, но вкусный из него получился суп. Трое суток к нам не могли из-за ледохода пробиться.
Паводок перекрутил рельсы на второй промоине, как верёвочную лестницу, отрезал посёлок от складов, которые почти все располагались в старых бараках на 107-м километре. Если прошлую осень кое-что возили на дрезине, то теперь только вертолёт мог выручить.
Дрезиной заведовал Сорокин. Он гонял по искривлённому пути как сумасшедший. Накинет на голову капюшон плаща, уставится вперёд и мчит, только визжат колёса. Ездил на дрезине аж в Салехард, привозил оттуда сахар, масло, хлеб. Сорокин в лагере был старшим надзирателем. Высокий, нервный мужик. Побелеет весь, трясти его начинало, если что было не по нему. Зэки его кастрировали.
После амнистии 18 марта 1953 года стройку железной дороги закрыли. Кого отправили досиживать-дорабатывать на Волго-Дон, Омск, кого отпустили. Вывозили людей летом на баржах. Прицепят к катеру баржи, набитые людьми, люки задраены, сверху охрана. Два раза в день люк открывали. Раздавали еду, выбрасывали за борт умерших, выливали парашу. Если от духоты зеки дурели, раскачивали баржу, или грозили бунтом, трос перерубали и баржа с задраенными люками сутками плыла, никто не давал людям воду, никто не открывал люк. Попадая на Губе в шторм, баржи тонули.
Весь этот безликий человеческий материал списали. Сколько их было, кто ответит?
В 1966 году в Надыме оставались 5 человек из контингента 501-й стройки. Не больно люди рассказывали о здешних нравах, не открывали душу первому встречному. Подписка о неразглашении, страх наказания в те годы был ещё не изжит.
Добывая дрова в окрестностях Надыма, куда нас чёрт только не заносил. Сколько бараков сломали на дрова… Зоны, зоны… Все вроде одинаковые и все разные. Тридцать пять лагерей вдоль дороги.
Был один в районе старой бани, были и землянки вольнонаёмных за парком, и на 107-м километре, две зоны на той стороне реки. Одна из них зона шофёров. Тысяча водителей. Всю поковку для кузовов экспедиционных машин брали там со старых кузовов студебеккеров.
Или взять Лесную колонну вверх по Надыму. Женский лагерь. Участок леса, огороженный поставленными вертикально берёзовыми брёвнами метра три высотой и выкопанными полусырыми землянками. Остались от тех женщин алюминиевые гребешки, расчёски да усыпанный горбылём берег – отходы после распиловки брёвен. Ведь там был шпальный завод.
Режим в лагерях был разным. Всё зависело от начальника. Особенно жестоким он был в «Карьерном». Там даже колёса на тачках были разной ширины: для маломощных, сломленных духом – 45 миллиметров, для здоровых, вновь поступивших – 30 миллиметров. Поуправляй такой тачкой, которая норовит с трапика соскочить, да в песок врезаться. Несколько дней – и от мужика скелет остаётся. Нет нормы – нет еды.
Два раза заключённые поднимали восстание. Разоружали охрану, уходили в лес. Говорили, что был план ухода в Норвегию. Восстания жестоко подавлялись. Сбрасывали десанты, расстреливали с самолётов. Кости скольких гниют по лощинам, лесам, сколько утонуло в болотах, сколько лежит в Волчьей балке? Вот бы попросить небесного хозяина, чтобы он огласил весь список сгинувших на благо Родины…
Чтобы можно было добираться из Надыма до 107-го километра, решено было после паводка восстановить участок железной дороги, связывавший эти две точки. Да и вообще тогда уже велись разговоры, что железную дорогу на Салехард будут восстанавливать, что это дело двух ближайших лет.
В июне 1967 года приехал в Надым первый студенческий строительный отряд из Омска. Лето было жарким. Никогда больше не видел столько комаров, как в тот год. Спецовку мочили в бочке диметилфталата и натягивали на себя мокрой, спать можно было только под пологом. Это в тот год я одним ударом ладошки сразу убил пятьдесят восемь комаров. Считал, раскладывая трупики. Это в одно утро стена барака показалась мне шевелящейся, приглядевшись, такое множество мохнатых, ушастых комаров увидел, что опешил. Ни поесть толком было нельзя, ни выспаться. Этот гул и звон доводил до сумасшествия. Двоих студентов отправили в Салехард в больницу. Лишь где-то с половины пятого утра до половины шестого у комаров был пересменок. Затихало их племя. Бывало, сядешь есть, пока несёшь ложку ко рту, а в ней слой комаров. И в миске сверху слой.
Студенты вместе с бригадой Дмитрия Гмырака работали на железной дороге. Небезызвестный Аполлон Николаевич Кондратьев, «граф». Бывший сосланный, зэк 501-й стройки, который бессменно жил на 107-м километре, был у них геодезистом. Он снова спустя пятнадцать лет повторял свой путь.
Для ремонта разбирали тупики, возили оттуда рельсы, шпалы. Где на тележке, где вручную, по колено в грязи. Гнус, жара. Работали за грош. Полярки росли через год, коэффициент районный был 0,5.
Паровоза у экспедиции не было. Кто предложил поставить вместо него машину на рельсы – остаётся тайной, но к осени ГАЗ-51 был переоборудован умельцами механической мастерской. Были выточены и насажены на ступицы новые диски, руль заклинили. И платформу сделали. Испытания надымский «паровоз» прошёл успешно. Всю осень, пока болота не сковал мороз, бегала машина по рельсам, исправно перевозила с берега материалы.
Одно было плохо: на каждой стрелке машина сходила с рельс. Но там всегда наготове лежали брёвна, брусья. Три человека свободно ставили её опять на рельсы.
К тому времени в Надыме уже открыли медпункт, почту. Говорило радио. Исправно работала дизельная, вырабатывая электроэнергию. Регулярно летал Ан-2. Люди жили будущим, жили надеждой.
                3.
Сейчас много говорят о колонизации, о том, что с появлением газовиков на территории округа изменилась экология, много оленных пастбищ угроблено, нарушился быт и традиции коренного населения. Но мало кто задумывается над тем, что не появись здесь геологи, газовики, нефтяники, почти вся территория округа оказалась бы под водой. На месте сохранившихся сейчас оленных пастбищ, на местах охотничьих угодий, на местах проживания коренных народов плескалось бы застоявшееся болото-море Нижне-Обской ГЭС.
В шестидесятые годы вовсю обсуждался проект поворота северных рек, и строительство Нижне-Обской ГЭС было в стадии проектирования. Всё, что находилось ниже отметки 30, затапливалось. Если посмотреть на карту Надымского района, на месте Надыма из водной глади торчало бы лишь несколько верхушек поросших лесом холмов. Вот поэтому здесь вначале и было разрешено строить только временное жильё. Не этот ли авантюрный проект довёл до развала национальные посёлки, где долгие годы ничего не строилось?
Последствия от строительства Нижне-Обской ГЭС были бы катастрофой не только для Западной Сибири, но и для всей планеты. Это бы привело к изменению климата, да и с трудом верится, что мы сейчас говорили бы о коренных народностях – их наверняка уже не было бы.