Как бы ни были лестны отзывы критиков о каком-либо произведении, я немедленно откладываю книгу в сторону, если она начинается словами «Эта история произошла тогда-то». Я твёрдо убеждён, что история, в любом смысле этого слова, не может начинаться и кончаться по воле автора. Так же твёрдо уверен я и в том, что житейские истории не происходят сами по себе, а являются лишь отголосками или, если угодно, эхом предыдущих событий, которые не всегда попадают в поле зрения человека, берущего на себя смелость описывать их.
История, которую я хочу рассказать, началась задолго до рождения моих героев и закончится только вместе с моим уходом.
А началом моего повествования может служить пятница тринадцатого января тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, когда в шестнадцать ноль–ноль трижды прокричал петух.
За стенкой трижды прокричал петух.
Витька встал, по-кошачьи потянулся и изрёк:
- Всё это здорово, но я ежедневно стою перед выбором: кому из вас свернуть шею?
- Мне бесполезно, - буркнул я, - он всё равно прокукарекает.
Полтора года назад я проходил преддипломную практику именно в этой «петушиной» комнате и, ради шутки, собрал схему, трижды кричавшую петухом ровно в четыре часа, намекая учёным, что рабочий день подходит к концу.
Витька пошел за водой для чая, а я снова нырнул в свои мрачные мысли.
- Малыш, глянь сюда, - позвал Витька.
Я оторвал взгляд от схемы, на которую бессмысленно пялился последние полчаса, и посмотрел через стол на Витьку. С его места на меня недоброжелательно глядела моя собственная уныломрачная физиономия.
- Налюбовался? А теперь ответь трудовым массам: за что сорок часов в неделю они должны созерцать твою унылую рожу?
- Всё за грехи, сынок, всё за грехи, - вяло парировал я.
Витька повесил зеркало на место и стал заваривать чай. Через минуту он поставил передо мной чашку и мятный дух защекотал ноздри.
- И он поднёс ему цикуту, - мрачно пошутил я.
За год, прошедший после распределения, мы сдружились и по меткому Витькиному определению, «испытывали взаимную симпатию… на прочность».
- Пить цикуту, Малыш, удел мудрецов, а ты не мудр, к сожалению. Посему хлебай чай и рассказывай, что у тебя стряслось на этот раз. Впрочем, я и так догадываюсь – ты получил очередной отлуп из очередного журнала.
Я молча протянул письмо из редакции, ставящее крест на моей писательской судьбе.
- «Уважаемый Автор!» - Витька отвесил мне глубокий поклон, - «К сожалению, опубликовать Ваши рассказы не представляется возможным, т.к. они не смогли преодолеть творческий конкурс среди присылаемых в Журнал произведений». Ну и что тебя так расстроило? – Витька уверенно входил в роль «мудрого утешителя», - Разве тебе сказали, что твои рассказы бездарны и тебе лучше завязать с писательством? Нет! Творческий конкурс они не прошли, твор-че-ский!
- Прекрати меня жалеть! – рявкнул я, - Тоже мне Великий Утешитель нашелся.
Витька обиженно засопел и захрустел сухарём.
- А знаешь, старичок, - вдруг заговорил он нормальным тоном, - права эта тетка из редакции. Посмотри на свои творения беспристрастно: откуда ты черпаешь сюжеты? Из головы. А что у тебя в голове? Отголоски ранее прочитанного. Что нового ты можешь сообщить читателю?
- Ничего,- уныло констатировал я, - абсолютно всё давным-давно написано.
- Правильно, Малыш! Смотри сюда, - теперь Витька играл роль «мудрого наставника», - тебе двадцать четыре года, а со сколькими людьми ты за свою жизнь близко общался, а?
- Кто ж их считал? – вяло отбивал я его внезапный натиск.
- А я тебе сейчас сосчитаю. – Витька оторвал край газеты и достал ручку, - Вот круг,- это весь твой жизненный опыт, - (теперь он играет в научного руководителя, механически отметил я),- школа: 25 человек в классе + 10 учителей + 10 дворовых приятелей + 15 дополнительных знакомств. Всего 60 человек. – Витька выделил в круге сектор и аккуратно вписал в него число,- Теперь институт. Тут у тебя дела ещё хуже: преподавателей исключаю, это не школьные учителя, которые носятся с каждым. Остаются 15 однокашников + ещё человек 25, включая трёх-четырёх твоих девиц. Выходит человек сорок. Запишем и их. – Витька победно посмотрел на меня и важно подытожил, - Итого, весь твой писательский мирок ограничен сотней человек! И это, Малыш, по максимуму. Тут ни сюжетов, ни характеров не настрижёшь.
«А ведь прав, балаболка, - растерянно думал я, - на все сто прав!»
- Что ж мне по пивным шляться и типажей выискивать? Или как Горькому в народ податься? – убитый Витькиной правдой я произносил слова, не вкладывая в них никакого смысла.
- Ну, уж не знаю, где ты будешь черпать вдохновение, а пока иди мой посуду и по домам. Могу утешить тебя только одним: из двух основных качеств писателя одним ты всё же обладаешь, - я с интересом посмотрел на Витьку, - ты умеешь слушать, но разговорить собеседника для тебя, будем надеяться, что пока, задача непосильная.
Отец наградил меня фамилией Малыш, но с первого класса иначе как Малыш меня не называли. Первоначальная злость постепенно переросла в привычку и случилось то, что и должно было произойти – теперь я не сразу воспринимал, когда ко мне обращались, «ударяя» правильно. Витька едва доставал мне до плеча и изживал свой комплекс коротышки, постоянно называя меня Малышом. Слыл он весёлым болтуном, желанным в любой компании, и с разными людьми сходился необыкновенно быстро. Был он круглоголов и круглолиц, а его немного печальные глаза излучали удивительную доброту. Имелась у Витьки и тайная страстишка, которой он почему-то стеснялся и от всех скрывал: был он заядлым рыбаком. Множество раз приходилось мне прикрывать его всегда внезапные отлучки, когда после телефонного звонка он стремительно срывался с работы и мчался на другой конец Москвы к какому-нибудь подпольному торговцу то мотылём, то блёснами, то мормышками. Возвращался он всегда слегка виноватым, но абсолютно счастливым. Демонстрируя мне очередное произведение народного творчества, Витька цокал языком, нежно гладил его блестящую поверхность и восхищённо приговаривал: «Ах, молодец, вот умница, ты смотри, чего придумал!» Потом доставал из ящика стола большую плоскую коробку и бережно присоединял новое приобретение к остальным сокровищам. Однажды я спросил, зачем он тратит столько денег на вещи, которыми никогда не пользуется. Витька недоуменно посмотрел на меня: «Они же красивые».
С понедельника Витька жил предвкушением пятницы, обожал любые праздники и мечтал об установлении новых. Уже много лет каждую субботу и в летнюю жару, и в зимние холода ездил он в какой-то «Блиндаж рыбака», возвращался загорелый или обветренный, искусанный комарами и слепнями или с обмороженными щеками и носом, но всегда весёлый и умиротворённый. Рабочая неделя закончилась и Витька пребывал в состоянии лёгкой предпраздничной истеричности. Когда я принёс вымытую посуду он, уже одетый, топтался посреди комнаты, еле сдерживая нетерпение, и походил на рвущегося в атаку боевого пони, если такие бывают.
Январский вечер был хорош: тридцатиградусные морозы отпустили, падал лёгкий снежок, всё было бело и чисто. Витька о чём-то болтал, упиваясь звуками своего голоса. Я не слушал и размышлял о наболевшем. Внезапно Витька дернул меня за рукав и остановился.
- Слушай, старичок, - воскликнул он, - в мою гениальную голову ужом вползла гениальная мысль. Поехали со мной!
- Куда? – не понял я.
- В блиндаж, тупица.
- Окстись, Витя! Охолонись. Чего я не видел в твоём блиндаже? Рыбу я не ловлю, а водку пить и в Москве можно. Зачем я туда поеду, чтоб тебя развлекать по дороге?
- Значит, так ты обо мне думаешь, да? – Витька обиженно засопел,- Ты думаешь, что я зову тебя, чтоб мне в дороге не так скучно было, да? Эх, ты… - От обиды Витька даже покраснел. – Да я о тебе, дураке, думаю. Ты слушай и вникай, когда с умным человеком разговариваешь. – Было видно, что от обиды Витька уже отошел. – Есть там у нас мужичок один, Анатолий. У него машина – вездеход самодельный из трёх или четырёх разных машин собранный. Сам он мужик крайне интересный – все пальцы в перстнях татуированных. Его бы разговорить, такое услышать можно, но молчун, зараза. А вот людей он с собой о-очень интересных привозит.
- Уголовников, что ли?
- Не, разных. Привез как-то политического, тот лет двадцать отсидел. Так он про допосадочную жизнь рассказывал, заслушаешься. И про Сталина, и про Берию, и про других. Всех знал. Другой раз полковника отставного, который в Венгрии в 56-ом был. Вот тебе, где сюжеты прячутся. А то привёз раз старика артиста, так он такие байки про театр рассказывал, что мы животы надорвали. Да и хозяин там, Кузьмич, тоже старикан презабавный и его разговорить можно. Бери лыжи и айда. Пока мы рыбачить будем, покатаешься в лесу, зайцев погоняешь, воздухом свежим подышишь. Сейчас темнеет рано, так мы часам к четырём вернёмся, ушицы наварим, ну и водочка само собой. А под неё, родимую, да с морозца, да под ушицу люди знаешь, как раскрываются? Только записывай.
- А в этот раз кого он привезёт, не знаешь?
- Малыш, ты и впрямь дитя малое? Откуда мне знать? А может, он вообще не приедет, или один прикатит. Ты же на воздухе, на природе побудешь, чудак. Поехали, со всех сторон не прогадаешь. Мне завтра к девяти за мотылём к одному деятелю заскочить надо. Электричка 9-55, у последнего вагона. Решайся.
Витька втиснулся в переполненный троллейбус и исчез, оставив меня обдумывать неожиданное предложение.
Вечером небо заволокло тучами и пошел снег. Я твердо решил не ехать, но в десять позвонил Витька:
- Малыш, забыл сказать: возьмешь пять лавриков, десяток горошин и бутылку водки.
- Каких ещё лавриков? – мне показалось, что Витька сошел с ума.
- Лавровых листиков для ухи, сообразительный ты мой. И не опаздывай, ждать не буду.
Скрежет лопаты об асфальт поднял меня ровно в шесть. За окном была кромешная тьма, но черное небо сияло яркими звездами, градусник показывал минус двенадцать и день обещал быть просто превосходным.
- Решено, - сказал я, обращаясь к телефону, и пошел собираться.
На вокзале царила обычная субботняя суета, пестрило в глазах от ярких свитеров, курток и лыжных шапочек, все куда-то бежали, что-то кричали, чему-то смеялись. Даже воробьи скакали бодрей и чирикали особенно весело. Возле последнего вагона, обтекаемое пестрой толпой стояло нечто, забредшее в последнюю четверть 20 века из древней Руси. Из-под овчинного тулупа, подпоясанного красным кушаком, высовывалась левая нога в огромном валенке, обтянутом ядовито зеленой галошей. Правая нога пряталась в полах тулупа, не доходивших до земли на полтора сантиметра. Торчащая нога стояла на самодельном рыбацком сундучке, левая рука, согнутая в локте, опиралась на колено и поддерживала некое сооружение, состоявшее из овчинного же малахая, из-под которого чёрным провалом на мир смотрели тёмные горнолыжные очки. Правая рука этого чудища покоилась на пешне, торчавшей на манер короткого копья. Кисти рук прикрывали огромные меховые рукавицы. Каким-то шестым чувством распознав Витьку, я согнулся пополам и завывая от смеха, чуть ли не пополз по перрону в его сторону. Толстомясая, затянутая в лыжный костюм, тетка в страхе отпрыгнула от меня, врезалась в Витьку, ужаснулась и пробормотав: «Свят, свят…», помчалась прочь, что-то бормоча и оглядываясь. Витька сдвинул очки на лоб и посмотрел на меня соболезнующим взглядом:
- Ну и чем, коллега, вызвано ваше буйное веселье? – поинтересовался он голосом нашего шефа, - Потрудитесь объясниться.
- Виктор Петрович, - бормотал я сквозь всхлипывания, - не веселюсь, но скорблю, болея душой, что даром скульптора не владею, что не могу отлить вас в бронзе. А кабы смог, то старик Роден в гробу бы перевернулся от зависти.
Витька ухмыльнулся и изрёк:
- Запишите, коллега: «Хорошо смеётся тот, кто цыплят по осени считает». Просю! – и он широким жестом пригласил меня в вагон.
До отхода оставалось минут пятнадцать и вагон был почти пуст. Мы уселись у заиндевелого окна и дружно уткнулись в книги. Не прошло и пяти минут, как я понял причину Витькиного соболезнующего взгляда: в вагоне было холоднее, чем на улице и свитерок под брезентовой штормовкой, лыжные ботинки и шапочка с помпоном не могли согреть моего дрожащего тела.
- Свободно?- спросила толстая тетка в шубе.
- Да, да, вот здесь, - зачастил я, надеясь на тепло хотя бы с одного бока.
Тётка плюхнула на лавку огромную суму, из которой торчали хвосты замороженных рыб и ледяные ноги синюшных кур, и тяжело упала по другую сторону. Вместо тепла, под боком у меня оказался переносной холодильник. Из-под малахая послышалось удовлетворённое урчание. Наконец, чавкнув дверями, поезд тронулся. Из плохо заделанных окон потянуло ветерком и лязганье моих зубов слилось с лязганьем колёс. Минут через пять Витька наклонился ко мне и обдал жаром раскалённой печки:
- Если хочешь обозреть цветовую гамму своей физиономии, - ласково проворковал он,- то обрати свой роденовский взор к этой несчастной птице, - Витька скосил глаза на тёткину сумку, - а если, насладившись этим зрелищем, ты три раза произнесёшь «Я глупый самовлюблённый ишак» и извинишься за свой идиотский смех, то я одарю тебя шубой со своего плеча.
- Вить, - прошептал я немеющими губами, - а можно шубу вперёд?
- Можно, но смотри – обмана не прощу!
Витька скинул шубу и протянул мне. Я не стал искать рукава из боязни потерять хоть малую калорию накопленного в ней тепла, а просто завернулся, как в одеяло. Витька, между тем, остался в валенках, ватных штанах и меховой душегрейке без рукавов. Малахай закрывал ему едва не полспины, а меховые рукавицы доходили почти до локтя.
- Благодарствуйте, барин, - пропел я тоненько, - зачтётся вам доброта ваша.
- Какой у тебя дружок заботливый – шубу отдал замерзающему товарищу, ай молодец какой! - тётка явно затевала разговор на вечные темы добра и зла в человеческих отношениях.
- Это не дружок, - ответил я тоненьким голоском, - это - отец родной.
- В каком смысле? – не поняла тётка.
- К сожалению, в прямом, - басовито подхватил Витька,- Вот уродил акселерата на свою голову: двенадцать лет уже, рост под два метра, а мозги восьмилетнего остались.
Тетка открыла рот, закрыла, пожевала губами, по нескольку раз оглядела нас с Витькой и спросила:
- А тебе самому-то сколько?
- Двадцать четыре, - тяжёлый вздох сопроводил это признание, - Предупреждали ведь, что от ранней половой жизни ничего хорошего родиться не может.
Тётка с минуту сидела, хлопая глазами и раздувая ноздри, потом подхватила сумку и пересела в другой конец вагона. На её место тут же плюхнулся мужичок, который сходу стал излагать Витьке свои взгляды на зимнюю рыбалку, а я, подняв воротник, привалился к вагонной стенке и стал медленно таять в горячем тулупе.
Из состояния нирваны меня выдернул грубый Витькин тычок:
- Просыпайся, соня, на следующей выходить.
Он бесцеремонно стянул с меня тулуп и ловко скатав его на манер ковра, перевязал своим красным кушаком, сделав зачем-то две петли. Электричка дважды чавкнула дверями и умчалась, а мы и еще с десяток рыбаков остались на заснеженной платформе. Рыбаки неуклюже попрыгали с платформы и, помогая друг другу, взобрались на противоположную.
- Сейчас я увижу неповторимое зрелище, - я радостно потер ладони.
- Не дождёсси! – Витька просунул руки в петли и тулуп прочно улёгся у него на плечах.
Открыв сундучок, он достал четыре деревяшки, которые вдруг превратились в две лыжицы. Неуловимым движением Витька прищелкнул их к сундучку, который стал салазками, и бодро покатил к торцу платформы, от которого до земли было сантиметров двадцать.
- Как у тебя всё продумано, - искренне восхитился я.
- На том стоим, Малыш, - Витька счастливо улыбнулся, - учись, пока я жив!
- Когда-нибудь, Витька, я начну физически вышибать из тебя страсть к «шаблонизмам».
- Вот и спасай вам жизнь после этого, - пробурчал он в ответ и расхохотался.
Перед нами лежало заснеженное поле. На другом его конце синел лес. Яркое солнце, отражаясь от чистейшего снега, резало глаза и Витька надвинул затемнённые очки.
- А эти-то куда попрыгали? – я кивнул в сторону других рыболовов.
- О, эти бедолаги сейчас влезут в автобус, из которого вывалятся через двенадцать арбатов и протопав ещё поларбата, усядутся на головы друг другу и начнут воровать друг у дружки окуньков. – Витька снова залился счастливым детским смехом.
Расстояния Витька измерял в арбатах. Он где-то вычитал, что длина Арбата ровно километр и с тех пор применял только эту единицу измерения расстояний. В этом был большой резон: «Согласись,- говорил он,- что съездить за сто двадцать арбатов гораздо проще и ближе, чем за сто двадцать километров».
Мы весело топали через поле, саночки бежали за Витькой хорошо выдрессированной собачкой, мои лыжи легко катили по сухому снегу, жизнь была прекрасна и я уже раз десять известил округу о своей принадлежности к стаду глупых самовлюблённых ишаков.
Поле закончилось и упёрлось в еловый лес. Откуда-то сбоку вынырнула нечищеная дорога, по которой стелился одинокий автомобильный след.
- А вот и Анатолий проехал, - радостно сообщил Витька.
След представлял собой две необыкновенно широкие колеи, в одну из которых поместились саночки, а в другую мои лыжи.
- Представляешь, - восторженно тарахтел Витька, - у него не только всё собрано из разных машин, так ещё задние колёса стоят шире передних, от того и колея такая. Его года два на каждом посту ГАИ останавливали – всё не верили, что такое можно было официально зарегистрировать. А Анатолий смог. – Витька задумался и добавил – Он вообще, мне кажется, многое может.
- Далеко нам?
- Пёхом около трёх арбатов, на колёсах больше семи.
- Как так?
- А дорога сворачивает к ферме, потом огибает деревню и только потом подходит к блиндажу. А мы у поворота напрямки пойдём.
- Вить, давно хотел спросить, а что за название такое странное?
Витька радостно заржал.
- Это я его так окрестил. Тут арбатах в трёх официальный Дом рыбака есть, а этот подпольный, частный, да он и вправду блиндаж. Потерпи, сам увидишь.
Дорога изобиловала то пологими стометровыми спусками, то такими же подъёмами. На спусках Витька толкал саночки и они катились вниз, удерживаясь в правой колее. По левой скатывался я и, подхватив их, втягивал на подъём. Налегке я снова скатывался к Витьке и мы шли вверх, резвясь и дурачась, как малые дети. Забравшись на очередной подъём, я сел на санки и подставил лицо солнцу. Смешанное чувство покоя и какого-то неизведанного счастья переполняло меня и я ощущал, что идиотская блаженная улыбка прочно приклеилась к моему лицу.
- Ну вот, вижу, что и ты начинаешь проникаться, - проворчал Витька, - но простого человеческого «спасибо, Витя!» от тебя не дождёшься.
- Виктор Петрович! – с чувством произнёс я,- Если бы вдруг, по каким-то причинам мне прямо сейчас пришлось бы отправиться восвояси, то всё равно моя благодарность вам была бы бесконечной и не выразимой этими банальными словами «спасибо, Витя». Но поскольку мне предстоит ещё полтора дня купаться в этой лепоте, то я ваш должник до конца дней своих!
- Аминь! – подытожил Витька, - А между тем они пришли и им осталось сто грамм арбата.
Дорога резко повернула вправо, унося колеи странной машины, Витька слева обозначил пешнёй габариты узкого мостика через кювет и уверенно шагнул в лес.
Шагов через восемьдесят лес распался надвое и мы оказались на небольшой поляне, огороженной жердями, привязанными прямо к живым деревьям. Тропинка повернула направо и упёрлась в странное сооружение на четырёх колёсах. Кабина трофейного «Опеля», посаженная на шасси от уазика, в сочетании с колёсами неизвестного происхождения производили неизгладимое впечатление.
- Не бегунок, но редкий проходимец, - Витька ласково погладил капот,- зимой, осенью и весной по этой дороге ездят только трактора и этот малютка. – Витька посмотрел на небо и с тоской произнес:
- Какой день пропал.
- Зачем так мрачно? Ты уже здесь, - попытался утешить я.
- Малыш, - Витька был искренне расстроен,- если бы не мотыль, я уже в восемь был бы на льду и долбил бы лунки. А сейчас почти час, темнеет в четыре, вот тебе и весь день псу в подхвостье. Ладно, - сам себя успокоил Витька,- не последний день живём, завтра доберу своё.
Тропинка снова свернула и нам открылся маленький деревянный домик с дымящей трубой и большая поленица, делившая двор на две неравные части. Огромный сугроб занимал почти всю меньшую территорию. Витька подошел прямо к сугробу, открыл сундучок, достал две бутылки водки и сунул их в снег. Он по-хозяйски стащил с меня рюкзак, достал мою бутылку, сунул рядом со своими и начал перекладывать в него содержимое сундучка, оставив только снасти, термос и небольшой пакет. Завершив с серьёзным видом это важное дело, Витька вместе с рюкзаком нырнул внутрь сугроба. Только сейчас я понял, что это действительно блиндаж. Витька вынырнул через минуту уже без рюкзака, снова раскрыл сундучок и вытащил из пакета завёрнутый в кальку бутерброд.
- Ну, я полетел на лёд. Держи, - сунул он мне свёрток, - гуляй. Надеюсь, что зайцы тебя не съедят и у тебя, Малыш, хватит ума не заблудиться.
Витька помчался под гору, а я пошел по гребню, осматривая окрестности. Прямо подо мной расстилалось замёрзшее водохранилище. Далеко слева множество застывших чёрных точек обозначали место «сидения друг у друга на головах», здесь же было совершенно пусто и я сразу увидел двух человек, застывших над лунками и спешащего за своей рыбацкой удачей абсолютно счастливого Витьку. Метров через сто обнаружилась лесная дорога и я пошел по ней, вдыхая чистый сухой воздух и впитывая тепло солнечных лучей. Снег сиял и искрился мириадами блескучих огней, на нём, как на накрахмаленной скатерти, синели строчки птичьих следов. Параллельно мне, словно провожая, с ветки на ветку пробежала серая белка. Я остановился, чтобы полюбоваться её стремительным бегом, но, решив идти дальше, снова замер в сентиментальном умилении – метрах в двадцати на дороге сидел здоровенный серый заяц и внимательно слушал лес, подергивая ушами и шевеля розовым носом. Он посмотрел на меня своими раскосыми глазёнками и, словно приглашая играть в догонялки, пустился бежать прочь, не сворачивая с дороги. Я побежал за ним и бежал долго, хотя зайца давно и след простыл. Крупные, то ли собачьи, то ли волчьи следы пересекли дорогу.
- Мы с тобой одной крови, Акела! – на всякий случай прокричал я.
Дорога пошла под уклон. Длинный, километра на два, тягун лежал под моими лыжами, приглашая прокатиться с ветерком, и я не отказался от этого приглашения. Встав в стойку и ощутив себя заправским горнолыжником, я помчался вниз, стремительно набирая скорость. Всё закончилось довольно быстро - я обнаружил себя в снегу с обломком правой лыжи на ноге и согнутой палкой под собой. Вторая лыжа была цела, но вся передняя часть крепления стояла торчком, вырванная из дерева. Бросив обе лыжи на месте крушения, я разогнул палку и поплелся вверх по склону, проклиная собственное безрассудство, злой рок и зайца, заманившего меня в ловушку. Между тем солнце стремительно побежало на запад и снег окрасился в сине-фиолетовые тона. Я медленно шел вверх и в борьбе с сорокасантиметровым снегом, завистливо вспоминал Витькины валенки в зелёных галошах. Довольно скоро ноги и руки сами выбрали оптимальный алгоритм движения и свободная голова потребовала пищи для размышлений. Мысли перескакивали с одного на другое ровно до тех пор, пока в ушах не возник насмешливый Витькин голос: «А топать тебе, Малыш, всего-то пять или шесть арбатов» и, обретя стержень, они закружились вокруг Витькиной персоны.
Формально мы были знакомы лет шесть, но реальное знакомство состоялось год назад в нашей рабочей каморке. Мы обучались на одном курсе одного факультета, но в разных группах и близко не контактировали. Жизнь трижды, но безуспешно, сводила нас. Первая попытка относилась к первому курсу, когда мы юродствовали в факультетской КВН-команде, где я писал тексты, а Витька резвился на сцене. Единственный разговор, как я теперь вспоминал, состоялся у нас во время одной из репетиций, когда он подошел, вертя в руках листочки с моими опусами, и спросил: «Старик, ты действительно считаешь это остроумным?» Получив честный отрицательный ответ, Витька удовлетворённо хмыкнул и, произнеся: «Ну, слава богу», удалился.
Вторую попытку сближения судьба предприняла после второго курса, сведя нас в одном строительном отряде на далёком острове Сахалин. Но и эта попытка закончилась полным провалом: мы работали на разных объектах, жили в разных комнатах и пересекались только в столовой. Из того времени Витька запомнился мне странным типом, которого волновали только два вопроса: сколько мы заработаем и где в Москве можно купить натуральную меховую шубу. Только много позже я осознал причину его интереса.
В третий раз мы столкнулись на преддипломной практике в стенах этой лаборатории, но снова близкого контакта не случилось: Витьку приписали к подвалу, а меня к шестому этажу и наши встречи носили исключительно мимолётный характер.
Эта игра в кошки-мышки могла бы продолжиться и после распределения, но судьба настояла на своём, подкинув шефу мысль о создании группы разработки измерительных систем из двух молодых электронщиков. Теперь по сорок часов в неделю мы сидели лицом к лицу в нашей каморке, вмещавшей два, сдвинутых вплотную, стола, маленький монтажный столик, на котором один из нас мог спаять схему, стойку с приборами и миниатюрный шкафчик, забитый радиодеталями. Авральная работа чередовалась с днями полного безделья, в которые мы чаёвничали и болтали ни о чём. Постепенно сложилась странная манера общения, где бесконечные шутки со взаимными подначками и подковырками, внезапно перерастали в задушевные разговоры, из которых по крупицам собиралась мозаика Витькиного образа.
Его родители поженились перед самой войной и к моменту ухода отца на фронт мать уже носила в себе ребёнка. В сентябре сорок первого её мобилизовали на уборку овощей, а в октябре срочно перебросили на рытьё окопов, где и случился выкидыш.
Отец прошел всю войну, отделавшись двумя лёгкими ранениями, но в апреле сорок пятого получил тяжелейшую контузию, год провалялся по госпиталям и пришел домой слабовидящим и слабослышащим, мучимый сильнейшими головными болями. Работать он не мог, получал нищенскую инвалидскую пенсию и заливал свою боль всем, что могло её приглушить. Он корил жену за утраченного ребёнка, порой даже поколачивал, вымещая на ней свою великую обиду за искалеченную жизнь, но категорически не хотел заводить новых детей. Она уже смирилась со своей долей, когда в феврале пятьдесят третьего ощутила себя снова тяжёлой. Семь месяцев ей удавалось скрывать своё положение, но однажды, когда в очередном приступе болезненной ярости муж кинулся на неё с кулаками, она сама ударила его и прокричала в почти глухое ухо: «Не смей, ребёнка зашибёшь!» После долгой паузы отец произнёс только два слова - сначала спросил: «Сколько?», а когда она ответила, крепко поцеловал в губы, чего раньше никогда не делал, и прошептал: «Молодец!» Отец вышел из комнаты, а счастливая мать рухнула на стул. Она не помнила, сколько просидела в прострации, когда вбежала соседка с криком: «Лизавета! Там, у булочной, Петра твоего грузовик насмерть!» Лизавета схватилась за сердце, потом за живот и начались схватки. Соседи на руках дотащили её до близкой поликлиники и приехавшая через час скорая, увезла в больницу и мать, и младенца. У матери случилась горячка и отца похоронили без неё. Недоношенный младенец был мал росточком, тщедушен и упорно не желал жить. Почти год Лизавета отчаянно боролась сразу с двумя смертями – своей и младенца. Еле ползая, она меняла бутылки с горячей водой, пеленала, кормила неожиданно появившимся молоком, теряла сознание, но приходила в себя и всё начиналось сначала. Когда однажды доктор сказал ей: «Ну, Лизавета, ты победила, теперь он будет жить», у неё случился сильнейший нервный срыв. Только через год, выйдя из больницы, она зарегистрировала сына и назвала Виктором, Победителем. Эта часть мозаики Витькиного жития сложилась не из подробного его рассказа о перипетиях собственного рождения, но из пяти-шести фраз, брошенных походя и в разное время.
О последующих годах своего полуподвального детства Витька никогда не говорил, но однажды, в порыве откровенности, поведал о впервые испытанном потрясении.
Ему было девять лет, когда мать отправила его на всё лето к бабушке, матери отца, которая жила на окраине городка со смешным именем Осташков, у самого берега озера с красивым и таинственным названием Селигер. Бабушку он видел впервые, хотя знал, что в его младенчестве она целый год прожила у них и уехала, страшно разругавшись с Лизаветой.
Старуха Витьке не понравилась – была она криклива, сварлива и всё время по разным поводам ругала мать. Мужа она потеряла ещё до войны. Мать рассказывала, что вёз он зимой дрова через озеро и сани провалились под лёд. Дед сумел выбраться, но сильно простудился и сгорел за неделю. Младший сын, Николай, сгинул без вести где-то под Волховом, а старший погиб в треклятой Москве под колёсами грузовика. Была ещё дочь, Евдокия, но та сразу после войны выскочила замуж за демобилизованного сибиряка и укатив с ним на другой конец страны, носа не кажет и даже письмеца не пришлет. «Да и жива ли она ещё», - вздыхала бабка. На второй день Витька, устав от бабкиного ворчания, сбежал на озеро. Он ступил на шаткие мостки, к которым цепями были закреплены две лодки. В одной, спиной к нему, сидел мужик и вычерпывал воду. Мостки зашатались, Витька обернулся и увидел перед собой трёх пацанов лет по двенадцать. «Москвач?» - спросил тот, что повыше. Витька кивнул и тут же улетел в воду. Плавать он тогда не умел и бешено колотя по воде руками, огласил округу истеричным поросячьим визгом. Троица на мостках захлёбывалась от счастья. Мужик снял цепь с гвоздя и, отталкиваясь веслом, остановил лодку в метре от Витьки.
- Не шуми, - спокойно сказал он, - не потонешь. Я здесь, да и мелковато тут для утопления. У, шпанюки, - погрозил он кулаком мальчишкам, - вот споймаю, так уши-то надеру.
- Ты сперва споймай, хрыч безногий, - пробурчал высокий и, сплюнув себе под ноги, пошел с мостков. Остальные тоже сплюнули и потащились за своим предводителем.
Витька стоял по горло в воде и постепенно успокаивался.
- Ты это, вздохни воздуху-то и присядь под воду, а потом ноги подожми и погляди, чего будет, - потребовал мужик. Витька подчинился и озеро вытолкнуло его тощее тельце на поверхность.
- Ты раз пять так мокнись, прочувствуй, - посоветовал мужик, - Теперь видишь, что не принимает тебя Селигерушко, убедился?
Мужик ткнул веслом в мостки и лодка отодвинулась ещё на метр.
- Теперь набери воздуху, ложись на озеро и загребай руками вот так, - он показал движения, - и плыви ко мне.
Витька переборол страх и … поплыл. Он вцепился в лодочный борт, задыхаясь и дрожа от возбуждения, с ужасом представляя себе обратный путь к мосткам.
- Ну, вот ты и поплыл, малец, - рассмеялся мужик и легко поднял Витьку в лодку, - чуток мясца наберёшь да потренируешься и будешь на тот берег сигать. Что делать-то будем, назад иль поплаваем чуток?
Назад Витьке не хотелось, да и весёлая троица расположилась на берегу, покуривая и запуская «блинчики». Мужик, как казалось Витьке, вяло шевелил вёслами, однако лодка быстро скользила по гладкой воде.
- Меня Михал Порфирьичем кличут, можно дядей Мишей звать, а тебя как величать будем?
Витька назвался.
- Ну, вот и познакомились. А ты, значит, Петрухе Салтанкину родным сыночком приходишься, - уточнил дядя Миша и, дождавшись Витькиного кивка, продолжил, - А я Петра хорошо знал – мы ведь соседствуем с бабкой твоей, нас только сморода разделяет. Ты какую больше уважаешь, красную иль чёрную?
Витька, уразумев, что смородой дядя Миша называет смородину, сглотнул слюну и признался: - Обои.
- Ты зелёную смороду не таскай, уши оборву, - грозно предупредил дядя Миша, - дождись, пока вызреет, - закончил он и улыбнулся. – Да я всё их семейство хорошо знал.
Петька года на два постарше был, а с Николой мы крепко дружбанились: и на улице и в школе вместе, и на фронт вместе пошли. Я то вот вовремя споткнулся, - дядя Миша кивнул на правую ногу и Витька только тогда увидел торчащую из штанины деревяшку, - а Никола дальше в войну потопал, да и сгинул.
Он замолчал и пристально посмотрел на Витьку:
- А ты похож на отца-то, их порода – Салтанкинская. А в Евдоху ихнюю, так я просто влюблён был. Всё обещал ей, что как подрастёт малость да в сок войдёт, так сразу и женюсь. Да, подросла… - он вытащил мятую «Приму» и прикурил, пряча огонёк в широких ладонях. – Я в сорок втором как пришел из госпиталя на костылях, так сразу к ней, ей аккурат в тот год восемнадцать стукнуть должно было. Ну вот, говорю, пришел я, давай, выходи за меня. А она рассмеялась мне в рожу и говорит: «Это за что же мне счастье такое с обрубком век горевать? Утешить один разок могу, а на женитьбу и не надейся». Плюнул я ей тогда под ноги и ушёл. Стерва, конечно, но красивая была, зараза! – с чувством подытожил он.
Дядя Миша бросил вёсла, снарядил пару удочек и забросил крючки по разные стороны лодки.
- Ты рыбачить-то любишь? – он с надеждой посмотрел на Витьку.
- Я не пробовал, - Витька почувствовал себя виноватым перед этим добрым дядькой, научившим его плавать и защитившим от мальчишек.
- Научу, коль захочешь, - пообещал дядя Миша,- А отца твоего я видел году в пятидесятом – он приезжал сюда на недельку. Ох, и настрадался же мужик от своей контузии, врагу не пожелаешь. Повёз я его раз на рыбалку, высадились мы на остров, удочки закинули, сидим, беседуем, всё чин чинарём, а он вдруг как начал по земле кататься, да вопить благим матом, да об землю матушку головой биться… Думал, убьётся насмерть. Такие, значит, боли были. Хорошо на берегу приключилось, а не в лодке, а то точно потонул бы. Не удивительно, что он потом в Москве под грузовик сиганул.
- Он не сиганул, а попал случайно, - возразил Витька, повторяя слова матери, - он слышал плохо и видел слабо, вот и не заметил.
- Ну, да, ну, да, конечно, - закивал головой дядя Миша, - Ты глянь там, не клюёт?
Часа через два, поймав несколько плотвичек и окуньков, они разошлись по домам.
- Рыбу бабке отдай, пускай сготовит, - сказал на прощанье дядя Миша.
Бабка равнодушно приняла рыбу и сразу начала чистить, ворча и вздыхая:
- Одним развлеченьице, а другим забота лишняя.
Остаток дня Витька провёл в размышлениях над дядимишиными словами. Так и не придя к какому-нибудь решению, утром он спросил бабку:
- А почему дядя Миша сказал, что папа сам под грузовик бросился?
- Конечно сам! – закричала в голос бабка, - Из-за вас с Лизкой я сыночка лишилась, из-за неё, стервы. Ему и так небо с овчинку от болей было, так она калеке ещё и младенца решила подкинуть для полного счастья.
Бабка ещё что-то кричала, но Витька уже не слушал. Забравшись на чердак, он весь день проревел в тёмном пыльном углу. Так в Витькину жизнь вошло первое потрясение. Уже смеркалось, когда он услышал негромкий голос дяди Миши:
- Дура ты, Пелагея, набитая, прости господи.
- Хромай, хромай, куда шел. Ишь, тоже мне, умник нашелся, - визгливо отбрехивалась бабка.
Когда наутро Витька вышел во двор, из-за кустов его окликнул дядя Миша:
- Петрович, рыбачить пойдёшь? Я тут тебе личную уду приготовил.
И они пошли в сторону озера: высокий одноногий мужик, с самодельным костылём под мышкой и тощий лопоухий мальчик, с удочками на плече.
Всё лето Витька провёл на озере. Рано утром они уплывали на какой-нибудь остров, удили и варили уху. Витька плавал - поначалу на мелководье, потом, сопровождаемый лодкой, и на глубину. Дядя Миша рассказывал о рыбах, их повадках и способах ловли и Витька на всю жизнь пристрастился к этому удивительному времяпрепровождению.
Кончался август и настал день отъезда. Дядя Миша пришел провожать Витьку на самый вокзал, крепко, как ровне, пожал руку, и одарил своей собственной удой, со словами:
- Ну, речка, какая-никакая, у вас там имеется, значит и рыба должна водиться.
Потом вручил, завернутую в полотенце, здоровенную свежесловленную щуку и туго набитый мешок из-под картошки, зашитый толстой суровой ниткой. Выдохнув сквозь горловой спазм: «Ну, будь счастлив, сынок, и никогда не браконьерь ни в жизни, ни в воде», пошел прочь, постукивая то протезом, то костылём по бетону перрона.
Витька забрался на верхнюю полку и долго беззвучно плакал, сам не зная причины.
Дома Лизавета извлекла из мешка огромный овчинный тулуп, малахай, два валенка в зелёных галошах и трёхпалые меховые рукавицы.
Через пару дней он спросил мать, почему бабка считает, что отец из-за них бросился под грузовик.
Лизавета всплеснула руками и, обозвав бабку нехорошими словами, стала уверять Витьку, что всё не так, что отец очень обрадовался и в булочную пошёл, чтоб её, беременную, не гонять. В тысячный раз она рассказала сыну, как он поцеловал её в губы и как сказал: «Молодец!» Витька искренне верил, и кивал головой, и гладил мать по руке, но занозу, всаженную бабкой в его сердечко, вытащить было уже невозможно.
Ещё Витька рассказал мне, что прошлой зимой, после защиты диплома, он всё-таки рванул на Селигер, куда так и не смог выбраться за все эти годы. Бабки уже двенадцать лет не было на этом свете и в её перестроенном доме жили чужие люди. Кустов смороды тоже не было и участки разделял глухой забор, грубо сколоченный из горбыля. Во дворе у дяди Миши мужичок лет сорока пяти остервенело колол дрова. Витька спросил про Михал Порфирьича.
- Тю, вспомнил, - хохотнул мужичок, - его уж лет десять как зарезали.
- Как зарезали, - опешил Витька, - кто, за что?
- За что не скажу, чего они там не поделили не знаю, а вот кто, так это все знают – шпана наша здешняя. Штыком немецким и зарезали фронтовика. Вот так война его и догнала. А ты кем ему будешь?
- Знакомый, - ответил Витька, понимая всю нелепость этого ответа.
- Хорош знакомец столетней давности, - снова хохотнул мужичок, - Ты, небось, где остановиться ищешь? Так можно у меня: и комнатка есть и озеро рядом.
Витька покачал головой и ушел. Остановился он в полупустой холодной гостинице, но на второй день уехал. «Понимаешь, - говорил он мне, - два раза на лёд выходил, так даже лунку продолбить не мог – не поднималась рука и всё тут. Теперь Селигер для меня закрытый водоем».
Эту трагическую смерть единственного мужчины, которого Витька искренне любил, можно назвать его третьим потрясением, но было ещё то, второе, произошедшее почти на моих глазах.
Из обрывков Витькиных фраз я понимал, что материнская любовь Лизаветы была и болезненной, и истеричной. Его поездка в Осташков, с огромным как вечность, почти трёхмесячным отсутствием, произвела на Лизавету такое сильное впечатление, что за всё детство Витька ни разу не ездил в каникулы ни в какие пионерские лагеря, даже если путевка предлагалась абсолютно бесплатно.
Жили они в полуподвале двухэтажного купеческого особнячка, занимая двенадцатиметровую комнатёнку в шестикомнатной коммуналке, и даже не помышляли о переезде. Незадолго до выпускных школьных экзаменов где-то наверху было принято решение о строительстве очередной цековской башни и, не отыскав лучшего места, три соседних особнячка назначили к сносу и в спешном порядке расселили их обитателей.
Салтанкиным досталась крохотная двухкомнатная квартирка на пятом этаже «хрущобы» и сам переезд, конечно же, пришелся прямо на вступительные экзамены в институт. Лизавета категорически запретила Витьке принимать малейшее участие в переезде.
- Ты должен поступить, - внушала она, - ты обязан.
Витька пытался спорить, убеждая мать, что учиться можно и на вечернем, а днём работать на какой-нибудь необременительной должности, но Лизавета победила его одной фразой:
- Если ты не поступишь на дневной, тебя заберут в армию, а двухлетней разлуки я не переживу.
Полученная квартирка была «выморочной», грязной и обшарпанной, но Лизавета быстро нашла двух разбитных девиц, которые за неделю побелили потолки, покрасили всё, что требовало покраски, и поклеили обои. В их прошлой, как стала говорить мать, жизни она спала на топчане – продавленном пружинном матраце на самодельных ножках, том самом ложе, где и был зачат Витька, а сам он, уже лет десять, пользовался короткой узкой кушеткой со съёмными подушками и выдвижным подножьем. Придя домой после сдачи последнего экзамена, Витька обнаружил серьёзные изменения в меблировке их нового жилища: в крохотной изолированной комнатушке, которую заняла мать, стояла его кушетка, а в проходной десятиметровой комнате, которую они со смехом называли большой, красовался настоящий раскладной диван. Переезд, ремонт и диван съели все скудные Лизаветины сбережения, но они оба, привыкшие к картошке, макаронам и Витькиной рыбе, приносимой им каждое воскресенье, относились к деньгам если и не с презрением, то, уж точно, без всякого пиетета.
В глубине души Витька переезду был не рад: с одной стороны было здорово, что теперь всё своё и не нужно больше занимать очередь в туалет и ванную, но с другой, более важной стороны, это обособленное существование лишило их соседской поддержки, которая столько раз выручала в тяжёлые моменты. В «прошлой» жизни Витьку никогда не волновало отсутствие телефона – случись что с Лизаветой, соседи всегда помогут, теперь на это надеяться не приходилось. Существовала и ещё одна, не менее важная причина для его недовольства – матери, с её больным сердцем, тяжело было взбираться на пятый этаж.
Проблема с телефоном разрешилась неожиданно просто. Вечером, вынося мусор, Витька столкнулся с соседкой из квартиры напротив. Выслушав и произнеся несколько дежурных фраз, соседка вдруг поинтересовалась его познаниями в телефонии, объяснив, что телефон перестал работать. Витька пообещал зайти посмотреть. Новенький аппарат работал, но в проводе, упрятанном под плинтуса, был обрыв. Отодвигать мебель и отдирать плинтуса хозяйке не хотелось и Витька, притащив из дома кусок обычного двухжильного провода, протянул времянку. Алевтина Ивановна была в полном восторге и даже пригласила Витьку с мамой попить чайку. Лизавета пришла не чинясь, держалась скромно, но с достоинством и очень понравилась Алевтине и её великовозрастной дочери. На прощание они получили приглашение заходить просто, по-соседски и, конечно, пользоваться телефоном в экстренных случаях.
Случай представился довольно скоро. Двухмесячное напряжение, в котором пребывала Лизавета (школьные экзамены, внезапный переезд и экзамены вступительные), не могли не отразиться на её душевном состоянии. Несколько дней между последним экзаменом и приказом о зачислении она находилась в каком-то полуистерическом состоянии и нервный срыв настиг её ровно в тот момент, когда с радостным криком: «Приняли!» Витька влетел в квартиру.
Теперь Витька только что не жил в больнице. Был период отпусков, персонала не хватало и Витька брался за любую работу, помогая нянечкам и санитаркам таскать узлы с бельём и перекладывать тяжёлых, разгружать машины с продуктами и даже, мыть полы в коридоре. Он быстро стал своим среди младшего медицинского персонала, ходил в белом халате и шапочке и споро выполнял всякие работы. Санитарки нахваливали его Лизавете и белой завистью завидовали такому сыну. Мать счастливо улыбалась, но на поправку шла медленно. Недели через две подоспело неожиданное подспорье в лице бабы Клавы, много лет назад жившей в их полуподвале и каким-то чудом из него вырвавшейся. Витька подсуетился и уговорил врача положить её в материну палату, а через день, воспользовавшись выпиской Лизаветиной соседки, разместил их на смежных кроватях.
Они тихо ворковали, вспоминая былое, улыбались смешному, пару раз всплакнули, припомнив трагическое. Лизавета заметно повеселела и лечащий невропатолог уважительно выговаривал Витьке:
- Ты, брат, классным психотерапевтом мог бы стать. Чего не пошёл в медицинский?
Однако Лизаветино сердце периодически сбоило, кардиограммы не радовали и о выписке думать было рано. Незаметно наступило первое сентября.
Нас собрали в институтском дворе, произнесли положенные речи, раздали студенческие билеты и зачётки и торжественно объявили, что по давней устоявшейся традиции первокурсники института сентябрь проводят на уборке картошки, Отъезд завтра в восемь тридцать от института. Не пришедшие к отправлению из института автоматически отчисляются и сведения об отчислении тут же передаются в военкоматы.
Витька кинулся в больницу и буквально бухнулся в ноги невропатологу. Тот долго протирал очки, сопел и фыркал, потом уселся за стол и от руки написал целое письмо руководству института, в конце которого сообщал этому руководству, что он, как лечащий врач, считает нецелесообразным в данной ситуации и при данном состоянии больной отправлять её единственного сына на уборку картофеля, так как это может негативно отразиться на состоянии её здоровья. Он витиевато расписался, поставил в скобках свои инициалы и фамилию, подумал и приписал «кандидат медицинских наук».
Он грустно посмотрел на Витьку, протянул ему бумагу и тоскливо произнёс:
- Это всё, что в моих силах. Удачи тебе.
Витька взял эту «филькину грамоту» и уныло поплёлся по коридору.
- Чего загрустил, Витёк? – окликнула его старшая сестра.
Витька коротко рассказал и протянул бумагу.
- Тут даже печати нет, такое любой написать может.
- Жди, - приказала сестра и исчезла. Вернулась она минут через сорок. Ниже подписи невропатолога было начертано красной ручкой: «Мнение лечащего врача разделяю полностью, к ходатайству присоединяюсь. Зав. Отделением неврологии, доктор медицинских наук …» Ниже стояло: «Присоединяюсь и поддерживаю. Главный врач
больницы…» и всё это великолепие венчала яркая и чёткая больничная печать.
- Мы своих в беде не оставляем! – гордо сказала старшая медсестра и поплыла по коридору.
Витька стремглав кинулся в институт. Рабочий день подходил к концу и, не зная к кому обратиться, он ткнулся в дверь деканата, где секретарша уже подмалёвывала губки, собираясь уходить.
- Тебе чего? – недовольно бросила она.
- Кто решает вопрос об отправке на картошку?
- Ещё один отказник, - презрительно фыркнула секретарша и, оглядев Витьку с ног до головы, добавила – тебе не светит.
- Кто? – упрямо спросил Витька.
- Проректор по учёбе, – секретарша снова фыркнула.
- Где это?
- На втором, в конце. – И она двинулась к двери, доставая ключи.
В приёмной проректора толпился десяток озабоченных людей.
- Всё, всё, Геннадий Антонович больше никого не примет, приходи завтра, - секретарша явно вымещала на студенте своё бессилие перед этими солидными людьми.
- Мне надо, - упрямо произнёс Витька и замер в углу.
Люди заходили в кабинет, минут через десять выходили, вынося то удовлетворённые, то разгневанные лица, а Витька всё стоял, забившись в угол. Наконец вышел последний посетитель и, опережая секретаршу, Витька впрыгнул в кабинет и замер у порога. Проректор, уже в плаще, надевал перед зеркалом шляпу.
- Завтра, завтра, – хмуро процедил он.
- Мне нужно сегодня, сегодня! Понимаете?
Не отрываясь от зеркала, проректор закричал:
- Ему, видите ли, нужно и все выходи строиться! Совсем распустились. Ишь, каков наглец выискался! – И направился к двери. В дверях, набычившись и мелко дрожа, стоял маленький взъерошенный мальчишка, одинокая крупная слеза выкатилась из его глаза и упала на ковёр. Проректор бросил шляпу на стол и тяжело упал в кресло.
- Ну, что там у тебя, - грозно спросил он.
- Мне нельзя уезжать из Москвы! – Спазм, сдавивший горло, мешал говорить, и слова вылетали из Витьки толчками.
- А подробнее можно?- Геннадия Антоновича поразила формулировка – этот студентик сказал не «мне нельзя ехать на картошку», как начинали все, а «мне нельзя уезжать».
Говорить Витька не мог. Он с трудом подошел к столу и молча положил заявление и письмо. Проректор внимательно прочёл, взял со стола папку и достал приличную стопку листков.
- Ты видел очередь в приёмной? – Витька кивнул,- Все они приходили отмазывать своих чад от картошки, будто я их на фронт посылаю.
Он потряс листками и со злостью швырнул их на стол. Перед Витькой веером рассыпались глянцевые бланки с красочными шапками «ЧЕТВЕРТОЕ ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ …», «КЛИНИЧЕСКАЯ БОЛЬНИЦА АН СССР», «МОСГОРИСПОЛКОМ» … «Не светит», - вспомнил он слова секретарши и глухой стон непроизвольно выдавился из его, сжатого спазмом, горла.
- Что, так плохо? – изменившимся голосом спросил Геннадий Антонович.
Витька попытался ответить, но, неожиданно для себя, вынул из кармана пропуск в больницу и молча протянул его проректору. Через всю картонную карточку алел штамп «КРУГЛОСУТОЧНО». Так же молча, Геннадий Антонович взял красный карандаш и наложил резолюцию на Витькино заявление. Серый, исписанный от руки, листок письма лёг в папку поверх глянцевых бланков. Он протянул Витьке бумагу и очень мягко сказал: - Утром отнеси в деканат. - Затем нахлобучил шляпу и спросил: - Ты сейчас в больницу? – Витька кивнул,- Поехали, до метро подброшу.
Геннадий Антонович мрачно сидел рядом с шофёром, погруженный в свои мысли. Внезапно он встрепенулся и приказал: - Сворачивай, надо парня к больнице подкинуть.
В восемь Витька уже стоял перед запертыми дверями института. К половине девятого весёлой гурьбой в институтский двор ввалились, уже перезнакомившиеся в общаге, иногородние. Москвичи подходили по одному и одиноко переминались с ноги на ногу, в ожидании автобусов. Где-то среди них топтался и я. Позже я понял всю мудрость столь стремительной отправки на картошку именно первокурсников: в общей работе и общей бытовой неустроенности быстро завязывались узелки будущих дружб, вспыхивали взаимные симпатии, загорались влюблённости и происходило взаимное притирание москвичей и иногородних. Впрочем, там же зарождались и антипатии, перераставшие позже в глубокую и необъяснимую вражду. Наконец отомкнули институтские двери и Витька заступил на пост у дверей деканата. В десять пришла секретарша.
- Ты уже тут,- насмешливо прокомментировала она Витькино торчание у дверей, - а декана до обеда не будет. Вообще зря ты себе эту неприятность устроил, могут и отчислить.
Витька молча положил перед ней бумагу с красной резолюцией «Оставить в распоряжении АХО для проведения внутри институтских работ».
-Ахо, это кто? – спросил Витька, делая ударение на «а».
- Административно хозяйственный отдел, - сквозь смех прокричала секретарша, - там, возле гардероба.
Дверь в АХО была заперта, и только в одиннадцать появился сухонький седой старичок.
- Тебе чего? – строго спросил он.
- Вот, вместо картошки к вам прислали.
- А где остальные? – старичок посмотрел на Витьку с явным неодобрением.
- Какие остальные? Я ни про кого больше не знаю. Мне сказали придти, я и пришел.
- Да вас шестнадцать душ освободили, – возмутился старик, - а явился один. Что мне с тобой, что ли, в носилки прикажешь впрягаться? Ты робу-то принёс?
- Какую робу? – не понял Витька.
- Какую, какую, работать в которой, мусор таскать или ты собирался тут бумажки подписывать?
- У меня другой одежды нет, – растерялся Витька.
- А чего на картоху не поехал, хворый что ль? – продолжил допрос начальник АХО.
- Нет, - Витька мотнул головой, - я здоров. Мама у меня тяжело больна, в больнице лежит.
- Понятно. – Старик взял лист бумаги.- Фамилия, факультет, группа?
Он аккуратно записал Витькины ответы и убрал лист в ящик.
- Значитца так, Салтанкин, слушай мою команду: сейчас берёшь ноги в руки и идёшь за матерью ухаживать, а барчуки, коли придут, и без тебя справятся.
- Спасибо, - от растерянности Витька не смог подобрать нужных слов и спросил: - А в следующий раз, когда приходить?
- Вот как выпишут, так и приходи.
- Её ещё нескоро выпишут.
- Ну, значит, нескоро и придёшь.
- А мне не попадёт за прогулы? – Витька не мог поверить в свою удачу.
- А мы никому не скажем, Салтанкин. Беги, давай, пока я не передумал.
Счастливо избежав и картошки, и АХО, Витька целиком посвятил себя нуждам отделения. Глубочайшее чувство благодарности ко всем этим людям, лечившим его мать и принявших такое участие в его и, следовательно, её судьбе, заставляло Витьку творить чудеса. Вдруг оказалось, что отделение переполнено поломками «электрической составляющей лечебного процесса», как выразился заведующий, и Витька, рискуя свернуть себе шею, качался под потолком на вершине вавилонской башни из составленных табуреток, заменяя лампочки, заставлял ровно, не мигая, гореть лампы дневного света, чинил в палатах розетки и однажды починил уже год не работавший кардиограф, чем сразу заслужил не только любовь, но и уважение всех «людей в белых халатах» своего отделения.
Единственным человеком, которого с некоторых пор Витька стал избегать, была повариха тётя Зина, маленькая толстушка, скрывавшая свою кривоногость длинной юбкой. Носившаяся весь день маленьким комочком ртути, она после ужина приходила в сестринскую комнату и, бесстыдно задрав юбку до самого живота, долго растирала шерстяной рукавицей свои кривые ножки от лобка до пяток, жалуясь на их усталость и не обращая внимания на Витькино присутствие. Витька много раз наблюдал из окна, как тётя Зина уходила домой, медленно переставляя ноги и по-утиному переваливаясь с боку на бок. Он жалел её и всегда старался помочь, но однажды после ужина, зайдя на кухню, чтобы подвернуть разболтавшуюся розетку, Витька застал тётю Зину в задранной до горла юбке, укладывающую в висящую между кривых ног мягкую сумку какие-то пакеты и свёртки. Поймав его отражение в оконном стекле, тётя Зина заговорщицки подмигнула и рассмеялась. С тех пор Витька не ходил на кухню без вызова.
Дня через три с Витькой произошло ещё одно приключение: попрощавшись с матерью, он вышел в коридор и увидел струю воды, бившую вертикально вниз из лопнувшей водопроводной трубы. Витька скинул ботинки и брюки и, забросив их на шкаф, кинулся к трубе, попытавшись пальцами заткнуть дыру. Оценив тщетность своей попытки, он влетел в процедурный кабинет, где ночная сестра «ставила» укол в попу неврастеничной молодухе, стоявшей в задранном до пупа халатике.
- Вы будете нас насиловать? – то ли с надеждой, то ли с испугом спросила молодуха.
- Резиновый бинт есть? – спросил Витька сестру.
- Посмотри в шкафу. На нижней полке, - уточнила она.
Витька запеленал трубу, но вода уже растеклась по всему коридору сантиметровым слоем.
Часа три Витька убирал воду и, закончив, уснул на коридорном диванчике. Ему постелили в бельевой на стопке новых матрацев и уложили спать. Под утро к нему под бок нырнула неврастеничная молодуха. Так, в полусне и неожиданно для себя, Витька стал мужчиной.
Утром Витька посетил маленький базарчик, вдруг возникший за больничной оградой. Его внимание привлекла яркая надпись «КИШЬМИШЬ» и он сразу вспомнил Лизаветин рассказ про виноград со смешным названием, которым её однажды угостила соседка по палате.
- Сколько?- спросил Витька, выбрав гроздь средних размеров.
- Дэсят,- ответил толстый усатый дядька в кепке «аэродром», не глядя на весы.
Витька вынул из кармана все деньги и пересчитал. Вышло семь рублей бумажками и рубль две копейки мелочью.
- А на восемь можно? – спросил Витька.
- Можна, - усатый отщипнул четверть грозди и вернул её на лоток.
Витька взял оскопленную гроздь и бережно уложил её на ладонь. Отдав усатому бумажки и, положив на чашку весов мелочь, он двинулся прочь.
- Эй! Мусор забери, да, - услышал он голос усатого и обернулся. Небрежным жестом усатый высыпал мелочь ему под ноги и рассмеялся.
Лизавета сразу поделила гроздь на всех обитателей палаты и светилась от счастья.
С этого дня Витька ночевал в бельевой – денег на дорогу не было.
Лизавета начала понемногу ходить и сразу кинулась обслуживать лежачих товарок. Возник вопрос о её переводе в кардиологию, но старшая сестра пошепталась с невропатологом и на совещании у зав. отделением он заявил, что смена обстановки для больной Салтанкиной нежелательна, а старшая сестра прямо сказала, что в трёх палатах розетки искрят и бактерицидная лампа вот-вот выйдет из строя. Все посмеялись и Лизавету оставили в покое. Они стали гулять в больничном садике. Кардиограммы заметно улучшились, бабу Клаву выписали, Лизавета заскучала и стала проситься домой.
- Потерпите, голубушка, - уговаривал её врач,- ещё недельку, дней десять и отпустим.
В конце сентября Лизавету выписали. Они собрали свои нехитрые пожитки, попрощались с соседками, пожелав скорого выздоровления, и двинулись по коридору к выходу.
Они зашли в сестринскую комнату и Лизавета, волнуясь, краснея и смущаясь, от порога стала извиняться, что не может сейчас, как это принято, отблагодарить сестричек конфетами. Её перебили, стали дружно кричать, что Витёк расплатился сполна, что это они должны Лизавете за такого помощника и она успокоилась. Стали прощаться и сёстры, не умея по-другому выказать расположение, принялись целовать Витьку. Лизавета гордилась и ревновала одновременно.
Они зашли в ординаторскую, где врачи, воспользовавшись кратковременным затишьем, пили чай. Лизавета снова от порога стала извиняться и её снова перебили, слово в слово повторив доводы сестёр. Потом стали жать им руки, а невропатолог сорвал с себя часы на пружинном браслете и определил их на Витькино запястье. Витькины протесты он отклонил неуклюжими, должно быть от смущения, словами:
- Носи и помни, а у меня ещё трое есть, совсем часами задарили. А зря ты, всё же, в медицинский не пошёл!
Зашли они и в столовую.
- Выписались, значит? Ну, и слава Богу. – Зина метнулась к полке, схватила банку и стала запихивать её в Витькину сумку, сопровождая скороговоркой:
- Ты, Вить, не сомневайся… своё… домашнее… клубничное.
Витька стал отнекиваться, но Зина прикрикнула:
- Тебе может и не нужно, а матери сейчас хорошо питаться надо. Ну, с Богом. – И она перекрестила обоих.
В коридоре Витьку как током дёрнуло. Оставив мать на диванчике, он вернулся в столовую.
- Что, Витёк? – спросила Зина и напряглась лицом.
- Тётя Зина, простите ради бога, вы не могли бы одолжить двадцать копеек?
Зина отпустила лицо и всплеснула короткими ручками:
- Что, совсем денег нет?
- Да кошелёк посеял где-то, - соврал Витька.
- Упёрли, точно упёрли! Бросаешь пиджак, где ни попадя, вот и свистнули. Много денег-то было?
Витька отрицательно мотнул головой. Зина порылась в плаще, потом в сумке и высыпала ему в карман горсть мелочи.
- Я отдам, я вам завтра занесу…
- И не вздумай! – прикрикнула Зина, - В больницу не возвращаются, даже если забыли чего. И как выйдите, идите не оглядывайтесь, примета такая.
И они пошли жить дальше, два невысоких хрупких человечка, почти нищие, но безмерно богатые своей взаимной любовью.
В квартире было пыльно, и Лизавета сразу кинулась убирать. Витька отобрал тряпку, проворно протёр их скудную мебель и полы. Лизавета вскипятила чай, и они поели, тонко намазывая Зинаидино варенье на купленный по дороге хлеб. Внезапная смертельная усталость погнала Витьку на диван. Он лёг, не раскладывая и не раздеваясь, и провалился в забытье на долгих шестнадцать часов. Витька проснулся среди ночи и обнаружил Лизавету сидящей рядом на стуле.
- Ты что, мама?
- Как же ты исхудал, - горестно вздохнула Лизавета и, всхлипнув, пошла в свою комнату.
Наутро он смотался в поликлинику, оформил больничный и сдал документы на инвалидность, (третью, рабочую группу на год), съездил к Лизавете на работу, оформил расчёт и получил все деньги, купил картошки, макарон и десяток суповых концентратов, и успел придти домой за минуту до начала дождя. Небо, словно дождавшись завершения самых неотложных дел, погрузило город в нудную двухнедельную морось. Лизавета снова заскучала, и Витька снова пожалел о переезде – в их коммуналке мать нашла бы себе занятие. Зашла Алевтина и поздравила с выпиской. Лизавета хотела угостить гостью чаем с вареньем, но постеснялась своих чашек с давно отбитыми ручками и щербатых блюдец, не пригласила и долго переживала своё негостеприимство. Алевтина снова пришла в субботу и попросила Витьку помочь шофёру затащить новый телевизор. Они подняли тяжеленный ящик на пятый этаж, в квартире сняли с тумбочки старый, поставили новый, и шофёр ушел, небрежно сунув в карман четвертак. Витька подключил и настроил телевизор и уже пошел к двери, когда Алевтина спросила, не сможет ли он вытащить старый на помойку.
- Он исправен и трубка у него новая, в прошлом году поменяли, - зачем-то добавила она, - а то забрал бы домой, всё маме веселее будет, да и тебе по лестнице не таскать, - вдруг нашла она компромиссное решение.
Так у них появился первый в жизни телевизор.
Десятого октября нас, наконец, привезли с картошки и, дав четыре дня на поправку здоровья, два из которых пришлись на законные выходные, назначили начало занятий на понедельник. В воскресенье дождь прекратился и задул холодный северный ветер. Выскочив утром из подъезда, Витька шмякнулся, поскользнувшись на обледеневшем асфальте. Гололёд покрыл стволы и ветки деревьев блестящим бесцветным лаком, и даже жёлтые листья висели, словно закатанные в прозрачный целлофан. Занятий, как таковых, в понедельник не было. Всех первокурсников собрали в актовом зале и часа два преподаватели рассказывали им о предстоящей учёбе, грозили отчислением по любому поводу и карами за невыполнение всевозможных требований. Остаток дня они провели в библиотеке, стоя в бесконечных очередях за учебниками. Витька ехал домой озабоченный предстоящими непредвиденными расходами. Оказалось, что каждый предмет требует по нескольку общих тетрадей (каждый преподаватель почему-то подчёркивал «По 95 копеек»), необходимых для записей лекций (у кого лекций не будет, до экзамена не допустят), для семинаров и для конспекта Ленинских работ (у кого конспекта не будет, на экзамен может не приходить) и этот список был бесконечен. Чертёжнику требовались готовальня, чертёжная бумага строго 210 на 297, карандаши различной твёрдости, ластик, пара угольников и что-то ещё. Начертальщик не мог обойтись без разноцветных карандашей. Физик убил всех требованием немедленно забыть весь школьный курс физики, так как они будут изучать всё заново, но с совершенно иных позиций и посоветовал приобрести хорошие калькуляторы с синусами и косинусами. Химичка потребовала обзавестись белыми халатами и регулярно стирать их, а не ходить грязными «чумичками» («чумички», естественно, на зачёт могли не рассчитывать). Больше всего Витьку расстроил физкультурник. Он начал с того, что не потерпит наплевательского отношения к своему предмету, сообщил, что 67% всех отчислений первокурсников связаны именно с физкультурой и потребовал, чтобы студенты приходили на занятия в кедах, голубых трусах и красных футболках с короткими рукавами, а студентки в чёрных тренировочных штанах и жёлтых майках с длинными рукавами. Окончательно добило Витьку его требование к первому снегу обзавестись лыжами, ботинками, палками и лыжными костюмами по собственному вкусу и возможностям.
Из президиума Геннадий Антонович одобрительно кивал головой.
Поднявшись на свою площадку, за алевтининой дверью Витька услышал оживлённый голос матери. Он вырвал листок из старой школьной тетради и стал прикидывать расходы. Получилось много. На лестнице хлопнула дверь – вернулась с работы Светка, Алевтинина дочка. Минут через десять пришла Лизавета и рассказала, что утром, проводив дочь, Алевтина побежала на работу, но, выскочив из подъезда, поскользнулась, ушибла ногу, локоть и спину, еле взобралась на пятый этаж и постучалась к ней: «Спасай, соседка». Весь день Лизавета провела с ней, а сейчас Светка предложила ей побыть при матери сиделкой.
- Представляешь, за деньги, – сокрушенно говорила Лизавета, - будто мы и не соседи вовсе. Я обиделась даже.
Витькин листок, с его руб. и коп, привлёк ёё внимание:
- Чьи деньги считаем? – весело поинтересовалась она.
Витька рассказал о внезапно свалившейся на них заботе. Лизавета села на диван и прошлась по списку.
- Тетради нужны, значит купим. Карандаши у тебя со школы остались, не новые, но рисовать можно, а там посмотрим. Угольник сломали при переезде. Склеить нельзя? – Витька неопределённо мотнул головой, - Понятно, купим. Циркуль был ведь где-то? – Витька кивнул, - Вычёркиваем. Халат у меня есть. Не белый, правда, но надевается спереди – рубашку предохранит. Трусы синие. У тебя чёрные есть новые, не надёванные, может сойдёт, а, Вить? – Витька пожал плечами, - А будет придираться, так я их выварю, с них краска и слезет, она легко сходит, а потом в синее перекрашу, - решила Лизавета, - И футболку твою белую школьную в красное перекрашу. У неё рукава длинные, так ты закатаешь, а придерётся, я их обрежу, да подошью. А кеды у тебя и так есть, так что живём, сынка.
Оставались ещё лыжи, но Лизавета беззаботно махнула рукой:
- Снег не скоро ещё, времени навалом.
Она дала Витьке двадцать рублей и наказала завтра же купить всё необходимое.
Обретя занятие, Лизавета повеселела. Она вставала рано, готовила Витьке завтрак и ждала в прихожей, когда, хлопнув дверью, Светка уйдёт на работу. Ей выдали запасные ключи и Лизавета, выждав для приличия минуты три, устремлялась к Алевтине. Вечером она восхищённо рассказывала Витьке:
- Вот это руководитель, так руководитель: ты бы только слышал, как она их по телефону песочит! Не приведи господь иметь такого начальника, - закончила она свой рассказ.
Работала Алевтина директором столовой и считалась лучшим директором района.
Через неделю Лизавета озабоченно сказала Витьке:
- Зайди к Алевтине, дело у неё к тебе какое-то.
Алевтина сидела на диване и попеременно баюкала то руку, то ногу. Светка смотрела телевизор. Алевтина попросила Витьку слазить на антресоли. Он взял табуретку, но росточка не хватило, и Светка тяжело поднялась с кресла:
- Пусти, уж, - и опираясь на Витьку, она с трудом взгромоздилась на его место.
- Держи крепче, а то свержусь, так от тебя мокрое место останется.
Это было правдой – Светка весила килограмм девяносто. Она вытащила два совершенно новых лыжных ботинка, бросила их на пол и соскочила с табуретки так «легко», что во всём подъезде задребезжала посуда.
- Пойди на балкон, - командовала Алевтина, - там, на гвозде лыжи висят.
Витька принёс.
- Пользуйся. Кататься-то умеешь?
Витька стал отказываться, но Светка засмеялась:
- Забирай эту дрянь, она меня чуть жизни не лишила. Меня ведь, как и тебя, на первом курсе запугали этими лыжами, а я на них в жизни не стояла. Купили мы этот комплект, так я на первом же занятии так позвоночником хряснулась, что до самого лета в корсете бегала. Ох уж наша физкультурша перепугалась, что я на неё нажалуюсь – всё в глазки заглядывала и зачёты поставила автоматом, - злорадно закончила она свой рассказ.
- Ты ботинки-то примерь, может и не подойдут ещё.
Ботинки были великоваты – Светка и на первом курсе была девушкой крупной.
Витька стоял красный от смущения, но Алевтина, словно не замечая этого, продолжала:
- Я тебя не для этого позвала, дело есть. Ты ведь в электричестве смыслишь? – Витька кивнул. – Тут вот какое дело: ноябрьские скоро, а у меня витрина в столовой двадцать квадратных метров, её к празднику оформить надо. Художник у меня есть и электрик был из ЖЭКа, но он, пьяница чёртов, подвёл меня на майские: я ему накупила по списку проводов да лампочек, а он запил, гад такой, и ничего не сделал, а ведь знал, зараза, что конкурс идёт на лучшую витрину. Ты как, не возьмёшься помочь? За деньги, естественно.
- Какие деньги, - завозмущался Витька, - я вам даром всё сделаю.
- Не тарахти, - остановила его Алевтина, - на оформление государством деньги отпущены. Мы с тобой официальный договор заключим, как положено. Я распоряжусь, тебе мой зам всё что нужно сюда привезёт, если чего не хватит, скажешь, докупим. В столовой этим заниматься негде, да и чистота там у меня стерильная, сам понимаешь. И, самое главное, до третьего числа всё должно висеть и работать.
На следующий день первой пары у Витьки не было и он с утра зашел к Алевтине. Он рассказал, что хотел бы докупить, потом засомневался, что её зам найдёт именно то, что ему нужно и Алевтина по телефону приказала заму повозить Витьку по магазинам. В условленное время зам прикатил на своей «копейке» прямо в институт и они до вечера мотались по Москве.
Всё свободное время, захватывая и полночи, Витька проводил с паяльником в руках и вечером первого пошел за Алевтиной. Она хоть и хромала, но назавтра собиралась в свою столовую. Прихватив с собой вернувшуюся с работы Светку, они вчетвером зашли в тёмную квартиру. Оставив их стоять на пороге, Витька проскользнул в комнату и щелкнул тумблером. Пустая стена над его диваном покрылась разноцветными пятнами. Витька щёлкнул вторым тумблером и из центра стены полыхнуло огнём. Светящиеся точки разбежались, преследуя друг друга, потом полетели друг другу навстречу, столкнулись, рассыпались на множество осколков и снова помчались в разные стороны.
- Ну, Витька, ты даёшь! – восхищённо ахнула Светка, - Ну ты Мастер!
Алевтина ничего не сказала, но крепко обняла Витьку и поцеловала в лоб.
На следующий день Витька развесил своё великолепие в витрине и щёлкнул тумблерами. Втроём, с Алевтиной и художником, они стояли на тёмной улице, любуясь плодами рук своих.
- Знаете, Алевтина Ивановна, - сказал вдруг художник, - я, пожалуй, за ночь переделаю художественную часть композиции, Не соответствует, - уточнил он и ушёл.
- Да, утёрла ты мне нос, Алевтинушка, - раздался сзади мужской голос, по всем статьям утёрла.
- А я предупреждала тебя, Михалыч, что за майское поражение отомщу, - не оборачиваясь хохотнула Алевтина.
- Это кто ж тебе такую красотищу сработал? Дала б адресок.
- Мастеров знать надо, Михалыч. Ну уж бог с тобой, дам. Знакомься. Виктор Петрович.
Михалыч с недоверием оглядел Витьку, но поняв, что Алевтина не шутит, спросил:
- А мне что-нибудь подобное сработать сможешь?
- Кому? – не понял Витька.
- Да вон, - Михалыч указал на соседний дом, где располагался магазин электротоваров.
- К седьмому уже не успею, - честно признался Витька.
- А к седьмому и не нужно, эту битву я уже проиграл, а вот ко Дню конституции загляни ко мне. По рукам?
- Вот ты, Витёк, и начал клиентурой обрастать. Гарантирую, что завтра выпытывать твой адресок и Гиви заявится, - она показала на, стоящую по другую сторону улицы, стеклянную шашлычную.
Через неделю после праздников Алевтина зазвала их с Лизаветой в гости. На столе стоял торт, фрукты, бутылка «Советского шампанского», искрились хрустальные бокалы.
- Выиграли мы конкурс, Витёк, всем носы утёрли! – Она достала цветную фотографию и протянула её Лизавете, - Смотри, какую красоту наш Витька смастерил.
Витька заглянул через плечо матери. Было действительно красиво, да и художник постарался: он сделал новое оформление, подогнав его под Витькину электрику.
- А вот тебе и первая трудовая зарплата, - торжественно провозгласила Алевтина, - с доставкой на дом, как говорится. – Она передала Витьке конверт и протянула ведомость, - Распишись. Ну, давайте за первую получку. Откупоривай, мужчина.
- Да, кстати, - вспомнила она,- Гиви-то прибегал, интересовался адресочком. Я обещала, что зайдешь. Ты уж не подведи меня, зайди к нему как-нибудь вечерком.
Застолье закончилось и Витька стал помогать Алевтине носить на кухню посуду.
- Вить, - Алевтина взяла его за руку, - а я ведь на тебе крупно заработала – мне за оформление премию дали больше, чем я тебе заплатила. Возьми половину.
Витька так твёрдо сказал «нет», что Алевтина поняла – настаивать бесполезно.
- Тяжело тебе будет в этой жизни, - горестно вздохнула она.
У Гиви большим было всё: и рост, и вес, и нос, и живот. Громовый голос, вырываясь из-под пышных усов, оглушал, а показное радушие ошеломляло. Уяснив, кто такой Витька и зачем он заявился в его кабинет, Гиви пришел в неописуемый восторг.
- Как я тебя ждал, дарагой, как ждал, - восторженно кричал он, - спасиба, дарагой, что зашел, сейчас кушать будем.
Витька категорически отказался, сказав, что недавно пообедал.
- Никогда так больше не делай, - расстроился Гиви, - ко мне надо приходить с пустым желудком и волчьим блеском в глазах. Дагаварились, дарагой, да?
Витька смущенно кивнул. Гиви встрепенулся и, обняв Витьку за плечи, повлёк его к выходу.
- Сматри, - кричал на всю улицу Гиви, стоя перед витриной, - Ты видишь это безобразие? Ты видел, как у меня внутри? А что у меня снаружи? Что думают люди, глядя на эту витрину? Они думают: если у Гиви так снаружи, значит и внутри не лучше и проходят мимо. А мне надо такую витрину, чтобы они думали: если такая красота снаружи, то что же внутри и шли к Гиви. Панимаешь, да? Сделаешь, да?
- Давай, дарагой, выпьем за то, чтобы наша совместная работа пошла на пользу нам обоим и мы друг другом остались довольны, - сказал в кабинете Гиви, разлив по бокалам коньяк. – Гавари, что нужно, сколько денег, всё гавари.
- Надо подумать.
- Думай, дарагой, прямо сейчас думай! – Сказал Гиви и вышел из кабинета.
Он вернулся минут через десять, сел за стол, открыл толстый красивый блокнот в кожаном переплёте и посмотрел на Витьку: - Слушаю тебя, дарагой.
- Витрина большая, - начал Витька, - тысячи в полторы обойдется.
- Не деньги, - улыбнулся Гиви.
- А ещё нужна машина с водителем, - уверенно добавил Витька.
Гиви выронил ручку и оторопело уставился на него:
- Я всё правильно понял, дарагой, полторы тысячи, машина и шофёр за оформление витрины?
Витька, не понимая сути вопроса, утвердительно кивнул, потом, поняв, рассмеялся и замахал руками:
- Нет, нет, - сквозь смех говорил он, - полторы тысячи, детали и прочее, а машина, чтоб поездить и всё закупить.
Шашлычная задрожала от громоподобного смеха Гиви и несколько сотрудников заглянули в кабинет.
- Слушайте, - утирая слёзы, пересказывал он разговор с Витькой, - Когда он сказал, что ему нужна машина, я приготовился торговаться, но когда оказалось, что она должна быть с шофёром, я чуть не упал со стула. Спасиба, дарагой, давно я так не смеялся.
Успокоившись, Гиви перешел к делу:
- Миня не интересует твоя цена, миня интересует результат, - Гиви стал строг и серьёзен, - но я должен знать конечную сумму работы. Говори, дарагой.
- По договору, - пролепетал Витька. – Заключаем официальный договор и…
- По договору больше двух сотен дать не могу, извини, дарагой, - перебил Гиви, - Тебе нужен договор на двести? Сделаем, паспорт приноси, и сделаем. Ты мне витрину сделай, а остальное не твоя забота, дарагой. Ты сможешь числа до двадцать пятого успеть? Новый год, панимаешь? Гости будут, праздник будет.
Два дня Витька размышлял и на третий пришёл к Гиви. Они договорились насчет машины, Гиви дал Витьке две тысячи наличными и отвёл к бухгалтеру, который заключил с ним договор и сразу выдал две сотни.
Неделю Витька просидел с паяльником, ещё три вечера он провёл в шашлычной, ползая в промежутке между витринными стёклами, просачиваясь своим хрупким тельцем среди пластмассовых пальм. Наконец, проинструктировав официанта, он пришел к Гиви.
- Пайдём сматреть, дарагой, скарей пайдём, - и Гиви потащил Витьку на улицу.
Витрина, подсвеченная сзади светом зала, проникавшим сквозь плотные шторы, являла собой всё то же унылое зрелище, разве что пластмассовые перья пальм, покрытые Витькой осколками десятка разбитых ёлочных шаров, слегка серебрились в свете уличных фонарей. Витька дал знак официанту, следившему из-за шторы, и тот повернул выключатель. Витрина взорвалась бегущими огнями, причудливо перебегавшими с пальмы на пальму, которые из унылых Золушек волшебным образом превратились в прекрасных принцесс. Хлёсткое, как выстрел, «ВАХ!!!» вырвалось из груди Гиви. Огромной ручищей он схватил Витьку за шкирку и заревел на всю улицу:
- Люди! Смотрите сюда!
Многочисленные прохожие, увидев здоровенного грузина, держащего за шкирку хрупкого паренька, стали собираться вокруг них, решив, что тот поймал карманника.
- Вы видите это чудо? Вы видите эту сказку? – кричал Гиви, тыча пальцем в сторону витрины, - Это сотворил этот человек, этот гений, ваш земляк, этот московский Пиросмани!
Люди смотрели на витрину, грузина и мальчишку и улыбались. Внезапно новая идея сорвала Гиви с места и он потащил Витьку в шашлычную.
- Гасите! – орал Гиви официантам, - всё гасите! – Защелкали выключатели и зал погрузился в темноту. – Шторы раздвигайте! - Официанты раздвинули шторы и посетителям открылась унылая витрина, подсвеченная сзади тусклым уличным освещением.
- Давай, дарагой, - почти прошептал Гиви и Витька повернул выключатель.
Витрина снова взорвалась и засверкала, совершенно преобразив интерьер зала.
- Теперь так кушать будем!
Из разных углов зала к Гиви, опрокидывая стулья, понеслись завсегдатаи, полилась грузинская речь, хлопнуло шампанское. Витька вышел в фойе. Был вечер пятницы, а в понедельник первый зачёт первой Витькиной сессии, к которому студент Салтанкин совершенно не был готов. Он хотел уйти, но ему очень хотелось проститься с этим смешным, шумным и необузданным грузином и он стал ждать у двери кабинета. Витьке вспомнился другой грузин, который так оскорбительно-небрежно швырнул ему под ноги деньги, но он сразу выкинул его из головы. Минут через пятнадцать появился Гиви и Витька сразу понял, что он чем-то огорчён.
- Ты почему ушел? Ты зачем мне праздник испортил? Ты понимаешь, что гостей моих обидел? – Витька, увидев что его огорчение не наиграно, стал оправдываться, объясняя про зачёт и обещая обязательно зайти после экзаменов. Гиви смягчился, но огорчение не ушло.
- Вот что, - вдруг заулыбался он, - ты на Новый год приходи, здесь праздновать будем. Обязательно приходи, иначе обижусь.
Он достал из шкафа пузатую бутылку и две рюмки.
- Лучший в мире коньяк, даже лучше грузинского, «Камю» называется. Для самых уважаемых людей держу! – Гиви наполнил рюмки, - Тост сейчас говорить не буду, раз торопишься. На Новый год скажу.
Они выпили и Витька пошел к двери.
- Падажди, дарагой, - Гиви сунул руку в ящик стола и достал конверт, - возьми, пожалуйста.
- Что это? - Спросил Витька и, тут же поняв, покраснел.
- Гонорар, - рассмеялся Гиви, - гонорар художника.
- Нет, нет, - Витька мотал головой не находя слов, - я уже всё получил, вы наверное не знаете, мне бухгалтер всё выдал.
- Зачем отказываешься не глядя? Ты посмотри, потом поговорим, если что не так,- добродушно пророкотал Гиви, но увидев, что Витька, мотая головой, уже подошел к двери покраснел и зловеще прошептал:
- Ты меня обидеть хочешь, да? Ты меня перед людьми опозорить хочешь, да? Ты хочешь, чтобы люди говорили, что Гиви такой жадный, что не заплатил за отличную работу, да? Бери! – заорал он и его чёрные глаза засверкали огнями витрины.
Витька упрямо мотнул круглой головой и взялся за ручку двери. В метре от его головы тяжелая малахитовая пепельница разлетелась на куски, разбившись об стену. Витька пулей вылетел из шашлычной и впрыгнул в отходивший автобус.
Напуганный, а Витька не сомневался, что Гиви просто промазал, и потрясённый таким неожиданным финалом, он не заметил, как автобус завез его к чёрту на куличики и он потратил почти два часа на дорогу домой.
- Вот балда, - ругал себя Витька,- и человека обидел и время потратил.
На лестнице нервно курила Светка.
- Витька, - зашептала она, вцепившись ему в руку, - тут такое было! Мать целый час разговаривала по телефону с каким-то Гиви. Я сначала не врубалась, а потом услышала, что говорят о тебе. Я поняла, что ты его чем-то смертельно обидел и даже оскорбил. Мать час уговаривала его простить тебя, говорила, что ты ещё маленький, что воспитан не так, что мама твоя тяжело больна и только что вышла из больницы. Не знаю, чего уж ты там натворил, но смотри - эти грузины очень обидчивы и мстительны. В общем, я тебя предупредила.
На следующий день, когда они сели обедать, в дверь постучали. Маленькое Витькино сердечко трепетно забилось и он обречённо пошел открывать дверь своей судьбе. За дверью никого не было, но на пороге стояла большая плетёная корзина с высокой ручкой. Из янтарных гроздей винограда высовывались горлышки нескольких бутылок. Сверху лежала небольшая карточка с рукописным грузинским текстом, одним словом «МАМЕ» и витиеватой подписью внизу. Хлопнула парадная дверь и заурчала отъезжающая машина. Витька осторожно обошел корзину и позвонил в противоположную квартиру. Дверь открыла Алевтина и Витька, не здороваясь, ткнул пальцем в сторону корзины:
- Это как понимать?
Алевтина расслабилась, словно сбросила с плеч мешок картошки.
- Так и понимать, Витек, – простил он тебя. В следующий раз будь умнее.
- Можно я позвоню?
Алевтина пропустила Витьку в квартиру и он набрал номер.
- Слушаю вас, уважаемый, - пророкотала трубка.
- Спасибо за подарок, Гиви, - Витька был искренне растроган, - и не сердитесь на меня, я правда не хотел вас обидеть.
- Будь счастлив, сынок, - сурово произнес Гиви и добавил: – тебе больше не надо приходить.
Оставшись без дела после выздоровления Алевтины, Лизавета снова заскучала. В Витькино отсутствие она стала потихонечку выходить, освоила подъём на пятый этаж всего с двумя остановками и стала выносить мусор, проходя стометровку от дома до бачков. Она зашла в школу, находившуюся прямо во дворе их дома, и поинтересовалась работой. Место уборщицы было занято, но ей посоветовали зайти в ЖЭК. В ЖЭКе Лизавете предложили сразу две должности: дворником на три участка и мыть лестницы в двух девятиэтажках по соседству. Витька выслушал её сообщение спокойно, без эмоций и возмущения.
- Давай, - сказал он равнодушным тоном, - но учти, что как только ты оформишься, я сразу перевожусь на вечерний и тоже устраиваюсь на работу, а когда через неделю ты снова загремишь в больницу, я навещать тебя не смогу – свободного времени совсем не будет.
Лизавета тяжело вздохнула и пошла советоваться к Алевтине.
- Надо подумать, - неопределённо ответила соседка и через неделю Лизавета уже работала калькулятором в маленькой диетической столовой недалеко от дома.
Работа Лизавете очень понравилась – она не требовала ни специальных знаний, ни физических усилий, а терпения и внимательности Лизавете было не занимать. Платили немного, но совершенно официально кормили обедом, высчитывая из зарплаты сущие пустяки. Лизавета взбодрилась и даже помолодела. За вечерним чаем с сухариками она рассказывала Витьке о столовских событиях.
- Сегодня-то что случилось, - трагически восклицала она, - повариха пошла домой, только из двери вышла, а её два обэхээсника цап под руки и назад. В кабинет директора завели, пальто сняли, а там… - Лизавета закатила глаза, изображая ужас, - а там, Витька, шмат мяса к животу привязан! Три кило шестьсот грамм. Позор-то какой и, говорят, посадить могут. Вот беда.
- А что, всех проверяли?
- Нет, только её.
-А узнали про неё откуда?
Лизавета задумалась и всплеснула руками:
- Неужто донёс кто? Вот ведь, горе какое. Ты, Витька, чужого никогда не бери, как бы плохо оно не лежало, - завершила она свой рассказ.
В другой раз, захлёбываясь смехом, Лизавета рассказывала:
- А сегодня, вот умора, чего было. Шеф-повар у нас, Зоя Петровна, маленькая такая, кругленькая, но бой-баба: поварих гоняет, только перья летят. Она и за словом в карман не лезет, может и матерком пульнуть, а может и по заднице за нерадивость врезать. Ну и посылает Зоя двух поварих в подвал со склада котёл крупы для каши принести. Ждёт, ждёт, а их всё нет и нет. Зоя взбеленилась и, как была с поварёшкой, так и помчалась на склад. Прибегает и застаёт картинку, ты только представь: стоит в дверях склада в стельку пьяный рабочий наш, Васька, и мычит: «Не пущу и всё тут». Чего ему с пьяных глаз привиделось, не знаю. Поварихи прыгают перед ним, а чего они с пьяным дураком сделать могут? А Зоя, ой, Вить, умора, как вбежала в подвал, так сразу всё поняла и, не останавливаясь, подлетела к нему и с разгону как треснет его поварёшкой в лоб, он и упал. Сперва думали насмерть пришибла, потом прислушались, а он спит, да ещё и похрапывает. – Лизавета отсмеялась и закончила снова неожиданно, - Ты, Витька, не смей никогда до такого скотского состояния напиваться, сама пришибу вот этими руками.
Едва начались зимние каникулы, как Витька подхватил грипп. Температура не поднималась выше тридцати восьми, но изнуряющий кашель, насморк и слабость держали его прикованным к дивану. Среди дня в дверь постучали и Витька поплёлся открывать. Чьи-то руки грубо развернули его и, зажав рот ладонью, больно воткнули в спину что-то твёрдое и поволокли по квартире, заглядывая во все помещения. Витьку отпустили посреди большой комнаты и он, прокашлявшись и утерев сопли, увидел перед собой двух грузин в чёрных кожаных пальто и каракулевых шапках. Старший сидел на диване и из-под его распахнутого пальто на Витьку из подмышечной кобуры смотрела рукоятка пистолета, младший стоял у двери, на его могучем кулаке зловеще блестел никелированный кастет.
- Ты Салтанкин Виктор Петрович и ты делал витрину у Гиви? – старший говорил почти без акцента.
Витька кивнул.
- Подойди, - он вынул из кармана бумагу и показал её Витьке.
- Это что?
-Договор.
- Люблю честных людей, которые не создают себе лишних мучений, а мне лишних забот,- донеслось от двери.
- Ты сделал витрину и что было потом?
- Включили, выпили по рюмке «Камю» и я уехал домой. А в чём дело, сломалось что-то?
- Если будешь врать, твоя голова сломается, - прорычал младший.
- Ты правду говори, - подтвердил старший,- а то ведь он сейчас из тебя шашлык делать будет. Мы и так всё знаем, нам твоя правда нужна.
И Витька рассказал всю правду, вплоть до пепельницы.
- И это мы знаем, дальше рассказывай, - снова прорычал младший.
- Да что случилось-то? – закричал Витька, выигрывая время. Втягивать Алевтину в эту странную историю он ни за что не хотел.
- Не кричи, - оборвал его старший, - дело говори.
- Ну, я ему позвонил, мы поговорили и он всё понял. И подарок вон прислал, - Витька показал на телевизор, где красовалась корзина с четырьмя бутылками. – И всё, больше мы не виделись.
Младший подошел к корзине и вынул из неё карточку.
- Пошли, это не тот, - сказал он, передавая старшему кусочек картона.
- Да что случилось-то? – повторил Витька, - Зачем вы приходили?
Младший открыл дверь и стал слушать лестницу.
- Убили нашего Гиви, - сказал старший, вставая с дивана, - ищем шакала, всех проверяем. - Помяни, - кивнул он на бутылки в корзине, - хорошего человека Гиви Варсаладзе.
- Карточку на память оставьте, - попросил Витька.
- Не могу, дорогой, отцу показать надо, она – твоя защита.
На лестнице послышались шаги и младший притворил дверь.
- Что там по-грузински написано, хоть это вы можете сказать? – Витька еле сдерживал слёзы.
- Могу, - сказал старший, посмотрев в карточку, - точно перевести не могу, но смысл такой: это старинное грузинское пожелание счастья матери, родившей не совсем здорового сына.
Через пару дней Витька на лестнице случайно встретился с Алевтиной.
- Представляешь, Вить, Гиви нашего застрелили.
- Я знаю.
-Откуда? – ахнула Алевтина.
- Ко мне приходили, - ответил Витька и Алевтина посмотрела на него с ужасом.
В четырнадцать лет Витька за одно лето подрос на восемь сантиметров, набрал свои сто шестьдесят пять и перестал расти. Теперь, с первыми лучами весеннего солнца, его детские косточки кинулись навёрстывать упущенное и Витька начал расти вширь. Так случается с саженцем, который, проторчав пару лет из земли сухой палкой, неожиданно для всех однажды весной, выстрелив ветками и листьями, бросается вдогонку за более удачливыми собратьями.
Закончился первый курс и мы разъехались по стройотрядам, отрабатывать третий трудовой семестр. Я записался в сахалинский отряд, а Витька в московский, работавший на строительстве нового институтского корпуса. Растущие кости стали обрастать мясцом, как говорил дядя Миша, организм требовал пищи и в их квартирке впервые запахло курицей и мясом. У Витьки появился бархатный баритончик, а его круглая мордашка обросла ещё жидкой, но уже вполне заметной, бородёнкой. В августе начались, наконец, каникулы и Лизавета просто выгнала Витьку на природу. В электричке он разговорился с рыбаком, который ехал в какой-то частный дом рыбака, о котором сам узнал от случайного знакомого, и Витька отправился вместе с ним. Они с трудом отыскали блиндаж и рыбачок сразу исчез, буркнув: «Катакомба какая-то, даже телика нет», а Витька остался и провел там весь месяц, время от времени наведываясь на денёк в Москву.
Он вернулся в конце августа, привезя целый мешок копчёной рыбы, которую Лизавета сразу раздала на работе, оставив себе лишь несколько штук. Вдруг выяснилось, что в институт Витьке идти не в чем и Лизавета потащила его в комиссионку, из которой он вышел прямо в обновках.
- А я иду и гадаю: что за мужчина ведёт тебя под ручку? – нагнала их у подъезда Алевтина, - Ты, Витёк, совсем взрослым стал. И когда успел?
Дома, стоя у зеркала в ванной, Витька гадал: сбрить бородёнку или оставить, но вспомнив, что бритвы всё равно нет, решил пока оставить. Лизавета, со счастливой улыбкой наблюдавшая через открытую дверь за Витькиными раздумьями, сходила в комнату и вернулась с жестяной коробкой в руках.
- Вот, сынок, держи отцовское наследство, теперь оно твоё, - и Лизавета смахнула слезинку.
Витька достал наполовину сточенную опасную бритву, стёртый помазок, металлический стаканчик, кусок кожаного ремня, натянутого на рамку, и тёплая волна нежности к этой маленькой любимой женщине захлестнула его.
Жизнь в семействе Салтанкиных наладилась окончательно, когда зам. Алевтины попросил позаниматься математикой со своими двойняшками да подключил к ним ещё и внучку Михалыча. Теперь два раза в неделю они собирались в большом михалычевом кабинете и Витька получал целую десятку за занятие.
Как-то декабрьским вечером Витька застал мать за латанием зимнего пальто.
- Вот неприятность приключилась, - говорила Лизавета, пытаясь заложить обратно вылезшие клочья ваты, - зацепилась за гвоздь и спину порвала.
Она долго возилась, потом надела пальто и посмотрелась в окно, как в зеркало.
- Сойдёт, лишь бы тепло было, - беззаботно махнула рукой мать, а у Витьки захолонуло сердце.
Это пальто, и купленное с рук уже не новым, Лизавета носила лет десять, регулярно зашивая, расползающиеся швы и штопая невесть откуда берущиеся маленькие дырочки.
Вот тогда-то, полночи проворочившись с боку на бок, Витька твердо решил к следующей зиме купить матери настоящую меховую шубу.
Развернув кипучую деятельность по сбору информации, и выяснив, что максимальная зарплата прошлым летом была у бетонщиков сахалинского отряда, Витька отыскал командира отряда четверокурсника Сашку Паля и попросился в бетонщики.
- Ты за рублём или романтикой? – Паль внимательно оглядел невысокого крепкого паренька.
- За рублём, - ответил Витька и почему-то покраснел.
- Это хорошо, мне романтики не нужны. Слушай и вникай: деньги платят хорошие, но работа адова, можно сказать каторжная. Не потянешь, выгоню моментально, не заплачу ни копейки и отправлю домой за твой счёт. Уяснил? Тогда думай и давай ответ.
- Я еду, - твёрдо ответил Витька.
Теперь предстояло подготовить мать. Витька врал ей редко, скорее недоговаривал и умалчивал, но тут он разработал целый многомесячный сценарий. Как-то в середине марта, отвечая на традиционное: «Ну, что нового в институте?», Витька неопределённо пожал плечами, что означало: «Ничего», и через паузу, как бы вспомнив, сказал:
- Слух прошел, что летом нас на практику по специальности пошлют.
- По специальности, это хорошо, - поддержала Лизавета, - лучше, чем мусор на стройке таскать, А то вон у нас девчата приходят после поварского училища, так не знают с какого бока к котлу подойти.
Недели через две Витька мимоходом бросил:
- Говорят, практика на Сахалине будет.
- Это что же, ближе места не нашлось? – ахнула мать.
- Не знаю, да и может это только слухи.
И только в середине мая Витька точно объявил, что улетает 14 июня месяца на два. Лизавета тяжело вздохнула и смирилась с неизбежным.
Работа по заливке фундаментов была и впрямь адовой. Подхватив у растворного узла тяжеленные носилки с бетоном, «бетонщики» тащили их метров за шестьдесят к фундаментам, сливали и почти бегом спешили назад, чтобы снова подхватить и тащить. Особенно тяжело далась первая неделя этого каторжного десятичасового труда. Всё накладывалось друг на друга: и содранные в кровь ладони, и ноющие спина, ноги и руки, и восьмичасовая разница во времени, когда в десять утра смертельно хотелось спать, а в три ночи организм бунтовал против принудительного сна. Пальцы рук, скрюченные по форме ручек носилок, отказывались удерживать и ложку, и карандаш, и Витька приматывал ручку изолентой к указательному пальцу, когда писал матери редкие письма. Много позже Витька говорил мне, что именно там, на «сахалинской каторге», он возненавидел тупой физический труд, не требующий присутствия хоть какого-нибудь интеллекта.
Лизавета писала каждые два дня. О себе сообщала скупо: «Всё хорошо», но задавала множество вопросов: «Хорошо ли кормят? Не сильно ли устаёшь? Хорошо ли к тебе относятся? Нравится ли работа?» Заканчивала она всегда одинаково: «Очень соскучилась. Тысячу раз целую. Мама». В ответ Витька самозабвенно врал, что налаживает телевидение в Сахалинской глубинке, что работает он в белом халате, что местные его на руках носят, что в жизни так не объедался и что у него всё не просто хорошо, но просто замечательно. Заканчивал он тоже одинаково: «Очень скоро вернусь и подставлюсь под тысячу поцелуев». Письма шли долго, недели две, и Лизавета беспокоилась, что Витька редко пишет, но писать чаще у него не было сил.
Наконец был залит последний фундамент. Паль собрал измученных «бетонщиков», выдал по триста рублей аванса, сообщил, что заработки будут больше, чем в прошлом году и очень порадовал Витьку, объявив, что они с напарником получают самый большой в отряде коэффициент трудового участия. Сказочно дёшево прикупив у местных трёхлитровую банку красной икры, Витька сразу вылетел в Москву.
Город плавился от жары. Тяжелый, пропитанный бензином воздух хрустел на зубах сухой пылью. Пыль лежала на асфальте, пожухлой траве и изъеденных тлёй листьях деревьев, неподвижно висела в воздухе и бежала за проезжающими автомобилями.
Дома пыль толстым слоем лежала на полу и мебели и Витька пожалел чистюлю мать, которой ежевечернее приходится бороться с этой напастью. Наскоро прибравшись и приняв душ, он почувствовал смертельную усталость и уснул, едва опустившись на диван.
Витьке снился какой-то кошмар и, по детской ещё привычке, он проснулся в самый страшный момент. Сердце тревожно ныло. Серые сумерки за окном не давали ясного представления о времени суток. Наручные часы показывали восемь и Витька не мог вспомнить перевёл ли он сахалинское время на московское. Матери всё ещё не было и смутная тревога погнала Витьку к Алевтине.
Дверь открыла Светка. Увидев Витьку, она изменилась лицом и бросилась в комнату с криком:
- Мама, мама, Витя приехал!
Вышла Алевтина, свежая, загорелая, с полуулыбкой полугримасой на дрожащих губах. Она медленно, по старушечьи, подошла к Витьке, прижала его голову к своей пышной груди и простонала:
- Крепись, Витюша, нет больше нашей Лизоньки, позавчера девять дней было.
Витька не заплакал, не закричал и не завыл - впав в ступор, он тупо смотрел сквозь Алевтину, почти не понимая смысла её слов.
- Я в санатории была и Светка в отпуск уехала. Я третьего дня вернулась, а она вообще лишь вчера. Я, как только приехала, сразу к Лизоньке пошла, а никого нет. Суббота была. Думаю, может, на дачу к кому поехала, а её и в воскресенье нет, ну я в понедельник ей на работу позвонила. Так и узнала. – Алевтина говорила торопливо, как бы оправдываясь, и её бесконечные «я» звучали, как признание вины.
- Лизонька прямо за рабочим столом отошла: сидела, писала и вдруг навалилась грудью на стол и затихла. Сердце, сказали, остановилось. Не жаловалась, лекарств не пила и тогда, говорят, ещё не так жарко было. Чего вдруг?
Алевтина плакала, утираясь рукавом халата, Витька, которому, как всегда в минуты сильного волнения, сдавил горло спазм, повернулся и пошел к двери.
- Сердце от тоски остановилось, - с трудом проговорил он от порога, - это я маму убил. – Он постоял, держась за ручку двери, и добавил: - И отца тоже убил я.
Витька перешел лестничную площадку и дверь, лязгнув язычком, отгородила его от внешнего мира. Он упал на узкую кушетку, зарылся в подушку, которая должна была хранить любимый запах, но не сохранила его, и завыл безнадежным щенячьим воем, проклиная себя, шубу, Сахалин и снова себя. Утром постучалась Светка. Витька не отозвался. Через час постучалась Алевтина. Витька снова не откликнулся. Часов в двенадцать дверной замок щелкнул, дверь с грохотом распахнулась, послышались шаги многих ног и в комнатушку ворвалась Светка.
- Что же ты со мной делаешь, гад?! – истерично вопила она, придавив его к кушетке своим массивным телом и целуя в нос, губы и щёки, смазывая поцелуи обильными слезами, - Что творишь-то?
Витька открыл глаза. В тесной комнатёнке, помимо Светки, толпились Алевтина, её зам и мужеподобная тётка с Лизаветиной сумкой в руках. Витька отодвинул Светку и потянулся к сумке: - Это мамина? Тётка присела на край кушетки и все вышли из комнаты.
- Виктор, - проговорила тётка сдавленным трубным голосом, - я Наталья Кузьминична и я директор столовой, где работала ваша мама. Лизавета Степановна работала у нас недолго, но пользовалась большим уважением всего коллектива. Её внезапная кончина на рабочем месте стала трагедией всего нашего коллектива и от лица всего коллектива нашей столовой я выражаю вам искреннее соболезнование. Мы очень хотели сообщить вам о постигшей нас утрате и, вы уж нас извините, взяв из сумочки покойной ключи, побывали в вашей квартире, надеясь отыскать ваш адрес, но ничего не нашли. Понимаешь, Вить, - вдруг перешла она на человеческий язык, - мы ведь знали, что ты студент и что уехал на практику, но где ты учишься, название… Ну, сам понимаешь. Все похоронные документы в сумке. Похоронили за счёт профсоюза, так что - не бери в голову. Извини, но дела не ждут.
Витька тяжело поднялся, достал холщевую мамину сумку, положил в неё банку с икрой и две оставшиеся от Гиви бутылки.
- Помяните маму и спасибо вам всем.
Дверь захлопнулась, все ушли, но слышался звук льющейся воды и Витька зашел в ванную. В темноте Светка раздела его, усадила в ванну и долго мылила и тёрла его голову, натруженные ноги, спину и всего-всего. Обтерев полотенцем, она проводила Витьку на уже застеленный диван и улеглась рядом. Через полчаса бесплодных усилий Светка поднялась:
- Прости, Вить, хотела, как лучше. Пойдём, покормлю тебя.
Светка разогрела борщ и налила полный стакан водки:
- Ты выпей, Вить, тебе надо.
Витька безропотно выпил, поел и долго сидел, обхватив голову руками. Какая-то, неведомая прежде, первобытная сила внезапно подхватила его и бросила на Светку.
«Да! Да! – шептала Светка, сдирая с него рубашку, - Да, Витюшенька, надо жить!»
Через несколько дней Витька достал из почтового ящика своё последнее письмо и извещение, что в сентябре им поставят телефон.
Прошел сентябрь, но денег отряду не перевели. Паль слетал на Сахалин и вернувшись, собрал отряд.
- Бойцы! – трагически начал он, - Нас элементарно ограбили и послали на все буквы. Они не хотят платить. Я бился, я написал заявление в милицию и прокуратуру, я обил все пороги, какие только мог, но – ноль. Убейте меня, но я один бессилен, надо писать коллективку.
Таких собраний было множество. Мы писали «коллективки», обличая сахалинское начальство, «индивидуалки», требуя возместить убытки, но всё было тщетно.
Витька редко приходил на собрания, сидел молча, молча ставил подпись и сразу уходил.
Эта часть его жизни открылась мне много позже, когда в одно из чаепитий, вспомнив Сахалин, я спросил Витьку о причинах его индифферентности на отрядных собраниях.
- Мне деньги стали не нужны, - коротко ответил он и я, заинтригованный этим ответом и удовлетворяя своё писательское эго, буквально заставил его вкратце рассказать историю про шубу, сахалинский отряд и своё второе, глубочайшее, потрясение.
Подъём, наконец, закончился и я остановился передохнуть. Окончательно стемнело, звёзды скрылись за облаками и пошел лёгкий снежок. Дорога исчезала в чёрной бесконечности и лишь у самых ног снег был цвета асфальта. Я проголодался и с благодарностью вспомнил про Витькин бутерброд.
- Вот ведь балда, - изругал я себя, не обнаружив свёртка в кармане, - даже бутерброд умудрился посеять. Приятного аппетита, Акела! – прокричал я и двинулся вперёд.
- Держись, Малыш! Всего пару арбатов осталось, - ободряюще прошептал мне в ухо Витька, снова возвращая к своей персоне.
Я покопался в памяти, но не смог найти ничего нового, что могло бы дополнить картину Витькиной жизни. Его рассказы настолько сплелись с моими писательскими домысливаниями и реконструкциями, что я сам уже не мог отличить одно от другого. Фрагменты мозаики плотно прилегали друг к другу и только в самой середине не хватало маленького кусочка, который мог бы закрепить всё полотно. Как каменный свод держится на единственном закладном камне, который, приняв на себя вес многотонной громады, не позволяет разрушиться всей конструкции, так и моя мозаика требовала своего «закладного камня». И память вытолкнула из своих глубин мелкий штришок, направивший течение мыслей в другое русло. Я размышлял над очередной схемой и мне понадобился Витькин совет. Обратившись к нему и одновременно подняв глаза, я случайно застал его врасплох: Витька сидел, глубоко уйдя в себя и на его обычно улыбчивом, круглом лице я увидел такую смесь одинокой тоски и отчаянья, что мне стало за него страшно. Это продлилось одно мгновение – Витька сразу включился, натянув маску ироничной доброжелательности, и я напрочь забыл это мимолётное видение. Теперь, вспомнив, я представил Витьку цирковым клоуном, который, только что до слёз рассмешив зрителей, приходит в гримёрку, стаскивает шутовской парик, стирает дурацкий грим и становится грустным одиноким человечком. Но если сейчас ему скажут, что нужно срочно снова занять публику, он мгновенно напялит клоунскую маску и, дурачась и кривляясь, снова выскочит на арену. Мне открылась и подоплёка его рыболовного пристрастия: не рыба интересовала Витьку и даже не сам процесс ужения манил его за сотню арбатов от дома, но тихое уединение вдали от людей, редкая возможность полного одиночества, когда можно короткое время побыть самим собой, чтобы, накопив энергию, позже щедро делиться ею с окружающими.
Подул ветер, сразу остудив мою взмокшую спину, и я понял, что дошел почти до конца дороги. Мёрзнуть ещё сотню метров на открытом пространстве мне не хотелось и решение пройти лесом возникло само собой. Уже через пять минут я осознал абсурдность своей затеи: ветки стегали моё тело и засыпали вёдрами снега, коряги ставили подножки, норовя бросить на землю или на ствол дерева. Наконец упругий прут отпечатался на моей правой щеке, губе и носу и я почувствовал, как щека, на манер дрожжевого теста, устремилась вверх, а нос и верхняя губа с тем же рвением потекли вниз. Едва придя в себя от этого коварного удара, я получил в лоб и рассёк кожу над левой бровью. Бросив палки, я зачерпнул две пригоршни снега и, приложив их к лицу, бросился вперёд, не разбирая дороги. Продираясь сквозь кусты, как сквозь строй экзекуторов, я ощущал себя татарином из Толстовского «После бала». Все атрибуты были на месте: и беззащитное тело, и палки, и ветер свистел флейтой, и ветки под ногами хрустели барабанной дробью.
- Братцы, помилосердствуйте, - после каждого удара взвизгивал я.
Лес поредел. Я остановился, чтобы отдышаться, и обомлел. Не далее десяти метров огромные желтые, подёрнутые пеленой, глаза внимательно смотрели на меня, отслеживая тёмными колеблющимися зрачками каждое моё движение. Всмотревшись в темноту, я различил огромную голову и длинное ребристое тело, которое, извиваясь, уходило хвостом в бесконечность и растворялось в кромешности ночи. Зверь, напоминавший карнавального китайского дракона, явно готовился к прыжку, припав мордой к земле.
- Свят, свят! – вспомнил я вокзальную тётку и первобытный ужас стал заполнять и холодить моё сердце.
Внезапно сноп искр, наподобие фейерверка, вырвался из головы дракона и, в секундном озарении, я успел различить поленицу, делившую днём двор на две неравные части. С детским воплем: «Пришел!» я кинулся к поленице, с трудом нашел в снегу тёмную дыру и скатился вниз, оступившись на заснеженных ступенях. Ударившись о дверь, открывавшуюся вовнутрь, я, наконец, впал в блиндаж.
Квадратное колесо фортуны часть 1
© Copyright: Андрей Глухов, 2012
Свидетельство о публикации №212071501173
Свидетельство о публикации №212071501173
Рецензии