Игры взрослых

   
 (Заметки о русско-французских поэтических встречах в Санкт-Петербурге)

  «Подлинный отчет о поездке — это лавина эмоций — нежных, давящих, и раз не случилось «мгновенье-документ», то трудно ловить в этом потоке — нужных предметов и нужной последовательности не вытащишь...» С помощью газеты митьков, близких к вивризму, пытаюсь настроиться на лавину, но рождаются лишь отдельные взрывы эмоций.
  Первым взрывом в день открытия фестиваля была вивристическая поэма его устроителя Толстого «Главное место». До нее все было благопристойно, респектабельно, хотя и странно  для неискушенного слушателя. Участники несколько запоздали, и любители поэзии истомились, слоняясь по прекрасному дворцу Белосельских-Белозерских среди пленительных кариатид. Наконец, появился лучезарный, как «облако в штанах», Толстый и начал вручать участникам фестиваля медали с собственным изображением. И не только участникам...
-Когда-то поэтов награждали власти, теперь поэты награждают власти, — сказал Толстый, вручая медаль представителю мэрии Санкт-Петербурга. На заключительной встрече я тоже была удостоена этой высокой награды — боевой медали «За заслуги», выполненной по образцу советских медалей, с надписями: «Вивризм — дело правое. Победа будет за нами». В заслугу мне было вменено присутствие на всех поэтических чтениях.
  Предваряющее заслуги награждение противоречило поэме, в которой говорилось о том, что в этой стране нельзя давать авансов — обязательно пропьют и устроят бардак. Впрочем, и сама поэма противоречила поэзии, ибо была написана прозой, оформленной лесенкой. Пожалуй, ее можно отнести к «литературе факта», модной в 60-е.
  -Поэзия — не литература, — громогласно возражал мне поэт и художник Жюльен Блен. У вас великая традиция — Маяковский, Бурлюк, футуристы. Все, что было позже, гораздо слабее.
   Много лет я твердила и твержу, что изобразительное искусство — не литература, что у него свой язык, к которому наш зритель, к сожалению, не приучен. Но оказывается, что и поэзия — не литература, что она ближе к изобразительному и другим искусствам. И между ними нет принципиальной разницы. Это меня очень приободрило, поскольку я — больше по части искусства, а к поэзии подхожу с традиционными мерками живого смысла и живого чувства.

   Оказалось, что и такое представление соответствует взглядам OCHOВАТЕЛЯ вивризма и устроителя фестиваля Толстого. Его стихи-манифесты гласят:
Поэт!               
Раз для тебя поэзия-               
          — суть жизни —               
         не дай ей потерять
             живого смысла,
             ибо все то, что
        не по сути своей поэзия —
               безжизненно.

                Художник!
       Если для тебя искусство
             -суть жизни –
              не упусти его
             живого смысла,
                ибо
        искусство не по сути своей
                бессмысленно.
               
  В этих манифестах — не просто утверждение живого смысла в его традиционном понимании. В них стирается грань между поэзией и жизнью. По Толстому, все истинные проявления жизни — поэзия, а не истинные — не поэзия. Что касается искусства в традиционном понимании — оно безжизненно. Но суть искусства — живая. В этом парадоксе разгадка того, что Толстый — человек конкретного мышления, раблезианец, экстраверт, окружил себя, казалось бы полярными ему по мироощущению эстетами, интровертами, и выступает  с ними в одной упряжке, поддерживает их.
   «Внутреннее движение художника должно во всей непосредственности переживания передаваться произведению или, вернее, посредством произведения. Стремление к оригинальности у столь многих современных молодых также надо поставить в связь с направленностью к жизни. В этих случаях должна  быть спасена не столько индивидуальность жизни, сколько жизнь индивидуальности».  Но это уже не из манифестов вивризма, а из «Философии жизни» неокантианца Генриха Риккерта, изданной в Германии в 1922 году.   Теории  «философии жизни» были тогда популярны среди художников, стремившихся создать некий «иероглифический» метод выражения единственного, неповторимого, ни на что не похожего.
  Итак, ни один «изм» не нов под луной. Вечно нов лишь творец, по Толстому — распахнутый навстречу жизни, импульсивный, провозгласивший поступок актом поэзии, взявшийся стереть грань между поэтом и человеком, часто вразнобой живущими в одном теле. История его жизни ежедневно обрастала новыми красочными деталями.
  «Художество жизни Толстого безгранично, а его идея слишком простая и подлинная, чтобы ее можно было съесть сладко и навсегда, — пишет в предисловии к сборнику стихов Толстого «Стихи иностранца» поэт и nереводчик Василий Кондратьев. — На своем веку Владимир Котляров был летчиком,археологом, искусствоведом, диктором радио, реставратором, электриком, артистом бодиарта, рабочим, редактором журнала «Мулета», французским поэтом, анархистом, актером, и это далеко не все... Все это многообразие преломляется, может быть, в одном дне 4 января 1981, когда Толстый в зной под тяжестью креста совершил восхождение на Голгофу. По русской идиоме жить — это «нести свой крест».
   Я слышала, как Толстый рассказывал о своей жизни незнакомым шоферам, преподавая им урок жизни... Эмигрировав в 1979 году, он сначала жил в Вене, реставрировал там иконы, но, видно, это почтенное занятие и тихая жизнь ему так надоели, что он предпочел мыть посуду в парижском ресторане-борделе за право жить в этом городе, приютившем его, как злая мачеха. А потом все пошло, как в сказке. Заболел повар — и он стал поваром. Заболел певец — и он стал певцом. Когда в притончик забрел министр, Толстый очень угодил ему, изготовив «русское национальное кушанье» — песочный пирог с грушей. На все предложения он отчаянно отвечал: «Могу!»  Хотя никогда раньше этим не занимался.
  -Только так можно чего-то добиться — резюмировал он.
   Толстый пел на улице с шапкой, там его заметил русский художник и предложил сниматься в кино. Сейчас он снимается в двадцать втором фильме — играет роль палача в «Королеве Марго». Соответственно разбогател и стал меценатом авангардистской поэзии, основал вивризм, стал редактором-провокатором «Мулеты». Но прежде он сам встретил на своем пути мецената, открывшего в нем поэта. Им оказался вице-мэр Марселя Жюльен Блен — поэт, художник, издатель. Он увидел на выставке в парижской галерее рукописную книгу никому тогда не известного Котлярова и, ни слова не говоря, издал ее. Это и свело Толстого со столь непохожими на него поэтами.

     Жюльен, друг мой
     и товарищ по свободе дыхания,
     связующей искусство и поэзию:
     бросимся же вместе!
     Но не вдоль земли, как это сделал Ив,
     ибо последним скажет
     здесь свое земное притяжение.
     Мы прыгнем вверх!
     Взлетим!
     И да поможет Дух Святой!

   Жюльен Блен — статный марселец с обветренным лицом и седеющей шевелюрой — в буквальном смысле продемонстрировал на фестивале и свободу дыхания, и прыжки вверх на вечере перформансов. Его выступление было перенесено на лестничную площадку здания Городской думы, где был натянут большой белый холст. Стоя перед ним с ведром и кистью, Блен объяснил, что в основе акции лежит древняя китайская система «чи» (ци-гун), снимающая все зажимы... Его дыхание напоминало паровоз. Сила и частота вдохов нарастала. Затем — мощный, шумный выдох и бросок ведра на холст. В несколько минут холст был покрыт экспрессивной графикой в состоянии освобожденно¬го сознания. 
   «Свобода дыхания» — кредо и другого поэта старшего поколения, поэзия которого оставила самое светлое впечатление — Жан-Жака Витона. Его поэма «Терраса» — легкий, искристый поток сознания, поток жизни без начала и конца, без знаков препинания, рождающий текучие романтические образы. Это — обрывки мыслей, интеллектуальных разговоров, перемешанных с ассоциациями, мерцание света и тени:
   Мы беседуем об ощущении отчужденности
   о зыбкой совокупности присутствий
   о безымянной боли овладевающей
   теми кому наяву не удержать сновидения

   Увидев Витона на пленэре, сидящим в позе лотоса, которая дается далеко не всем практикующим йогу, я поинтересовалась его взаимоотношениями с миросозерцанием Востока. Витон ответил, что он не йог, а западный человек, к религии достаточно индифферентный. В творчестве унылой устремленности предпочитает свободу дыхания. «Я бы чувствовал себя ужасно, если бы был обязан что-то сказать миру», — произнес он с улыбкой.
  Не замыкает себя рамками трансцендентального, религиозного или философского мировоззрения и молодая участница чтений Фредерик Гета-Ливиани, чья визуальная поэзия имела большой успех. Сидя за столом, она медленно разматывала ролик папиросной бумаги, тихо, монотонно, как капли дождя, роняя слова, а вернее, непереводимые на какой-либо язык звуки. Шелестела бумага, серпантином завиваясь на столе. Девушка углубленно, сосредоточенно считывала с ленты какие-то знаки — как оказалось, фрагменты загадочных фотографических изображений. И это, видимо, должно было символизировать преображение образа в звук, в слово. Приятным, умиротворяющим был ее перформанс в темной комнате с квадратом из свечей, с тем же тихо журчащим голосом. Особенно по контрасту с предыдущим, эпатирующим.
   Молодой поэт и переводчик Василий Кондратьев на глазах публики деловито разделся донага и лег на белый лист бумаги, а девушка в черном так же деловито начала писать большой кистью, макая ее в черную краску,— сначала русский текст спереди, потом французский — сзади... по листу и по телу. Потом очертания тела были вырезаны на листе ножницами, а расписанный автор перевода прошелся несколько раз туда и обратно в вырезанное отверстие. Это называлось «окном в Европу».
   Толстый читал текст, созерцая полное осуществление идей вивризма, когда стирается грань между творцом и творением, и автор своим телом расплачивает¬ся за создаваемое произведение.
А вот как описывается этот перформанс по-научному: «Главный мотив творчества Галины Блейх — преодоление. Художнику стало необходимо преодолеть плоскость — происходит выход в объем. Рисовать по обнаженному телу — своего рода преодоление однозначной фигуративности, иллюзорности картинного пространства. В сегодняшнем мире тело обретает иное качество, целиком погружаясь в мир знаков и символов, структур и значений. Тело собирает вокруг себя мир, аккумулирует его, драматизирует. Наконец, тело обладает колоссальной энергетикой. Перформансы Галины Блейх — это создание  ситуаций, принадлежащих одновременно пространству искусства и жизни». («Мар-сельские матросы», № 2.)
   Может быть, оно и так. Но мне показалось, что зрители после легкого шока испытывали скуку, как в анатомическом театре, пока девушка долго писала неудобочитаемый текст на теле бедного Васи. Потом на него обрушился шквал вопросов, чем эту краску можно смыть. По мне, так лучше преодолевать плоскость с помощью линейной и свето-воздушной перспективы, как это делалось со времен Ренессанса.
   Даже с позиции традиционалиста и консерватора нельзя не воздать должное красоте и пластичности танца Нины Влаховой на фоне то наплывающего, то уплывающего на экране известного концептуалиста Льва Рубинштейна. Он читает свои тексты. Приходит и уходит случайная мысль, поэт ее пытается удержать, зафиксировать вопросами, но она трансформировалась в другую, а тело танцовщицы на нее уже откликнулось. Одна фраза особенно запомнилась: «Пусть я говорю не то, что надо, и не так, как надо, но я говорю не то, что все». Она вполне могла бы стать девизом фестиваля...
   Виктор Соснора — романтик, еще только одной ногой вступивший в авангард. Автор предисловия к его книге «Бессмертье в тумане» Яков Гордин пишет: «Виктор Соснора — поэт, постоянно борющийся — как, впрочем, каждый настоящий поэт — с традицией, с инерцией найденного и освоенного, с привычным укладом языка, с бытовой стабильностью словоупотребления, с канонической стиховой формой. Но, проследив тридцатилетний поэтический путь Виктора Сосноры, мы убеждаемся, что он поэт глубоко противоречивый внутренне». Противоречивость, в частности, обусловлена тем, что действитель¬ность оставляет слишком мало «радужных в тумане мыльных пузырей». Нелегко «распутывать фантасмагорическую пряжу существования, не обещающего гармонии».
  Величайшим русским поэтом, надеждой российской поэзии называют Аркадия Драгомощенко. Его поэзия рождает ощущение раздвигающихся, взаимопроникающих иррациональных пространств, в которых обыденные предметы теряют привычные связи и получают иную окраску, как в полотнах сюрреалистов. Видимо, «соль» здесь — в ритмике и игре гласных. «Речь и письмо — две совершенно разные системы: одна подвижная, пульсирующая, изменяющаяся, другая — монолитная, наподобие гранитной плиты с высеченными буквами. Отсюда и поговорка: что написано пером — не вырубишь топором. «Говорит, как пишет». Это о человеке с доминирующей письменной речью. Так вот, фоносемантика меняет вектор этого высказывания на 180 градусов. «Пишет, как говорит». Она обращается к изначальному. К слову. Она освобождает Слово. Дает возможность языку работать полнокровно. Вводит стих в область иных законов и измерений. Это уже не упорядоченная, логическая речь, а «музыка, извлеченная из мерцания нескольких смыслов». Графическая же версия стихотворения достигается различными способами: взаимным расположением, правописанием, шрифтами, цветом и др». (Александр Гордон.)
  Каждый из поэтов Марселя и Санкт-Петербурга, несомненно, заслуживает особого разговора. Но, к сожалению, очень уж неоднородные явления объединил Толстый под знаменем вивризма. Иные (как, например, Александр Скидан, написавший предисловие к каталогу) тяготеют скорее к некрофилии. В своем эссе «Тот еще свет» он утверждает, что культура начинается с погребаль¬ной урны и что исток искусства — в погребальном обряде, а «романтический образ города — это зловещее колесо, провоцирующее хаос и смерть Бога».
   О смерти Бога, вытесненного в авангардистском сознании стилем, помнится, говорил и сподвижник Толстого, московский редактор «Мулеты» Игорь Дудинский. Он нарисовал жуткую перспективу: «Литература завтрашнего дня будет абсолютно свободна от малейших признаков «жизни», от литературщины, от повторения банальностей. Основу ее будут составлять стильно оформленные, «заумные» тексты, состязающиеся в авангардности. Они и будут создавать иллюзию культуры для горстки отважных сопротивляющихся эстетов».
   Да, такое может случиться, если андеграунд займет позиции академизма. А такая тенденция существует. И в поэзии, и в изобразительном искусстве. Посмотрите, сколько критиков ломают копья вокруг «новых направлений», а поэтам, в них не вписывающимся, с тонким и сложным внутренним миром, еще слышащим голос Бога в себе, невозможно пробиться. Поэт-уникалист, художник-уникалист (термин Валерия Сафранского, с которым я полностью согласна) оттесняется модным поэтом и художником. Но мода — это категория рынка, а не искусства. Окостеневший в формальных изысках, тиражирующий сам себя в академических изданиях, выставляющийся в роскошных особняках андеграунд превращается в пародию на себя, дряхлеет и умирает.
   Я отнюдь не склонна его отрицать, перечеркивать, сомневаться в искренности поэтов, для которых традиционные формы исчерпали себя, как исчерпали себя духовные и общечеловеческие ценности. Но я все же полагаю, что по большому счету многим из них просто нечего сказать, нечего явить миру, кроме своего разорванного сознания. Однако они порой блестяще отражают то состояние упадка, в котором находятся мир, культура, человек.
   Что касается участников фестиваля, то это милые, простые и серьезные люди — настоящие жрецы искусства, отвоевавшие для самих себя собственное художественное и жизненное пространство. Взять, например, изящную Фредерик Гета-Ливиани. Будучи участницей многочисленных выставок, автором «Книги Неимущего», печатаясь в элитарных журналах, она каждую неделю отправляется в тюрьму, где ведет литературный кружок для заключенных.
    Накануне поездки я познакомилась с французским поэтом Бруно Эдельманом, который практически эмигрировал из Парижа в Москву, потому что в России престиж поэта куда выше. Ну а наши поэты, конечно же, рвутся в Европу, в Париж. И прекрасно, что некоторые все чаще получают такую возможность. Четверо московских авангардистов в 1989 году уже участвовали в ежегодном поэтическом фестивале в Тарасконе. Скоро в Марсель отправятся десять поэтов из Санкт-Петербурга, потом — новые встречи в Москве, потом — вновь прекрасная Франция...
  Опубликовано в газете «Литературные новости» в мае 1993 г. и в альманахе      2Русско-французские поэтические встречи".