Ч. 2. Гл. 6. Удар мудры

Ч.2. ОБЕРЕЖНЫЙ КРУГ. Гл.6. Удар мудры.

1

Эти трое, судя по всему, студенты, приехали неожиданно и совсем не вовремя.

Сегодня, когда первые солнечные лучи коснулись гуслей, струны тихонько, но тревожно зазвенели, предупреждая приближение Чары. Потому-то Слава, ополоснув лицо, исполнив утреннее правило и занимаясь многочисленными утренними деревенскими обязанностями, начал настраивать себя на боевой лад: освобождать от ненужных мыслей сознание, приводить в порядок дыхание, согласовывать дыхание с навеянной негромкими звуками гуслей тревожной думкой. Пока не высохла роса, он прокосил до реки тропинку, искупался в прикрытой утренним туманом Стрелице, набрал на другом берегу заветные цветы и травы, добавил к ним цветы кувшинки и, разгоняя застоявшуюся за ночь кровь, натёрся собранным пучком до лёгкого жжения кожи.  Представив укоризненное деда Валерино: «Нерусь экий. Русакам ить для омовения суббота Богом дадена», всё же затопил баню, чтобы чистота тела помогла яростной полётности мысли, приготовил светлую свободную одежду…

… Две девушки и долговязый парень, который, как все городские, не забыл стукнуть лбом низенькую притолоку и посветить искрами из глаз, зашли по-деревенски, без стука.

– Здрасте. Мы к вам… Приехали…  – лаконично, будто их приезд был хозяином ожидаем, сказал парень.

Девушки вразнобой подхватили:

– Здрасте.

– Здравствуйте.

– И вам доброго здоровья. – Слава отложил в сторону жестянку, которая, по его замыслу, должна была стать составной частью трещотки для отпугивания повадившихся за ягодами дроздов. – Дела пытаете али от дела лытаете? По тому, как притолоки по избам бьёте, похоже, что бездельем маетесь? 

– Ума пытаем, на то и лбы расшибаем, – в тон хозяину ответил парень.

Несмотря не нежданность визитёров, неприязни к ним не возникло. У парня было тонко прорисованное открытое лицо, обрамленное золотистыми озорными кудрями, бесшабашные глаза радостно и беззаботно вбирали в себя окружающий мир. Обтянутые джинсами длинные ноги компенсировались широкой и длинной синей футболкой, которую необычно для современного молодого человека перепоясал узкий кожаный ремешок. «Экий сказочный Иванушка в современной упаковке», – усмехнулся Слава.  Крепко зашибленный лоб, казалось, парня нисколько не опечалил; он даже не ругнулся на неожиданное препятствие, как это делают многие.

Слава вспомнил далёкого деда Микишу, у которого сам чуть не разнёс лбом дверную притолоку…

– Ну, если ума пытаешь, так у местечка-то, что упрямым лбищем обидел, надо бы прощения испросить …

– Как это? – пробежала по лицу парня гамма мысле-чувств и отхлынула, оставив озадаченное выражение.

– Ты зачем притолоку-то у меня бодаешь? Она ведь перед тобой не провинилась.

Следующая волна перешевелила мысле-чувства, смыла озадаченное выражение и оставила на нем радость открытия.

– Точно!.. Не провинилась!.. Ведь и правда – я её обидел. И что делать? Как прощения просить?..

– Так и попроси, как у человека: «Прости меня, святое местечко, не ты ко мне подошло, я к тебе подошёл», – открыл Слава парню заветные деревенские слова. – Лоб-то тогда не будет болеть… Да и умища в нём поприбавится чуток.

Парень развернулся к двери, перекрестился и повторил простой деревенский наговор.

– Так просто! А ведь и правда, умно придумано!

– Не придумано это… Отношения устанавливаются, не придумываются… – Переходить с деревенского языка на современную сухую речь не хотелось. Поэтому Слава продолжил так, как наставлял бы его дед Микиша: – И не умно это, а мудро. В деревнях люди до сих пор мудро живут. По старинке… В избу зашёл – поклонись, а то как есть гордыней себе башку снесёшь. Даже и перед тем, кто недвижимо перед тобой стоит, не следует своей прыткостью заноситься – ты кому-нибудь тоже кажешься неразворотливым чурбачком.

– Ветру, например, или птице… – подхватил его мысль юный гость.

– «Кто к нам с мечом придет – от меча и погибнет», – помнишь, кто сказал?

– Александр Невский. Говорил, наверное, много, да мало чего в учебники попало, – по-доброму засмеялся парень и шутливо пригорюнился, вызвав улыбку на Славином лице:  – Мы ведь из учебников жизни учимся. Не от людей. Такова несчастная наша судьбина…

– Ну, ладно, судьбоносец несчастный, нечего лясы точить не познакомившись. Как вас зовут-величают?

– Юрой. Меня Юрой родители назвали. Только никак долгие руки отрастить не могу, чтобы в великие князья выбиться, – снова засмеялся парень, – Да мне и студентом вольготно живётся. У князей этикеты всякие, под коврами – турникеты, дресс-коды… среди лета на благо отечества надо тяжёлую меховую шапку носить…

Он был ведущим в этой троице. Настырный без наглости, незаносливый, открытый, какой-то просветлённый, Юра на лету подхватывал мысль собеседника. Девушки вбирали в себя их полушутливый разговор расширенными от изумления глазами – у обеих голубыми. Они тоже как будто впервые узнали такую простую истину, что не неподвижное бьёт подвижного, а имеющий волю к движению ненароком способен обидеть безвинного.

 – Таня, –  вслед за Юрой назвалась светловолосая девушка. Она жалась к Юре, и с первого взгляда было понятно, что они представляют собой влюблённую пару.  В плавных Таниных движениях сквозил мягкий уют домашнего разнеженного существа. Сочетание голубых глаз с белокурыми, мягко раскинутыми по плечам волосами, легко обличало внутреннюю холодность девушки, о которой она сама, по всей видимости, даже ещё и не догадывалась. 

Вторая была полной противоположностью. Она отличалась от подруги так же, как дикая кошка, топорщащая загривок в мечтах о ласковой ладони и, тем не менее, никому не позволяющая к себе прикоснуться, отличается от разнеженой и капризной кошки домашней. Смоляные волосы оттеняли глубокие голубые глаза, нежность и страстность которых девушка тщательно пыталась скрыть за показной независимостью.

– Светлинка, – представилась она, бросив искормётный взгляд и тут же опустив на глаза пушистые ресницы.

Черноволосая была неуловимо знакома. Где-то Слава встречался с нею, видел этот стреляющий голубыми искрами взгляд. Где?.. Разве вспомнишь бесчисленное множество встреч!?..

– Меня Славой зовут. Хоть и постарше вас, но в отцы вам покамесь не гожусь. По имени  называйте. Ну, проходите, коли так…

Юра серьёзно сказал:

– Мы настоящих-то правил не знаем, а у людей по-людски хотелось бы себя держать… Опять можем что-нибудь неправильно сделать. Проходить-то можно, когда три раза позовут? Так я слышал.

Славе стало и грустно, и смешно от такой скрупулезности парнишки, желающего всё сделать по давно отринутым и забытым правилам. «…ИБО НЕ СУЩЕСТВУЕТ В ТО ВРЕМЯ ТАКОГО ПУТИ, КОТОРЫЙ СЛЕДУЕТ ПРИЗНАВАТЬ», – гласила старинная рукопись.

– Не совсем правильно слышал. Если во время трапезы гость приходит, то, по правилам, только на третье приглашение садится с хозяевами за стол. А в избе без приглашения не заходят за матицу, вот за это бревно посередине – оно весь дом собой скрепляет. Ну, если уж совсем по правилам, на порог не надо бы  наступать, когда в избу входите. И садиться на порог деревенские правила тоже запрещают…

Пережитки… Этот пережиток хранил память о том, что некогда под порогом хоронили первого умершего в новом жилище. Пращур охранял жилище от напасти, перешагнувшего порог очищал от дурных мыслей, жестоко наказывал того, кто наступил на древнюю усыпальницу.

Таня, присевшая на высокий порог, чтобы снять кроссовки, мгновенно вскочила.

–  А то, что не здороваются через порог, сами, наверное, знаете?

– Да, это знаем. Вон сколько всего! Шаг шагни – и правило.

Правил в традиционной деревенской общине  было много. Очень много. Намного больше, чем кривил. Неписаные правила не давали рассыпаться человеческому коллективу ни от лёгоньких порывов ветра, ни от безумства буйных ураганов. И проговаривались они крайне редко. Правилам обучались с младенчества, так же, как овладевали речью: беззвучно повторяли за мамками и бабками пестушки с незаметно вплетенными в них нравоучениями, в сказках складывали нравоучения в осмысленные предложения, закрепляли их в радостных детских играх.  И конечно же, во всем повторяли старших; их действия не подлежали какой-либо критике младших, они были оправданы всем многотысячелетнием опытом народа.

Иногда на действия старших могли не обращать внимания. В этом случае правилам научали шишки, набитые о притолочины, которые, казалось, подставлялись ненаблюдательному невеже со всех сторон. Окружающий мир как бы говорил: либо экспериментируй, бейся головой о притолочину, разбившую уже множество лбов, совершай действия, уже отринутые многими твоими предшественниками и всегда будь готов погибнуть, погребённый обломками своего эксперимента, либо переступай через свое невежество, присматривайся к старшим, спрашивай у них совета.

– Да ладно… Если бы жили в деревне, научились. А в городе – какой с вас спрос? «Здравствуйте» да «до свиданья» выучили – уже и людям подобны. Проходите давайте, не в дверях же мне вас пестовать. Я как баба-яга, сначала накормлю-напою, в баньке попарю, спать уложу, а потом и о деле поговорим.

Студенты скинули свои разноцветные рюкзачки…

В горячей утробе русской печи покрывалась золотистой корочкой каша, какую никогда не приготовишь в городских газовых камерах и электрических крематориях, со вчерашнего дня томился горшок щей. Серые квашеные щи в этих местах были излюбленной деревенской пищей. Когда в самый первый год Славиного крестьянствования у всех капуста уродилась ядрёно-белая, почти без тёмно-зелёных жёстких зипунов, бабульки запереживали: как щи-то из такой квасить? От бесцветного барского пойла даже скотина морды отвернёт! А поскольку Слава из-за своих постоянных разъездых почти не уделял внимания огороду, то у него кочаны вымахали рыхлые, похожие на диковинные зелёные цветы – как раз такие, каких не доставало на зелёное крошево. И когда хрустнули под ногами первые зазимки, бабульки набрали с этих цветов целые мешки размятой морозцами зелени, а в обмен навалили Славе кадцу упругих белых кочанов. Предварительно они запарили кадцу источающим ароматы хвои вереском, велели неопытному хозяину выточить до бритвенной остроты найденную на чердаке сечку, показали, как рубить капусту на крошево, перекладывая снятые с кочерыжек кочаны зелёными капустными листьями и пересыпая крошево горстями ржаной муки с солью. В результате, на получившуюся массу лёг деревянный кружок, назначение которого Слава до того никак не мог определить. И потом целую неделю кадца источала помнимый с детства по-деревенски кислый запах, напитывала на зиму избу чем-то неуловимо домашним.

Забот со щами тоже было немного: сложил в горшок капусту, лук да несколько картофелин, удобрил кусочком баранины – и в печку. Печка-матушка сама приготовит. А если искрошить в щи головку чеснока да сыпануть горсточку сухарей – что может быть лучше и сытнее такой деревенской здоровой пищи?

Ухватом, который, как и другие хозяйственные принадлежности, остался от прежних хозяев, Слава вытащил из печи и переставил на стол горшок всегда горячих щей, расставил тарелки: пусть едят по отдельности – городские. Да и неизвестно, как гости отнесутся к густой, насыщенной чесноком деревенской тюре, какую он делал для себя, зачастую заменяя щами и первое, и второе блюда, и обед, и ужин.

Вне всякого сомнения, Юра с Таней видели всё впервые: и заслонку, что открыла вход в таинственное печное нутро, и ухват с заполированным ладонями до блеска черенком, и извлеченный из печи горшок. Чугунный умывальник-двурыльник привел их в неописуемый восторг; ребята долго ловчились, чтобы вода из него выливалась в ладони тонкой ровной струйкой. Они любовно оглаживали и не могли оторваться тёплые деревянные некрашеные ложки, которые выложил на стол хозяин, дабы не кощунствовать над наваристыми щами ложками металлическими. Венчающая приготовления к трапезе молитва сбавила восторженный пыл и облекла незамысловатую еду в строгость одежд ритуала. Городские гости впитывали в себя всё видимое и слышимое в деревенской избе и, словно наполненные живительной влагой губки, размягчались и расслаблялись.

«Боже мой! – думал Слава, наблюдая за гостями. – До чего же мы дожили!? Простым вещам удивляемся, как будто попали на другую планету. Познанный и открытый мир так переоткрыли и взломали, что из взрослых людей превратились в неразумных детишек. Только игры у взрослых детей стали слишком уж опасным. Хорошо, что есть ещё такие вот любознательные ребята, которые готовы воспринимать наработанный опыт, не подвергать его сомнению, не разламывать данный им мир на детали, словно надоевшую игрушку, чтобы понять его устройство и движущие силы. Ухватят сейчас эти студенты частичку совсем недавно сиявшего над землёй света и может быть чего-то смогут изменить в своей жизни. А сколько ещё великовозрастных младенцев ползёт во тьме на горящие во тьме злобные глаза неведомого им существа, принимает эти глаза за далёкие огоньки света? Они мнят касания крыльев летучих мышей нежными поглаживаниями крыльев ангелов. Они ползут прямиком в истекающую слюной пасть. Окна их Вселенной задёрнуты плотными чёрными занавесками, сквозь которые не видно живое пламя свечек, бережно прикрываемое ладонями от слизкой мороси. Чтобы разглядеть во мгле неяркие огоньки, нужно оторвать взгляд от гипнотических злобных глаз…»

Светлинка, напротив, ничему не удивлялась. Она непринужденно склонила двурыльник на руки; чистые руки сами протянулись к висящему рядом полотенечку-рукотёрнику. Затем совсем по-хозяйски девушка разлила из горшка по тарелкам щи, пошевелила губами, повторяя за Славой «Отче наш», перекрестилась… Судя по всему, деревенская жизнь была ей знакома не понаслышке.

«Где же я её видел?» – Никак не хотел отставать мелькнувший при встрече вопрос. Если бы на многочисленных фестивалях и конференциях, то Светлинка сразу бы призналась к человеку из тесного сообщества единомышленников… По всей видимости, во время встречи они пребывали в разных измерениях; его взгляд, поглощённый чем-то другим, скользнул и запечатлел девушку, но не отфиксировал её в сознании. Может быть в экспедиции?..  Хотя она не выглядит деревенской... Впрочем, сейчас деревенские девушки и парни быстро акклиматизируются в городе – так, что уже через год не отличишь их от городских сверстников. Да, наверное, всё же где-то в деревне… В ней чувствуется та внутренняя грациозность, которую спрямляют в человеке каменные коридоры города…

Но сотни и тысячи прошедших перед глазами людей Славина память фиксировать не успевала. Даже тех, с кем часами вели задушевные беседы... Лица сливались в один мудрый лик, имя которому Народ. Иногда память трансформировала этот лик в светлые образы знатоков, воссоздавала натруженные морщинистые руки, выплаканную боль поблекших глаз, мягкие голоса… По краям рваными лоскутами трепыхались на ветру приехавшие на побывку из городов их дети и внуки… 

Хотя Светлинка и не решалась навязывать то старое знакомство, вопрошающие быстрые взгляды не говорили, они молили: «Ну, узнай же меня, узнай!» Слава сдался перед молящими голубыми глазами:

– У меня такое ощущение, что мы где-то встречались. Никак не могу вспомнить – где?

Напряжённая струнка в девушке ослабла:

– Встречались. Вы к нам в деревню приезжали… несколько лет назад.

– Я по многим деревням езжу. За несколько лет не один десяток их посетил. Вопрос: в какой из них?

– У дяди Васи в Славнево вы гостились. Я молоко и пироги от бабушки приносила. И родничок с ледянушкой там ещё был… Помните?

Вспышкой прорвались в сознание выстрелы голубых глаз…

– Вспомнил! Светлинка! Ты дяде Васе рассказывала, как людей будешь программировать.

Светлинка смутилась:

– Тогда много каких глупостей придумывалось… Умер ведь дядя Вася. Знаете?

Слава перекрестился:

– Помяни, Господи, дядю Васю! Светлый ему рай, царство Небесное! Знаю я, Светлинка. Позапрошлой зимой к нему ездил. Он тогда уже сильно болел…

– И бабушка тоже умерла… И все в деревне умерли… Никого не осталось… Папа ездил в этом году, в бабушкином доме и у дяди Васи окна заколотил, сказал, что деревня лесочком уже начала затягиваться.

– Эх, Славнево, Славнево! Погибло, но не сдалось, – высказал Слава затаённую Светлинкину мысль, и она сразу прониклась родственным чувством к этому, уже второй раз нечаянно встреченному, хотя и жданному ею человеку. – Помяни, Господи, всех знаемых и незнаемых, и всех забываемых. Светлый им рай, царство Небесное!..

Они помолчали…

 – Ну, давайте, молодёжь, за кусочком помянем родителей… – перекрестился Слава, разрезая принесённый утром бабой Олей и ещё тёплый каравай. – Родителей где хошь поминай, – так меня бабка учила. А за кусочком – это уж первое дело. Они радуются там, когда их поминаешь.

Ребята, глядя на Славу, покрошили в щи по дольке чеснока, бросили по горсти румяных сухариков. Хоть и с хлебом, а сухарики щей не испортят… Они не решались заговорить о цели своего визита, видимо, помня, через что должны пройти у «бабы яги», прежде, чем завести деловые разговоры. Пора было расслабить наивно-доверчивую молодёжь, чтобы, не дай Бог, она не почувствовала свою городскую ущербность:

– Какое же у вас таких молодых-красивых ко мне дело?

– Говорят, вы гусли умеете делать и играть на них? – вопросом на вопрос ответил вожак троицы.

– Говорят, что лягушки колокольчиками звенят, а коровы минералкой доят, а вы всему и верите?..

По Юриному лицу опять пронеслась волна чувств, но на сей раз он решил не отступаться от цели путешествия в новый для себя мир.

– Я не в телике про это усмотрел, и не по вральнику слышал. Знакомый парень сюда к бабушке ездит – он сказал.

– Ну, если от людей узнал, оно поточнее будет. Делать не делаю, для себя только сделал, а играть – играю.

– А нам покажете? Никогда настоящих гуслей не видели, – выдохнул долго сдерживаемое нетерпение Юра.

– Светлинка-то видывала. Её деревенский сосед, дядя Вася меня научил – и делать, и играть.

Юрка с уважением и некоторой завистью посмотрел на Светлинку – не обманула ведь вчера в разговоре. Везёт же людям – в сказке довелось пожить!

– Светлинка говорила. А что вы в её деревне учились – и сама, наверное, не знала? – вопросительно глянул он в сторону девушки.

– Не знала конечно, – подтвердила Светлинка. – Знала, что дядя Вася учил Славу играть. А к этому ты гусляру зовёшь или какому другому?.. Мало ли гусляров? Думала, что везде они есть… Мне тоже хочется послушать. Тогда, в Славневе, особо не вникала – играет дядя Вася и играет. А когда его не стало его, спохватилась, что упустила. Да много чего, наверное, упустила. Теперь придется обратно по частичкам собирать.

– Услышите. Покажу. Только давайте не будем «выкать». Мне этой дури и в городе предостаточно. Ещё раз «выкнете», такой официоз напущу, что среди небоскребов душевнее покажется! – пугнул Слава ребят, поскольку и в самом деле терпеть не мог отдаляющего людей друг от друга выканья.

– Хорошо. Покажи, Слава, как на гуслях играют, – принял его условие Юра.

– Давайте завтра с гуслями разберёмся. Баня топится – надо присматривать. Девушки, я самовар не ставил; чайник из печки доставайте – сами хозяйничайте. Что найдёте в избе, то на стол и выставляйте. Я до бани дойду…

2

Баня в Славином деревенском хозяйстве была сделана по-старинке, то есть, по-чёрному. Когда она топилась, дым валил и из дверей, и из волокового оконца, и из деревянной трубы, – так, что вся баня окутывалась сизыми клубами. Конечно, ей не доставало простора бани Василия Петровича: каменка стояла не посередине, а вместе с большой оцинкованной ванной была встроена в печурку; бочка с холодной водой, скамейка для мытья и полок для избиения себя берёзовыми прутьями довершали великолепие строения.

В Стрелице осталось всего три таких чистилища: у Славы, у деда Сани и у деда Валеры. Поначалу, извозившись пару раз в баенной саже, Слава вознамерился переделать баню на «по-белому», но дед Валера, увидев его приготовления, попридержал:

– Помани малёхонько. Попробуй-ко сначала жарку-парку в эдакой хватить, а опосля уж за переделку возьмёшься, коли не понравится.

– Так попробовал уже. Не понравилось.

– Дровешками-то какими топил? Доски, гляжу, старые жёг?.. Не дело это! Гнильё по осени на огороде пожги, либо в галландку опихай. А баенку настоящими дровами топи, берёзовыми. Баня берёзку уважает: хоть дровишки, хоть веник, хоть и щёлок раньше делали – берёзовую золу наводили.

– Дух-от баенный только в чёрной бане и живёт, – поддакнул ему дедко Саня. –  В иных банях не дух, а душонка тщедушная.

Слава протопил баню ровными берёзовыми поленьями и позвал дедов поучить баенной науке. Не обращая внимания на треск реденьких волосёнок на головах и распушившуюся от жара бороду дедка Сани, они так выхвостали хозяина свежим берёзовым веником, что он умер и, окаченный тремя вёдрами ледяной воды, ожил совершенно иным человеком.

Деды долго смеялись, когда Слава вознамерился вытереться полотенцем:

– Дух-от плохой сам должен отойти, а ты его полотенцем обратно втираешь, –  захлёбывался смешком дед Валера.

–  Не вытираются ить в бане-то, обсыхают токмо, –  кряхтел сквозь слёзы дедко Саня.

Решение о перестройке было отменено. Почувствовав вкус настоящей бани, Слава уже и сам не признавал ничего другого. Какие бы бани ни встречались в его экспедиционных скитаниях – жаркие, паркие, тёплые, влажные, сухие, только что срубленные, ещё пахнущие смолой, и почти развалившиеся – в них не было того особого «баенного духа», который незримо витал в бане по-чёрному.

Покинув нежданных гостей, в полупротопленной бане Слава с удовольствием вдохнул едва уловимый дегтярный запах. Первая охапка дров уже прогорела. Дым тянулся малозаметной сизиной. Можно было не пригибаться, чтобы дым не выел до неудержимых слёз глаза. На уровне плеч копчёно-золотистые стены отбивались ровной линией переходящей в потолок черноты, – как и в любой другой бане по-чёрному. Камни в каменке ещё не налились тем нутряным красным жаром, который выдавал присутствие баенного духа. Слава подбросил поленьев, и, зажмурив глаза, выскочил из мгновенно наполнившегося густым дымом тесного помещения.

Ребята уже попили чаю, и хозяин пригласил их с собою за вениками. На чердаке подвяливались вениковые запасы. Но это на зиму. Да и свежий веничек – куда как ароматнее, тем более, что молоденькие берёзки-чистухи белели стволами сразу за деревней, а до Ильина дня, после которого берёза утрачивала  свою силу, оставалось больше недели.

– Можно ещё дубовыми, пихтовыми, вересовыми париться – для здоровья полезно, – поделился своими баенными познаниями Юра.

– Для здоровья болеть не надо, а не глупостями заниматься.

В отношении веников, как и в отношении бани Слава был категоричен. Может быть где-то парятся и дубовыми, и пихтовыми. В этих местах ни дубы, ни пихты не растут. Вересовыми изгоняют тз себя хворость болящие да увечные. Для всех прочих стариной заповедан берёзовый веник, а так – мочалить себя не запрещено хоть бы и просмолёными верёвками. И дело тут совсем не в здоровье, а в той, даваемой берёзой внутренней чистоте, которую экстрасенсы, тараканами расплодившиеся в грязи людских мозгов, экстра-не-понимали и пытались противопоставить ей выдуманную ими чёрную силу. Баня, как зеркало отражала в себе всю покорёженность мира, «потому как в саванах, – так называл дедко Саня новомодные сауны, – дух баенный потеряли», а в жизни, как утверждал дед Валера, утратили Бога.

Когда девушки осмотрели чистилище, Таня запереживала:

– Тут же чёрное всё! С себя пыль смоешь, а выйдешь в саже! Не-е, я в такую баню не пойду.

Светлинка, которая в своём славневском детстве только такую баню и знала, засмеялась: 

– Зачем же собой стены-то обтирать? Баню отдельно моют.

Слава поддержал её:

– Захочешь сажу пошаркать, завтра могу доверить это священнодействие. У хозяйнушки попроситесь – не схватит, поди, саженой-то рукой? Чистая  выйдешь.

– У какого хозяйнушки?.. – на Танин страх перед чёрной баней наслоился ещё один – перед неведомым хозяйнушком.

– У каждого места невидимый хозяин есть – так я слышал, – ответил ей Юра. – Дух. Его не надо бояться. Если к нему с почтением, и он не тронет. Слава, а как у хозяина бани надо проситься?

Стращать баенщиком – это было бы слишком серьёзное испытание для впечатлительных горожан. Напугаются – в каждом углу будет баенщик чудиться. Со страхом – никакого удовольствия от бани.

– Таня, ты лишнего не надумывай. Испокон веку люди в таких банях мылись. Баенщик сам по себе живёт, до вас ему дела нет. Но поклониться и попроситься, правильно Юра сказал, всё же надо, язык не отвалится: «Хозяин-баенщик, пусти помыться-попариться».

– Не бойся, Танюшка, я же с тобой буду. Я в такой бане всё детство мылась – никто не напугал, не тронул, – успокоила подругу и Светлинка.

По издревле заведённому праву мужики – Слава с Юрой – пошли в баню в первую очередь, девушки – во-вторую. Третья очередь предназначалась хозяину-баенщику. И тут Светлинка оказалась на высоте. Покидая баню, она налила в тазик чистой воды, положила мочалку и мыло – баенщику.

– Неужели и ты всё это знаешь, Светлинка? Никогда бы не подумала… – удивилась Таня, когда подруга, выйдя из бани, сказала: «Спасибо, хозяин-батюшка с хозяюшкой-матушкой, с хозяйскими малыми детушками! Вам на честь на хвалу, баенке на долгое стояньице, Славе на доброе живеньицо!»

– А как же!? Бабушка всегда так делала и говорила. Я же и видела, и слышала. 

После бани и чуть не целого самовара выпитого чая ребята разомлели.

– Красиво у вас тут! Никаких загранпоездок не надо – живи и радуйся! – сияли первозданной чистотой вымытые банным паром глаза ребят.

– Настоящих-то красот вы ещё не видели. Закаты здесь пламенем полыхают. На горушку поднимитесь – оттуда на всю округу вид открывается, до самого горизонта. Скоро уж вечерняя заря загорит.

– Догадывался, что в сказку приедем! Ещё бы гусли сюда добавить… – не скрывал восхищения Юра.

– Завтра гусли. Завтра. Сегодня присказка, – засмеялся Слава.

Разморённый гость согласился:

– Завтра, так завтра. Пойдёмте, девчонки, погуляем? Лёгкость в теле такая, что летать хочется!

– И мне тоже…  – поддержала его Таня.

Светлинка смотала с головы тюрбан полотенца, откинула за спину густые чёрные волосы:

– Идите. Я на улочке около дома посижу. После бани бабушка отдохнуть наказывала. Посуду приберу да помою…

Слава выложил стопку чистого постельного белья, сохраняемого на случай приезда нежданных гостей:

– Хозяйничайте, ребята сами. Мне по делу надо прогуляться. Если задержусь – вот постели. Красавицы сами застелют.

Показал места для сна, обвёл избу руками, как бы показывая, что ребята остаются в ней полноправными хозяевами.

Пора было идти в запредел…

Юра с Таней сразу ушли обозревать окрестности. Слава видел, как что-то толковал им вездесущий дед Валера, а потом, размахивая руками, повёл на горушку, откуда сползла поближе к речке деревня. Светлинка с книжкой уселась на лавочку под окном: то ли читала, то ли слушала разбавляющие вечернюю тишину крики парнишек, оккупировавших старый бульдозер, звонкий смех девчушек, разноголосье деревенского стада, которое кто-то из ребятишек, настукивая в стуколянку, гнал с пастьбы в деревню, лай Барбоски, вечернюю перекличку птиц.

Он достал с полки гусли, переоделся, молча махнул девушке рукой и направился в сторону речки, в укромное местечко, из которого он выходил в запредел, когда в доме были гости. 

3

Под высоким обрывистым берегом, чуть в стороне от спуска из бани к реке Члава давно уже присмотрел маленький плёсик, прикрытый со всех сторон зарослями ивняка. За обережный круг, который на короткое время воздвигался быстро и непроницаемо, и так никто бы не зашёл – невидимая преграда надёжно закрывала от любопытных глаз и ушей пространство вокруг вдохновенного. Но всё же следовало остерегаться, чтобы не прослыть по округе колдуном, умеющим испаряться прямо на глазах. И так дед Валера с Иваном уже который раз после его вдохновенных упражнений сообщали поутру, что либо опять полярное сияние видели, либо, что «зелёные бесики»  летали – так дед Валера называл оброненные Чарой шарики. Он даже вывел из их полётов погодные закономерности и наутро после «бесиков» сообщал по деревне: «Вёдро будет, а дождик коли ленёт, то тёпленький – как раз по огурцам али по грибочкам». Иван же был увлечён полярным сиянием; он каждую ночь выходил на улицу и выжидал его появления, а днём, ожидая рейса, просиживал в школьной библиотеке, выискивая и пополняя свой запас знаний об этом чудесном природном явлении.
Скрытое от глаз уединённое место как нельзя лучше подходило для выхода в запредел: с высокого обрывистого берега гусляра не видно, а по бокам – непролазные кусты.
Слава расположился в развилине дерева, которое когда-то упало с подмытого вешними водами берега, подтянул струны в лад с думкой, неспешно оградил себя звуками и всем существом сцепился с Пределом, дабы вместо стройного Запредела не вылететь в хаос Беспредела. Когда круг обозначил золотистый горизонт и замкнулся, гусляра обступила мёртвая тишина: замолк щебетавший на той стороне реки соловей, замер ветерок, страшась нарушить шелестом трав тишину, остановилось течение Стрелицы, промывающей и так вымытый до блеска песок.
Взгляд замер в переливах воды, вымывая из души остатки суетности и наполняя её вдохновением. Предзакатное солнце обагрило голубоватую нежность неба, коснулось вмиг потемневшего и утратившего объёмность лесочка на противоположном берегу. Незнамо откуда пронеслась по реке тревожная рябь. По серебристой дорожке, проложенной на ряби последними солнечными искрами, побежал ближе к берегу, под укрытие нимфы-кувшинки, запоздалый испуганный таракан-водомер, что целые дни рисовал на водной глади весёлые узоры.
В ещё незамутнённом небе показались звёзды – над Стрелицей сети Чары давно были размётаны; она даже и не пыталась их поновить, ожидая, когда уйдёт отсюда ненавистый гусляр. Слава посмеялся про себя: уйду-уйду, только до той поры десятки таких же появятся. Чара словно услышала его мысли. Она озлобленно начала выпускать в окрашенное багрянцем голубое небо рваные языки мрака. Из мрака выкатывались зелёные шарики. Не в силах совладать с силой закованного в них света, шарики запрыгали по извилистым траекториям, пытаясь вернуться в лоно Тьмы. Стремительно налетели мудры, раскололи первенцев надвигающегося Мрака, выпустив в раскрытое звёздное небо потоки света.
Тьма наступала стремительно и неотвратимо, пытаясь добраться и пожрать многоцветье заката. Она заполонила собой небосвод, оставила лишь узкую полоску чистого неба с блистающими на нём звёздами. Преградой Мраку были слабые, несмотря на свою ярость, мудры. Они заметались под покровом Тьмы, начиная терять зрение…
Слава сменил спокойные обережные звоны на яростную, сметающую всё на своём пути игру, сила которой подтвердила мудра в ту осеннюю памятную ночь. Ослепительные трассирующие лучи света обрезали выдвинувшиеся чёрные языки, ударили в беспросветное покрывало, которое тут же начало трещать и рваться. Из разрывов посыпалось множество зелёных шариков, прыткостью своей похожих на блох. Вдохновлённые мудры яростными молниями беспощадно разили шарики, с лёгкостью раскалывали их и вырывали скованный зелёной слизью свет. Мрак остановился в растерянности и, вбирая себя внутрь зловещей Тьмы, начал пятиться назад, теряя отрезанные лохмотья. Время остановилось перед этой неумолимой и бескомпромиссной битвой, ещё более страшной из-за напряженной тишины, что повисла над земными просторами.
Только когда тьма отступила, сбросивший оцепенение ветерок разогнал её остатки, и в ясном небе приветливо заискрились далёкие звезды, Слава снял со струн в кровь разбитые пальцы. Отголоски гусельных звонов притушили тревогу речной ряби, водмер робко покинул кувшинку и заскользил по зеркалу реки. По угнетённому тишиной леску на другом берегу реки пронёсся вздох облегчения, и деревья замерли в неподвижном оцепении, словно осмысливая происшедшее.
В наступившем звёздном спокойствии послышался то ли всхлип, то ли стон. Такого не могло быть! Пока гусляр не разомкнул обережный круг, никому не дано подойти к нему! И, тем более, проникнуть в запредел! Всё же Слава отложил гусли, решив выяснить источник неясного звука, и подошёл к зарослям ивняка, за которыми он послышался.
За кустами лежал человек. Лунный свет мягко огладил его лицо… Это была Светлинка! И она, кажется, не дышала. Слава взял руку – пульс прощупывался с трудом.
Не нужно было сильно напрягать воображение, чтобы понять, что с ней произошло. Скорее всего, Светлинка, увидев в руках у хозяина гусли,  пошла вслед за ним, заслушалась игрой, и ритмы, заданные ещё при появлении её в мир, вошли в лад со звонами. Вплетясь в их канву, девушка проникла внутрь обережного круга. Она не была наполнена звёздным светом, что защищает человека от сияющих молний ярости мудр, и по какой-то роковой случайности получила их удар. Жгучую боль световых ударов звёзд мог погасить Глаз Мудр… Но Светлинка была на земле, а не в космических просторах!
Решение вызрело мгновенно: вода! Она была насыщена светом и сходна по плотности с Глазом Мудр; в запределе Стрелица сохраняла свет, который нещадно высасывался  из неё в предельном пространстве. Сейчас она замерла в зеркальной неподвижности, но за поверхностной кажимостью невидимое глазу течение продолжалось.
Слава быстро стащил со Светлинки немногочисленные одёжки, взял на руки её безвольное тело и зашёл с ним в водную стремнину. Даже сквозь воду чувствовалось покалывание выходящих из девушки голубыми искрами игл ярости мудры. Он, держа одной рукой её гибкий девичий стан, другой смывал искры с матово просвечивающего в таинственных тёмных водах тела, помогая водной стремнине.
Светлинка медленно возвращалась к жизни, тело наливалось упругостью, губы и щеки возвращали себе краски нежного рассвета, смягчая сумрачную серость и жёсткий багрянец отцветающего заката. Наконец, задрожали ресницы, глаза девушки широко раскрылись. Она увидела прямо перед собой лицо Славы и безуспешно рванулась из его рук. Это не было движением девичьей стыдливости, которая пытается скрыть от мужского взора тайны своего тела. В запределе не было ложного стыда, как не было и циничной похоти. Красота тела здесь освещалась сиянием звезд, сливалась с ними и множилась в них. Неудавшийся рывок Светлинки был движением независимости от кого бы то ни было.
– Ну, слава Богу, ожила, дурочка любопытная! – Слава облегченно вздохнул. Ругаться не имело смысла. Она и так была слишком жестоко наказана за своё любопытство, сопряженное с чувствительностью к гармонии звуков. – Лежи спокойно, иглы ярости ещё выходят. Сколько света готова вместить, столько его в тебе и останется.
Он провел по её телу ладонью, вслед которой заискрились обламывающиеся голубые иглы. Светлинка притихла и прислушалась к их потрескиванию.
– Что со мной, Слав? Что со мной было?
– Всё уже… Всё хорошо. Лежи.
Слава снял с неё остатки искр и приподнял чуть напрягшееся тело над водой. Если Светлинка смогла проникнуть в сопредельное земному пространство, то может быть сможет разыскать и впитать в себя свет своей звезды? Девушка притихла, засмотревшись на звёзды.
– Со мной что-то непонятное происходит, как будто в невесомости нахожусь… и улететь хочется… Кажется, даже и смогу… улететь. Туда. К звёздам.
– Молчи. Слушай себя.
Вдруг Светлинка вздрогнула, по телу пробежал трепет, из припухлых губ вырвался счастливый стон, в глазах сверкнули слёзы. Она негромко и радостно засмеялась.
– Слав, как хорошо! В сердце стало так светло и полетно! Как будто в него вошла голубенькая звёздочка, на которую я смотрела.
Слава прикоснулся ладонью к её груди. Сомнений не было. Ладонь щекотливо пронизала светящаяся искорка.
– Ты нашла свет своей звезды и впитала его в себя.
– Мне так хорошо и чисто, Слав! Так, наверное, ощущает себя только что родившийся ребёнок.
– Ты только что родилась. Второй раз… Теперь дваждырожденная… Родилась в свете.
Он бережно, стараясь не спугнуть только что обретенную звёзду, вынес счастливо расслабленную Светлинку на берег и поставил на песок:
– Одевайся.
Она начала послушно собирать одежду, в спешке раскиданную её спасителем по берегу. Слава залюбовался девушкой. Светлинка была грациозна какой-то кошачьей пластичностью, скрывающей внутреннюю упругую напряженность спрятанных за пушистым окаймлением мышц. По-кошачьи неспешно и плавно она развешивала одежду на ветках кустов, за которыми нашел её Слава. Это ей заметно нравилось… Более того, она наслаждалась ощущением ничем не стесняемой свободы напитанного звёздным светом тела. Естественные изгибы точёной фигурки девушки матово светились, волосы разметались по плечам и сверкали в лунном сиянии капельками воды. Светлинка непроизвольно потягивалась, грациозно вздымала руки к породнившемуся с ней небу, расправляя оцепеневшее в холодной воде тело. Её потягивания ещё более подчёркивали гибкость талии, плавно переходящей в округлые бёдра, рельефно выделяющуюся на фоне тёмного берега светлую выпуклость груди, ладно посаженную на гибкую шею головку с ровным подбородком, чуть выступающими губами и аккуратным носиком под высоким открытым лбом.
Она чем-то неуловимо напоминала мудру, которая не имела собственного облика и одевала на себя обличье взращиваемой людьми красоты. Глаза девушки столкнулись со Славиным взглядом, но она не отвела их, не спрятала под пушистыми ресницами, как это бывало раньше. Наоборот, Светлинка широко и радостно распахнула глаза навстречу, обнажила для Славы свой внутренний мир, так же, как ракрыла она ему целомудренную красоту своего обнажённого тела. Глаза девушки выголубились и засияли светом знакомой Славе голубенькой звёздочки. Да! Вот чем напомнила Светлинка мудру – глазами: в обрамлении чёрных, сверкающих каплями волос, словно звёзды в окаймлении космических просторов, они лучились родственно-тёплым светом!
Между тем, Светлинка напялила штаны и широкую футболку. Её грациозность мгновенно растворилась в бесформенном бесполом существе…

4

Слава разомкнул обережный круг. На них опрокинулся неяркий вечерний свет, с силой ударил в глаза, возвращая из запредельного пространства. Звёзды исчезли. Догорал, растворяясь в ясном дневном небе, закат; Юра с Таней, наверное, сейчас любуются им или замерли в восторженном поцелуе. Мир наполнился звуками: за рекой щелкал-заливался соловей, где-то рядышком искала деток кукушка, река тронула прозрачными водами берега и возобновила свою нескончаемую работу…
Светлинка присела на другой конец поваленного дерева и, как и в запределе, глядела на Славу широко открытыми глазами. Теперь в них затаился вопрос: девушка ждала объяснений случившемуся. Слава попытался придать своему лицу беззаботное выражение, потихонечку перебирал гусельные струны, надеясь, что увиденное и пережитое в запределе уйдёт в глубины её сознания, останется только подобие грёз, неясность сохранившихся чувств и размытость образов. Но Светлинка в детстве получила гусельную прививку от дяди Васи, судя по всему, и сейчас она ничего не забыла. 
– Что это было, Слав? – наконец спросила она.
– Что ты имеешь в виду? – напустил он на себя равнодушный вид.
– Зелёные шары, молнии, ты меня полоскал в реке…
– Что ты имеешь в виду?
– Мне что, приснилось всё?
– Задремала, наверное? Сон увидела интересный? Вишь, пошла гусли послушать и уснула, – улыбнулся он девушке. – Вот и наслушалась. Я же под закат играл – самая сонная игра… немудрено задремать. Иван-царевич в сказке тоже не смог выслушать гусли-самопевцы, задремал.
Было слышно, как скрежещут Светлинки мозги, которые не могут согласовать происшедшее ни со сном, ни с явью.
 – Слав, не издевайся надо мной! Это был не сон… реальность, – уже жалобно, хотя и неуверенно сказала она и провела ладошкой по своим мокрым волосам. – Я же не лунатик. И купаться во сне не умею.
– Искупалась и задремала. Что такое тебе привиделось во сне? – предпринял ещё одну попытку сопротивления Слава.
– Нет! Я не спала! – сузились Светлинкины глаза; она отбросила всяческие сомнения. – Что это было? – уже требовательно спросила она.
– Хорошо… Не спала… Рассказывай сама: зачем ты за мной потащилась, как ты попала туда, куда не могла попасть, что там увидела!? – он тоже задал свой вопрос в форме жёсткого приказа. И Светлинка сразу обмякла, лишившись под его строгим взглядом воли к сопротивлению.
Она помолчала, собираясь с мыслями и собирая увиденное в рассказ, чтобы хотя бы поверхностно выразить невыразимое. Кукушка наконец-то умолкла, перестав считать чьи-то годы, которых и так насчитала уже слишком много. Почти невидимым лёгким дымком реки коснулся туман, скрыл в себе последние искорки солнца, на смену им ещё светлое, почти дневное небо явило луну и первые робкие звездочки, которые очистили Светлинку от остатков сомнений…

***

Слава не обманулся в своих предположениях. Когда он взял гусли и пошёл прокошенной поутру тропинкой к реке, она бесшумно скользнула за ним: в бородаче чувствовалась какая-то непонятная разумению и оттого ещё более притягательная тайна. Его взгляд не был пресыщенным похотливым взглядом городских хлыстов, он проникал куда-то в глубины существа.  И гусли!.. Какая же она была бездарная: прошла мимо гуслей дяди Васи!
Девушка, скрываясь в густой траве, пошла за Славой. Он спустился под берег. Светлинка хотела лишь полюбоваться закатом и уйти обратно, – так она утверждала. Она действительно разомлела после бани, на свежем вечернем воздухе тело стало лёгким, и голова покруживалась от этой лёгкости… Внизу, под берегом послышался звон гуслей. Она пробралась поближе, пока Слава смотрел на реку, незаметно спустилась с берегового откоса и спряталась за кустами.
Под мерные звуки гуслей она и в самом деле задремала. Пробудили Светлинку ослепительные вспышки. В кромешной тьме метались, словно играя, маленькие зелёные шарики. А в Славу летели – не били, а именно летели сияющие стрелы. Девушка сначала испугалась, закричала, но её крик потонул во тьме, глушащей любые, кроме гусельных звонов, звуки. Присмотревшись, она увидела, что стрелы не причиняют Славе вреда; наоборот, со стремительностью молний они отлетали от него обратно и били в зелёные шарики. Шарики взрывались, из них вырывались вспышки света и уносились в чёрное небо – точно, как метеориты, только летели они не вниз, а вверх. Каждый пробой разрывал мглу и высвечивал звезды; они горели так ярко, как Светлинка никогда ещё не видывала. Картина разворачивалась в полной тишине, завораживала и потрясала воображение своей ирреальностью.
Вдруг один из шариков скакнул девушке прямо под ноги. Мгновенно его догнала стрела молнии…
Больше Светлинка ничего не помнила…
– Хорошо, что жива осталась. Ты в Славневе не видела что ли зелёных шариков? Когда уезжал, бабули рассказывали, что летают и искрами рассыпаются…
– Так они много всего рассказывали. Я не видела… Что это было, Слав? – снова задала Светлинка свой вопрос.
Слава засомневался: рассказывать или нет? От неудовлетворённого девичьего любопытства вреда неизмеримо больше, чем от фантастической правды, начнёт сама додумывать, надумывать, выискивать «то, не знаю что», впадёт в ненужный мистицизм, сулящий выход в беспредел. Да-да, не в запредел, но в беспредел, что выпивает человеческое сознание, предлагая взамен миражи полётов, встречи с неземными существами… Светлинка всё видела и помнит, что произошло, любую недоговоренность или попытку навести тень на плетень сразу почувствует. Впрочем, она вдохнула в себя свет своей звезды – ничего страшного не произойдет, если узнает правду. 
– Зло пытается завоевать мир. Дядя Вася гусельными звонами сдерживал его в Славневе и передал это умение мне. Теперь я… сдерживаю, – просто сказал он.
Обтекаемый ответ не удовлетворил девушку.
– Что было со мной? Что это за зелёные шарики? Такие необычные молнии?
– Зелёной слизью Чара оплетает высасываемый из людей свет и вытягивает из шариков нити. Нити нужны ей, чтобы выплетать сети и раскидывать их над Землёй… Молнии – это ярость космических существ – их зовут мудрами. Мудры переносят от звёзд к людям и возвращают от людей к звёздам свет… Мудры слиты со светом и обычным зрением невидимы. Сейчас сети над Землёй становятся всё более плотными. Мудры не могут их преодолеть… Чистый свет  перестаёт доходить до Земли… Мудры освобождают свет, высосанный Чарой из людей, и возвращают его обратно… людям. В тебя попала ярость мудры. Она преследовала шарик, что пытался тобой прикрыться… Вот и всё. Понятно?
– Понятно… Почти понятно… Зло хочет уничтожить мир, а некие мудры и ты пытаетесь этому противостоять. Банальная псевдонаучная фантастика. Такие боевики заполонили всё информационное пространство, – саркастически заметила Светлинка; в ней проснулась логически мыслящая программистка. – Эта туфта, как помои в каждого человека залита: накачанные где мышцами, где интеллектом молодчики защищают добро от зла! И убивают, убивают, убивают… Всех без разбору… всех, кто встречается на их пути и кого они считают исчадием ада. Хорошо, я приняла участие в игре… в спектакле по мотивам какого-то фантастического боевика. Красивая ролёвка… Я не про это спрашиваю. Со мной что произошло?
– Ты же сама почувствовала, – недовольный и обиженный таким её осмыслением происшедшего буркнул Слава. – Ты вобрала в себя свет звезды...

5

Утром Светлинка была молчалива и задумчива. Она бросала на Славу короткие вопросительные взгляды и, не дождавшись ответных взглядов, погружалась в собственные мысли, благо, после вчерашнего ей было о чём подумать. Слава, уязвлённый вчерашним сарказмом девушки, не хотел не только перемолвиться с ней о случившемся, но даже и взглядом намекнуть на то, что у них есть некая общая тайна.  Он был вполне уверен, что Светлинка, страшась осмеяния, не решится рассказать о ней даже своей подруге Тане, а, тем более, кому-то другому.
Юра и Таня, увлечённые друг другом и впечатлениями вчерашнего вечера, не обращали внимания на потерянный вид девушки. Впрочем, юность тем и отличается от зрелости, что видит только себя самое, пытается прорисовать себя в окружающем мире и не сильно обращает внимание не только на знакомых, но даже и на самых близких людей. А тут ещё вчерашние яркие впечатления от экскурсии с дедом Валерой!.. Что говорить, дед умел увлечь красотами, которые видел везде и во всём. Как-то однажды он, что-то внимательно рассматривая на тропинке, подозвал Славу: «Глянь-ко, мураш махонький, а экую жужелку тащит! Вот ить какой трудяга! Какие движения у молодца отточенные! И за помощью к друганам не обращается – сам, мол, справлюсь! А они, глянь-ко, глянь, сами ему на выручку бегут. В деревнях прежде-то так было, когда миром жили! А чичас? Народ в города, словно в муравейники собрался, друг к дружке за помощью вопияют, а ладу между собой найти не могут. Не единомысло живут, хоть и в муравейнике обселились. И деревня туда же, за городом потянулась». Слава долго потом стоял и любовался примеченным дедом маленьким и удивительным фрагментом мира, на который сам никогда бы не обратил внимания.
– Впечатлил вас дед Валера вчера? – спросил Слава у ребят. – Куда водил?
– На горушку ходили, – ответил Юра. – Сказку о Царевне-лягушке он там рассказывал – как-то по-своему, не как в книге. Говорит, что на эту горушку стрела Ивана Светозаровича упала, потому деревня Стрелицей и называется.
– Там и правда, по-волшебному красиво, – перебила Юру Таня, – И дедушка так рассказывал, что я прямо поверила, что все сказочные события здесь и происходили!
– Каждое место старается в сказку окунуться. Иначе усохнуть может, если не будет поэтикой волшебства напитываться. А какие события народ к этой сказке привязал?.. Поди догадывайся. Может и сама сказка про Царевну-лягушку здесь в незапамятные времена родилась? Что у неё в основе лежит? Расшифровать-то можно попытаться, да только кому это нужно?
– Людям нужно! Очень нужно! – с юношеской горячностью воскликнул Юра. – Чтобы понять, почему тысячи лет люди хоть и в заботах, и в трудах, и в войнах жили, да жизнь спокойно воспринимали. А сейчас при всём благополучии в них тревога поселилась.
– Это-то как раз хорошо понятно, –  усмехнулся Слава, уже преодолевший тревогу, которую, судя по горячности, Юра начал чувствовать совсем недавно. – Раньше человек шёл в будущее, а смотрел в прошлое. Опирался на прошлое, в будущем воссоздавал прошлое. Потому и спокоен был, потому и не тревожился за будущее… ни своё, ни своих детей, ни своих внуков. Опора у него была под ногами. А сейчас идёт словно по зыбучей трясине, которой конца-края не видно, и каждое мгновение его мысль гложет, что следующий шаг может стать последним.
– Как это – шёл в будущее, а смотрел в прошлое? Головой назад? – засмеялся Юра.
– Образ очень древний – как раз такой: движение вперёд, а голова повёрнута назад. Он у многих народов был, даже и сейчас не утрачен в традиционных обществах.
Слава вспомнил, как после одной из лекций к нему подошла молоденькая ненка и, показав рисуночек в тетради, спросила, правильно ли она поняла его мысли? Она ничего не записала, но удивительно реалистично изобразила оленя с повёрнутой назад головой. Такой конспект лекции был самым точным, он сжато и уверенно передал всё, о чём Слава талдычил аудитории битых полтора часа, пытаясь пробиться сквозь сумеречную пелену, затянувшую сознания слушателей.
Этот маленький эпизод напомнил о загадочном предмете, когда-то давно, ещё в студенческие годы, переданном дедом Микишей, не сданном на хранение в музей, а перевезённом от городской гари сюда, в деревню. Слава аккуратно очистил его от вросших в дерево многовековых отложений и теперь тёмно-янтарное мерцание предмета в минуты раздумий ласкало взор и пальцы и, казалось, давало подсказки на все возникающие вопросы.
– Подождите, сейчас покажу…
Он достал из шкафа похожий на ладью предмет, бережно развернул старинную скатёрку и явил ребятам древнюю красоту.
– Ух ты-ы! – замерли они в восхищении. – Это что такое?
– Да я и сам не знаю. И дед, что мне его на хранение отдал – тоже не знал. Какая-то старинная вещь. Вот посмотрите: как будто дерево вверх корнями растет, и на корнях –устремлённый ввысь лось. И голова у него смотрит назад.
– Вижу! Вижу! – воскликнула Светлинка, её глаза засияли восторженным блеском. – Точно! Лось! Какой стройный! Вперёд скачет! А голова – назад!
Юра с Таней тоже увидели стоящего на тулове предмета, словно на пьедестале, и готового в любой момент взмыть с него ввысь лося.
– Умели же в старину из простых вещей сказки делать! – мягко огладил предмет Юра. – К чему, интересно, эта вещь предназначалась?
– Не знаю, не знаю. Врать и не хочу, и не буду. Искал аналогии по книгам – ничего похожего не нашёл. Через образ лося только и раскрыл то, что вам сейчас рассказал. А сам предмет не поддаётся осмыслению.
– Вот для этого сказки и надо расшифровывать, чтобы понять не только – как и зачем образы в вещах воплощаются, не бессмысленно красотами восторгаться, а понимать что и к чему в этом мире создаётся! – Юра все же не потерял свою первоначальную мысль, которая и извлекла на поверхность древнюю красоту.
– На современный язык можно конечно перевести, – ответил ему, немного подумав и заворачивая предмет обратно в старинную ткань, Слава. – Но тогда поэзия сказки утратится. Мне кажется, не древность в современность нужно переводить, а, всё же, как этот лось, в прошлое смотреть – в такое, какое оно есть, а не в такое, каким мы его хотим видеть … И прошлым настоящее заполнять… Тогда старинные образы и смыслы без всякой расшифровки и утраты сказочности будут понятны. У человека ведь те же чувства, желания, заботы, необходимости остались, что и в прошлом были. А то, что дополнительно приросло – по закону сохранения энергии – где-то прибыло, где-то убыло. Отсюда и тревоги, отсюда и неуверенность в будущем.
– В словах тоже много всего раскрывается, – задумчиво сказала Светлинка, –  Предки – перед нами, впереди нас, но они же в прошлом, а потомки – потом, после нас, но они в будущем. Получается что мы должны идти за предками, а, значит, в прошлое?
– Так получается, – подтвердил Слава, ещё раз поражённый Светлинкиной прозорливостью.
–  Слава, ты обещал показать, как на гуслях играют, –  перевёл разговор на цель визита Юра.
–  Покажу конечно. Сейчас с делами управлюсь, избу немного пообихожу. Пойдите пока, подышите свежим воздухом.
–  Давай мы тебе поможем, –  изъявила готовность Светлинка.
–  Да уж нет. Мне как-то привычнее самому в своей избе хозяйничать. Без меня самостоятельно здесь распоряжайтесь… как вчера… – наконец-то намекнул он на вчерашнее происшествие и почувствовал, что Светлинка сразу сбросила утомившее её напряжение и повеселела.
Ребята вышли на улицу, сели перед домом на лавочку. Сквозь открытое окно Славе хорошо был слышен их беспечный разговор, всю серьёзность которого они вряд ли сами осознавали.
– Красоти-и-ища какая в деревне!!! – донёсся Юрин голос; студент не утратил восторженности, а с их первого появления перед Славой ещё более её прирастил.
– А какой закат мы вчера видели, Светлинка! Зря ты с нами не пошла! – поддержала его Таня.
–  В городе таких закатов не бывает… Давай, Танюшка, поедем в деревню после универа? – жалобно проныл Юра.
–  И что мы там в деревне делать будем с нашей специальностью? Здесь и компов-то, наверное, не видывали.
Слава, кажется, не ошибся во внутренней холодности девушки. Но Юра не сдался:
–  А зачем в деревне компы? В ней же настоящая жизнь, не виртуальная!
Да, этому парню убедительности было не занимать. Но пробить Танину городскую холодность убедительными словами ему вряд ли удастся.
– Корову что ли доить с высшим образованием? – язвительно спросила она. – Ну уж нет, я никогда к коровам и близко не подойду. Они в навозе. Пахнут. И за вымя дёрнуть – бр-р-р, противно.
– А у меня бабушка держала корову, – подала голос молчавшая до этого Светлинка. – И доила. И мне тоже давала подоить – знаешь, как здорово! И бабушка так корове всегда радовалась! Мне столько ласковых слов не говорила, сколько Милке. А баба Фаина – та уже и ходила-то еле-еле, а корову всё равно держала. Как только продала, в том же году и умерла – жизнь для неё всякий смысл потеряла. И навоз бабушка больше золота ценила – деревенским золотом и называла.
–  В городе навоз тоже золотом называют, –  засмеялся Юра. –  А золотарь – это тот, кто отхожие места чистит.
–  Мне кажется, в деревне золото вообще не любят. Не помню, чтобы у бабушки золотые вещи были. Только из серебра украшения. И ни у кого не помню…
–  Славяне раньше клялись: «Будем золоты, яко золото». Наверное, имели в виду, что в навоз обратятся?..
– Папа говорил, что раньше, ещё в его детстве, навоз и не использовали – полянки выжигали и в тёплый пепел садили.
– Так и дворы к домам пристроили не для скотины, а для навоза, когда с подсечного земледелия ушли. – Юра, казалось, знал всё.
– Как это для навоза? – удивилась Таня.
– Чтобы не перемерзал. Берегли золото – ценность же… – опять хохотнул Юра.
– А где же коровы зимовали-то без дворов?
– Прямо на улице и зимовали. Шерстью за зиму до земли обрастали. Весной с них шерсть состригали и пряли … Из таких ниток даже одежду делали.
– Откуда, Юрка, ты всё знаешь-то? Ведь городской же… Врёшь, поди, всё? – в шутку застучала по нему кулачишками Таня.
– Бабушка-то из деревни была. Рассказывала. И сарафан из коровьей шерсти у неё был. Старинный… Давай, Танюшка, в деревню уедем, – снова проныл он сквозь смех. – Я дом построю, печку собью. Пока строю – в прадедовом доме поживём. Туда сейчас только на лето родственники приезжают, а так – свободен… Ты пироги будешь стряпать.
– В деревне жизнь тяжёлая, – призадумалась сломленная разговором и его убедительным подныванием Таня. – Надо за водой ходить, печку топить, со скотиной возиться… Много там всего делать надо…
–  Так это и есть жизнь, а не бессмысленное существование – от звонка до звонка куда-то поработал, в магазине какую-нибудь пакость пузо набить прикупил, ни на что не гожую собачонку на газон вывел, перед теликом полежал – ску-у-ука-а-а.
Слышно было, как Таня звонко чмокнула его в щеку.
–  Ты у меня и в городе будешь всё со смыслом делать! И перед теликом на диване лежать не будешь…

6

Слава достал с врезанного в бревенчатые стены избы полавочника гусли и крикнул в окно ребят:
–  Эй, молодежь, я закончил! В дом ступайте – покажу гусли.
Они расселились перед ним прямо на полу – девушки, поджав ноги, а Юра, скрестив ноги по-турецки, – так, что глаза ребят оказались прямо на уровне гуслей. Слава заиграл ту самую первую игру, что показал ему Василий Петрович и на звонах которой в своём первом полёте он проник в облачки мыслеобразов друзей-соратников. Всё-таки сознания, сформированные городом, были более закрытыми –  на них лежала шуршащая, похожая на луковичную, шелуха, которая уже схватилась грязной коростой. Слава осторожно, чтобы не потревожить ребят, счистил коросту, обнажив ещё незамутненные постоянно вливающимися помоями чистые озерца молодых душ.
Слушатели поначалу только заворожённо смотрели на его руки – в свое время он точно так же, не имея сил оторваться, смотрел на руки Василия Петровича, который неспешно и прочно соединял его с необычной музыкой. Когда звоны коснулись поверхности молодых душ и начали входить в их глубины, Слава нырнул вслед за ними.
Тане гусельная игра откровенно не понравилась. Она привыкла к другой музыке – разрисованной разнообразными гармоническими созвучиями, опутывающей сознание облачёнными в строгие профессиональные наряды чарами, имитирующей уход из реальности в несуществующие миры. Юра был необычайно удивлён; он, как и большинство людей, знакомых с гуслями только по малоправдоподобным или совсем неправдоподобным фильмам, ожидал эпических переборов, повествующих о героических деяниях древних ратников, о славных подвигах князей, о бряцании железа о железо, о разрубаемой человеческой плоти, о полыхающих пожарами селениях, о реках крови, втекающих в безразличную к людской боли реку истории. И чем ярче разгоралось его удивление, тем сильнее разрасталось в нём желание понять, ухватить тайну столь необычной музыки. В Светлинке узнаваемые ею звоны рассыпались радостными фейерверками, соприкоснулись с вошедшим в неё вчера звёздным светом и вздули в ней тепло ушедшего из жизни Славнева.
Наконец, звоны зацепились за мысли слушателей.
Таня вспоминала только что произошедший разговор и думала: влюблена она в Юрку или не влюблена? А если влюблена, то что делать, если он возьмёт и, как мечтает, уедет в деревню и будет крестьянствовать? Что она-то там будет делать? Коров доить? Девушка поморщилась.
Её мысли, соприкасаясь с Юриными мыслями, отталкивались от них, словно резиновый мячик от стенки. Юра тоже ещё был в плену вспыхнувшего на улице разговора. Он пытался представить себе деревню Веселую, откуда уехала его мама и куда он мечтал вернуться. В раннем детстве он был разочек в Веселой у деда Микиши. Память о той поездке расплылась в сказочные ощущения узорчатого дворца-избы, могучего богатыря-деда, невидимых страшных и добрых существ, населяющих дедовы владения, могучего Бога, который хранит силу дедов. В смутных воспоминаниях Веселая была такая же, как и Стрелица: сжавшаяся в кружок в объятиях реки, с горушкой посредине, с часовенкой – только не такой старой, а источающей свежий смолистый запах. Юрка уже примерял к руке острый плотничий топор и сомневался лишь в том, сможет ли справиться с лошадью, поскольку разрушать обаяние деревни трактором ему не хотелось, а лопатой – он прекрасно понимал – ворошить можно только маленькие огородные грядки.
Светлинка была далеко и от того разговора, и от Тани с Юрой. С самого своего приезда в Стрелицу она как будто погрузилась в пространство родного Славнева. Оно напоминало о себе и серебристыми неопушёными домами, и тёсаными стенами внутри изб, и золотисто-чёрной внутренностью бани, и такой же неспешной напротив деревни и озорной за её пределами речкой, и людьми – простыми и светлыми, не разменивающими жизнь на бесцельное существование.
Отсутствие душевного согласия у ребят делало их похожими на приставленные друг к другу и ничем не скреплённые между собой игрушечные кубики. «Как они дружат? – удивился Слава, – Хотя, впрочем, сейчас и вся дружба такова. Это отнюдь не худший вариант, не переписка в виртуальном пространстве, которая по какому-то недоразумению называется дружбой». Он стал укреплять и перевивать между собой нити выделенных у ребят мыслей о деревне – о единственном, в чём они соприкоснулись и что и отталкивает друг от друга.
Наиболее крепкая ниточка была у Светлинки, которая зазнала деревню не понаслышке. Слава перевил её с Таниной ниточкой, готовой оборваться в любую минуту… И Таня вдруг увидела влажные и добрые коровьи глаза, почувствовала упругую живительность наполненного молоком вымени, услышала вчерашнего соловья, щебетавшего где-то за речкой. До неё донёсся аромат свежескошенного сена и упругий, совсем не неприятный запах навоза. Их с Юркой весёлые ребятишки играли около огромного свежесрубленного дома на выщипанной мягкими коровьими губами лужайке. Девчушки в выстроенном для них папой маленьком дощатом домике кормили тряпичных кукол, каких Таня однажды видела в музее, младшенький карапуз с хворостиной «пас» куриц, старший сын примерялся к отцовому инструменту, а ещё один где-то бегал – наверное, убежал с приятелями на речку купаться. Не надо было тащить их с двенадцатого этажа и разводить за руки по озабоченному суетливому городу на развивающие кружки. Они развивались сами, естественно и непринужденно, с опережением сверстников на много лет вперёд… Вот пришёл с поля Юрка – Таню до головокружения опахнуло таким родным терпким мужицким потом… Пока Юрка распрягал лошадь, она, удерживая в себе и боясь расплескать такое простое женское счастье, достала из печки горшок наваристых щей, выложила на стол румяный каравай, потом заботливо полила мужу на руки, подала мягкое льняное полотенечко, которое сама выткала длинными зимними вечерами, кликнула ребятишек. Всей семьёй, вслед за Юркой-хозяином, они степенно помолились и чинно уселись за стол…
Танины думки переплелись с Юриными, ребята прижались друг к другу, Юра приобнял девушку, и она что-то ему шепнула.
Светлинкина мысль, укреплённая ниточками друзей, расправилась светлой лебедью, взмахнула крылами и полетела в сторону Славнева. Лебедь гнала с пути чёрную ворону, что нацелила клюв в глаза зарастающих в забытьи родничков, опустелых изб, древних образов, с болью смотревших на людское запустение. И вослед взмахам трусливо отступающих чёрных крыл распускались цветы, которые Светлинка нарвала в ту свою последнюю в деревне ивановскую ночь…