Мемуары офицера Глава 1

АВТОР: Бернт фон Кюгельген

Авторизованный перевод ЭММЫ ЖАРИКОВОЙ. Все права защищены.
ISBN 978-3-00-043479-2



Глава 1

В Демянском котле
               

10 часов спустя всё изменилось, всё началось сначала.

День 19 июля 1942 года ещё только наступил. Летнее утро, как нарисованное. Небо сияет голубизной. Солнце светит. Маргаритки и дикий мак пестрят на лугу. Ни выстрела. Слух воспринимает лишь более приятные звуки: щебетанье птиц, жужжание пчёл, стрекот кузнечиков, как если бы наступил перерыв в боях за Демянский котел, как если бы наступило забвение войны; такой день, в который можно было бы отбросить прочь, как нечто лишнее, этот постоянно сопровождающий нас глухой страх смерти, о котором никто не говорит и в котором никто не признается, как если бы его не было.

Мы греемся лениво и с наслаждением под теплым утренним солнцем.
Мы - это Первая рота 418-го артиллерийского полка, 123- ей пехотной дивизии, в которой я замещаю командира роты. Он находится в отпуске на родине и, как только он вернется, наступит моя очередь. Ещё две недели до отпуска !

Я мечтаю : Ники , моя невеста, ждёт меня. Я повидаю своих родителей. Жилой дом деятелей искусства на Брайтенбахской площади , наша маленькая квартирка, театры, кино, любимое кафе "Ханен" на Ноллендорф-плац ... как я тоскую по всему этому ! Я уже считаю часы и дни.

Окопавшись на высотке, укрепившись за проволочными и минными заграждениями, наша часть выполняет приказ оборонять склон вдоль шоссе, ведущего из Демянска в Молвотицы. Мы спокойны. Советские позиции далеко. Они находятся по другую сторону леса, вне поля зрения.

Последнюю группу разведчиков, появившуюся между деревьями и исчезнувшую при первых же выстрелах, мы видели четыре недели назад. С тех пор царит покой.

Мы передвигаемся без предосторожностей, как в тылу. В эти июльские дни мы в таком состоянии, как после шампанского. Мы испытываем неопределенное чувство радости, которую, вероятно, испытывают люди, спасшиеся после кораблекрушения или железнодорожной катастрофы.

Четыре месяца окружения остались позади.

Впечатления от войны на площади в три тысячи квадратных километров в Демянском котле невозможно сравнить с оккупацией Франции или с днями наступления в прошлом году. Никто не решается даже заикнуться о русской зиме. Мы не говорим о ней, а если вечером в бункере кто-нибудь произносит: "А помнишь, как ...", то сердце начинает колотиться так, что удары его слышны в висках. Глубоко в костях засели те недели, когда мы при 30 - 40 градусах мороза лежали цепью в снегу, дрожащие, изможденные, нервно и бесцельно стреляющие в лес; когда разрастались потоки раненых, с их черными, обмороженными ушами , с гноящимися обмороженными пальцами рук и ног в импровизированные лазареты, а смерть превратилась в обыденное явление. Мы ещё можем говорить, что нам повезло. Советские части раздавили не наши позиции на северной стрелке озера Селигер, а позиции соседнего участка фронта. Не по нам прокатилась та масса танков Т34, которые побывали в котле и о которых говорили, что противотанковые снаряды отскакивали от них, как резиновые мячики.

Постоянный, гложущий голод мы немного утоляли, потому что нам иногда удавалось добавлять ложку ржи в водянистый бульон из сушеных овощей с крохами конины. Один связной вспомнил о мешке с зерном, который он видел осенью у какого-то забора. Мешок был всё ещё там, засыпанный снегом, покрывшийся, как волосами, бледно-зелёными  побегами прорастающего зерна- вид едва ли аппетитный. Но зерно было съедобным. Мы вытащили мешок из-под снега и охраняли его, как чистое золото. И кофемолку удалось раздобыть. Каждую ночь похрустывали сохнущие у огня зёрна, поскрипывала кофемолка, вернувшиеся с постов часовые варили себе супчик, хоть и безвкусный, без всякой приправы, но наполнявший желудок.

Война в котле, в окружении. Снаружи - ослепительная белизна освещенного солнцем снега, зимняя погода, как в одном из фильмов Луиса Тренкера. А в слишком узких и неглубоких землянках, которые мы с трудом выдолбили в промерзшей земле и слишком слабо покрыли лишь несколькими стволами деревьев для защиты от осколков, царит вечная ночь.

Жалкий огонек, больше чадивший, чем светивший, мерцает в старой банке из-под шпрот, посреди лужицы смазочного масла в ней плавает пакля вместо фитиля. Запах испарений человеческих тел, смешанный с запахами земной плесени, гниющей древесины, мокрой одежды неизменно стоял в помещении. Всё существование сузилось до желания выжить.

Рота прозябала в четырёхчасовом ритме между стоянием на посту, сном, стоянием на посту, всегда голодная, усталая, без какого либо развлечения, без видимой возможности
когда - нибудь вырваться из этого круговорота... Фронтовые фильмы, солдатские клубы, уютные казино - этого мы не знали. Лишь в иллюстрированных журналах видели мы, что это существовало.

С измазанными гарью лицами, воспаленными глазами, небритые, в оборванной влажной одежде, укутанные одеялами, платками, тряпками, искусанные и измученные кучами неистребимых вшей, ползали солдаты на позициях среди оледеневших снеговых стен с согнутыми спинами и втянутыми в плечи головами, чтобы не получить с другой стороны пулю снайпера в лоб.

Но в объективы фотографов роты пропагандистов мы попадали каким-то образом с мощными солдатскими лицами в овалах стальных шлемов. Мы не узнавали себя. То был другой мир. То была не наша война, не война в Демянском котле. Духовные потребности также атрофировались. Книги? Их не было. Кто мог бы ещё тащить на себе такой груз?

Разговоры ограничивались пересказыванием слухов, передававшихся посыльными, разносившими еду, от одного опорного пункта к другому. Мы мечтали о якобы предстоящем отводе в тылы, надеялись на подкрепление, которое якобы уже видели в Дно; слышали Хиобсовы послания о прорывах Советской Армии на озере Селигер, на юге у Миллерово и под Демянском...

Что будет после победы? И такой вопрос мы задавали себе. Причем, кроме победы, нам ничего в голову не приходило. Но голова трещала уже от пережитого в эту военную зиму. Уже тогда казалось невероятным, что Советский Союз будет сломлен. Где-то на Урале наша армия будет остановлена. Вдоль пылающей границы с большевизмом мы построим опорные базы. Будут прорывы в

 Азию, то и дело будут стычки с Советами. С оружием в руках мы будем жить в стране медведей, но регулярно получать длительный отпуск. Пятидесятилетние соотечественники и иностранная рабочая сила будут работать в Германии. Германия превратится в рай для нас, отпускников. Мы, одетые в униформу, не

 могли себе представить ничего другого, кроме военной службы. Мы видели себя вооруженными стражниками великого германского рейха, обязанными ещё десятилетия провести в бункерах, однако не в таких несчастных ямах, как на Демянском фронте, а в роскошных бетонных кубах, как на Атлантическом валу.

 Как приятны были там вечера! Как много было пива и водки, как вкусны были отбивные из конины, как безопасна служба! Боже мой, один убитый и четыре раненых за полгода! Казалось, века прошли между той зимой на западном валу и этой зимой в России!

Я прибыл на позицию около Антоново, когда самое худшее уже произошло: 9 января войска Советской Армии пошли в наступление - месяц спустя окружение сомкнулось. Была прервана какая бы то ни было связь 16- ой армии с тылом. 70 километров отделяли нас от вновь формируемого фронта под Старой Руссой. Я прибыл, чтобы обучать группу новобранцев. От старой роты остались в живых двадцать человек.

Офицеров, навсегда исчезнувших в тыл, я знал больше, чем  у меня пальцев на руках. Одни уходили якобы из-за заболевания желудка, которое вызывало постоянное страдальческое выражение на их лицах, другие - из-за ревматизма в колене, третьи из-за наличия заботливого родственника в штабе армии. У меня

 нет болезней, нет связей, нет профессии, важной в военное время. Сотрудник рекламного отдела, собирающий объявления на промышленных предприятиях, не является незаменимым. Он - пушечное мясо. Однако теперь я вырвусь, по крайней мере, на один-два месяца, а что будет потом - посмотрим.

...Вспоминаю день, когда мы перешли советскую границу. Длинной колонной батальон углубился в лес. Скоро наступила черная, как мазут, ночь. В качестве подкрепления нам добавили ещё одну пушку на конной тяге. Тихое поскрипывание колёс и поблескивание металла оставались для нас единственной

 возможностью ориентироваться и, по крайней мере, догадываться, что мы не оторвались от впереди идущих. Это было движение, как в туннеле. По обеим сторонам - темный, густой лес, над нами - ночное небо, под нами - нечто непонятное, мягкое, что мы принимали за дорогу. Если русские приготовили нам

 западню, то здесь! А мы, беззащитные, идём прямо в неё! Мы проглядели все глаза, не блеснет ли где-нибудь искорка света, напряженно прислушивались к каждому шороху, съёживались при каждом треске веток, готовые броситься на землю и начать отстреливаться. Артиллеристам у пушки уже начали чудиться

 привидения. Они стали палить в лес, откуда раздалось оглушающее эхо. Мы бросились в укрытия, ружья и автоматы - наготове. Но из тьмы леса нам по-прежнему отвечала лишь тишина. Никого! Снова никого!

Утомленные и сонные, мы поднимались и шли всё дальше и дальше.

В полдень я должен был со взводом возглавить колонну. Впереди -
разведчики. Потом - группа солдат с малокалиберной противотанковой пушкой. Затем - ещё взвод и две группы солдат, а мы - впереди. Такое чувство возбуждения и неуверенности от этого

движения в неизвестность, с подставленной противнику грудью, а всё для того, чтобы своевременно дать сигнал следующим за нами ротам! Усталость начала притупляться. Мы топали вперед молча, грязные, измученные тяжелой, трущей спину выкладкой. Будь, что будет.

Приближался рассвет. Контуры елей и буков приобретали очертания. Впереди я уже мог различить двух дозорных, которые больше смотрели себе под ноги, чем на окружающую местность. Эта беловатая, как бы мучная дорога не имела конца.

Наконец, ландшафт изменился. Вместо угрожающего леса в сером свете нарождающегося дня вдали проглянула опушка. Может быть, ТАМ устроили русские свои позиции? Там было идеальное поле боя. Оттуда они могли бы расстрелять нас всех, как мишени!

Мы осторожно пробирались вперед. Разведчики согнулись почти вдвое. Они почти сливались с деревьями, чтобы не оказаться мишенью. Но вот перед нами поляна. Я различаю деревню. Одна из тропинок ответвляется от нашей дороги и исчезает из виду между маленькими деревянными домами. Деревня кажется вымершей. Не

 видно ни души, хотя сейчас такое время, когда деревенские жители начинают вставать, звенеть подойниками, выезжать в поле на сенокос... Ни одна собака не оповестила лаем о нашем приходе, петухов тоже не слышно. Одинокая кошка пробиралась от дома к дому.

Все это производило впечатление декорации, которую оставил киносъемочный штаб.Что здесь случилось?
Мы шли дальше, теперь быстрым шагом, так как не было видно никакого противника. Опять деревья сомкнулись кронами над дорогой.

Мы уже хотели покинуть загадочную деревню, как вдруг нашим глазам открылось случившееся! Не мы прошли здесь первыми: слева в придорожном кювете лежали длинными рядами жители деревни, бородатые мужчины, женщины,подростки,

дети, мальчики и девочки. Они были мертвы. Расстреляны. Своими неподвижными глазами они глядели на нас, на наши ноги, проходившие мимо них еще более усталым шагом, как будто они стали свинцовыми .

Вскоре после этого был привал. Никто не заговорил об увиденном.
Мы не смотрели друг на друга. Зло и раздраженно спорили мы из - за мест на привале, из - за очереди за кофейным напитком,из-за каких-то мелочей. Затем мы уснули мертвым сном.

Я не задумался об увиденном, да и другие ни о чем не мыслили. Уменьшился ли наш разум до такой степени, что мы думали лишь о том, как выжить, как выдержать мучительный бросок, наступление ночами напролет?

Когда мы на понтонах переправились через Неман и вошли в Ковно
(Каунас), там снова был привал. Я хотел наполнить свою фляжку свежей водой, зашел в какой-то двор - и отпрянул. У водокачки лежали пятеро убитых. Это были расстрелянные евреи.

Когда я сообщил об этом командиру роты, он устало поглядел на меня:
- Разве вы не знаете, Кюгельген, что впереди нас идет дивизия СС
"Мертвая голова" ? Они же устроили это безобразие в деревне!
"Хорошую" же войну они здесь ведут !..    

Так вот оно что! То были эсэсовцы, а не вермахт !

Наша совесть казалась нам чистой. События первой ночи и первого
дня, 22 июня 1941 года, были почти уже вытеснены из памяти,
выбиты темпом и трудностями блицкрига, которому, очевидно, снова сопутствовала удача, и бесконечными марш-бросками, не приводившими к столкновению с противником, хотя с других участков фронта поступали сообщения о тяжелых боях.

Уже далеко углубившись в Россию, около Холма, мы - в который раз!-
построились клином и на окраине какой-то деревни встретили, действительно, отпор. С обеих сторон пшеничного поля
атаковали нас русские части. Впервые услышали мы оглушительное "Уррр-рааа!"- душераздироющий крик, который,

наверняка, оглушал не меньше, чем завывающие сирены немецких
пикирующих бомбардировщиков. Артиллерийские снаряды, свистя,
проносились над нами. Наша противотанковая пушка лающе включилась в обстрел. Мы отступили назад в деревню, через которую только что прошли.

Гремели взрывы ручных гранат. Командир роты размахивал своим пистолетом, его выстрелы в шуме боя звучали, как лопающийся горох. Снова адское: "Урр-рааа!"
Поправляя очки, я заметил, что моя рука в крови. Я пробрался в укрытие, ощупал свою левую щеку в поисках раны и обнаружил

осколок ручной гранаты, застрявшей в коже, как колючка. От этой
раны было не столько вреда, сколько крови. Я вставил новую обойму и нажал на спуск. Засорен затвор. Повесил автомат на шею.
Выхватил пистолет из кармана. Пули свистели. Казалось, в нас стреляют из всех домов.

Удержать нас было невозможно.
Никто не приказывал нам этого, но инстинкт самосохранения командовал нами: позади какого-то сарая...мы бросились назад,
прочь из этого ада!   

...В ста метрах позади нас, в кустах, что-то позвякивает. Начинаются ночные работы. Подъехала полевая кухня. Тарахтят посудой. До нас доносятся голоса. Всё, как обычно. В блиндаже стоят наготове котелки. Дают гуляш с картошкой. Не успел я отправить первую ложку в рот, как мой ужин прерывает телефонный

 звонок. В его хрипоте я слышу нервозность. Кто-то накручивает ручкой, как сумасшедший. На проводе - соседняя позиция.
- Господин лейтенант, Иван в треугольном лесу!
- Не морочьте голову! Почему вы думаете, что Иван перед вами бродит?
Если реагировать на все сигналы тревоги, то это вызовет панику.
- Мы слышим голоса! Они разговаривают друг с другом!
- Ждите и наблюдайте, действительно ли что-нибудь произойдет.

Чтобы удостовериться, я звоню на другие позиции. Всё спокойно. Никаких происшествий. Гуляш остыл. Я снова сажусь к моему котелку, присоединяюсь к уплетающим за обе щеки связным. Снова беспокоит телефон. Тот же самый голос:
- Господин лейтенант, Иван уже на минном поле. Они снимают мины. Мы слышим это совершенно точно.

Теперь я начинаю звонить. В штабе батальона я требую заградительный огонь на местность между треугольным лесом и минным заграждением. Но что же случилось с дозорным там впереди, у шарообразного дерева ? Звоню:
- Дозорный вернулся?
- Нет, мы его не видели и не слышали.               
Значит, он ещё стоит на своём месте. Надо удостовериться. Дать
приказ командиру взвода и связному? Я колеблюсь. Как бы не подумали потом, что я берегу себя, а других посылаю на передовую.

- Фельдфебель, идемте со мной к дозорному!

Мы поднимаемся из окопа, пересекаем полосу препятствий, состоящую из натянутой квадратами  колючей проволоки высотой до голени, изменяем направление движения в сторону шарообразного дерева, крона которого слабо виднеется на фоне неба.

Абсолютная тишина. Ни выстрела, ни вблизи, ни вдали. Тихо шагаем по траве. Ещё несколько метров до дерева. Вдруг, как будто из-под земли, возникает какая-то тень. Дозорный?  В это время вспыхивает огонь автомата. Значит, и правда, - Иван?!

Мы молниеносно поворачиваем назад. Фельдфебель проваливается, как будто сквозь землю. Я бегу назад к позиции. Там уже гремит стрельба сверхскоростных МГ 42. Снопы огня мчатся над полем. Миномёты включаются в бой. Разражается адский концерт. Я падаю.

Я не нашел прохода в проволочном заграждении, запутался в проволоке. Я поворачиваюсь из стороны в сторону, хватаюсь за колючую проволоку и больше не знаю, где дорога вперед, а где - назад. Мои штаны зацепились крепко. Вдруг они с треском рвутся. Я вскакиваю. Автоматная очередь раздаётся прямо за спиной. Обеими ступнями я ощущаю сильный удар, переходящий в колющую боль. Они прострелили мне ступни!

За одной секундой ужаса следует другая: появляются четыре тени, силуэты людей, черные фигуры, направляя на меня свои автоматы. Я будто парализован. Конец. "Так это и есть последняя секунда твоей жизни?  Так это и есть смерть ?" - думает кто-то во мне. Почти бесстрастно я констатирую этот факт

 и замечаю, что во мне не происходит ничего, и что все душещипательные истории о проносящейся в мыслях умирающего всей его жизни относятся к царству вымысла. Сейчас они застрелят тебя. Другой мысли нет в моей голове. Но происходит нечто иное. Тени хватают меня. Они хватают меня за руки и за

 ноги, поднимают меня над собой и мчатся назад к своим. Я болтаюсь и раскачиваюсь между ними, как подвесной мост. Один из них снимает на бегу мои наручные часы. Мои карманные часы выскользнули из кармана и раскачиваются на цепочке. Рывок - и они тоже исчезают.

Топ- топ- топ слышится дальше. Чья-то рука выхватывает мой перочинный нож. Мне всё безразлично. Летящие снопы света. Светящиеся снопы выстрелов мчатся над полем. Разрывы снарядов. Хотя бы один попал в нас! Хотя бы одному миномету попасть под прицел, чтобы всё кончилось! Только не плен! Только не в подвалы ГПУ! Какой ужас предстоит мне?!

Эти мысли кружатся в моей голове в то время, как я, парализованный от ужаса, позволяю делать со мной всё. В треугольном лесу меня опускают на землю. Четверо говорят что-то непонятное своему вышестоящему. Потом они тащат меня дальше через поляну в лес, в котором находятся советские блиндажи.

Мне знаком здесь каждый уголок со времени той разведки, когда однажды весной  мы пробрались сюда через кустарник и наблюдали за
красноармейцами, строившими блиндажи. Мы чувствовали себя, как индейцы на вражеской тропе.

Мой эскорт увеличился до шести человек. Едва прибыв в лес, они бросают меня на маленькую повозку. Солдаты тоже садятся на неё. Лошадь трогается. Повозка громыхает. Шесть едва различимых в темноте фигур окружают меня, как стена. Мы катим по советским артиллерийским позициям. Залп за залпом гремят и летят снаряды в сторону моей бывшей позиции, которая кажется мне уже недостижимо далекой.   

Моя голова пуста. Я лежу без движения, почти не решаюсь дышать. При каждом толчке колёс колет боль в простреленных ступнях. Смогу ли я когда- нибудь снова ходить?  Стал ли я калекой?  Может быть, мне ампутируют ноги, если начнется гангрена? Что тогда? Что тогда? Что тогда?!  Пленение, ранение, страх набрасываются на меня, как адские псы.

Всплывает мысль о служебном предписании: при взятии в плен - только фамилия, звание, часть и никаких других показаний! Никаких?! А что потом? Пытки? Выстрел в затылок?

Карманный фонарик слепит глаза. Резкий свет отрывает меня от  размышлений. Я смутно различаю черноволосого человека с усами, вижу слабое поблескивание глаз.
- Что вы знаете о Генрихе Гейне?  -  лающим голосом спрашивает он меня.
Я смотрю беспомощно в конус света. Он говорит по- немецки. Но что означает этот вопрос? Что он имеет в виду? Опять голос, интонация угрожающая:
- Что вы знаете о Генрихе Гейне ?

Теперь я понимаю. К этому я не был готов. Он допытывается о Генрихе Гейне. Я ожидал допроса о числе наших укрепленных позиций или о количестве солдат в нашей роте. Это было бы нормально. Мы тоже допрашивали об этом. Что заставляет этого человека требовать ответа на такой вопрос теперь, в это

 мгновение? Ты имеешь право отвечать, - проносится в моём сознании, - но что? Гейне - это еврейский космополит, который извратил немецкую лирику и пытался разложить немецкий дух болтовней о демократии и равенстве. В 1933 году этому учил нас учитель немецкого языка, забыв о том, что за два года до этого он сам восторгался на уроках красотой языка "Книги песней" Гейне.
               
...В памяти возникают воспоминания о "Путешествии по Гарцу". Я вижу себя в час вечернего чтения в постели моей матери, в нищенской, маленькой кучерской квартирке в Берлине - Целендорфе, на улице Клейста, номер 20. У нас были каникулы из-за сильного мороза. Мама была очень близорука. Она держала книгу на расстоянии в пол-ладони от глаз.

Но каков был восторг, когда она читала! Не было ничего прекраснее этих часов, когда я знакомился с литературой из её уст! Все описания делались пластичными, пейзажи и пространства как бы возникали в сумерках, по другую сторону от светящегося шарика-ночника на прикроватной тумбочке.

Диалоги читались разными голосами, так что я чувствовал себя, как в театре.
"Айвенго" Вальтера Скотта, "Войну и мир" Толстого, "Путешествие по Гарцу" Гейне и многое другое читала она мне в долгие часы нашего совместного вечернего времяпрепровождения. Привидения из света и теней полночи мерещились мне потом на стенах. Натянув одеяло на голову, я засыпал...

Гейне я знаю, как большого поэта.

Если  я выскажу предписываемую нам оценку, это будет противоречить моему мнению. Если я скажу, что Я думаю, русский подумает, что я подпеваю ему. Но отвечать я должен. Однако что? Свет всё ещё ослепляет меня, он колет, сверлят вопрошающие глаза. Человек ждёт. Кажется, он понимает, что я не могу реагировать на его вопрос, как на пистолетный выстрел. Наконец, я овладеваю собой. Я скажу что-нибудь неопределенное. Тем самым я избегу как одного, так и другого.
- Я знаю его. Это поэт.

Фонарик гаснет. Ночь кажется черной, как в туннеле.

Из темноты звучит низкий голос. Человек декламирует куплет из стихотворения Гейне "Зимняя сказка". Он произносит с усилием слог за слогом, с русским акцентом, который придаёт этим словам нечто патетическое, торжественное.

Голос замирает. Затем раздаётся злой смех. Причину я пойму позже, когда возьму в руки том Гейне и увижу, что нам таких стихов не показывали... Нам всегда было неудобно перед русскими оставаться лишь слушателями, не способными  присоединиться к декламации, так как стихи Гейне мы не учили наизусть или давно забыли. И вот встреча с этим поэтом посреди Валдайского края, 15 минут  спустя после взятия в плен...

Больше вопросов не было. Человек с усами исчез в темноте ночи. Возможно, что очертания спины, то и дело возникающей впереди, около возницы, - это его спина.

Колёса перемалывают песок. Когда повозка подпрыгивает на ухабах, ружья сталкиваются и тихо позвякивают. Пушки умолкли. Лошадь пофыркивает и ржет. Великое безмолвие окружает меня. Что это значит? Меня мучит неизвестность. Я не способен даже думать.

Приближаются деревья, их мощные силуэты - выше домов. Они смыкают свои ветви высоко над нашей повозкой, как черная крыша. Мы снова в лесу. Я вдыхаю смолистый воздух. Как хорошо! Дорога оживляется. Мимо проезжает цистерна. Звучат непонятные слова взаимных приветствий. Солдаты убирают преграждающий дорогу предмет.

...Ясно, что русские - за Гейне после того, как Геббельс приказал сжечь его книги перед Берлинским университетом. Где бы я ни встречался потом с советскими гражданами: в лагерях ли для военнопленных, при переездах ли на советском фронте - всюду чтение стихов было как ритуал, свидетельствовавший об общей для всех системе школьного образования.

Чиркает спичка. На фоне ночи проступает фигура человека. Он начинает курить. Непреодолимая потребность в сигарете охватывает меня. У меня ничего при себе нет. Просить я не хочу. Офицеру не к лицу попрошайничать.

"Сейчас они тебя ищут, -  приходит мне в голову. - Янковски выедет на передовую, чтобы временно взять на себя командование. Жив ли фельдфебель?"

Клочок штанов они найдут на проволоке. Это всё, что от меня осталось. Что они напишут родителям? Этот вопрос застигает меня врасплох.

Попал в плен? Пропал без вести? Убит? Что будет думать Ники? Будет ли она меня ждать?  Может быть, они устроят поминки по мне в присутствии всех членов семьи и с речью папы? А может быть, я выдержу всё и однажды, после войны, позвоню в дверь нашей квартиры?..

Вот это было бы свидание! Как велики мои шансы? Вернусь? Погибну? Вернусь? Эта колющая боль в ступнях! Когда повозка наталкивается на камни, боль просверливает ноги.

"Эй, стой, бррр, стой!" -  возница останавливает лошадь, добавив крепкое ругательство. Солдаты спрыгивают с повозки. Очевидно, мы у цели. Что будет теперь? Меня ждали. Два солдата с носилками стоят наготове. Они перекладывают меня, несут несколько шагов, спускаются вниз по лестнице, отодвигают в сторону висящее шерстяное одеяло, продвигают меня через дверной проем - и сияющий, желтый электрический свет встречает нас.

Ослепленный, я зажмуриваю глаза, не могу ничего различить. Электрический свет впервые за семь месяцев! Последний раз я видел его дома, в тот прощальный вечер в декабре, когда уже был приказ отправляться на фронт, а я получил ещё увольнение на 8 часов, сказав, что мне нужно забрать сапоги,

 бывшие в ремонте. 120 минут с родителями, 60 минут - с Ники. Беседа тянулась медленно, мы не знали, что говорить друг другу в такой момент. Все делали вид, что предстоящий путь в русскую зиму - это не более чем неудобная командировка, которую надо перетерпеть, как посещение зубного врача. Даже папа, который всегда владел ситуацией в присутствии гостей, ничего не мог выдавить из себя.

Его будущее тоже было не ясно. Некий господин Шнайдер устроил его на работу на завод "Одоль" в Дрездене. Однако, это пустой номер. Что хотели от него на этом предприятии, придававшем большое значение его знанию русского языка, он в действительности не знал. Тем не менее, они платили ему 1500 марок в месяц. Ему оставалось только ждать.

...Светит лампочка под зеленым жестяным абажуром. Я осматриваюсь. Стены землянки облицованы белыми стволами березы. Справа стоит походная койка, рядом - стул. Посередине, наподобие алтаря, возвышается огромный стол, накрытый красным полотном. Карандаши, соблюдая равнение, как солдаты , лежат

 на столе. В правом углу - линейка. В полутени за столом я различаю человека. Он высокого роста и широкоплеч. По сравнению с ним я чувствую себя, как Гулливер среди великанов. Судя по золотым нашивкам на воротничке (тогда в Красной Армии ещё носили старую форму без погон), он, по меньшей

 мере, генерал. Он смотрит на меня сквозь прищуренные глаза, не изменив выражения лица. Он сидит недвижно, как памятник, и оценивает меня. Я не могу выдержать его серьёзного взгляда и смотрю на карандаши.

Молодая девушка - медсестра заходит в помещение. Я удивленно отмечаю присутствие девушки здесь, на фронте, и красный крест на рукаве. То, что коммунисты пользуются этим христианским символом, для меня необъяснимо. Она осторожно разрезает голенища сапог, удаляет портянки и пропитавшиеся кровью

 носки, промывает сквозные раны, наполняет шприц вакциной против столбняка из литровой бутылки. Игла сверлящей болью входит в мякоть, и на долю секунды вдруг мелькает улыбка на её лице, она поднимает глаза:
- Кости целы, всё хорошо, - говорит она на ломаном немецком и тотчас же сосредотачивается на бинтах.

Великан сидит неподвижно. Кивком головы он отсылает медсестру, которая краснеет от волнения. Она сложила свои принадлежности, докладывает по стойке "смирно" нечто непонятное, наверняка, о выполнении приказа, чётко отдаёт честь, поворачивается и уходит.

Когда она повернулась, вслед за ней полетели полукругом две косы, как цепи у карусели. Великан за письменным столом продолжает разглядывать меня с флегматичным спокойствием. Слово "спешка", кажется, не существует для него. "Как охотник в засаде", - думаю я. Он снова кивает, когда солдат

 заходит в землянку. Солдат ставит предо мной консервную банку, тарелку, кладет вилку,  достаёт ножом большой кусок розовой массы из банки, разрезает его на тарелке на маленькие кусочки, докладывает что-то громким голосом, отдаёт честь, поворачивается и исчезает. "Свиная тушёнка" -  разбираю я медленно по буквам.

В это время из глубины землянки возникает молодой офицер - переводчик, который бегло переводит слова великана: "Вы должны есть!" Это звучит почти по-дружески.

Хотя мой ужин там (как быстро привыкаешь к этому "там") остался почти не тронутым, у меня нет аппетита. Я слишком взвинчен для того, чтобы думать о еде. Но жеманиться было бы сейчас глупо. Я откусываю кусок сочного, сладковатого черного хлеба с несколькими кусочками жирного мяса.

Желудок бунтует. Нервы отказывают. Меня тошнит.
- Мне надо выйти, быстрее, мне плохо,- мямлю я. Переводчик и неизвестно откуда возникший солдат хватают мои носилки, несут меня спешно наружу, меня рвёт едой, шнапсом и бутербродами с прощального ужина у соседа... Отвращение к моей слабости и моему положению...скотское состояние ...

Холодный пот выступает из всех пор, отвратительный кислый привкус склеивает рот, всё кружится у меня перед глазами: вход в землянку, оба военных, деревья... Я думаю, что настал мой час. Наконец, я опускаюсь измученно на носилки. Оба сопровождающих снова вносят меня в землянку. Великан всё ещё

 сидит, как истукан, ожидая, наблюдая бдительными глазами.
-Как вы себя чувствуете?   
-Спасибо, лучше, извините моё поведение. Это от меня не зависело.
Бормотание по-русски:
-Это коллапс военнопленных, нам это знакомо. Не беспокойтесь ни о чём. Вы здоровы.

Молодой офицер моего возраста. Его оливковая гимнастерка сидит строго по фигуре и выпущена на брюки. Сапоги хорошо начищены. На воротнике впереди две золотистые пуговицы и две красные эмалированные петлицы. Я предполагаю, что он лейтенант или старший лейтенант, то есть примерно одного чина со мной. Он говорит по - немецки почти безошибочно и без акцента.

- Господин генерал хочет знать ваше имя, вашу часть и вашу должность.
Господин генерал?  Коммунист - и господин? Это может быть лишь подражание принятому у нас обращению,- думаю я. "Возьми себя в руки! Сейчас начнется. Теперь ты должен показать, что ты - не слабак."

- Бернт фон Кюгельген, лейтенант, командир роты № 1, артиллерийский полк №418, дивизия № 123.
С этим предложением нет проблем, и оно легко сходит с моих уст. Я сажусь,
осторожно согнув колени. Я почти не чувствую боли.

- Господин генерал хочет знать, сколько человек в вашей роте и какова длина занимаемой вами линии фронта?
Отвечать на это - уже вопреки предписаниям. Я замечаю двух солдат на посту у входа. Зачем? Что они хотят? Начинается допрос? Эти не говорят о Гейне. Они хотят знать дело. Но я не имею права отвечать. Я не имею права! Это вбито мне в голову, как закон. Кроме того, русские примут меня за жалкую тряпку, если я подчинюсь. Значит, возьми себя в руки. Осипшим голосом я говорю: "Сожалею. О служебных вопросах  не имею права говорить".

Что теперь? Накричат на меня? Ударят? Но всё опять происходит иначе, чем я мог предположить. Мои слова прозвучали, как завершающий акт на сцене. Генерал что-то говорит в нос, встаёт и покидает помещение. Переводчик следует за ним. Свет выключают. Оба солдата поднимают мои носилки, выносят

 меня за дверь и опускают носилки на землю. Они становятся по обеим сторонам в изголовье, молча и спокойно, совсем не обращая внимания на меня. Я предоставлен сам себе. Я глубоко вдыхаю смолистый воздух. Тихо шелестят надо мной ветви. Вдали громыхают пушки. Темнота такая, что руку перед глазами почти нельзя разглядеть. Что сталось со мной? Жалкая, беспомощная масса на носилках.

Отпуск и откомандирование пропали. Нужно тебе было бежать на передовую?! Вечно этот проклятый страх приказать кому-то другому нечто неприятное! Упреки за упреками одолевают меня, как собаки зайца. Слишком поздно ты прозрел. Я почти готов расплакаться, отдавшись своему горю.

Время от времени мимо проходят красноармейцы. Некоторые замечают немца, наклоняются надо мной, чтобы в темноте разглядеть меня. Они с любопытством уставляются мне в лицо, говорят с недружелюбной интонацией на своём языке до тех пор, пока часовой энергичным голосом не гонит их прочь.

Снова и снова я различаю слово "фриц" и соображаю, что они дали это прозвище солдатам вермахта точно так же, как мы называли всех красноармейцев "Иван", с ударением на "и". Фриц и Иван, Иван и Фриц - это звучит почти по- свойски, как будто двоюродные братья затеяли потасовку, а затем протягивают друг другу руки для примирения.

Это упрощение фактов приятно трогает меня. Может быть, всё обойдется. Я вспоминаю о секретной информации для офицеров, которую нельзя было доводить до сведения солдат, о том, что Сталин, в одном из приказов, подтвердил, что с пленными следует обращаться в соответствии с Женевской конвенцией.

Я читал это сообщение три недели назад и сохранил его содержание в тайне, чтобы никому не пришло в голову поднимать руки перед русскими. Теперь этот текст стоит перед моими глазами. Во мне зарождается надежда. Как ни ужасны допросы, но когда-нибудь им придёт конец. Может быть, мне повезет, и я выживу в лагере?

Я вспоминаю книгу "Между белыми и красными" Двингера - роман о лагере военнопленных в глубине Сибири, на ничейной земле между частями Колчака и Красной Армии. Ясное дело, автор был против коммунистов. Но, тем не менее, немецким офицерам и солдатам было там совсем неплохо...

Оба солдата, охраняющие меня, расположились удобно на траве. Я слышу их тихий говор, шуршит бумага, они мастерят что - то непонятное.

Вспыхивает спичка. Они сделали себе самокрутки. С удивлением различаю газету в роли табачной гильзы. При закуривании взлетает и падает целый фейерверк искр. Острый, ароматный дым распространяется вокруг. Ага! Наверняка, знаменитая махорка. При закуривании этих необычных, искрящихся "козьих ножек" огонь освещает лица моих часовых. Один из них выглядит старше, чем я. У него могучие усы. На кустистые брови надвинута выгоревшая пилотка с советской красной звездой. У другого - юное лицо с гладкой кожей, широкое, плоское, с коротким  маленьким носом.

Русских я видел до сих пор лишь в качестве военнопленных. Это были серые, смертельно усталые люди. Одежда болталась на них. Часто они шли босиком, потому что охранники отбирали у них сапоги, чтобы поменять  свои, рваные.

Когда я был ранен прошлым летом и ехал в Мемель, нас обогнал за станцией Холм поезд с военнопленными. Их погрузили на товарные платформы, на которых они стояли вплотную  друг к другу. Головы и плечи возвышались над бортами.

"Человеческий груз... Как поленница дров," - пронеслось у меня в голове. В купе стало тихо. Ехавшие со мной раненые неотрывно смотрели на платформы, мимо которых медленно двигался наш состав. Русские не плакали, не кричали, не шевелились. Как будто в двух метрах от нас двигалась вдоль путей декорация.
- Бедные свиньи, - сказал кто-то в нашем купе. Это прозвучало не оскорбительно.
- Не хватало ещё скорого поезда для пленных, - возразил какой-то старший лейтенант с забинтованной головой. - Пусть радуются тому, что им не надо идти пешком!

Никто не ответил. Долго царило молчание. Потом кто-то снова начал игру в карты.

Вид того поезда навсегда сохранился в памяти...

Теперь роли изменились. Оба моих охранника выглядят чистюлями. А я довольно жалок. Голые ноги, забинтованные ступни, торчащие из галифе...

- Куришь? - обращается старший солдат ко мне.
Моих знаний русского языка достаточно, чтобы понять этот вопрос. Он спрашивает, курю ли я.
- Да, да, - отвечаю я с надеждой. Опять шуршит бумага. Солдат скручивает для меня "сосиску" из газеты. Мне немного страшновато перед незнакомой махоркой.

- Подруга есть? - спрашивает молодой солдат. - Невеста, подруга, невеста, -
повторяет он настойчиво, заметив моё непонимание. Улыбаясь, он очерчивает руками воображаемую женскую фигуру и покачивает телом из стороны в сторону, как бы танцуя.
- Подруга - друг, -  соображаю я и киваю : - Да-да.
- Ага! - уважительно восклицают оба. Усатый вставляет мне в рот нечто сигарообразное и даёт огня. Острый, как горчица, удушливый, раздирающий дым врывается в мои лёгкие. Я кашляю, поперхнувшись. Мои часовые веселятся, как будто им удалась шутка. Презирая смерть, я делаю следующую затяжку. Получается уже лучше. Никотин, недоступный мне уже много часов, начинает действовать. Приятное легкое головокружение убаюкивает моё сознание.

Итак, ты попал к русским. Теперь ты находишься на стороне тех, кому принадлежит Санкт- Петербург, называющийся ныне Ленинград, окруженный уже полгода и, наверняка, разрушенный артобстрелами до неузнаваемости. Сообщения вермахта о блокаде, фотографии с Невским проспектом в визире, с видами пригородов и разрушенных снарядами трамваев я всегда воспринимал с чувством подавленности, так как в Санкт- Петербурге я родился. Для моих родителей этот город был неизбывной и незабываемой родиной.

"Кто жил в Петербурге", -  говаривала моя мать, - "того тянет всегда назад в этот город. Ужасный климат, сырой и нездоровый. Но какие красоты открываются на другом берегу Невы, когда глядишь на здание университета! А виды на Адмиралтейскую иглу, на золотые купола Исаакиевского собора, на Зимний дворец, на всю величественность и широту этого города... Ах, а какой стиль жизни!Даже приезжие со всего мира чувствуют себя здесь, как дома!"

При этом мама поднимала свои бедные, больные глаза с дрожащими веками, которые не могли уже сосредоточиться на определенной точке и которые она поэтому всегда держала опущенными, или устремляла взгляд вдаль, как будто видела на горизонте очертания Санкт- Петербурга, нечто далёкое, недостижимое со времени эмиграции в 1919 году.

Об этом городе мои родители говорили, как о потерянном рае. Любовь к родине? Я гоню от себя такую мысль. В моём положении это может вызвать только неловкость...
                *****************
ПЕРЕВОД БЕСТСЕЛЛЕРА "Мемуары офицера вермахта" ВЫШЕЛ ИЗ ПЕЧАТИ в 2013 г. на русском языке малым тиражом.

Уважаемые читатели! Не думайте,что меня вдохновила бы на перевод книга о военных действиях вермахта в Советском Союзе. Воспоминания

Бернта фон Кюгельгена, попавшего в возрасте 28 лет в русский плен,
написаны о том, как знакомство с советскими людьми перевернуло всю его жизнь.

 Вот о них-то и написана эта книга: о наших дедах и отцах,которые победили в
 той страшной войне 1941-1945 г.г. и стали для автора образцом для
 подражания, людьми незабываемыми...
--------------------------------------
Глава 1 "В Демянском котле"- это как бы предисловие к последующим 60-ти годам жизни автора, ставшего антифашистом и борцом за мир во всем мире. (Примечание переводчицы).

Фото немецкого солдатского кладбища в Демянском котле сделано автором "Прозы.ру" Александром Кочевником и передано мне 7 сентября 2014. 
Там похоронены останки десятков тысяч фашистов.
" КТО С МЕЧОМ К НАМ ПРИДЁТ, ТОТ ОТ МЕЧА И ПОГИБНЕТ " (Князь Александр Невский)

Смотрите также фото "И вот что осталось..." (1)
http://www.proza.ru/2014/09/07/151

"И вот что осталось от них..." (2)
http://www.proza.ru/2014/09/07/321

ЭТИ ФОТО " И ВОТ ЧТО ОСТАЛОСЬ..." СДЕЛАНЫ АВТОРОМ ПРОЗЫ.РУ А. А. КОЧЕВНИКОМ.
МЫ БЛАГОДАРИМ.

             

http://www.proza.ru/2012/07/24/838 Начало статьи М. Корсунского
об авторе
   

P.S.: Первый упомянутый в этой главе переводчик, "человек с усами", - это
Лев Копелев. Второй переводчик - прибалтийский немец Ярослав Райд, призванный на службу со второго курса Таллинского университета. ( Примечания
переводчицы).