Начало большого пути

Защитив с Божьей помощью летом шестьдесят восьмого года диплом в художественном училище, я, как, возможно, помнит благосклонный читатель, остался на бобах без распределения: украла однокашница со старо-фамильными гебешными связями.

Потом были какие-то совершенно идиотические эрзац-работенки, и только ранней весной шестьдесят девятого, после месяцев и месяцев блужданий, обрел, наконец, место под солнцем в должности оформителя на фантасмагорическом (как сказали бы теперь – виртуальном) предприятии.

Называлось оно длинно и затейливо: “Московский учебный опытно-экспериментальный школьный завод “Чайка”, и проторчал я на нем что-то около года – года, достойного отдельного повествования, которое, хочу думать, когда-нибудь впереди.

Итак, трудился я на этой самой “Чайке”, чего-то красил и малевал, выстукивал по трафаретам бессмертные слова бессмертных партийных лозунгов и пункт за пунктом “Кодексы строителей коммунизма”, попутно подрабатывая всякой мелкой графикой в разных газетках и нескольких популярных журналах, мысли же мои, меж тем, были далеко.

Хочу сказать – в отдалении от пластических искусств.

Я уже точно знал, что буду писать, что не смогу не писать.

А поскольку в силу неустранимых объективных причин (подмоченной национальности, помноженной на беспартийность) так же твердо знал, что филфак и журфак МГУ лежат за пределами моих мечтаний, уж и сам не знаю как и почему надумал дерзать, держа экзамен на сценарный факультет ВГИКа.

 

Идея поступить в киносвятилище заронилась в сердце примерно за год до самой попытки, как понимаю теперь, идея равно безумная и наивная, однако же, бесповоротно принятая к исполнению.

Не последнюю роль сыграло, вероятно, то, что, как бы силою вещей я оказался втянутым в беспощадный вихрь, несущий несчастные жертвы в пучину кинематографа.

А было так.

Двое друзей моих, бывших сокурсников, поступали во ВГИК на художественный факультет, и я таскался вместе с ними в качестве “группы поддержки” в легендарное серое здание в Сельскохозяйственном проезде, стоящее бок-о-бок со студией Горького. Бродил по коридорам, вдыхал, как говорится, запах кинокулис, смотрел с завистью на вальяжных счастливцев, сумевших взять эту высоту и небрежно приоткрывавших студенческие билеты пред очами суровых вахтеров в проходной.

Мысль поступить на сценарный факультет завладела мной, опутала, повязала по рукам и ногам. Я весь ушел в думы о кино, не вылезал из киношек, штудировал соответствующие издания, прямо скажем, блистательные журналы той поры, прежде всего, конечно, “Искусство кино”, где в каждом номере в конце печаталось два-три сценария, как наших, так и самых прославленных иностранных фильмов.

Все это манило, будоражило, в полном смысле слова кружило голову, без преувеличения сводило с ума, когда я уже каждый фильм смотрел с карандашом и блокнотом, фиксируя планы, длительность кадров и эпизодов, анализируя мизансцены и приемы и смысловые стыковки монтажа...

Черт возьми, то была серьезная, основательная подготовка!

И к тому же безумно интересная тем, что тебя самого всё это как будто превращало в некую синтетическую субстанцию, целиком составленную из движений, словесных и музыкальных фраз, пятен света, а главное – тех новых и неожиданных мыслей, которые возникали при столкновениях монтажных кусков.

Короче, рассусоливать нечего: жребий был брошен и путь жизни определен.

 

Я, разумеется, знал, что крепость эта почти неприступна. Что в кино царят пресловутые “законы джунглей”, что поступать придется, возможно, много лет подряд, причем без каких-либо гарантий, что, в конце концов, тебя ожидает успех.

И все же я был полон решимости штурмовать эти неприступные серые стены – а там хоть трава не расти!

За те недели и месяцы, что пришлось сопутствовать своим друзьям, на правах болельщика, я вполне освоился во вгиковских стенах, уже легко ориентировался там, то помогая на развесках просмотров, то просто поджидая их в коридорах у дверей аудиторий и даже перестал шарахаться, встречаясь на лестнице с великими кинодеятелями мира сего Сергеем Герасимовым (по местно-студенческому прозвищу “Фантомас”) или Львом Кулешовым (по прозвищу “Люля-Куля”).

Не помню, почему и как, но друзья мои проходили экзамены на один и тот же художественный факультет в разных потоках и в разное время, с разницей в несколько дней. Может быть, причина была в громадном наплыве абитуриентов, а может, в том, что поступали они на разные отделения – один на постановочный, где учили на художников игрового кино, а другой – на мультипликацию.

Тот, что поступал на постановщика кино игрового, провалился на первом же экзамене. Скорее всего, как это часто бывает, провалили его намеренно, поскольку принять могли считанное число из тех, кто жаждал поступить, а все места были уже заранее распределены на узких “междусобойчиках”. Как бы то ни было, этот провал означал, что другу моему грядущей осенью не миновать солдатчины, как оно, понятно, и оказалось.



Сейчас, по прошествии целой жизни, мне трудно и вспомнить, и понять, как так вышло, что я принял, может быть, самое близкое, излишне горячее, даже предосудительное участие в судьбе второго моего друга.

Но уж как было, так было... И потому теперь, за давностью лет, могу приоткрыть некую тайну.

Неудача первого моего товарища произвела на второго в полном смысле сокрушительное впечатление.

В такие-то минуты и подступает бес, который, как известно, не дремлет, а только и бегает со своими крючьями, дабы уловить душу малодушного грешника.

Так что иначе как бесовским происками невозможно объяснить тот примечательный факт, что именно в те дни, не раньше и не позже, причем чисто случайно, у кого-то в гостях, моя матушка познакомилась с неким товарищем с явной выправкой заматерелого кадрового офицера, оказавшимся ни много, ни мало, а проректором нашего славного Всесоюзного Госкиноинститута, правда – по административно-хозяйственной части.

А надо заметить, матушка моя чрезвычайно любила этого моего, насмерть перепуганного и талантливейшего второго друга, которому точно так же, как и первому, в случае фиаско неизбежно пришлось бы учиться наматывать портянки и ходить строем, вытаптывая кирзовыми серый бетон на плацу.

В общем, она решила другу моему посодействовать и как-то при встрече с этим самым то ли Алексеем Ивановичем, то ли Петром Васильевичем, закинула удочки и замолвила словечко.

Товарищ проректор все понял с полувздоха и, не муча себя подыскиванием подходящих слов, с простодушной улыбкой душевного партийца назвал требуемую сумму. Причем довольно смешную по нашим теперешним тысячедолларовым временам – всего-то триста рублей. Правда, с одной существенной оговоркой: он брался всерьез помочь только в том случае, если друг мой не схлопочет на одном из экзаменов по специальности – то есть рисунку, живописи, композиции и экспликации фильма – “пару”.

В случае “неуда” или хотя бы двух “троек” помощь его не предусматривалась, а полученные средства, которые принимались авансом, должны были перейти, как говорится, “в обращение государства”.

И вот в один солнечный лучезарный день, казалось бы, решительно несовместимый с уголовно-наказуемыми деяниями, как сказали бы теперь, – “трансфер был произведен, согласно условиям достигнутого сторонами договора”. И была мимолетная, короткая, как дуновенье эфира, встреча в кабинете, и был мгновенный, изящно-воздушный, невинный жест, когда бумажный прямоугольник худенького конверта с заветной суммой, десятикратно превышающей тридцать сребренников из одних рук перепорхнул в другие и тотчас исчез в глубоком кармане строгого начальственного пиджака.

И не пришлось другу моему возиться с портянками и осваивать армейские нормативы с подъемами по тревоге и готовностью к марш–броску с полной выкладкой и при оружии за 45 секунд.

Он ничего не завалил, поступил, проучился пять лет и отучился. Потом, правда, были проблемы защиты диплома, но это уже вне пространства моего рассказа, вне времени повествования, за пределами отношений. Главное, что он был принят и учился на курсе, который формировал тогда величайший из корифеев советской мультипликации Иван Петрович Иванов-Вано.



И вот прошел год, тот самый год на заводе “Чайка” и с неизменными  журналами “Искусство кино” перед глазами.

Налетела весна, оглушила, отшумела, и новое лето вбежало, по словам прекрасного Олеши, “как ветка, полная цветов и листьев”.

Я отправил во ВГИК на творческий конкурс две маленькие повести и несколько рассказов и с нетерпением ждал ответа – допущен ли я до экзаменов, прошел ли отбор по специальности, по писательскому ремеслу. Допущен ли до этих двухнедельных рысистых испытаний, где уже наверняка были намечены и отобраны свои фавориты, чьи-то детки или детки деток, из категории тех, перед которыми как бы сами собой распахиваются узкие двери судьбы.

Я ждал, готовый и к тому, и к другому, то есть чтобы пополнить ряды отринутых уже на дальних подступах, или...

Вот на случай этого эфемерного “или” я корпел над учебниками, натаскивал самого себя, вновь повторяя английские спряжения, правила русского языка по незабвенному Розенталю, ну и штудировал перипетии Декабрьского восстания в Москве в 1905 году.

Кстати, знаете ли, помните ли вы, почему платформа Ухтомская получила свое название? А я вот помню, помню с тех пор, как и много еще чего мог бы вспомнить, наверное – уж больно рьяно грыз тогда тот ученый гранит.

О том, чтобы воспользоваться тем же испытанным каналом... с душком административно-хозяйственной части – и мысли не было. Ведь теперь речь шла не о другом человеке, а обо мне самом, и тут всякие такие штуки исключались.

Итак, я ждал, как вдруг в один из дней раздался телефонный звонок. Я снял трубку и услышал негромкий, усталый, явно старческий голос, который спросил меня. Не совсем понимая, кто бы это мог быть, я представился и услышал:

– Здравствуйте, Феликс. С вами говорит профессор кафедры мастерства сценарного факультета Долин. Ко мне попали ваши работы, которые вы прислали на конкурс. Я их прочитал и хотел бы встретиться, поговорить с вами. Когда вы могли бы приехать во ВГИК?

– Да... да в любое время! – ошарашенно откликнулся я, почти не веря, что все это не розыгрыш.

– Ну, вот и хорошо, – вздохнул он. – Приезжайте завтра около часу дня и ждите меня прямо у входа, на нашей лестнице там, знаете?

– Да-да, – сказал я, – конечно.

– Договорились, – сказал он и повесил трубку.



Я ничего не мог понять.

Этот звонок казался немыслимым, невероятным.

Но назавтра в назначенное время, взволнованный и встревоженный, я уже прогуливался перед дверьми Института кинематографии, пытаясь предугадать, о чем пойдет разговор и почему вызвал он меня, для какой беседы. Я ходил и ходил, пока не заметил, что ко мне приближается пожилой, лет за шестьдесят, невысокий седоватый человек, просто и скромно одетый в какой-то неприметный серый пиджак. Он смотрел на меня очень серьезно, с острым вниманием и интересом. И, кажется, с какой-то печалью он смотрел.

– Простите, это не вы, случайно, Феликс Ветров?

Я кивнул, и он протянул руку.

– Профессор Долин, Борис Генрихович. Ну что же... Давайте пройдемся немного. До двух я свободен, потом у меня лекции.

Он явно хотел сказать мне что-то важное, но не спешил, словно подбирая фразы для начала разговора.

Ах, дорогие мои! Как хорошо помню тот солнечный день начала июня, яркий свет, его лицо в морщинах, седую шевелюру, невеселый взгляд умных глаз...

– Честно говоря, – начал он, – я представлял вас совершенно другим и потому не знаю, как начать. Я думал, сейчас увижу человека лет за тридцать, а тут... Вы такой молодой!.. Должен вам сказать, и поймите, это не комплимент, я пригласил вас, чтобы увидеть, кто вы, какой вы. Я много лет в этих приемных комиссиях и давно, поверьте, давно не держал в руках таких чистых, свежих, таких... талантливых текстов. И еще хочу вам сказать – по моему убеждению, вы рождены для кино, именно вот для этой сценарной работы. Это как у певцов – от рождения поставленный голос. Вы чувствуете, вы видите, вы все воспринимаете и передаете именно так, как нужно для кино. Такие тексты понимающий режиссер должен просто брать и снимать. Там уже всё есть, что нужно для кадра, для мизансцены, для актерской игры. И... еще должен сказать вам... Я очень хочу, чтобы вы поступили, хотя поступить очень трудно, как вы знаете. И потому что ваши работы на конкурс пришли по почте, понимаю – вы сами по себе, за вами никого нет, ни на чью помощь вы рассчитывать не можете. Другими словами – шансов у вас очень мало... Но знайте: если будет решаться вопрос, у вас будет мой голос. А он пока еще что-то значит здесь. Дело в том, что вам немного не повезло...

Он задумался, видимо, не зная, как сказать. А потом решился, одолел сомнения:

– Дело в том, что в этом году набирает курс Кира Парамонова. А я свой курс, свою мастерскую, к несчастью, набирал в прошлом году. То есть раньше, чем через четыре года – сами понимаете... Таков у нас порядок. Кира Константиновна... как бы сказать... человек... сложный. И все-таки... я постараюсь. Все, что будет в моих силах – сделаю. Не стану скрывать: я редко с кем говорю вот так, я имею в виду – из поступающих…

Потом, помню, мы заговорили о литературе.

Он, в основном, расспрашивал меня, что я люблю, что для меня наиболее дорого и в русской литературе, и зарубежной. Помню, как восторженно озарилось его лицо, когда он заговорил о том, как сделан “Петр I” Алексея Толстого, о том, как удивительно точен, лаконичен  и кинематографичен Чехов, о том, как задолго, за десятилетия до открытия братьев Люмьер, уже свободно пользовались средствами монтажа и Диккенс, и Толстой и особенно Достоевский.

Конечно, разговор был потрясающий, незабываемый, наполнивший меня счастьем, огромной надеждой, какой-то необыкновенной уверенностью, и праздник тех минут неотделим в памяти от яркого солнца, от ощущения свой молодости, силы, неоглядности будущего, где все должно сбыться и сложиться согласно словам, которые я услышал от него.

Мы тепло простились, на прощанье он велел мне как можно лучше готовиться к вступительным экзаменам и, словно спохватившись, сказал, что среди моих, полученных ВГИКом документов, в этом пакете, недостает одной чрезвычайно важной бумажки, особенно нужной идущим “самоходом”, без всяких поддержек и подпорок, да еще и с сомнительным “пятым пунктом”.

А документом этим, оказывается, должно было стать письмо-рекомендация от райкома комсомола, от отдела культуры, в котором значилось бы, что эти высокие молодежные инстанции считают целесообразным, чтобы такой-то такой-то был принят и учился во ВГИКе.

– Но как же я ... – растерянно захлопал я глазами, – как это получить?

– Попытайтесь, – развел руками Долин. – Это совершенно необходимый документ, особенно для такого как вы, – он горько усмехнулся, – или я... Ну, до встречи! А слово свое я сдержу. И это не протекция. Это совсем другое. И я хочу, чтобы вы это знали.



Так мы расстались, и я понесся домой, воистину окрыленный, не зная тогда, разумеется, что то был один из самых счастливых разговоров во всей моей жизни. Встреча, которую буду помнить всегда.

И отправился я добывать документ, которым так настоятельно советовал запастись профессор Долин.

Надо ли говорить, что хождения по коридорам комсомольской власти не были моим привычным занятием?

Но деваться было некуда и пришлось переться, прихватив папочку со своими рассказами и диплом художественного училища.

Бледно-зеленое старинное здание райкома стояло на Полянке. Я походил по красным ковровым дорожкам, заглядывая в разные двери и, в конце концов, очутился в большом кабинете тогдашнего второго секретаря, который занимался идеологией. Им был тогда Виктор Мишин, который принял меня на удивление тепло, радушно и симпатично, бесспорно доброжелательно и оставил впечатление по-настоящему славного, приятного человека, без обычной хамоватой, самоуверенной наглости кабинетных комсомольских божков.

Потом, скажу ради отступления, через много лет, Мишин достиг высшего комсомольского кабинета первого секретаря этой прославленной орденоносной организации, сменив на этом посту Мироненко, и я часто видел его на экране телевизора во время разных съездов и прочих молодежных шоу, и лицо его было уже другим, страшно усталым, задерганным, утратившим ту просветленную мальчишескую открытость, будто пришедшую из кинохроники каких-нибудь бодрых тридцатых годов.

Потом, когда рухнул и исчез комсомол, Мишин, навеки вкованный в номенклатурную обойму, оказался на каких-то коноводских ролях в профсоюзах, работал на Старой площади в партийном ЦК, затем на время исчез со всех горизонтов, а теперь, говорят, дело обычное – стал банкиром, весь с головой в этом хитром бизнесе и здесь тоже не на последних ролях.

 Но как бы то ни было, я благодарен и ему за ту короткую сердечную встречу незнакомого парня, занесенного в его кабинет прямо с улицы.

Он попросил оставить мою писанину и... ровно через три дня, как и обещал, позвонил, вызвал, сказал, что прочитал всё и не имеет возражений, чтобы выдать мне этот самый райкомовский мандат, который, не скрою, я хранил потом у себя годы и годы, всегда с теплом вспоминая ту нашу встречу на Полянке.

А дальше жизнь моя и судьба произвели удивительный пируэт, о котором я и хочу рассказать.



В один из дней того июня, доставая из ящика утреннюю почту, я обнаружил конверт с обратным адресом ВГИКа. В нем лежал типовой листочек, уведомлявший, что я прошел творческий конкурс и допущен к вступительным экзаменам на сценарный факультет.

До назначенного срока оставалось около месяца.

И тут мне позвонил тот самый старый друг и приятель Борька, что годом раньше поступил туда при вышеописанных деликатных обстоятельствах и сказал, что теперь, мол, пришел его черед, что он хочет отплатить мне добром за добро, а для этого нам нужно встретиться и отправиться вместе в общежитие ВГИКа. Свидание мы назначили у метро ВДНХ, и пошли в общагу пешком. По дороге Борька посвятил меня в суть своего предприятия.

Выяснилось: профессор Кира Парамонова одновременно набирает новый курс и расстается с курсом предыдущим, с дипломниками, которых она вела, учила уму-разуму и опекала минувшие пять лет. Так вот, среди них, среди готовых сказать своей прославленной alma mater последнее “прости”, имеется некая Таня Богданова. Любимая студентка “товарища Парамоновой”, как за глаза зовут свою мэтрессу ее студенты, вспоминая известную героиню песни Галича. Ну, помнишь?..


                А жена моя, товарищ Парамонова
                В это время находилась за границею...


Так что, старик, предстоящая встреча носит вполне деловой характер. Нужно увидеться и поговорить с этой самой Таней Богдановой. У неё личное поручение от Киры Константиновны: искать, находить, приводить и завлекать на ее курс талантливых ребят. Это такой ее метод, почерк мастера.

“Ну что ж!” – рассудил я в сердце своем. – “Возможно, тут, и правда, зарыто какое-то золотое зерно – ведь кто, как не сами студенты, должны знать вкусы и пристрастия своей патронессы”.

За разговором мы подошли к жуткому обшарпанному зданию ВГИКовской общаги, где, как был я наслышан, царила та еще вольница, непредставимая по тем чопорно-постным советским временам.

Замызганная лестница, черт-те чем исписанные и изрисованные стены, грязные пятна на потолках, и чуднaя, одновременно шальная и надменная публика, как бы вся обряженная в одни и те же маски сугубой элитарности, принадлежности к миру избранных, иных, посвященных.

Мы поднялись на какой-то этаж, и пришли в комнату на четверых, где царил совершенно невообразимый кавардак, честно говоря, просто отвратный и непристойный для обиталища четырех юных дев, киноведок и сценаристок, представительниц высшего яруса ВГИКовского истеблишмента.

Разумеется, еще выше иерархически в той среде котировались режиссеры, но представительниц чудного пола в этой когорте и тогда было кот наплакал, а уж если и имелись таковые, то почти все они состояли  чьими-нибудь племянницами или дочерьми, или, на худой конец, посланницами братских республик, то есть фигурами, способными прекрасно обойтись без жалких коечек в жалких комнатках занюханной общаги.

Ну да Бог с ними! Не о них речь, а о Тане Богдановой, которая ждала нас с сигареткой на отлёте и оказалась чрезвычайно “корпулентной”, то, что называется дебелой, а проще сказать, толстухой лет тридцати с небольшим, с чрезвычайно зоркими, пристальными глазами, что легко сопрягалось с ее профессией, подтвержденной только что защищенным дипломом.



Вот так – зорко, пристально, подчеркнуто проницательно – смотрела она на меня снизу вверх, задумчиво покуривая сигарету. Боря представил нас друг другу и деликатно удалился, оставив наедине.

– Так-так, – сказала как бы с ироничной материнской усмешкой Таня Богданова. – Понятно, понятно. Значит, еще один московский мальчик жаждет быть увенчанным славой, жаждет почестей, сумасшедших денег и чтобы его имя фигурировало на всех афишах... Юноша! Вы хоть понимаете, куда идете, на что идете?! – воскликнула она, и в голосе ее зазвенели ноты неподдельного сострадания. – Вы же чистый, наивный, еще ничего не понимающий человек!..

Удивительно – вспоминаю эту встречу и беседу больше чем через тридцать лет, но помню ее дословно, как точно так же помню пронзительную мелочь всех сопутствующих деталей той мизансцены – мятую серую юбку на необъятных бедрах моей неожиданной благодетельницы, ее небрежный серый свитер, неряшливо растрепанные волосы, вообще вызывающую, подчеркнутую неопрятность облика, едва ли совместимую с умным, решительным и властным лицом. Она курила и поминутно сбивала нагоравший пепел в грязное блюдце, а в ушах у меня и поныне звучат ее слова:

– Так знаете ли вы, что такое кино? Совецкое кино? Совецкое кино – это великая бездонная кормушка, вокруг которой, пихаясь, толкутся бесчисленные злобные свиньи, которые, визжа, хрюкая и топчась в собственном дерьме, хлебают, сколько достанется из этого корыта. И если вдруг, невзначай, на горе себе, среди них окажется ну-у-у... скажем... обезьяна, вся эта свинская масса тотчас оборачивается к ней своими рылами и, так же торопливо расталкивая друг друга, кидается и пожирает.

Образ был сильный, впечатляющий и уж, конечно, доходчивый, что называется, художественно убедительный.

И я подумал про себя, что нет, недаром она отучилась тут свои пять лет, коли столь экспрессивно облекает содержание в достойную форму.

– Ну что, готовы вы, дорогой Феликс, добровольно кинутся в это стадо и стать такой вот обезьяной? Думайте, думайте, пока не поздно, потому что, может быть, больше никто, кроме меня, не приоткроет перед вами эту скорбную правду.

Я пожал плечами, не зная, что на это можно ответить.

– Ну, хорошо, – сказала она, приняв мое молчание за согласие и готовность очутиться в обезьяньей роли. – Тогда к делу. Вероятно, Борис, как я просила его, уже посвятил вас в детали, раскрывающие цель нашей встречи. Он сказал, что вы талантливый человек, всерьез пишущий человек, а Кира Константиновна поручила мне, как близкому, доверенному человеку, найти людей и сколотить для нее костяк будущего курса. Как вы знаете, она набирает всего пятнадцать студентов. Конкурс дикий, человек двадцать на место, а может, и больше. Так что хоть какой-то предварительный отбор абсолютно необходим. Да! Боря предупредил вас, чтобы вы прихватили с собой свои произведения? Ведь прежде чем о чем-нибудь говорить, я должна знать, о чем говорить.

Я кивнул и показал на толстую папку.

– Но ведь я уже получил приглашение на экзамены, – заметил я.

Она снисходительно улыбнулась, всем видом давая понять, что наивность моя просто безгранична и может вызвать лишь удивленное сожаление.

– Ну что вы! – махнула она рукой. – О чем вы говорите! Ведь это все не более чем проформа. Как и всюду, везде и всегда, все решается за кулисами. И мы с вами сейчас здесь как раз беседуем в таких вот кулисах. И если вам все-таки суждено пробиться в этот фантастический мир, называемый “кино”, вы потом встретите это на каждом шагу и тысячу раз вспомните мои слова. Так что у вас в этой папке?

– Три небольшие повести, – сказал я, – ну и с десяток рассказов. В общем, здесь больше того, что я отправлял в приемную комиссию на конкурс.

– Ну и отлично, – кивнула она, – тем лучше. Значит, давайте поступим так: я прочитываю ваши вещи, отбираю на свой вкус самое лучшее и отдаю Парамоновой. Читаю я быстро, дня через два-три поговорю с Кирой Константиновной и, если она даст “добро”, вы получите номер ее домашнего телефона. Ну, а дальше вам разговаривать придется уже с ней самой. На этом, как говорится, мои функции будут исчерпаны и полномочия закончатся.

Она уже держала мою папку на коленях и поигрывала хвостиками связанных узлом тесемок. Мы распрощались.

 

Борис ждал меня в коридоре и в глазах его я встретил преданную заинтересованность.

– Ну что, нормально поговорили?

– Да вроде нормально, – сказал я.

– Тут, старик, видно, все так делается, – сказал он. – Да и понятно, когда народ валом прет.

 Прошло два дня, наступил третий и вечером, как и было обещано, у меня зазвонил телефон и я услышал голос Тани Богдановой.

– Вы просто молодчага! – радостно, оживленно приветствовала она меня. – Вы именно тот, кто и должен учиться на нашем факультете. У вас для этого есть все – и язык, и мышление, и умение мыслить метафорически, а главное – есть чувство кино: смены планов, ракурсов, ритмов. Все ваши вещи я отдала Кире Константиновне. Она очень меня благодарила. Уж простите, я не стала скрывать, что вы настоящая находка. Записывайте ее номер...

– А когда мне ей позвонить? – спросил я.

– Вы сами понимаете, как она сейчас занята, как перегружена. Она просила позвонить через неделю. К этому времени она всё уже прочтет и после вашего звонка и первого разговора вызовет вас сама для беседы. Ну что же, желаю вам счастья, желаю поступить. Хотя это, думаю, уже вопрос решенный. Главное, не завалите экзамены, особенно русский язык, историю. Вы же понимаете, сколько идет блатных!

Я от души поблагодарил ее и опять принялся ждать.



Прошла неделя и в указанное Таней Богдановой время я позвонил на дом профессору Парамоновой. Она сама сняла трубку, и я впервые услышал жесткий ледяной голос. Я извинился и представился.

– Кто-кто? – резко перебила она. – Повторите, как вас зовут?

Я повторил.

– Ну, так что вам угодно?

– Ваша студентка, Таня Богданова...

Она перебила опять:

– Что Таня Богданова? При чем здесь Таня Богданова?

– Таня Богданова должна была передать вам папку с моими работами, поскольку она по вашему поручению должна была подыскать...

– Слушайте, вы! – Возмущенно, негодующе возвысила она голос, не давая мне больше вставить ни слова. – Что вы мне тут плетете, что голову морочите? Что я поручала Тане Богдановой?!  Ничего я не поручала Тане Богдановой! Нет, вы подумайте, что только они придумывают! Ну и ловкий же вы молодой человек!

– Но простите... Таня Богданова...

– Да что вы мне, в самом деле, голову дурите вашей Таней Богдановой! Давным-давно у себя в Ленинграде Таня Богданова. Защитилась и улетела.

Чувствуя, что и руки, и коленки дрожат, я все-таки сумел прорваться в узкий зазор между двумя ее разъяренными фразами и насколько мог твердо принялся объяснять...

– Нет, подумать только! Где это видано! – просто взвилась Парамонова. – Этот юный нахал имеет наглость звонить на дом профессору в период вступительной сессии! Ищет каких-то окольных путей, плетет всякую чушь... Прощайте, ушлый вы юноша! И уж поверьте, я хорошо запомню, с кем говорила, и кто мне звонил. Не сомневайтесь! Память у меня не девичья!

Она швырнула трубку.

Я стоял, как-то отупев, одновременно не понимая ничего и понимая всё. Шел десятый час вечера. За окнами уже было почти темно.

На следующее утро, после бессонной ночи, очень рано, я рванул во ВГИК, чтобы увидеть Парамонову, попытаться объясниться, рассказать ей все. Пришлось ждать довольно долго, два или три часа, пока я не узнал у секретаря сценарного факультета, что Кира Константиновна уже появилась в институте.

Надо ли описывать те часы ожидания?

Помню свое какое-то очумелое блуждание по нескончаемым ВГИКовским коридорам и холлам, по лестничным маршам, где вокруг мелькали и носились счастливцы, меченые щедрым перстом судьбы, будущие режиссеры, сценаристы, художники фильмов, директора картин. Наконец, мне показали энергично шагавшую женщину:

– Вон она, Парамонова.

Она была в черном костюме, ярко накрашенная перекисная блондинка с короткими волосами и жгуче, жирно намазанными алыми губами, курносая, скуластая, по облику – классический хрестоматийный тип офицерской жены, какой-нибудь подполковницы из провинциального гарнизона. Но деваться было некуда, и я пошел ей навстречу.

Она смотрела на меня с удивлением и ожиданием, приостановившись у высокой белой двери.

– Простите, Кира Константиновна, я тот человек, который звонил вам вчера вечером. Я хотел бы все–таки объяснить вам, что произошло, потому что это, кажется, не просто недоразумение, а ...

Но, как и прошлым вечером по телефону, она не дала договорить.

– Ах, так вот вы какой! – она несколько откинулась назад, глядя на меня с брезгливым интересом. – Ну, вы, я вижу, просто выдающийся прохвост! Вы что – такой тупой? Вы не поняли, что я сказала вам вчера? Мало того, что имели дерзость звонить профессору, набирающему курс, на квартиру, где-то вызнали… раздобыли мой телефон, так вы еще имеете наглость являться лично! Разговаривать с вами я не желаю. И уж поверьте, не поленюсь и сделаю все, чтобы такой субъект в стены ВГИКа никогда, слышите – ни-ко-гда! – не просочился!

И скрыв ее за собой,  белая дверь картинно захлопнулась перед моим носом.

И это было, наверное, чертовски здорово с точки зрения остроты сюжета и метафоричности пресловутого киноязыка.



Еще более потрясенный, сраженный, ошеломленный, чем вчера накануне, почти не разбирая дороги, я кинулся прочь из этой цитадели самого важного из искусств и, как слепой, понесся в сторону общежития.

Но и там все было как в фильме, как в кино: уже пустые комнаты, пустые коридоры.

В каютке, где дней десять назад мы толковали с Таней Богдановой и где я впервые получал уроки жизненных правил и порядков любимого своего кино, на кровати, читая какую-то книжку и уныло покусывая яблоко, сидела незнакомая черноволосая девица, которая без интереса подняла на меня глаза.

– Богданова? А-а-а, дипломница? Из Ленинграда, толстая такая?

– Ну да, да, – сказал я быстро и нервно, – где она?

– Ну-у, хватились, – равнодушно махнула головой эта ленивая брюнетка. – Ее уж и след простыл. Уж неделю как уехала, вроде. Так что ищите ее в Питере.
И я, понимая, что несу полную околесицу, заговорил было о своей папке с рукописями, как вдруг сообразил, что, быть может, вся эта здорово выстроенная, лихо закрученная сюжетная конструкция и выстраивалась-то  лишь для того, чтобы некая грузная питерская дева осталась не в накладе, а при многих, многих, быть может, и не только моих рассказах, очерках, повестях, с добрым грузом, который наверняка не был бы лишним в ее дальнейшем ремесле.

А еще через два дня я получил в желтом конверте из жесткой бумаги “крафт” все свои отправленные на творческий конкурс повести и рассказы.

Там же лежало и официальное письмо на вгиковском бланке, текст которого гласил, что я, такой-то и такой-то, за грубое попрание этических норм, которым должен подчиняться абитуриент во время вступительно-экзаменационной сессии, снимаюсь с приемных экзаменов и лишаюсь права когда-либо в дальнейшем подавать документы для поступления во Всесоюзного Государственного Института Кинематографии.
И подпись: ректор А. Грошев.


К этому листку оказался подколот еще один, я не заметил его поначалу. Будто в насмешку, это был тот самый бланк Советского райкома ВЛКСМ с рекомендацией комсомольского органа за подписью будущего главного вождя советской молодежи тов. Мишина В.М.
Круг замкнулся и дверь ВГИКа, захлопнувшаяся тогда за Парамоновой, как оказалось, захлопнулась передо мной навсегда.
И профессору Долину я больше не позвонил.

А через много лет в титрах какой-то ленинградской телепередачи прочел имя Татьяны Богдановой. Эти годы не прошли для нее даром.
Она служила и дослужилась. Под именем ее значилось: главный редактор Ленинградского телевидения.
Пригодились ли ей, пришлись ли впору, пошли ли в дело мои тексты, собранные в ту серую папку – не знаю.

Да и какая, в сущности, разница.

Не так ли?

2002 г.