Последний старец по страницам 81

- Кто есть Архангел?

- Das ist Angel. Ober Angel, Main Herr.

- Вот как! Откуда вы знаете такие выражения, дитя моё? Разве в русских школах так преподавали?

- Да. Ещё как преподавали! До революции.

- Но вы не застали это время. Не так ли, милая Анна?

- Я нет. А наша соседка, да. Она много рассказывала нам о том времени.

- Забавно! Эта соседка далеко живёт?

- Да! Как вы догадались?

- Где именно?

- В Ленинграде.

- Что есть Ленинград?

- Ну… Раньше это был Санкт-Петербург. Теперь называется Ленинград. Так решили большевики.

- Ах да, большевики…

   Во время разговора в кабинет неслышно вошёл другой немец. Помоложе коменданта, с аккуратной горизонтальной щёточкой усов, с ясными синими глазами, он чем-то неуловимо напоминал русского. В его серебряных продольных «колоннах» был синий кант кавалериста. Над левым карманом примостился Бронзовый крест «За военные заслуги», чуть ниже – овальный знак из серебра с изображением шлема со свастикой с перекрещёнными за ним мечами. Это был знак за ранение в ходе Гражданской войны в Испании. «Иван Карлович,» - любезно представился он. И принялся задавать ей в спину неудобные вопросы. Сочувствует ли она советским солдатам, попавшим в плен? Не хочет ли заняться пропагандой среди местного населения – составлять листовки, призывающие учредить фонд по сбору тёплых вещей и продовольствия для них? Не хочет ли сама посетить лагерь для военнопленных? Что думает о миссии германской армии в России? Как относится к идее национал-социализма? Как она понимает принцип – «гражданин по почве» и «гражданин по крови»? Есть ли различие? Насколько оно существенно? Сталин… Имеет ли Советская Россия перспективу продержаться ещё год, используя прежнюю идею 3-го Интернационала? Комсомолка ли Аня? Кто её родители по образованию и профессии? Они крещённые? В Смоленской епархии? Для неё не составит труда вспомнить в какой именно церкви произошло это православное таинство? Ну, разумеется, если она помнит или они ей рассказали…

    Аня отвечала так: за предложение побывать в лагере советских пленных и проявить живейшее участие в их судьбе она благодарит. Приятно удивлена, что реальные немцы не соответствуют тем идеологическим штампам, каковыми «иудейские комиссары» и их прихвостни забивают головы русским людям. («Российским!» - поправил её мягко майор.) Ей кажется, что составление данных листовок с обращениями по поводу упомянутого фонда очень актуальная идея. Если подобное разовьётся от слов к делу, то большая часть гражданского населения примет немецкую сторону. Она готова приступить к этому немедленно. Готова посетить «шталаг». Правда, она не понимает: зачем? Чтобы распространять уже набранные листовки? Или на словах рассказывать бывшим красноармейцам, какая прекрасная участь их ждёт в германском плену? И после освобождения из оного? (При этом девушка всеми фибрами души недвусмысленно намекала: вы бы отпустили их лучше сами, дурни. Ей Богу, целее будете…) И оберст-лейтенант и майор сочувственно кивали ей подбородками. Они незаметно переглядывались и подавали друг другу тайные знаки. Этого ей было достаточно. Главное, что на обоих она произвела впечатление.

   Что же до других вопросов, то Аня так же недвусмысленно пояснила: глупо отрицать своё членство в ВЛКСМ. Точно также глупо его признавать. Это всё – в прошлом, господа хорошие! («Хорошие» она, естественно, не прибавила.) Родители её до революции были по происхождению из мещан. То есть представители среднего класса. Отец её отца был собственником трёх домов. Но после печально-известных событий они всё потеряли. Их уплотнили – оставили из десяти комнат с гостиной всего одну (без гостиной). Благодаря своему образованию (отец закончил до революции филологический факультет в Санкт-Петербурге, а мать курсы благородных девиц) они не без труда устроились учителями  начальных классов. Что же до большевиков и Сталина – ни тех, ни других  в их семье никогда не любили. Особенно, когда отца чуть «не вычистили» из школы «Парижской Коммуны» в 31-м, когда вообще занимались чисткой госаппарата и армии от «бывших». Пару раз вызывали в ОГПУ. Они знают, что скрывалось за вывеской этого поганого учреждения? (Оба немца кивнули почти одновременно.) Натерпелись они при Советах. Хлебнули, что называется, щей с манной кашей. Что же до идеи национал-социализма, гражданства по почве или…

- Как вы сказали? – удивился Иван Карлович. Его брови высоко поднялись. – Щей с манной кашей? Разве так говорят по русски?

- Не знаю, - мило солгала она. – У нас в семье говорили именно так.

- Что ж, верно, - провёл тот по полоске усов. – В каждой русской семье свои традиции. К тому же, если ваш батюшка учился в Санкт-Петербургском университете… - он заулыбался широкой профессиональной улыбкой. – Вы сами изволили там бывать, милое дитя?

- Да, - невольно удивилась она. – Я же вам рассказывала про учёбу…

- Припомните, где расположилась там маленькая бронзовая птичка? Такая маленькая, что сразу и не заметишь. Разве только… - его искрящиеся лукаво глаза зажглись неземным огнём.

- Не помню… - она собрала на лбу первые складки. – Я не помню, чтобы в Петербурге, в музеях или на улицах, на парапете набережной… я видела что-нибудь такое. Честно говоря, нет. Разве только… Была такая песня: «Чижик-пыжик, где ты был?» – «На Фонтанке водку пил». Из одного куплета. По-моему, до революции её пели студенты. А потом её запретили. Большевики…

- Почему? – искренне удивился майор.

- Ну как… Сочли наверное буржуазной.

- Ах, какой бессовестный был этот Чижик! – снова продолжил затянувшуюся тему герр Штахов, что уже тянул её как кота за хвост. – Он ещё и водку повадился на Невском пить! Наверняка, прямо из горлышка. А потом его, наверняка, потянуло участвовать в студенческих выступлениях. «Долой самодержавие! Да здравствует конституция!» Если, конечно, этим всё ограничилось, - он как будто нарочно скользил по верхам легенды-биографии её «отца». – Ваш батюшка не был таким. В этом я уверен. Поэтому и не спрашиваю вас об этом. Ну что ж, вы оставили у меня самые лучшие впечатления. Несколько напряжены. Но это пройдёт.

   Он любезно кивнул ей. Она кивнула ему. Он качнул головой с приглаженными полуседыми висками Книппелю. Не поворачиваясь на каблуках по уставному, направился было к двери. Но девушка всё же напрягла ослабленное было спинное «зрение». Расслабляться в таких случаях было смертеподобно.

- …И всё-таки, вы русская? – последовал неожиданный вопрос в спину. – Или советская?

- Больше конечно русская. Но и советское тоже есть.
 
- Есть ли у отца знакомые в Питере?

- Да, имеются.

- Хорошо. Мы ещё поговорим на эту тему. А теперь – следуйте за мной.

    С этого дня началась её странная, полная превратностей, работа на оккупантов. Не сведущему человеку могло показаться, что эта стройная юная девушка на самом деле продаёт себя «новому порядку». Всё выглядело именно так. Для вящей убедительности Аня принимала неназойливые ухаживания отдельных офицеров, что состояли на службе в комендатуре. Пару раз комендант велел её подвезти домой на своём авто – шоколадно-сером «майбахе». (Впрочем, у жильцов уже сложилось впечатление, с того момента как её увели под конвоем, что с «девкой» не всё так просто. Либо с ней надо помалкивать, либо дружить…) Соседи больше не косились и не  действовали на нервы. Кроме Капиталины Матвеевны, разумеется.  Та так и продолжала её донимать своими едкими замечаниями. Как только девушка, измочаленная на работе шла к себе по гулкому деревянному коридору, открывалась известная дверь и… Отдавая должное этой старухе, Аня старалась не замечать её. А ведь запросто могла сдать её в полицию или жандармерию. Будь я ни я, думала она. Для легенды это бы не повредило. Старуха больно вредная да и доверия  бы прибавилось . Но тут же отмела эту мысль. Она представила глаза Книппеля и Винфред-Штахова. Для этих господ подобное выглядит как наушничество. Сами они до такого вряд ли опустились бы. И её поступок такого рода будет тут же расценен как «опускание планки». Опускание… Она мысленно представила себя одной из тех девушек и женщин, что числились при комендатуре помощниками по канцелярии, уборщицами. Они уж точно приглядывают за мной. В случае чего я «упаду» в их глазах быстрее, чем в глазах «новых хозяев». Хотя самим как будто уже некуда падать.

    Вместе со многими жителями Смоленска она вкусила горький хлеб оккупационной власти. Продуктов было – шаром покати! На рынках, куда пускали по специальным пропускам селян, ценились только советские деньги в тысячных или полу сотенных. Или производился натур обмен.  За старинные часы с боем, амурами да ангелочками из благородных металлов, шифоньер из малахита или ценных пород деревьев,  столовое серебро и многое другое могли отвалить пуда два пшеницы. Не говоря уже про молоко, картошку и сало. Соль и сахар, а также предметы первой необходимости (спички, свечи, керосин, сами примусы, мыло) были на вес золота. Но их приноровились выменивать у немцев за те же раритетные предметы. У кого они были мог рассчитывать на пропитание и топливо на зиму. У кого их не было… Вот так многие чтобы не помереть с голоду и холоду, бежали служить оккупантам. В полицию, отряды самообороны, горуправы, старосты. Предлагал себя в качестве информаторов, становился платным «агентом на доверии».


*   *   *

…К приюту Святой Женевьевы, хрустя тяжелыми, литыми шинами по нежному гравию, въезжали огромные грузовики «Опель-Блитц». Впереди ехал крытый автомобиль «Мерседес», на капоте которого был черный флажок с белыми молниями. Он остановился перед каменными ступеньками полукруглого крыльца с вазами. Четыре грузовика с зачехленными кузовами выстроились перед фонтаном и позади прудика Сан-Си. Захлопали металлические дверцы. Офицеры в высоковерхих фуражках с черепом и костью издавали свистками сигнальные, короткие трели. Делали руководящие жесты руками. Распахнулись откидные борта. На гравий, скрипя коваными сапогами, стали прыгать солдаты в коричневато-зеленых маскировочных куртках. На черных отложенных воротниках и касках у них была эмблема двух молний. Прижав к животам карабины с ножевыми штыками или черные пистолет-пулеметы (преимущественно у роттенфюреров) с откидными прикладами, они рассыпались по двору. Оцепили приют под красно-коричневой черепичной крышей. Встали под окнами, возле конюшни и складских помещений. «Проклятые боши! – заохали почтенные старики, в большинстве своем ветераны первой войны. – Ни дня от них нет покоя! Проводили бы свои облавы на несуществующих шпионов в своем сосисочном и пивном Берлине. Нас-то, зачем тревожить?» «Мосье, вы, наверное, забыли, что фюрер третьего рейха зол именно на ту часть французской нации, что воевала на Марне и под Верденом. К тому же Гитлер был отравлен газами. Говорят, он потерял способность к очень близкому общению с дамами. Какая жалость…» «Благодарю вас, мадам! Я вам очень признателен за правдивую информацию. Теперь мне окончательно ясно, где гнездится корень зла в характере главного колбасника тысячелетнего рейха». «Мадам и мосье! Умоляю вас, тише! Говорят, боши изобрели специальные устройства. Они могут слушать нас через стены. Улавливают любой звук. Фу, какая гадость. Скрип моей кровати, наверное, тоже слышен…»

   Наконец, открылись сияющие лаком дверцы «Мерседеса». На желтоватый, благородный песок ступили лакированные, с синеватой искрой, сапоги четырех эсэсманнов. У всех на руках были кожаные перчатки. Двое были в черных пальто-реглан, на которых были алые повязки с индуистской свастикой в белом круге. Двое – в свинцово-серых шинелях. Построившись по двое, они прошли в дом. Дорогу им преградил привратник Жан Крупе. Суровый старик, в черном фраке с длинными фалдами, ветеран первой войны, он не боялся в этой жизни ничего. Кроме самого Всевышнего Творца.

   -Что угодно? – произнес он, глядя поверх головы в мертвенно-черной фуражке с серебряным витым шнуром, адамовой головой (победа жизни над смертью) и одноглавым германским Adler. Где-то в глубине его подсознания всплыли картины: окопы под Верденом, переполненные водой или покрытые снегом, черные косматые взрывы на склонах гор, висящие на колючей проволоке трупы… Он намеренно не прибавил к сказанному «мосье». Врагов-бошей (они и были и остались для него такими) он считал ошибкой Всевышнего Творца.