Последний старец по страницам 84

-Благодарю вас, - она мило улыбнулась ему в ответ.

   Один из младших офицеров SS, не сняв фуражку, прошел в столовую залу. Держа руки по швам, он наклонился к Хольцу. Тот, вежливо кивнув мадам Депо, несколько секунд слушал прерывистый, осторожный шепот. Затем смуглое лицо оберштурбаннфюрера оживилось еще более. Уголки бритого рта медленно поднялись.

   -Мадам простит мне мою бестактность, - Хольц провел рукой по выпуклому, с обозначившимся узором морщин лбу. – Мои подчиненные проявили чрезмерную прыть. Они заглянули в ваш фамильный погреб. И обнаружили там… Думаю, что долг любезной хозяйки и правила хорошего тона могут проявить снисхождение к нашему любопытству. Моему и моего коллеги. Я могу рассчитывать на короткую экскурсию по фамильному погребу мадам и мосье Депо?

   -Думаю, что да, герр Вернер, - мадам Депо обвела его своим взглядом. – Хотя, признаться честно, ваш визит больше напоминает вторжение германских войск во Францию.

   -Не стоит так драматизировать, - Вернер осторожно отодвинул блюдце с фарфоровой чашечкой, чтобы не пролить кофе. – Мы у вас в гостях и не более того. В любой момент, повинуясь вашему приказу, я и  мои люди готовы оставить ваш дом. Это правда, - оберштурбаннфюрер поправил (как можно незаметнее) съехавшую с локтя повязку со свастикой.

   -Это относится, прежде всего, ко мне, мадам, - Бруне, щелкнув каблуками, попытался встать, но стол удержал его порыв. – Прежде всего, мадам…

   -Мой коллега прав, - Хольц незаметно придавил его ногу носком своего начищенного сапога. – Он хочет сказать, что предпочитает осмотру фамильных вин фамильную библиотеку вашего благородного дома. С вашего позволения, мадам, мы оставим его с книгами. Будьте столь любезны, поставьте в известность прислугу…

   -…Бруне, если  хочешь всю службу тянуть носки в комендантском батальоне, продолжай петушиться с лягушатниками, - сказал Хольц при выходе из приюта. Он положил руку в черной кожаной перчатке на лакированную дверцу «мерседеса», куда Вильгельм вознамерился проследовать за ним (в уютный, отапливаемый печью, обтянутый замшей салон). – Может, у вас открылся талант шута, штурбаннфюрер? – он слегка повысил голос, всматриваясь в юные, чистые глаза «специалиста по Франции».

   - Да, но, партайгеноссе, - поспешил оправдаться юный эльзасец. – Я всего лишь действовал по наитию, как мне подсказывал мое чувство арийского долга. Перед фюрером, перед рейхом, перед нацией. Это сложно объяснить, но вы должны понять.  В конце-концов, мне надоело их аристократическое чванство…

   - Заткнитесь и слушайте! – Хольц едва не врезал этому болвану по зубам. – Я вам не партайгеноссе, когда мы при исполнении долга перед рейхом. Я оперативник, а не член партии, когда работаю. Вам ясно, чертов обормот? Еще раз позволите себе такую выходку, я вас отправлю на Восток. Там, говорят, болваны вроде вас либо сразу погибают, либо отмораживают себе мозги. Это, впрочем, одно и то же…

   По песку, что покрывал дорожки и площадку с фонтаном, бежали к своим грузовикам «Опель-Блитц» рядовые эсэсманы. К Хольцу поспешил унтерштурмфюрер Людвиг Блок. Командир «слухачей» из подразделения акустической разведки. Они приехали в отдельной автомашине. В настоящий момент, построившись, стояли возле нее, уложив в футляры звукоуловители (черные «тарелки» с антеннами, к которым были пристегнуты шнуры с наушниками). Оттопырив локти, Блок принял стойку легавой собаки. Он сделал неутешительный доклад.  В полах, стенах и потолках, обследованных  «акустиками» помещений, отдушин, не предусмотренных проектом (данный документ был датирован началом XIX века) не обнаружено. «Все чисто, оберштурбаннфюрер», - окончил он свой доклад. Хольц с невероятным облегчением кивнул. Он почувствовал, как земля приятно уходит у него из-под ног. Все складывалось как нельзя кстати.

   - Все по машинам, -  Хольц махнул рукой. На Бруне он так и не смотрел, будто того не было поблизости Вы достойны всяческих похвал, друзья. Передайте своим подчиненным, - он улыбнулся в сторону унтерштурмфюрера, - что они не зря носят свои погоны. Им будет, что рассказать своим детям. Когда все это останется позади. Далеко позади…

               
               
*   *   *

 
-       Кто победит в этой войне? – спросил  Фридрих фон Паулюс сидящего перед ним русского, прошедшего через круги ада на Земле. – Германцы думают, что их ведет гений великого фюрера. Этого достаточно, чтобы не сомневаться в нашей победе над большевизмом. Красная армия была сильна, но теперь… После германского натиска 22 июня 1941 года все изменилось. Как написал гениальный русский писатель Лев Толстой: «Все смешалось в доме Облонских». России не устоять перед военно-промышленным потенциалом Свободной Европы, освобожденной от большевизма. Да, герр Иванов! Давайте посмотрим правде в глаза: «Мир должен быть переустроен по германскому образцу…». Вы верите  в великую русскую душу, в великое Предначертание – данное Богом русскому народу? Ваш великий мечтатель Лев Толстой, которого я читал в начале карьеры генеральштеблера, утверждал: дух народа – сильнее числа войск и их вооружения. Поэтому русский народ одержал победу над Наполеоном в 1812 году. Возможно он прав. Возможно правы вы, герр Иванов. В ставке фюрера склонны полагать, - усмехнулся генерал-полковник тонкими, бледными губами, подперев щеку ладонью, - что виной всему – страшные русские морозы, которые подстерегли вермахт зимой 1941 года под Москвой. Бог свидетель, я видел, как наши солдаты страдают от них. Мы называем эти страшные холода весьма прозаично – Генерал Мороз…

- Ой, ли, милая детка? – усомнился белый как лунь русский «старик», улыбнувшись ясно-синими, как студеная водица глазами. Кожа этого «большевистского медведя» хранила багрово-синие следы побоев, но душа, казалось, была лишена каких бы то ни было пятен. -  Вы пришли в Россию с огнем и мечом, спрашиваете – кто одолеет в этой войне? Я тебе отвечу, немец: победителем будет не тот, кто ее начал, эту войну. Как оправдать ваши жестокости на этой земле? Загляни в свое сердце и спроси свою совесть, немец: что ты увидишь и услышишь там?  Неужто твоя совесть одобряет то, что ты видишь вокруг?

   Он снова оказался будто бы наяву – на брусчатой мостовой Красной площади. В далёком уже 37-м. Когда обросший бородой, в коричневом армяке и лаптях, ноябрьским днём приехал в столицу. Не долго думая, пришёл к Спасским воротам. Стал во всеуслышание рассказывать всем про «Детку». Так называлось его учение о здоровье и единении с Матушкой Природой. Вокруг тот час же собралась толпа любопытствующих и изумлённых. Даже несколько иностранцев, что защёлкали фотоаппаратами. Стали шумно, лающими голосами обсуждать происходящее. Но в дело вмешалась милиция. Давно уже в топе зачастили лица из 6-го управления НКВД. Они, никем не замеченные, переглядывались и перемигивались. Когда же он начал про партию («…Детки мои! Партия наша – великое дело, но пред ликом Великой Природы и в отрыве от неё - она ничто…»), получив условный сигнал от старшего наряда, они мгновенно сосредоточились. Рассредоточившись по толпе, принялись высматривать возможных сообщников «провокатора». Когда таковых не отыскалось, Иванова сдали в руки плечистым сотрудникам того же управления госохраны, что для конспирации были облачены в чёрные милицейские шинели.

    Иванова пихнули в легковую «эмку», что в народе получила прозвище «чёрная Маруся». Обыскав на скорую руку, сдали двум неулыбчивым сотрудникам наркомата одетым по форме: красно-синие фуражки, малиновые петлицы и нарукавные шевроны в виде  змеи в веночке, проткнутой мечом. При обыске была изъята тетрадь с его записями. Его отвезли в Большой Дом, то есть Главное Управление наркомата внутренних дел СССР. Подержав в камере предварительного заключения, повели на допрос. По пути, шествуя из одного здания в другое через лестничные пролёты, затянутые стальной сеткой, решётчатые двери и лифты, ведущие в извилистые коридоры, стеленные мягкой ковровой дорожкой, он готовился к встрече со следователем. Готов был и ему рассказывать о мире и единении с Природой. (Он и рядовым сотрудникам грозного ведомства готов был, но его дважды сурово оборвали.) Наконец – конвой довёл до огромной приёмной из морёного дуба. С секретарём за огромным столом, уставленным телефонами, устройством с кнопками и рычажками, с верньерами, что называлось чудно – коммутатор. Со стены на Иванова смотрел огромный портрет маслом – товарищ Сталин улыбался в усы. Его завели вовнутрь тут же, хотя на стульях сидели люди в форме НКВД, с шевронами и звёздами в петлицах. Он вошёл и… обмер. Внутри огромного кабинета с картой во всю стену, с вытянутым столом и напольными часами сидел крошечный тщедушный человечек. Было ощущение – случайно сюда забрёл, а не служит по этому ведомству. Так неловко топорщилась на его нескладных, угловатых плечах форма из добротного «саржа», с огромными  петлицами с тремя рубиново-золотыми звёздами. Человечек приветливо улыбался белозубой улыбкой, морща старушечье, бледно-серое личико. Перекладывал с места на место большие папки серого плотного картона. Кто-то знакомый…

    «Ну, садитесь, милый человек, - с нарастающей любезностью начал он, не обращая внимание на зазвонивший белый телефон без наборного диска. – Рад, очень рад. Сейчас чай нам принесут. А вы, пока, располагайтесь. Разговор у нас предстоит интересный. Долгий или короткий – не знаю. Смотря как он пойдёт и пойдёт ли вообще. Для начала хочу представиться – народный комиссар внутренних дел, генеральный комиссар государственной безопасности Ежов Николай Иванович, - так как на Иванова это не произвело должного, то есть устрашающего впечатления, продолжил ещё любезней: - А вас как звать и величать, дорогой вы наш? Смелее!»

    «Иванов Порфирий Корнеич, - представился он. – Очень рады знакомству. Только зачем вас, товарищ Ежов от дел-то отрывать ради моей персоны? Не такие уж большие мы люди. Да и, честно говоря, в толк не возьму зачем я тут, - сбился он неожиданно с намеченной цели. Обволакивающее тяжёлое удушье Лубянского ведомства стало наконец  давить на его сознание. – Разве только… Вот Природа, дорогой вы наш, создала этот мир! Звёзды, планеты, молекулы всякие, человечков и разную зверушку! Вот… Так вот: дело Природы – нас предупредить. По добру да по здорову:  не балуй, мол, человеческий ум! Не  убегай от меня – от Матери Своей. Иначе, как дитяти неразумная, сгинешь. Пропадёшь от гордыни своей. Думаешь, всё можно тебе? Всё дозволено? Так то по неразумию своему так думается тебе. Ежели  ходить будешь босым да без одёжи хоть раз в неделю – и то хорошо будет! Ибо чрез связь стоп с землёю-Матушкой Я в тебя войду. А то – изобретаешь ты машину всякую, технику. Трактора, комбайны, сеялки-веялки. Молотилку элестрическую выдумал! Хорошо, конечно. Только больно мудрёно всё это. Проще надо жить. И не плевать в землю. Опять же чрез неё, Матушку, единение со мной. Всё равно, что в мать свою плюёшь! А то…»

    Сколько он говорил – маленький Николай Иванович, что «ежовыми рукавицами» с плакатов душил Бухариных, Каменевых, Рыковых и Томских как мифологических гидр, только улыбался. Да кивал. В маленьких лукавых его глазках сиял всё больше огонёк любопытства. Он сживал и разжимал маленькие костлявые кулачки, обтянутые сухой морщинистой кожей. Трудно было поверить, что это существо, ценившее поэзию и прозу, живопись и музыку, самолично подписывало приказы на расстрел, пытало из любопытства. Приглашало соприсутствовать на пыточных допросах Исаака Бабеля (впрочем, по его же просьбе!), в прошлом аттестованного сотрудника Одесской ВЧК. Последнего Ежов интересовал в связи с новой книгой. Место действия – туманно, но узнаваемо. Москва, «наркомат заплечных дел», маленький человек, что стоит во главе его. Вроде безобидный, но со временем превращается незаметно для себя и окружающих в изощрённого садиста. «Как уцелеть в вашем ведомстве?» - как-то спросил на банкете НКВД Бабель всесильного наркома. «Отрицайте всё с самого начала,» - ответил тот не колеблясь. Бабель считал себя неуязвимым, так как был любовником (заодно с Михаилом Шолоховым, автором нашумевшего «Тихого Дона», где разоблачал троцкистский террор против казачества) супруги Ежова. Юная красавица Евгения, полагал он, будет ему надёжной защитой. Тем более, что нарком хоть и побивал её, но во общем был не против «порочной связи».

    «Хорошо, хорошо… - улыбался всё шире Николай Иванович. – Это хорошо, что вы так говорите: про единение. Мы, большевики, тоже за это. За объединение всех пролетариев и трудового крестьянства. Меня другое смущает. Вот вы сказали что-то про мудрёную технику, - взор маленького наркома тут же стал оловянным. Улыбка сделалась точно наклеенная. – Про трактора, сеялки, веялки… Вы как относитесь к колхозному движение? К индустриализации? К политике партии на селе? К решениям XVII-го парт- съезда и отчётному докладу товарища Сталина?  Не помните, что там говорилось?»

    «То, что делается партией на селе, только приветствовать можно, - шумно выдохнул тяжёлый ком из груди Иванов. – Что говорил товарищ Сталин дословно не припомню. Что-то про перегибы… Но не это главное! – редкие бровки Николая Ивановича тут же подскочили. Иванов ощутил неприятный холодок по спине, но тут же продолжил: - Перегибы надобно лечить на корню. Согласны? Если человек какой стал перегибать, значит возомнил о себе. Будто пуп он какой и без Природы Матушки может. Ан нет! Вот! – для вящей надобности Иванов вытянул руку, сложив кукиш. Он предусмотрительно направил фигуру из трёх сложенных пальцев в потолок, чтобы не угодить в портреты на стене. – Это и бывает. Хотя… - он серьёзно наморщил лоб. Всё так же держа «фигуру» начал объяснять: - Пальцы-то я сложил, как все. Да смысл в них иной: то троичное единство человека, Природы и мира! Всё разумно! Как Отец, Сын и Святой Дух. То-то…»

    Ежов густо захохотал. Он был явно чему-то доволен.

   «Вы сектант? – спросил он. – Часто на Природу ссылаетесь. Вот сейчас про Бога начали говорить. Если к какому религиозному культу отношение имеете, ничего! Говорите как есть. Мне интересно знать».