Энергия успеха

По некоторым отзывам сайт Поэзия. ру наиболее известный и посещаемый или, как принято нынче определять культурные ниши – самый престижный – среди тех, кто интересуется «сайтовой» поэзией. Самоуважение вообще-то чувство положительное. Ведь вполне понятно, кто здесь является читателем – в основном это контингент зарегистрированных, то есть самих же пишущих, остальные те, кто время от времени заглядывают сюда с других, менее «престижных», сайтов. Это могут быть просто любопытствующие, а могут быть и более заинтересованные лица, поэты, по каким-то причинам оставшиеся за пределами главного поэтического интернет-святилища. Ввиду особого устройства сайта они не имеют возможности самостоятельно зарегистрироваться и оставить свои комментарии о «реестровых». Таким образом формируется некое закрытое сообщество, так называемый междусобойчик. Весьма многочисленный, чтобы всех их почитать за настоящих поэтов, а с другой стороны, довольно узкий в смысле интересов и ориентиров, кружок лиц, во что-то непонятное посвященных, то есть со своими правилами игры, законами взаимоотношений и, разумеется, своей строго регламентированной иерархией. А тех, кто эти условия не принял, обязательно ждут неприятности, вплоть до остракизма. И потихоньку такие непокорные поэты, часто как раз-то лучшие, отсеиваются, как не выдержавшие испытание на стадный, или еще какой-то объединяющий поэтов в общую массу инстинкт. Остаются «верные».
В связи с этим предпринимается попытка анализа творчества двух питомцев сайтовой музы – разных по статусу и способностям, но одинаково типичных представителей нынешней поэтической тусовки.


Опыт первый. ЭНЕРГИЯ  УСПЕХА
(О феномене сайтовой популярности поэта Андрея Грязова)

Упитанное лицо поэта Грязова на фотографии, помещенной в приложении к газете «Русская правда» излучает счастье. Здесь же можно прочесть, что работает он в институте нейрохирургии, заведует отделением радиохирургии, кандидат медицинских наук. Довольно серьезный и ответственный круг обязанностей для автора (о чем говорится далее) одиннадцати сборников стихотворений, к тому же главного редактора альманаха и организатора фестиваля под общим названием «Каштановый дом». А еще он тройной лауреат: премии им. Ю. Долгорукого (2005), премии им. Н. Ушакова (2009) и премии им. А. Грибоедова (2010). Много интересного говорится о нем также в статье, размещенной на сайте Поэзия. Ру. Автор ее, Элина Адрова, повествует о его многочисленных профессиональных (читай научных, медицинских) заслугах, в частности, статьях по радиологии в европейских, российских и украинских журналах, и еще о том, что он готовит по этой теме докторскую диссертацию. «Путь от дверей и до дверей, /С  работы на работу, /Из понедельника скорей, /Скорей давай в субботу!» О себе на заглавной авторской странице вырываются только междометия: ах! да ох! Чего ж еще, тут ведь все свои, почти домашние, они и так все, что надо, о нем знают. Ну и, конечно же, наш герой является членом Национального союза писателей Украины и, не исключено, членом еще неведомо каких союзов и организаций. А почему бы нет? Наверно, по-другому он просто не смог бы – ему не пелось бы… Нам же остается выяснить, что мы все-таки имеем от Грязова как поэта непосредственно, в качестве его оригинального певчего голоса. Поэтому попытаемся проникнуть в глубь затронутого явления, то есть заглянем в самый-самый, как говорится, его корень.
Чтобы понять человека, а уж такого беспокойного как Грязов тем более, нужно прежде всего разобраться, в чем видит он смысл своих усилий. Одновременно придется проанатомировать аналитическим, так сказать, скальпелем продукты его творческой деятельности – авось обнаружим где-нибудь бесценный плод, порождение бессмертной музы. Впрочем, за ответом на первый вопрос можно далеко не ездить – достаточный свет проливает более десяти лет назад написанное нашим автором восьмистишие, которое так и называется – «Смысл»:

Однажды правду мы узнаем,
Вкусим однажды истин соль.
Меж смертью, жизнью, адом, раем
Найдем связующую боль.
Клубок бессмертья размотаем,
И, ощутив в ладонях нить,
Чего тогда мы пожелаем,
Когда без смысла – скучно жить.

Дело было давно, поэт, хотя тогда уже не дебютант («На ладони» – это была четвертая его книга), судя по всему, оставался в культурном пространстве юным и неопытным, и можно простить автору-непрофессионалу невольно подхваченный из заезженного репертуара классического наследия набор штампов третьей строчки: смерть, жизнь, ад, рай. Благо дело, что пел сорокалетний юноша не блатняки: о высоком, о чистом, о главном. И не то важно, что сам не вполне понимал, о чем речь. Явно не знал, что вкусившему подлинного «эликсира бессмертия» скучно уже не бывает, поскольку природа его в основе перерождается, и уже не просто восходит на более высокую ступень бытия, а достигает совершенства, и что тогда, уж простите за каламбур, смысл в обычном смысле теряет смысл. Хотя, может быть, он имел в виду всего лишь бессмертие литературное? Или что-то вроде постылого, дряхлого и беспомощного прозябания в королевстве Лаггнегг, описанного у Свифта? Что ж, нейрохирургия не алхимия, а шаблонно заданный и плоско решенный вопрос вопросов мог быть следствием материалистических установок семьи и школы. Скорее же всего, что тема «бессмертия» просто ввернута здесь для «весомого» словца – что-то не очень сочетается она со многими другими вещицами, например, с таким вот находящимся в непосредственной от нее близости «легким жанром»:

Звучат там-тамы, кастаньеты,
И переборы всех гитар,
Идут в купальниках Джульетты,
И следом едет полк гусар.
Вон д’Артаньян везет подвески,
Все ярче свет дневной звезды,
Как никогда циничен Ржевский
Под сладкий запах резеды.

Очевидно, что стилистические накатки Грязова той поры заперты в пределах интимно-задушевной-гражданской советской лиры (где-то между Асадовым и Евтушенко), или же кое в чем восходят к другим поэтам-шестидесятникам. Вспомним в качестве более достойного примера Новеллу Матвееву с ее знаменитым: «Боюсь совершенства, боюсь мастерства…» Хуже другое. Рассуждая о подобных вещах (правда, истина), поэт, похоже, не ощущает никакой таящейся в них ежели не метафизической, то хотя бы внешне-моральной ответственности. О какой все-таки неузнанной «правде» печется Грязов? Неужто ничего не стоит за этими словами?
Поищем в других его текстах – они, слава Богу, рядом, в той же четвертой по счету книжице.
Вот посвящает он стихотворение «Колонна чумы» Юрию Каплану – главному своему литературному патрону, в то время, помнится, возглавлявшему русскоязычную секцию НСПУ (интересно, что этот раздел сборника называется «Шанс успеть»). Вот такое же небольшое и нейтральное по отношению к объекту посвящение Риталию Заславскому, бывшему тогда редактором поэтического отдела журнала «Радуга» (а может и главным редактором, уже не помню). Вообще деятели эти представляли совершенно разные творческие корпорации, и, как мне известно, друг к другу весьма не благоволили, но наш пострел везде поспел. А впрочем, общее у них было – оба больше всего на свете любили лесть. Посвящения, даже лишенные конкретного обращения, всегда о чем-нибудь да говорят. И в данном случае ясно, что никаких личных чувств Грязов ни к тому, ни к другому не испытывал, просто так надо было. Картина, однако, будет неполной, если не упомянуть об его молитвенном поклоне в адрес еще одной «ипостаси» некоего далеко не всеми поэтами надлежаще осознанного и признанного «божества-триглава» – киевского литературного истеблишмента той поры. В том же сборнике «На ладони» читаем такое:

Оплеуху циничного века
Я, наверно, сейчас получу,
Но скажу: «Полюби человека
Если это тебе по плечу» и т. д.

Стихотворение посвящено А. В. Потаповой, представлять которую будет излишним. Тема так же безлична, но поучительна: поэт предлагает «не вдаваясь в интимные связи, и в библейский завет, и в родство», полюбить человека просто «как существо». Но когда слышишь такое, хочется спросить: кого все-таки именно? Потому что такая любовь предполагает одно из двух: либо ты любишь всех одинаковой, какой-то чисто инстинктивной любовью (что, в конечном счете, есть эдакое ласковое скотство), либо кого-то одного, но чаще случается, что только немногих избранных, то есть каких-нибудь закадычных «своих». В этой же книге, кстати, не забывает он почтить вниманием и Е. М. Ольшанскую – старейшую киевскую поэтессу, сотворившую о себе местную легенду, как о духовной наследнице А. Ахматовой и подруге Арс. Тарковского. Особа эта опять же входила в довольно влиятельный литературный круг.
Разнообразны и многочисленны посвящения А. Грязова! Но едва ли не чаще всего пишутся они у него по случаям праздников (т. н. датские стихи, очень характерный случай изначально прикладного захода в поэзию), и особенно женщинам – потому поклонниц грязовских на сайте хоть отбавляй. Опять же не будем придирчиво копаться в более ранних опытах поэта – слишком уж много в них альбомного, чего стоят одни дежурные вирши к 8 марта и другие колядки слабому полу. Например, такое вот душещипательное: «Одинокая бродит женщина. А в душе у неё – трещина…» Или зело проблемное: «Что делать женщине с ногами? /И что мужчине с ними делать?» Или вот еще, совсем в духе популярного когда-то поэта-женолюба Василия Федорова: «Снова явилась загадкой, /Снова пришла и ушла, /Запах оставила сладкий – /Запах любви и тепла…» А тут еще соблазнительный образ «севильского озорника»! Вдохновленный классическими примерами, Грязов создает очередное стихотворение, озаглавленное «Женщинам», с подзаголовком «эпитафия Дон-Жуану». Приводим фрагмент:

Однажды спел. Однажды спился.
Потом взлетел. Потом упал.
Однажды трижды я женился,
И трижды, каждый раз, порвал…

Но вот однажды происходит с Грязовым очередная перемена. Видно, что поэт наш вдруг почувствовал какое-то беспокойство, осознал, что все-таки у него и на эти темы не совсем получается. Бедный, до отечности в ногах застоялся он в оппозиции к «циничному веку», а пора бы научиться попадать в «десятку» требований литературной конъюнктуры. Этап откровенной графомании и нежных признаний влиятельным лицам позади. А что впереди? Он так старался быть всегда во всем первым, так выбивался из сил, а тут нате вам – «Волк-одиночка, канатный поэт, /Эквилибрируя, движется». В том же, что и он, направлении, но всегда почему-то впереди…
И тут Грязов вдруг как бы ни с того ни с сего меняет кожу – время от времени он начинает писать подчеркнуто модерново, порой отказывается от знаков препинания, отваживается начинать строки с маленьких букв. Теперь кое-где строфа его расширяется, усложняется образный строй, усиливается метафоричность и разнообразится, иногда уже до вычурности, лексика. Одним из примеров «великого перелома» может послужить стихотворение «Confessa» – оно в свое время получило множество положительных откликов и потому отмечено в «ссылках» как одно из наиболее популярных на сайте.

Смешение снов – Мессалина и месса,
Смешение крови – до групп нулевых,
Мистерия, Дива, Мессия, Конфесса…
Распятое сердце на мышцах грудных.

Да где же еще быть сердцу? Врачу, оно конечно, видней, но в данном случае даже такие клише о нашем центральном органе, как «сердце на ладони» или «из груди вылетевшее» сказали бы больше. Ведь получается неуклюжее наложение двух понятий: сердце в плане физиологии и сердце как чувствилище духа, собственно душа. Если первое, то распятие липовое, надуманное, если второе, то для чего привязка к мышцам, скелету и пр.?
Вернемся теперь к первой строчке. Обратим внимание на расхожую, избитую, оскомину набившую парономазию, то есть каламбур на пустом месте. Хуже, что автор, подсев на этот нынче затасканный, применяемый чаще всего глуповато и самоцельно, прием, вовремя спрыгнуть уже не может, и далее мы читаем нечто вовсе несуразное: «Недовоплощение… пере… и Пэри, /Сменившая перья на стук каблучка, /Смешение жизней и феи феерий /Способствуют родам принцесс из стручка…» Вообще-то согласно литературно-фольклорной традиции феи, а также пери (так правильно пишется это слово) – есть некие сверхъестественные сущности из параллельной реальности, они вполне воплотившиеся, только иначе – что-то между человеком и ангелом, и с ними следует обращаться осторожно. А «недовоплощение» при родах – это нечто из другой области, что-то по части выкидыша или аборта, может быть, еще олигофрении. В следующей строке автор почему-то жалеет свою пассию.

Смешение жанров. Родная, устала…
Ты хочешь воды, водевиля травы,
Конфесса церквей и публичного зала
Идёшь на меня и обходишь на «Вы».
Твой запах во мне, запах моря и леса,
Но мимо… как будто слепой летний дождь,
Но сквозь… ненаглядная Дева-Конфесса
Губами, глазами навылет пройдёшь…

Как видим, поэт кое-что в этих делах понимает. Читал ведь «Мастера и Маргариту» и в полет на метле вперемешку с евангельскими страстями очень уж вчувствовался. И про Афродиту слыхал, даже писал (она у него где-то тоже была «пропитана ведьминой мазью»), и новые песни старого Челентано слушает, и вообще среднюю эрудицию имеет. Если не знает из интернета, то, надо полагать, нутром чует, что мистерия – есть некое непостижимое рассудком таинство, конфессия же по словоупотреблению – нечто совершенно сему противоположное, по сути, внешняя церковная ортодоксия, ну а языческая или волшебная феерия нечто третье. Здесь бы и вскрыть причинность, уяснить сущность противоречивого явления воспеваемой героини, установить некое незыблемое равновесие в борьбе сопряженных смыслов… Но ничего этого нет в помине. И на первый взгляд совершенно непонятно, почему при сознательном «смешении жанров» стихотворение все же называется именно «Confessa»? Почему конфессия? А не мистерия, скажем? (Называлось бы «Mistera» или еще романтичнее: «miss Terra»). Так почему? Да все потому же! – и малоискушенному читателю сразу ясно, что имечко это понадобилось в качестве посетившей нашего автора навеянной мелодичной песней красивой рифмы. И звучит гладенько и на вкус сладенько, вроде конфеты. И тут что-то сильно звякает об пол – это у нашего незадачливого пиита из кармана нечаянно выпал ключ. Потому что это ключевое, хотя как бы невзначай и неудачно брошенное, слово – водевиль – все и проясняет, и некоторая серьезная претензия оборачивается легковесно-словесной игрой, нанизыванием на сомнительный смысл случайных созвучий. Так вместо чуда происходит превращение феноменальности в банальность. А в отношении деталей стоит ли говорить, что «конфесса церквей» элементарная тавтология, масло масляное (как и «фея феерий») – если исходить из латинского корня (в смысле «исповедание веры»). Ну а если подразумевается все же современное итальянское значение (признание), то получается общая бессмыслица, в то время как песня Челентано развивает эту тему вполне последовательно.
Исследователю всегда интересен сам процесс создания произведения искусства, возможность, как говорится, стать сопричастным художественному таинству, понять, например: а откуда берется вдохновение у поэта Грязова. Одно из его стихотворений завесу святилища как раз приоткрывает и запечатлевает собственное рождение:

Завязка. Тишина.
Закон сухой глазницы.
Но истинна вина –
На дне пустой страницы…
Нарушенный баланс.
Прогрессия хмеленья
Дает последний шанс
Начать стихотворенье.
 
Конечно, Грязов по части стимуляторов не первооткрыватель, все это делали до него и Блок, и Есенин, и Рубцов, и Высоцкий, и мало ли кто еще – опыт здесь богат. Личностная масштабность, правда, была у тех другая, хотя обходились, недотепы, безо всякого лауреатства и премий, да вот же сподобился наш поэт установить подлинную преемственность по части одного из способов вызывать наитие. Обращает внимание, как в этом пассаже значимо, в самом деле, весомо и уместно каждое слово, как находчиво на слух обыгрывается истина вина. Даром что упрекают за омофон комментаторы, а один из них даже по-дружески предостерегает: «Андрюша, не читай много на ночь – циррррроз будет!» Вот что значит родная тема!
Женщины и вино издавна едут в одной упряжке «гусарского» репертуара и, что характерно, у поклонниц поручика Ржевского это вызывает неизменный восторг. А так как наш герой, эстетически поднатужившись, чаще всего продолжает писать о делах сердечных, уместно будет еще раз затронуть эту тему. Заодно мы продолжим разговор об уровне поэтического дарования и литературном «профессионализме» поэта Грязова. Для чего разберем еще одно облюбованное на сайте стихотворение – «Арба любви».

Ветер затих, но солёное соло
Долго выводит волна на трубе.
Впрочем, не солоно. Впрочем, не больно…
Только когда я пою о тебе…

Ночь понарошку страшна и пуглива,
Ловко разводит на местный Тибет.
Сольное эхо мое торопливо…
Только когда я молчу о тебе...

Тихое утро. И вспомню: когда-то
Я обещал прокатить на арбе…
Впрочем, арба для любви тесновата…
Только когда я живу о тебе…

По поводу первой строфы кое-кто из женского хорового состава все-таки не выдерживает и робко указывает автору на режущую глаз и ухо оплошность: третья строка должна бы звучать наоборот – «Впрочем, не больно, впрочем, не солоно…» Рифма ведь прямо напрашивается, неужели не ясно самому? На что автор ответствует: «про строфу, не знаю, так написалось». В «прогрессии хмеленья» то есть… Ну а с утра пораньше, или когда там, взял да и разместил на родимом сайте. Не перечитывать же и выверять по сто раз на дню! Что ж, бывает… Ну а что вообще-то представляет собой данное стихотворение в целом? Строка «Ловко разводит на местный Тибет» – звучит совершенно невразумительно. Что, кто, кого разводит? Может, развозит кого-то от лишка выпитого? Тогда бы так и надо говорить. И при чем здесь Тибет, когда арба? Согласно словарю Даля так называется повозка у татар и турок, а на Тибете проживает совершенно другой этнос, и религия там другая. Если же «местный Тибет» – только метафора, то сразу же возникают другие вопросы, ибо тогда в тексте должна быть запрятана некая таинственная «Шамбала». Где же она? Никак, в мистическом откровении, что «арба для любви тесновата». Или, может быть, все это некий условный жаргон, внятный лишь участникам события? Тут опять очень кстати один из комментариев к этому шедевру интимной лирики. Некто спрашивает автора: «Андрюша, надеюсь, твоя Гюльчитай (или как она там пишется) осталась довольна». Ответ: «Миша, безусловно. И Гюльписай тоже». Правда, загадочно?
Да, на сайте Поэзия. Ру такие стихи, как правило, принимаются с восторгом. Стало чуть ли не общепризнанным, что Андрей Грязов (не в пример некоторым циникам) – певец высокой любви. Так много он о ней пишет. Вот, к примеру:

Я вижу тебя вопреки всем возможностям видеть.
Вечерней Ван Гога, темнее вечерней волны
Цвет страсти твоей, в ней расплавленный мрамор Давида,
Пиетты тоска, Боттичелли стыдливые сны.

Красиво все это разве что для тех, кто вовсе не способен всматриваться и вдумываться. Любой зрячий заметит, что каждый задействованный образ бьет мимо цели и все вместе поражает несуразностью. «Вопреки всем возможностям видеть» возможно только одно: не видеть. Автор наверняка хотел сказать: наперекор привычному способу видеть. Но не сказал. Что значит «вечерней Ван Гога»? Почему не пасмурней? не неистовей? не космичней? К тому же два раза «вечерней» в одной строке. Символика цвета страсти, как известно – красный, пламенный, но никак не темно-синий или темно-зеленый. Если же это в основе своей темная, какая-нибудь змеиная, страсть, то к чему вообще последняя строка? Непонятно также для чего плавить «мрамор Давида», и как это будет выглядеть (плавят обычно металл, а мрамор раскалывают). Да и рифма «видеть – Давида» не впечатляет. «Пиетта» проникнута скорбью, а не тоской, пишется это слово с одним «т», да и произносится с ударением на последнем слоге (Пьета). Ну а Боттичелли, воплотивший в наиболее знаменитых своих картинах божественный дух Венеры, никакой «стыдливостью» не отмечен, «сны» же в данном случае – вообще какое-то общее место. (Если у г. Грязова нет возможности посетить галерею Уффици, то советую приобрести соответствующий альбом или побеседовать на эту тему с сэром Хрюкликом…)
Дело в том, что возрастание творческих амбиций должно бы сопровождаться углублением знаний и расширением сознательных горизонтов, в поэзии же это еще и более тонкое понимание особенностей языка, а времени на серьезное самообразование у занятого человека нелитературной специальности, конечно, нет. И всё в таком случае, даже у кого-нибудь с большим нежели у разбираемого нами поэта врожденным потенциалом, получается в пол-усилия и некстати – как бы да вроде, середка на половине, ни в дудочку ни в сопелочку, ни Богу свечка ни черту кочерга… Вот еще несколько характерных примеров такого некачественного результата – навскидку:

Кто вышел из степи, кто рвал зубами счастье
И знал безумья страсть, тот сам теперь – л ю б о в ь.

Неубедительно в отношении заключающего фразу мотива духовного преображения, потому что контекст обнаруживает чисто животную, прямо-таки волчью природу этого «счастья». Вот еще из того же «любовного» цикла:

И вдруг спиной почувствую тебя,
Как расправляешь сложенные плечи.

Плечи бывают опущенными, все же это не крылья, чтобы их складывать. Выражение «расправить плечи» в дополнительном причастии вообще не нуждается. Или такое:

А с плеч твоих нисходит сарафан
Тугой волной и пенятся оборки...

Комментарий: одеяния обычно ниспадают, «тугая волна» – вообще нонсенс, волновая природа мягкая, извилистая, тканям, из которых шьют сарафаны, именно это свойственно. А после двух ляпов эти грубо пригнанные «пенные оборки» (тем паче, понятно у кого заимствованные) теряют смысл.
И подобных примеров множество. Не то чтобы перед нами совершенная бездарность – кое-что все-таки есть, если, конечно, не считать крупой рассыпанных по страницам общих банальностей, конкретных небрежностей, явных промашек и многих километров проходняка. Или бывает что где-то вроде бы неплохое начало, так концовка не тянет, а если где-то оная удалась, так провисает середина и т. д. Но разве мудрено, что «человек с таким обилием обязанностей и должностей», как определяет Грязова Элина Адрова, каждое свое дело делает недобросовестно и впопыхах? Тем более интимная лирика, которая для загруженного человека зачастую становится чем-то вроде отдыха от дневных забот, требует порции допинга и соответственно создается под хмельком. Но каким же еще быть вечно влюбленному! 
То ли дело поползновения тверёзые. Казалось бы, многие, еще из ранних книжек, стихи Грязова начинены словами-символами, такими как жизнь, смерть, звезда, солнце, крест, Бог, вечность… И ничего, собственно, нет в этом странного, так уж устроено человеческое подсознание: стоит подключиться к априорному пространству языка, и польются оттуда нужные архетипы. Другое дело, во что ты сам горазд, как преломляется в твоем собственном сознании коллективные эти светочи, что и показывает «спектральный» анализ конкретной вещи. Соблазнительно было, к примеру, сказать о себе что-нибудь этакое:

Я живу на земле невпопад,
В ожиданье последнего чуда,
Мой начальник – Понтий Пилат,
Мой приятель – Иуда.

Невпопад, это как – бомжем, что ли, или бродячим пророком? Тогда почему у тебя начальник? да еще такой могущественный? А кроме несоответствия самооценки, еще и недомыслие. Вот, скажем, приятель… Ведь сразу возникает вопрос: если ты знаешь, что такой-то субчик – шестерка, то зачем же водишься с ним? Может быть, тебе самому это почему-нибудь выгодно? «Я живу на земле невпопад, – повторяется в следующей строфе рефреном. – Но мне Вера, как ампула вшита (красноречивое, надо сказать, сравнение! неужели не понимает доктор Грязов, что ампула это нечто инородное организму, и при  срыве даже опасное? – А. М.), /И все ночи, все ночи подряд /Снится мне – Маргарита». В стихах нашего автора этот образ повторяется слишком настойчиво, чтобы не задаться еще и таким вопросом: а кем, собственно, представляет себя в контексте мира булгаковских персонажей этот плотно откормленный обладатель писательского удостоверения, успешный член так и не упраздненного, финансируемого государством НСПУ, что является непосредственным восприемником и, по сути, украинским аналогом «МАССОЛИТА»? Неужели гонимым Мастером?!
Известно, как человек подвержен иллюзиям. Грязов не исключение – и довольно-таки часто он берется за темы, с которыми слишком явно не справляется. Вот, к примеру, возвращается он к разговору о «правде»:

Я с правдой пил, присевши на бобах,
Живет доныне горечь на губах…
Я правду бил в открытое лицо
И Властелин мне подарил кольцо…

Просто уморительна эта помесь Толкина с Высоцким в одном стакане! Медовуха такая крепенькая в чаше Грааля… (А интересно все-таки, подумалось, кем охотник за премиями себя в большей степени ощущает: Горлумом или Фродо? Заглянул в комментарии, и ситуация прояснилась. «А Властелин, собственно, и ни при чем, так для рифмы колечко его сгодилось», – спокойно поясняет кому-то автор.) Дальше следует путаность общей мысли с навороченной претензией быть загадочным и непонятым («эхом непонятных слов»), но в то же время в доску своим и – что особенно впечатляет! – «эхом стона и мольбы», потому как, признается поэт народу, в мозг его «бились свежие гробы».

По ком звонят, кричат колокола?
Я понял, Правда – это корень Зла!
Но из него, весь белый свет вобрав,
Растет цветок грядущего Добра…

Так вот она – «истин соль»: этот надрывно цитируемый папаша Хэм, гражданская тема, трогательная исповедь крутого парня, его честный нравственный выбор. И как тут друзьям не пролить слезу, как не простить ревнителю и провозвестнику «грядущего Добра» отсутствие цельного мировидения, откровенные эстетические несуразности, этические нестыковки! А ведь стихотворение «Правда», судя по всему, в творчестве Грязова одно из знаковых, притязающее выразить некий символ веры. К чему иначе философические потуги? Но внимательному исследователю неловкие эти строки что-нибудь об авторе да расскажут. Правда здесь в том, что, разматывая свой «клубок бессмертия», он окончательно запутался в концах и началах. Немудреный «смысл» первых шагов давно утрачен, а на разработку более сложной идейно-поэтической концепции не хватает ума, времени и сил. Что-то там слышал, должно быть, о так называемом манихейском дуализме, о парадоксальности мира, антиномичности многих его явлений. И вот, неумело сплетая прозу жизни с «возвышенной» философией, увязая в неразрешимых вопросах бытия, пытается как можно дальше отодвинуть проблему собственного душевного тупика. Но так и не создает полноценного стержневого образа, не доводит до ума ни одной метафоры и не выстраивает связи между ними.
Не все стихотворения Грязова достойны пристального внимания, но характерную ниточку его «путаницы» стоит все-таки проследить чуть дальше. Потому что вопрос о «смысле», как мы это сейчас увидим, его все-таки никак не отпускает. Вот через год, работая уже «под Мандельштама», пишет он «Грифельное сердце», где вопрошает:

зачем я взял свой черный карандаш,
зачем я взялся тратить сердцевину?

Вот именно, зачем? У Мандельштама-то, как бы он в чем ни запутывался, смысл плетения словес ускользает куда-то за пределы осязаемых наград и внешнего успеха: «Потому что не волк я по крови своей…» А тут чего-то понаписывал, книжку очередную издал, и ну «рвать зубами счастье» – потеть-суетиться, чтоб тут же его усилия окупились сторицей. «Кондрашка дополняет мой коллаж /и некто в черном, ткущий паутину» – говорится дальше у Грязова. За окном шел дождь и рота солдат…

зачем я взялся повторять тебя?
неповторимость с ходу взяли толпы, 

(А не надо было Музу склонять к бытовому интиму – устойчивая эротическая зависимость не лучший стимул для духовного поиска, поскольку вредит способности чистого созерцания. Истинный поэт, даже часто влюбляясь, индивидуальное начало бережет как зеницу ока. А тут явный случай полного поглощения. Что ж после сетовать, что «неповторимость с ходу взяли толпы». А зачем отдал, если она вообще-то у тебя была?)

мой карандаш – не корень бытия,
я жень и шень не заспиртую в колбы.
в кармане с фигой, я не фигурант…

Очень уж хотелось ему людям нравиться, чтобы приятно им было певца послушать – для них ведь, страждущих, и о них, сердешных, скорбит поэт. Даже когда выдает явную халтуру. Что «карандаш не корень бытия» и так понятно, фитотерапия к данному делу не относится, «колбы» понадобились для рифмы, а что до «фиги в кармане», то тут, сколько о реальном подвохе ни говори – все, кто уши развесил, всё равно воспримут это фигурально...   
 
Погибшим в мирном, будничном бою
Я песню колыбельную спою.
Не хватит слов? Я разведу водой,
Как чистый спирт какой-нибудь бурдой.

Самые скрытные люди в состоянии пьяного угара выдают себя, поэты соответственно пробалтываются в порыве хмельного транса. Но разве может зачарованная публика строго судить медовые уста своего любимца! Так что в отпаде не только дамочки, за версту чующие «основной инстинкт», но и культурно подкованные мужчины. Всматриваясь в свое отражение, он так все выверил, отрепетировал, просчитал, что при взгляде на некоторые фотоснимки в памяти невольно всплывает фигура милейшего Павла Ивановича Чичикова, когда тот любуется на себя: «Ах ты мордашка эдакой!» Чтобы не быть голословным, приглашаю заглянуть в комментарии. Редкостные, как уже говорилось, справедливые и дельные замечания тонут в телячьем восторге приветственных вскриков, тошнотворном сюсюканье интимного женского лепетанья и общих сентенциях типа (я скопировал наиболее трогательные места):

– Будь здоров, дорогой Андрей! Всегда твой, Миша.
– Поэт обязан побывать в Венеции!!!!
– Андрюша, мон мур-мур, вернее, ми-ми, мон амур – ррр, гав!
– Ты Пастернака перепастерначил!
– Блеск, Андрюша!
– Держись, Андрей, держись! Мы тебя не бросим, а заграница нам поможет.
– Андрюша, опоздала, все уже сказано. Присоединяюсь к похвалам!
– Классно!
– Шахерезадный – богатое слово. С наступающим.
– Чудо!!!!!
– Андрей, радуюсь твоему успеху в Москве.
– Мощно! Рад за тебя, Андрей.
– Андрюш, впечатлило!
– Жжошь. – (надо думать, что глаголом сердца людей – А. М.)
– Спасибо, Андрюш. Твой Олежка.

На что наш герой неизменно отвечает имяреку «спасибо». Таковы правила хорошего тона в сайтовой тусовке. Даже как-то неловко от всей этой пошлости… 
Итак, не справляется Грязов с ролью правду глаголящего эха. Однако не слишком убеждает он нас и в качестве исследователя «зазеркалья», ибо напускает он здесь туману так, что уже никакого изображения не видно, а только череда нотно-вопросительных знаков:

Тишина зазеркалья расставит молчания ноты,
Что предшествуют «до» и кивают безропотно «си».
В бесконечности «ре» и в глумливости «фа», где фаготы
Отыграли свое, благодарно умолкнув «мерси».

Между тем, сущность зазеркалья – изменять левое на правое и наоборот, то есть в некотором смысле обнажать изнанку обманчивых вещей, показывать двойственную и перевернутую природу мира (вспомним шахматную партию, в которой принимает участие Алиса у Л. Кэрролла). У Грязова же первые два стихотворения на эту тему так безлики и неловки, что подробно разбирать их даже не хочется, «благодарно умолкнув „мерси”» уже за то, что человек как-никак старался. Справедливости ради следует сказать, что автору все же по-своему удалась третья часть этого цикла. Есть там и определенная последовательность мысли, и некоторое углубление в предмет ирреального, и даже специфическая образная гармония. Увы, единственный лучик общей погоды не делает! А доминирующая тенденция такова: наговорившись всласть о любви и ненависти, истине и лжи, поэт наш, как уже говорилось, в срочном порядке начинает усложнять и уплотнять структуру текста. И пошла плясать построенная на случайных ассоциациях невразумительная и неуклюжая претенциозность по принципу «что в умную голову взбредет», и начинает Грязов громоздить нелепости. Впрочем, что еще может получиться у того, кто в принципе идет за словом, а не за формой-идеей? Такова маловразумительная и неумелая, но с претензией на заумь «Живая вода», такова знакомая уже нам «Confessa» и все грязовские попытки литературных и культурных аллюзий типа упомянутого выше «Грифельного сердца» или «Hotel California».

Вспомним, точней не забудем: калифорнийской тропою
Сонно играя холмами, с трубкой потухшей вулкана,
Несиликоновый Будда, тихий Шагал над толпою,
Меряя Стенфорд шагами, просто смотрел из тумана…
Родина ль это Родена? Кремневый узел для Гугла?
Повод для тихой беседы? Или Yahoo… нецензурный?

Да мозоли уже кровавые натер этот гоняемый по стихам Шагал в глагольном созвучии! И на кой ляд притягивать за уши Родена! без надобности тормошить Будду! А вот хочется нашему автору быть сопричастным воспетой классиками «мировой культуре» и самому до зуда в паху неймется поспеть за ними и спеть на тему: «все повторится снова». Так ведь говорил Мандельштам, так, или что-то в этом роде проделывал Бродский. И теперь о том же тоскует Грязов, и в Калифорнии, и в Венеции его «дух Иосифа» не отпускает… С другой стороны, промеж пазлов торчат и более молодые уши – корифеи нынешние тут налицо. Что ни говори, а от подобных версификаций так и разит откровенной, несколько, правда, тяжеловесной по отношению к образцам, подражательностью. Слишком уж ясно, что псевдоинтеллектуальные коллажи эти изготовлены по известным рецептам, за которыми в сети гоняться не надо: на том же сайте процветают сами оригиналы блестящих технологий – Александр Кабанов, Сергей Шелковый.
Чего, собственно, вы хотите от Грязова, то и дело слышится мне чей-то иронический и снисходительный голос. Поэт как поэт, куда способнее многих. А никто и не утверждает, что Грязов – абсолютная бездарность, никто не собирается подло ставить его имя в хвосте жадно облепивших его постамент интернет-обожателей. На фоне большинства из них Грязов и впрямь довольно умелый, гладкий стихотворец. И если не подходить к его творчеству с очень завышенной меркой, не требовать «полной гибели всерьез», можно сказать, что местами пишет он вполне прилично, а в отдельных своих вещах даже не лишен некоторой общедоступной оригинальности, незамысловатой изобретательности, простоватой тяги к парадоксу. Правда и то, что неплохо удаются Грязову в основном небольшие (а чаще маленькие) лирические стихотворения, в крупной же форме он, если не доводит мысль до упрощения, сам же запутывается в ней, но в любом случае не происходит чуда поэзии. (Единственной удачей на этом фоне может служить разве что стихотворение «Формула роста».) А по самой высокой и строгой мерке в Грязове налицо все характерные признаки довольно способного поэта-любителя – отсутствие серьезной гуманитарной базы, конкретных литературных ориентиров, расплывчатость мировоззренческой платформы; в частом эксплуатировании известных артефактов и культурных имен нет и намека на какое-то индивидуальное предпочтение, некое «избирательное сродство», вообще более-менее развитой собственный вкус. Такие как он выделяются в серой массе своих поклонников, но на этом сравнения должны заканчиваться – по-настоящему большая, предъявляющая «гамбургский счет» литература в «арбе любви» не ночевала.
Любовь, о которой так много пишет Грязов, хороша во взаимности, но она не бескорыстна. Больше всего Грязов любит лавры внешнего успеха, и успех любит его соответственно. Ну, а что (или кто) за всем этим стоит, и какими средствами такая популярность поддерживается, задумываются, к сожалению, немногие. Беда, если кто-нибудь, наблюдая ситуацию, как она есть, искренно верит, что перед ним настоящее торжество высокого и глубинного таланта. Не исключено, однако, что иным почитателям Грязова и вовсе на истину наплевать. В любом случае фурор производится не магическим действием поэзии – в основе заезженного механизма возбуждение поверхностно- эмоциональной сферы не очень взыскательных или по какой-то скрытой причине доброжелательно настроенных людей. Учтем при этом внешне зажигательную манеру чтеца-декламатора – известные сценические приемы, ловко перенесенные в сферу литературы, дабы отвлекать от недостатков текста. Да еще авторитетное количество наград, приобретенных благодаря «заслугам», не имеющим к словесности даже приблизительного  касательства. (Вот он – «шанс успеть!») В результате рождается некий культурный эрзац – явление это оценивается не по качеству тонкой материи слова, а по наибольшему числу заходов на авторскую страницу и соответственно высокому стиховому рейтингу, определяется количеством комплиментов, рукоплесканий, симпатий и прочей дребеденью, заимствованной из мира попсовиков и политиков и никак не связанной с искусством поэзии. Порочный круг, таким образом, замыкается.
Но в связи с этим существенен и другой вопрос: как человеку, судя по заявлениям в его текстах, трудно живущему во имя «грядущего Добра», с такой легкостью удается раздувать цветные праздничные шары и пускать мыльные пузыри внешнего успеха? Добиваться всего. В наше-то насквозь коррумпированное время. При максимальной, казалось бы, занятости. С кем надо для этого подружиться, кому и в чем угодить? И тут на ум приходит его выигрышная должность, вспоминается ведущая квалификация врача, нужного везде и всем человека. Людям-то во все века свойственно болеть! И все мы хорошо знаем, что представляет собой сегодняшняя медицина. Впрочем, статья наша не об этом, и кто бы ни составлял закулисную силу этих мнимых побед, а в качестве главного покровителя человека тотальной карьеры всегда оказывается князь мира сего…

Я на собственном пире – чума.
Совмещение двух несуразностей.
Долгий путь от любви до ума.
Разделенная сумма всех разностей. 

Это уж точно, как говорят в Одессе, «две большие разницы». Все ведь знают, что творчество – это одно, а рыскать за денежными и прочими премиями – отдельный, что называется, кусок работы. Свой «шанс успеть» он буквально вырвал зубами, как и «счастье», «выгрыз волком», как грозился Маяковский поступить с бюрократизмом. Впрочем, нравственный выбор – дело сугубо личное. А вот в перечислении нелитературных заслуг Грязова на поэтическом сайте видится мне некий запрещенный прием. И вообще нелепая ситуация. Это как стали бы официально хвалить Цветаеву за работу домохозяйки, Пастернака за усердно-вдохновенную садоводческую деятельность на даче, Платонова за то, что по исключении из Союза писателей подметал улицу, ну а М. Булгакова за несостоявшуюся врачебную карьеру. Все же они интересны прежде всего тем, чем стали – настоящими поэтами и писателями, представителями большой литературы.
 Перечитывая некоторые стихотворения Андрея Грязова, иной раз ловишь себя на мысли: а может, он и стал бы настоящим поэтом, если бы… Да, если бы отдался делу поэзии и литературы сполна. Но он предпочел «список покупок»: не упустил своего шанса успеть, поспеть и преуспеть во что бы то ни стало.