Про разметанный бисер

ПРО РАЗМЕТАННЫЙ БИСЕР
или
ЧТО ТАКОЕ СИНДРОМ АГРЕССИВНОЙ ГРАФОМАНИИ
(случай Сергея Игнатова)

Тема эта на перо сама напросилась, когда в комментариях к статье Олега Качмарского о Ладе Лузиной объявился некто, по каким-то соображениям не захотевший воспользоваться обычным в таких случаях ником. Собственно, это был уже второй забег С. Игнатова в поле Альтернативы, (первый состоялся после статьи «Вертикаль», см. комментарии). И вот что сказал он на этот раз:
«Олег, неужели ты и вправду одолел тексты этой дуры Лузиной? Ведь это подвиг из того же разряда, что и бег в мешках: у зрителей возникает лишь два вопроса: зачем и как? Зачем и как ему удалось доскакать до конца в страшных муках, а потом еще и красочно описать свои ощущения в длинном триллере. После такого свершения тебе плечу замахнуться и на большее – даже осилить самого Куркова, быть может. А может, и Донцову, А может (после многих лет напряженных тренировок и спаррингов) и величайших нацпот-мыццив типа Жадана и Андруховича, раскрученных своим крикливым и вонючим мовнюковым курятником – по принципу «лягушка, на лугу увидевши вола, затеяла сама дородством с ним равняться (она завистлива была) – и ну топорщиться, пыхтеть и надуваться» (тоже Крылов – аффтар жжот). Главное – не останавливайся на достигнутом, не пасуй перед самым невыносимым на вид словосрачем.
Однажды ты даже можешь заслужить пояс Первого Читателя по версии WBA или WBF, и мы еще больше возгордимся знакомством с тобой. Особенно я – в надежде, что дойдет очередь и до меня любимого: ж-лы Октябрь 12.2006 и Урал 05.2012, Волошинские конкурсы 2005-06 и 2011 по малой прозе. Самореклама – двигатель торговли. Если осилишь до конца, получишь ценный приз – мои голые фото верхом на барабане, с голыми ногами, грудью и задом в профиль и фас. Любой орган крупным планом по отдельному запросу. Не хочу и не могу уступать в этом самым современным, успешным, продвинутым, креативным и продажным мыццям».
После небольшой дискуссии на тему русского синтаксиса (см. подробности в комментариях), г-н Игнатов высказался еще и так: «Вам, малороссам, даже трудно понять, в чем тут засада, несунытныцця, нацяцюрныця чы шкэрэбэрть. Я вообще сомневаюсь, стоит ли втолковывать, метать бисер». 
А почему бы и нет, решил я, все это взвесив должным образом, почему не пойти навстречу просьбе Игнатова и не помочь в текучке слишком загруженному работой О. Качмарскому? Удовлетворить просьбу, а заодно разобраться в том, кто же такой есть Игнатов и что представляет собой его «малая проза» (и, разумеется, поэзия) на фоне больших амбиций и мучительной жажды громкой известности.

Передо мной три книги стихов Сергея Игнатова: «Черный дрозд», «Звездный пешеход» 2003-го и «Удаленный доступ» 2005 года издания. Последняя содержит еще и около пятидесяти страниц прозы. Очевидно той самой «малой», но, несомненно, великой. Начнем с поэзии.
У истока ее всегда коренится самое наболевшее. Для меня очевидно, что поэт Игнатов вырос на почве интимной проблематики.

Беспечно летя каблучки
прочеканили ночь осекаясь
и с тех пор уже не засыпалось
хоть уколы их были легки…

Перед нами распахнутые чувства влюбленного отрока с двумя взаимоисключающими деепричастиями в первой фразе (осекаясь, нельзя лететь беспечно – автор наверняка имел в виду, что каблучки стачивались). Косит он явно под старика Вознесенского, а знаками препинания решил пренебречь подстать молодому воинству (не думаю, чтобы увлекался Аполлинером). Просто очень удобно обходиться без пунктуаций, когда неважно знаешь грамматику и синтаксис. Стишки к тому же сильно хромают ритмически: на второй строфе ни с того ни с сего изменяется тактометрический период.

Эта спешка мой бог эта ножка
вечный бег опозданий ее
ремешки осторожно и прочно
возле пульса схватили подъем

Летный шелест оснастки девчоночьей
просквозил – не твоя, не твоя
что ж ты вновь сожалеешь о чем-то
невозможным предчувствием пьян…

Такая любовь к деталям женской оснастки уже сама по себе говорит о многом. Она характеризует мужской психотип, но поэту не всегда помогает. Все же надо иметь голос Пастернака, чтобы суметь преобразить сексуальные объятья в скрещенье судеб, мокрый трикотаж в искусителя-змея, а наскоро забранную наверх копну волос в величественный шлем. Здесь же сплошной спазм рыдания над россыпями невразумительного бормотания: «Что ж там слушать в колодезных улицах /летуном в желтом свете кружить /раз схватило тянуть возле пульса /опозданье на целую жизнь». Вот что еще рассказывает нам поэт Игнатов:

Была нарядна и стройна
и излучала смех и ласку
припав к мобильнику она
общаясь с отдаленным гласом

Попробуй ближняя душа
себя – пленясь фигурой стройной –
ей посторонней ощущать
и чуть ли не потусторонней…

А какой смысл кое-где ставить тире, если нет других знаков препинания? Правильно, чтобы окончательно читателя не запутать, ведь все-таки хочет автор быть прочитанным. Хотя понять таки трудно, кто здесь кому «ближняя душа» и с чьим «гласом» ненаглядная общалась. Ежели с тем, кто об этом событии вспоминает, то как он мог видеть ее внешность («нарядна и стройна»). Вторая строфа, как в общем-то и все последующие, расшифровке не поддаются вовсе и поскольку, при всей заявленной претензии, на пастернаковский уровень (ни даже на вознесенский, поскольку ясно, что вторичны) эти стихи не тянут, будем считать, что был это глас вопиющего в литтусовке… Далее в стихотворении опять появляется слово «девчоночье» и долго еще, подобно мотыльку, будет оно мелькать во многих творениях сего автора. Вот следующее, посвященное, по всей видимости, какой-то эстрадной диве:

Она идет себя даря
играя платья переливом
и смотрит прямо в дальний ряд
открыто но неуловимо

Небрежный локон разовьет
нечаянно бретельку сбросит
проскальзывая по помосту
движением текучих вод

Кто бы то ни был, по существу перед нами стихи, основанные на впечатлениях периода полового созревания. Так пристрастившийся к стихотворчеству школьник воспевает первую в своей жизни прелестницу. Все здесь похоже на эротический дневник подростка: пылко влюбленный мальчик тщательно записывает то, что дорого в облике любимой, подробности, бесплодно терзающие его одинокими ночами, не дающие покоя при созерцании воочию. Но где здесь факт литературной значимости? Где то, что делает стихи достоянием многих, а не только самого раненого страдальца? Где афористичность лексики, символичность подачи образа, неповторимость и незаменимость звукописного ряда, вообще хоть какое-нибудь оригинальное художественное обобщение? А вот вы дальше послушайте, как промеж пенья говорит безумная Офелия.

Свободная
она не дразнит
а вольно тело отпустив
легко струит улыбки праздник
в скользящей хищной гибкости

Последнее слово следует читать с ударением на последнем слоге – «гибкости», иначе не получается рифма. Наверно, выходя на «помост» эстрады, Игнатов это место просто поет или как-нибудь вытягивает голосом. Но текст безжалостен: все в нем выдает человека, не учившегося в свое время версификации. (Да еще плохую услугу оказал ему великий учитель Вознесенский.) В аннотации между тем сказано, что автор «придерживается простых классических форм стиха».

Поймав летучий взор ее
теряясь в ослепленьи сладком
ты как навозный жук пронзен
коллекционною булавкой

Как хорошо ей как во сне
в хмельном движеньи раствориться
ступни вонзая по струне
в упругом танцевальном ритме

«Навозный жук» – это сильно сказано! По крайней мере, психоаналитически объяснимо, откуда у Игнатова такая ненависть к компосту (см. опять же комментарии) и почему он поднаторел в булавочных уколах. Последняя строфа явно грешит косноязычием. «Вонзать по струне», да еще ступни – слишком неграмотно даже для Игнатова. Но к черту правила языка – чем ни пожертвуешь ради любимой!

Как хорошо смотреть мой бог
как в юной грации
небрежно
сквозь светотени ткани нежной
струится длинное бедро…

На этот раз довольно красиво, только струение в данном стихотворении уже было – оно касалось улыбки – побольше бы автору изобретательности. Характерно, кстати, для первых двух игнатовских книг отсутствие разделов и заголовков стихотворений, очерчивающих конкретную тему и заключающих в себе ключ к ее прочтению. Потому что, по сути, во всех этих зарисовках всегда поется об одном и том же. Вот опять он терзается:

Глаз зеленых любил хмель и голод
в нежном запахе хлопок и лен
и смотреть как движением долгим
она ногу вдевает в капрон
………………………………
Жадно видел он как под коленками
кожа нежным отливом блестит
как от лифа безжалостных шлеек
пунцовеют рубцы у ключиц

Такое яростное копание в любимом дезабилье. Судя по капрону, происходило все это очень давно, задолго до мобильников, где-нибудь в начале 70-х – так что к моменту написания наш Ромео был уже с залысинами. В аннотации это названо «поиском в области точных наблюдений и чувств». Однако жизнь и литература не одно и то же. Никак не поймет Игнатов, что снова и снова смакуя распаляющие нутро подробности, он ни на бретельку не приближает свой, простите на слове, онанизм к рангу произведения искусства. Напрасен и прием подмены личных местоимений. Казалось бы, переносом своего я в третье и во второе лицо делает автор робкую попытку хоть как-нибудь отстраниться. Но не тут-то было, это чисто формальный отвод глаз, и ни «он», ни «ты» установившуюся в собственной душе погоду не меняют. Не обретя свежей, переоценивающей и отчасти ироничной мысли о пережитых когда-то чувствах, посвященные прошлому стихи никаким лифом на высший уровень не поднимешь. Да еще с такими никудышными рифмами – лучше уж было обойтись вообще без них.

Улетала прочь отлюбя
позабыв на оконце помаду
колдовской аромат тайный морок услады
он пытался вернуться в себя…

До сих пор так и не вернулся, лет десять назад, по крайней мере, все еще воскурял ароматы пошлым фетишам. Еще пример, чтобы как-нибудь завершить эту тему:

В губах ее дремлет жажда
что входит едва касаясь
чтоб вырасти и нахлынуть
и вымучить допьяна
когда ей посмотришь вслед
походка похожа на танец
или глоток вина

И так километрами, и все примерно в одном стиле. Временами кажется, что автор пишет одно большое стихотворение, и все никак не может его закончить. Как у всякого неспособного сравнивать и соизмерять, у него напрочь отсутствует понимание того, что не любое жизненное событие, не всякое личное переживание, не каждая инстинктивная реакция могут стать предметом большой литературы. В таком плоском, буднично-повседневном подходе к делу поэзии видится мне нечто от традиции позднего соцреализма в духе Евтушенко:

Ты пролетел в толпе нечуткой
и оглянулся от угла
взглянуть как юного пьянчугу
бил кашель с матом пополам

Некоторым своеобразием и трогательностью отмечены разве что стихотворения о птицах (чеглок, галка, дрозд), о букашках. Однако до совершенства формы Игнатову здесь, как и повсюду, далеко – сильно подводит несвязность мышления и опять же откровенно заметна дисгармония выдаваемого и происшедшего, отсутствие органического слияния словесности с жизнью. Так, к примеру, в стихотворении о хромой галке сильно хромает вместе с ней еще и авторский синтаксис:

С лапой одной
с грани смерти безрадостной
в страшном суде твоем станет истцом
острый зрачок
в светло-серенькой радужке
твердо вонзая в лицо

Очевидно запутывающее смысл нагромождение предлогов и уж совершенно непонятно употребление завершающего строфу несовершенного вида деепричастия. Мало того, что ставший истцом зрачок имеет лапу, так он еще непонятно что и кому вонзает в лицо. В то время как по-русски в данной конструкции было бы правильно: твердо вонзившись в лицо. Такое совершенного вида деепричастие не нуждалось бы в дополнении, относясь непосредственно к сказуемому «станет истцом». Но, как видим, на эту естественную замену не хватило нашему поэту ума, филологических знаний, просто дыхания…
Сравнительно сносным стихотворением открывается и книга «Звездный пешеход», тема его – сочувствие убитому зверю. Но читателю непонятно, чей «мех курчавый» продырявил отважный охотник. Будь Игнатов достаточно профессионален, он догадался бы обозначить это хотя бы в заглавии – к чему играть в загадки?
Здесь же продолжает он развивать эротическую тему, и ничего хорошего из этого не получается:

Из тогда промелькнувших немногих
столь отчаянно страстной была
что умела
в древесных стволах
видеть женщин ныряющих ноги

Вы что-нибудь поняли здесь, читатель? То ли события происходят после всемирного потопа, то ли та, о ком идет речь, страдала галлюцинациями. Потому что по всем нормам – грамматики и стихосложения – причастие «ныряющих» в контексте конкретного действия нуждается в поясняющем дополнении. Ныряющих куда? Иначе строфа не содержит образно-смысловой самоценности. Дальше читаем:

Как же раньше он сам не прочел
как безудержно ноги ныряют
и такое еще вытворяют
так разнузданно и хорошо
……………………………
Ты нормальна весною бессонной
это прочие сходят с ума
эрогенными чистыми зонами
мир не смея
воспринимать

Ага, вот оно, о чем! И какой же банальностью повеяло от этих наконец объяснившихся древесных стволов. Да и нехорошо за парочками подглядывать…
Другая излюбленная тема Игнатова, как уже говорилось, – природа, животный мир. Время от времени он вскидывает охотничье ружье и отстреливает птицу (или какого-нибудь зверя) удачи. 

Однажды кровь охот сменив на стансы
а мрак засад на улиц стылый свет
он нес рога архара каратаусского
домой
как обезьяночеловек.

Охотник бывший – больше не мальчишка
не розовых ущелий божий бич –
тащил рога тяжелые подмышкой
припоминая властный зов добыч…

А мне в этом месте припомнился герой-автор нескончаемой «Гаврилиады» из «Двенадцати стульев». Кем только ни был он – случалось и поохотиться. Вторая строчка очередной его «поэмы» почему-то всегда слишком буквально развивала первую.

Гаврила ждал в засаде зайца
Гаврила зайца подстрелил…

Как вариант была там еще и птица… Ну а ежели серьезно – какое неуважение к деепричастию с обстоятельством времени! Однажды – это когда?  В то самое время, как нес рога, сочинял стансы, что ли? Без запятых вообще непонятно: однажды сменил или однажды нес. Но даже если бы речь шла о чем-то более простом, было бы все равно нелепо, что-то вроде: как-то сменив рубашку, он ел колбасу. Бичом каких розовых ущелий был мальчишка, ставший обезьяночеловеком? Это что, снова эротика? И к чему вдруг «охотник бывший»? – ведь по логике действия (нес рога домой) он как раз стал охотником. (Между прочим, правильно будет под мышкой, раздельно – я не ловец блошек, но «метатель бисера» это занятие любит и в комментариях провоцирует).
Когда стихи, даже достаточно причудливые, по-настоящему хороши, все эти вопросы, конечно же, не задаются, не возникают вообще, это как сказал Ю. Тынянов о молодом Пастернаке: «Здесь почти “бессмысленная звукоречь”, и однако она неумолимо логична; здесь какая-то призрачная имитация синтаксиса, и однако здесь непогрешимый синтаксис». Это как шероховатая, мегалитическая первозданность Дилана Томаса, что сохраняется и в переводах. Но дело в том, что в игнатовском стихотворстве все случайно и необязательно. И длинное это стихотворение заканчивается, как и начинается, удовлетворением и удовольствием для того, кто его писал – оно ни капли не оставляет на долю читателя:

Иди теперь клыки в ухмылке щеря
на волчий вой добытчиков-мужчин
иди назад
в грызню эпох пещерных
рога святые вымершего зверя
рукой мохнатой ухватив тащи

Опять думает читатель: он, наверно, имел в виду… что-то такое… А потом просто махнет рукой на этот воляпюк да и возьмет почитать что-нибудь более вразумительное на тему «человек и джунгли»: Киплинга или Гумилева.
Следующее стихотворение интересно, прежде всего, первой строфой, где находим такое признание:

Он профессионален но не голоден
паря один свободу обретя
он слишком сильно был захвален смолоду –
и возлюбил актерство и театр…

Вон оно что! (Это место возьмем на заметку, оно подсказывает некоторые выводы.) Но на последних двух строфах стихотворение вдруг дает крен в совершенно другую сторону (если же это не так, и первая строфа производит ложное впечатление, тем хуже для неумелого автора).

Умелые нахально и уверенно
как видно душу пробуют на слом –
и он в подмостках одиночеств нервных
замкнулся
не желая быть отцом

В суде любви я говорю – невинен
здесь сад любви что создал грех его
я не хочу судить лишь так как видно –
ведь издали
не видно ничего

Критику, во всяком случае, видно, что ахиллесова пята Игнатова-поэта – это отсутствие в нем умения фокусировать окружающую натуру, недостаточность такой концентрации творческого усилия, которая позволяла бы изваять отточенное произведение искусства. Так люди думают о своих житейских проблемах, когда нечеткая мысль, беспрепятственно развиваясь, скользит по видимой простым глазом поверхности вещей, перескакивает с предмета на предмет. Но не так создается настоящая поэзия. И не в лабиринтах рефлексии смысл  художественного поиска.
Книга «Удаленный доступ» содержит в основном все знаки препинания – видно, Игнатов наконец понял, что никого, кто поэзией мало-мальски интересуется, таким образом не обманешь, а только путаницы еще большей не оберешься. Характерно для этого издания то, что в нем появляются наконец артефакты и даже кое-где заголовки стихотворений, то есть делается попытка как-то определиться с их тематикой. Правда, уровень проникновения в тему опять же грешит любительщиной. Потянуло, например, автора на античную философию:

Эта осень втекает вольней
океаном по жилам разлиться.
Всё текуче во мне и во вне –
удивляемся мы с Гераклитом.

Вот и мы с читателем удивляемся неуклюжести первых двух строчек. Но Остапа уже понесло:

Шириной в океаны небес
нам одним отворилась калитка.
Стадо вне или в нас вечно есть –
но мы движемся прочь
с Гераклитом.

Ну, куда можно двигаться, повторяя то, что ты на ночь вычитал в книжке? Философская тема, запущенная в поэзию, должна идти собственным путем, а не пересказывать известное всем по курсу философии. Дальше автор, продолжая нести заумную ахинею («Вне и в нас в океаны следят, где межзвёздная наша ладья млечными истекает сосцами…»), напрашивается в друзья уже Пифагору, отрешенно уходит с ним «в роскошь высших пиров созерцания». Затем он так же по-школярски неинтересно примазывается еще и к третьему греку:

Эпикур, беспредельное сердце,
как полны мы, мой друг и сосед,
безмятежного счастья искусством –
вечно вне
наползающей смерти:
где присутствуем мы – её нет,
а где вот она –
мы не присутствуем!

Показательно, что не приходит ему в голову, в каком непримиримом противоречии находятся мистические учения первых двух мыслителей по отношению к системе Эпикура, по сути своей материалистической. Но чтобы уметь различать, а еще лучше, сформировать и научиться формулировать собственное неповторимое отношение к тому или иному писателю, поэту, философу, чтобы не чесать под одну гребенку все разноликое классическое наследие, нужно съесть собаку в книжной премудрости. Или уж вовсе не касаться определенных тем. Но хочется же мальцу с наименьшими мускульными затратами быть большим и сильным.
Или вот разглагольствует он на тему Одиссея, мешая в одно корыто Джойсова «Улисса» и то, что известно ему по мифологии, со своими собственными переживаниями:

Видно, уличен храм без души,
раз её отражения лучшие
так слежались под пылью в больших
городах, где все женщины уличны.

Одиссея порой роковой,
подхвати меж раздвинутых улиц
общей уличной женщины хворь,
одисейнутый Джеймс или Улисс.

Общих смыслов и символов тьмы –
чтоб втекать в их речные излучины,
но втекая, так уличны мы,
что скользящие женщины уличны… и т. д.

Так ничего и не проясняет это произвольно и назойливо повторяемое, случайно созвучное с Улиссом словцо. Надо ли объяснять, что перед нами череда поэтически неоформленных и к тому же до конца не созревших мыслей напрасно уверенного в себе автора. В качестве сравнительного примера вспомнился рано ушедший из жизни поэт-неформал Владимир Пасенко:

Курево, водка, курвы в ролс-ройсе –
в пропасть, в прорву, в тартарары.
Арты и сартры, прусты и джойсы –
все это временно, все до поры…

Только начало стихотворения, а так объемно, так метко и так много, хотя и рискованного, уже сказано!
Игнатов же предпочитает амплуа положительного лирического героя, при том коренным великороссием своим гордится настолько, что даже распространился об этом в длинном коряво-нудном стихотворении «Автокефалия»:

С законом метакодов не знаком,
из москвичей я как-то в киевляне влип,
попался грешным телом с языком –
и вот сижу,
сижу в автокефалии.
………………………….
Я тут с фекальным суржиком дружу –
мой звукоряд теперь не на фига ли мне?
Мне говорят «не ложьте» –
я ложу –
согласно падежей в автокефалии…

Между тем, если уж тужишься кропать сатирические стишки, то надо бы научиться попадать в десятку. Неужели Игнатов не смотрел в свое время знаменитый советский фильм «Доживем до понедельника», где конфликт по поводу «ложьте» происходит в одной из московских школ?
Но как бы лукаво поэт наш ни мудрствовал, снова и снова возвращается он к излюбленной своей «девчоночьей» теме: «Повернув ступню наружу, /снявши туфельку – она /ножкой голой безоружна, /уж не вооружена!» Просто на пародию напрашивается этот лакомый кусочек масла масляного… Не лучше обстоит дело и при попытке взлететь (стихотворение «Меж планет»): 

В шлемофоне волос золотая,
дюзы бантов в зенит устремив,
ты так губы сжимаешь, взлетая,
что во мне невесомости миг!
………………………………
Лишь со мной ты преступна и счастлива,
вне родительских глупых табу…
Только не соскочи,
предательница,
попу себе отобью!

В этой проглоченной «невесомости» который раз уже обнаруживается, насколько не понимает Игнатов законы поэтического языка, к тому же это образец того, каким фарсовым заземлением порой оканчиваются претензии «высшего пилотажа» – не состоявшийся воздушный гимнаст завершает свой отчаянный номер дешевой и грубой клоунадой.
Стоит ли до конца прочесывать километраж игнатовских текстов, чтобы в который раз убедиться, что перед нами не Роберт Фрост и не Дилан Томас? Продолжать отслеживать, как одно за другим самодовольно громоздит он уродливые постройки, полагая себя выдающимся архитектором страны Поэзии. Редко промелькнет что-нибудь более-менее благозвучное и вразумительное, какое-нибудь сносное строеньице, чтобы после опять возобладала вавилонская башня абракадабры. Дело, как я понимаю, не только в том, что нет у Игнатова по-настоящему большого дара, – у него начисто отсутствует и понимание того, насколько в поэзии важно каждое слово и каждый интонационный штрих. Образцы, на которые он с самого начала ориентировался, явно сослужили ему недобрую службу. Это могли быть уже упомянутые здесь Вознесенский и Евтушенко, ныне автоматически причисленные к классикам, их предшественник Семен Кирсанов, а также плохо пережеванный Хлебников, коим пахнут иные инфантильностью отмеченные места. Но последний, успев стать зарядом и резервом для других, ушел из жизни на фатальном рубеже – 37-ми лет, в то время как возраст Игнатова остается для нас загадкой. Пусть же рассыпается по страницам нереализованного тиража этот гениальный бисер, а мы продолжим исследование, ведь книга «Удаленный доступ» содержит еще и так называемую «малую прозу» под общим названием «Девочка Лю», очевидно, ту самую, за которую удостоился Игнатов званий дипломанта и лауреата Волошинских конкурсов.
Это такие короткие, примерно на страничку-две-полторы, рассказики, причем некоторые из них уже печатались в предыдущих книжицах в качестве стихотворений. Если говорить о стиле, то, в общем-то, грань между прозой и стихами у нашего автора сильно размыта – стихи полны прозаизмов, а крохотные очерки часто напоминают большие лирические стихотворения в прозе.
Первый рассказик «Побег с близнецами», самый большой, растянулся аж на пять страничек. Речь о том, как отважный, бредящий индейцами, мальчик сманил двух невзрачных близняшек из убогой песочницы на вольные луга половить лягушек, и как их потом с милицией воротили домой. Следует отметить, что проза Игнатова все-таки куда грамотней, чем его стихи – как бы компенсируя их несвязность, он неплохо научился слагать витиеватые фразы. Однако привычка невольно сравнивать берет свое, и по мере чтения самым невыгодным для Игнатова образом почему-то вспоминается «Детство Чика» Фазиля Искандера или детская проза Юрия Томина. Ведь какая фантазия, какой разворот событий, какие отчаянные, часто вымышленные или усиленные гиперболой поступки, при том что повествование строится на автобиографической основе. Одним словом, произведения настоящих писателей! У Игнатова же одни только зарисовки.
«Ночной свет» – неполные две странички – содержит описание классической женской истерики, однако, в чем суть проблемы и причина ее непонятно; как-то не верится, что автор следует здесь известному эстетическому принципу – скорее всего, он описывает «не что, а как» из простой боязни, затянув и углубив повествование, иметь лишние хлопоты и неприятности. «Черепашка Фёдпалыч» – тоже две неполные странички, из которых половина о себе любимом. Только начинаешь въезжать в суть дела, интересоваться, наконец, самим Фёдпалычем, как рассказик заканчивается. В конце его автор почти что по-гоголевски задает вопрос: «Неужели такое может быть с человеком?» Только в отличие от Николая Васильевича он на него не отвечает.
А вот и собственной персоной «Девочка Лю» – воспоминание о детской идиллии, как о чуть ли не центральном событии душевной жизни автора. Но стоит, однако, вдумчивее вчитаться в текст, и понимаешь, что вся эта выдающая себя за некое высшее знание обманчивая завлекательность на самом деле не что иное как эмоциональная ловушка, метафизическая иллюзия, незнание иерархии мира. Вот, к примеру, что здесь говорится о взгляде ящерицы: «Ледяное спокойствие отрешенного существа, знающего все о тебе, мире и смерти и проникающего на дно души нейтральным стилетом взгляда, легко и без единого слова внушающего тебе, бурному балбесу, что все мы равны, и что в великом знании этот взгляд неизмеримо сильнее, опытнее и взрослее тебя». Это как же – динозавр, значит, был еще мудрее и опытнее? Древнее, старше по времени – ведь вовсе не означает разумнее. С другой стороны, если у тебя по буддийски бесстрастное отношение к миру, при чем здесь привязка к девочке Лю?
Дело менялось бы, если бы был это сюжет с мифологической или фольклорной основой – уральские сказы Бажова, например, Медной горы Хозяйка, она же ящерка. Но тут необходимо вмешательство архетипа, того, с чем у Игнатова явные нелады: система сознание – бессознательное работает у него нечетко, что затрудняет анализ природы явлений и собственных воспринимающих уровней. Так в рассказе «Берегиня» наделяет он «запредельным третьим глазом» животную самку сайгачьего стада, почему-то смешивая инстинкт с интуицией. (К тому же не знает он, что имя «берегиня» происходит от слова «берег», а не от глагола «беречь» – это существо вроде русалки.)
Впрочем, не обошлось и без книжного влияния. Некоторые его рассказики-очерки, если не производят впечатления просто заметок натуралиста, то обязательно кого-то напоминают: «Лин Фа» – явно слабый закос под Борхеса, без его парадоксальности, «Между мирами» – этакая помесь Кафки с Перуцем и Майринком в одной миниатюре (меньше странички). Вот если бы Игнатов, как они, развил тему странного сновидения в большой многоплановый роман, объемную повесть, или же полноценный рассказ… Но на сюжет или достаточно мощный и продолжительный поток мысли он, судя по всему, не способен. И вся заявка о себе производит впечатление пронзительного писка неоперившегося птенца, только-только начинающего писателя.
А ведь и крохотное озерцо рассказика может оказаться полноводным, однако для этого требуются энергичные родники. Просто жанр этот – микрокосм в себе, и вся мыслеформа должна быть как некая сжатая пружина. Разожмешь, и откроется тебе целый мир, как у Борхеса, или как в маленьких рассказах Сигизмунда Кржижановского. У Игнатова же только один какой-нибудь виток, то есть всегда одни только отрывки, записки, заметки, наброски, порой производящие впечатление неплохого вступления к чему-то, – на этом он, что называется, и набил себе руку.
Рассказ «Знаковые камни» как же бессюжетен. Отличает его от предыдущих разве что значительно больший объем, в остальном автор пользуется много раз испытанным приемом. Дается ярко-эмоциональное фоновое изображение (рёв по поводу обезображенных рыночным расчетом пляжей, размышления геолога о камнях, наслаждение плаванием, упоение избытком физической силы), по которому проходят две немые безымянные тени персонажей: он сам и почти призрачная «та девушка». Случилось так, что путями личного знакомства вещица эта попала в старейший советско-российский журнал («Октябрь», №12 за 2006 год). Игнатов таким образом возгордился высокой маркой (в свое время растрезвонил об этом всем знакомым), не желая понять, что стоит за этим «брендом» еще и редакторское снисхождение: толстому журналу нужен свой проходняк.
И вот последний и, надо полагать, главный его козырь – недавно опубликованный в журнале «Урал» рассказ «Беглая жила». Довольно, опять-таки, цветистый, но в основном узкопрофессионально сориентированный очерк воспоминаний о геолого-разведовательной экспедиции. О том, как агрегаты, роющие якобы безобидную горную породу, на самом деле выпустили на волю джинна радиоактивных минералов. Повествование буквально нашпиговано специальными терминами и описаниями поисковых работ. «Ты только подумай – выплавить пятьдесят тонн железа, потом прокатать, проштамповать, обрубить, выгнуть, профрезеровать, погрунтовать и покрасить. Наточить, наварить, нарезать, продырявить и залегировать сотни всяких болванок, стаканов, шайб, кронштейнов, гильз, колец, муфт, пружин, шпилек и контргаек. Зачистить, зашлифовать, отполировать, покрыть гальваникой, собрать, свинтить, склепать и сварить все это вместе, кропотливо уснастить и увить латунными, резиновыми и пластмассовыми трубками, бачками, муфтами, горловинами, резьбовыми пробками для слива, залива, продувки и промывки» и т. п. Сам Игнатов, как заправский технарь, должно быть, неплохо во всем этом разбирается, но для читателя всегда требуется нечто большее – общечеловеческая идея с попыткой выхода в духовное пространство. Я не знаю, лишен ли Игнатов начисто шестого чувства, но то, что он упорно называет его не интуицией, а инстинктом, сказывается как на стихах его, так и на прозе, однозначно лишая ее парадоксальности. Претензия очерка «Беглая жила» стать чем-то значительным на поверку приводит автора к этической схеме, к не подкрепленному никаким разрешающим конфликт поступком или волевым действием решению. В конце автор, как и надлежит порядочному человеку, каясь в первородном грехе соучастия, весьма вяло и расплывчато помышляет об очищении – совершить жертвоприношение «в этом лучшем в мире ущелье, по уши заросшем лучшими в мире травами, первоцветами, лопушками». Вообще-то мне по душе человек бескорыстно любящий природу, способный раствориться «в диких нетронутых травах и цветах». И видно, что Игнатов умеет ее по-своему наблюдать, обнаруживать скрытое в ее недрах и порой красочно это описывает, особенно стараясь для конкурса, где его похвалят за правильность речи. Однако все целиком производит впечатление отрывка из какого-то большого произведения, какой-то рассказ охотника на привале. Создать цельное и законченное вроде прозы исследователя Дальнего Востока Владимира Арсеньева, объединенных общей идеей циклов повествований наподобие Пришвина, детских писателей Чарушина, Бианки и Соколова-Микитова, крупных очерков о природе Владимира Солоухина он, по-видимому, не способен.
Здесь имеет смысл обстоятельней рассмотреть и намеченный выше вопрос организации жанра. Для упомянутых писателей тема согласия с естественными урочищами была самоценной, человеческое присутствие, позитивное или негативное, нигде резко не выступает из природного обиталища и как бы растворяется в нем. Характерно и то, что всем им присуща стилевая сдержанность, погони за внешней красивостью нет и в помине. Экспансивный же Игнатов, мало того, что постоянно выдает свою неуравновешенность срывами чуть ли не на истерику, он к тому же явно нуждается в постоянной опоре на вспомогательную подругу. В «Беглой жиле» за исходный принцип взят формальный прием обращения к ней, то есть на заднем плане у него как всегда маячит эфемерный женский абрис (свое «девчоночье»), но эта линия опять же не имеет развития – нигде мы не найдем у Игнатова законченный образ. А ведь какую можно было бы построить на этом художественную интригу! Большого писателя то и отличает, что ни одну такую возможность он не упустит. Однако для сего дерзания требуется немалая фантазия – органическое соединение образных тем задача не из легких. Но именно дар фантазии у Игнатова напрочь отсутствует – описывать он отваживается только то, что было с ним взаправду. Потому, лишенная метафизического углубления, линия этой скрытой за рамками рассказа или в нем самом феи (по К.-Г. Юнгу алхимической анимы) нигде не раскрывается до конца. В результате Игнатов способен только на зарисовки, что размывает текстовые контуры и порождает жанровую неопределенность. И тут в качестве образца такого соединения волшебного и реального в одном произведении приходит на память повесть недавно ушедшего из жизни писателя Леонида Бородина «Год чуда и печали». Повесть-феерия эта от первого лица рассказывает о любви двенадцатилетнего мальчика, но как естественно ее жизненные перипетии вплетаются в древние легенды об озере Байкал!
Но такое писательское мастерство невозможно без чувства жанровой принадлежности произведения (к слову, у того же Бородина другие вещи чисто реалистические), а формирование его – это кроме всего еще и ориентация на читателя, означающая отнюдь не конъюнктурность, а как раз масштабность творческого мышления. Обладать способностями рассказчика, уметь цветисто описать пережитое – для профессионального писателя этих составляющих недостаточно. Отрывочная, тщательно отделанная метафорическими виньетками конкурсная работа наметанный глаз в заблуждение не введет, ведь подлинная виртуозность предполагает не фрагментарность, а законченность, умение не выхватывать, а создавать. Отсутствие этого умения при непонимании его необходимости и есть дилетантизм. Можно сколько угодно ругать Дарью Донцову, но жанром иронического женского детектива она владеет вполне. 
И тут сам собой напрашивается разговор о профессионализме.
Года три назад в обсуждении на интернет-форуме темы «Поэт и литературное образование» Сергей Игнатов заявил следующее: «Лит-фил образование (особенно в его местном убогом, хуторянском варианте) мне кажется бесполезным, и даже пагубным. Копните великих писателей – никто лит-фил наукам их не обучал, им вполне хватало базового и домашнего образования. Массовое лит-фил образование идеологического склада (будь то советское или нынешнее нацистское в Окраине) загоняет индивидуальность в прокрустово ложе мертвых схем, штампует ограниченных служак… Словесный дар либо есть, либо нет, и никакое обучение его не заменяет. Одаренный словесник схватывает интуитивно и на лету все тайны и премудрости языка еще в детстве, а бездаря учить бесполезно…»
 Никогда не слыхал больших глупостей. По-моему такая  безапелляционность это и есть мертвая схема, к тому же налицо явное передергивание смыслов. Домашнее, это как? У г-на Игнатова были гувернеры? Хотя и без них чудеса случались – может быть, перечислить круг тем и проблем, сызмала интересовавших, к примеру, Достоевского? В то время как все интересы Игнатова в основном вертятся вокруг себя любимого и своей любимой. (Впрочем, может, все проще и Игнатов подразумевает просто ликбез?) А что значит «базовое образование»? Дворянский пансион, лицей? Неужели общее среднее советское плюс специальность геолога?! Никто не обязан знать абсолютно все, но пресловутое «базовое» образование должно бы вмещать слишком многое, например понимание принципиального отличия Гераклитовой идеи вечно живого огня (божественного Логоса и, кстати, имманентных ему огненных архетипов) от гедонистических установок вполне земного эпикурейства.
Показательно, что ни слова не говорит Игнатов о самообразовании, в то время как мысль эту озвучили многие участники дискуссии. Вместо этого он буквально притягивает за уши весьма странное понятие: массовое литературно-филологическое образование идеологического склада. Вдумайтесь в ситуацию: более чем взрослый человек, давно закончивший школу и высшее учебное заведение, все внимание сосредотачивает на том, что ему ни в малейшей степени не угрожает. Да стоит ли вообще серьезному человеку обращать внимание на какой-то вздор! Игнатов же ухватился за него как за соломинку, юркнул в него как в спасительную лазейку, и в этом видится мне что-то болезненное. Какая-то инстинктивная боязнь серьезной систематической работы, вообще системы (не путать со схемой!), той, которая только и создает полноценную личность в литературе. Вдруг меня осенило: да он вообще не понимает, о чем идет речь – сказывается уровень попсовой нахватанности. А требуется-то всего: универсальный охват традиций да тропинка в дремучем этом лесу – наиболее близкое тебе направление. Но Игнатов не лесник-литературовед, коего суть созерцание-созидание и вместе с тем санитария леса, он, как мы убедились, в этом лесу только чужак-охотник. «Одаренным словесникам» – вундеркиндам, от которых за версту шибает гуманитарным бескультурьем, предпочтительнее время от времени почитывать да пописывать, после охотиться за премиями, а «подстрелив дичь», негодовать на то, что их популярность ни на локоть от этого не продвинулась…
Еще об артефактах субкультуры. Не понимает Игнатов, для чего одолевать тексты «дуры Лузиной», Куркова, Жадана и Андруховича? (Была, между прочим, такая совковая тенденция – судить о книгах под идеологическим давлением, даже не прочитав их.) Так, может быть, у него есть оригинальные статьи или эссе о ком-то из классиков? о достойных или недостойных современниках? Или кто мешает ему засветиться в той же Альтернативе со своей  собственной версией плачевного состояния нынешнего мира и духовного преодоления сложившейся ситуации? Сразу отвечу: для этого требуется иное отношение к творчеству – систематический труд вместо прозябания на лаврах мимолетного фестивального успеха. На моей памяти только одна его крайне слабенькая пристрастно-хвалебная статейка, но лучше не будем о ней… Еще коротенькая, но претенциозная заметка на сайте Poezia ORG… Еще каламбуристая трепотня про «рейтинг-эректор»… И еще… утверждение в комментариях… Способности, одним словом, резонера! Да как же он скроется за ником, когда перманентная манифестация собственного имени и есть вся его надежда и все достояние! В то время как анонимность ника концентрирует внимание на сути сказанного, как псевдонимы может позволить себе тот, кому есть, что ими подписывать. В связи с этим вспомнилась сказка Вс. Гаршина «Лягушка-путешественница». Жила-была на болоте лягушка. Как-то возмечтав побывать на юге, где целые тучи мошек и комаров, придумала она способ путешествия на гусях, но когда те несли ее над селениями, захотелось ей еще и прославиться. «Это я! Я!» – громко заявила о себе квакушка, от чего выпустила изо рта прутик, на котором держалась, полетела вверх тормашками вниз и снова очутилась в грязном пруду.
Симптоматично и другое. Качмарский последовательно развенчивает тех, кого Игнатов, судя по его репликам, ненавидит. Так в чем дело? Очевидно в том, что делает это не Игнатов, а самому ему только и остается что глотать слюнки. Так что «Лягушка и Вол», басня Крылова-Лафонтена, это как раз тоже об Игнатове. «Он слишком сильно был захвален смолоду», манию величия отрастил, как «одаренный словесник», а тут требуется еще и работать, и так у него сформировался образ врага – Олег Качмарский, которому, брызгая пеной, и приписал собственные свои недостатки. Случай этот типично патологический, паранойяльный, и синдром агрессивной графомании здесь налицо. Но Игнатов добился своего: о нем, хотя его творчество не является никаким артефактом вообще, – написали. Вот теперь и о нем читают статью, причем самую настоящую заказную. А на приз мы не заримся, не жадные, пусть Игнатов раздаст свой «голый зад» и прочие непотребные виды членств очередным победителям Волошинского фестиваля.