Мечты и жизнь Вальдемара Фаворского 1

МЕЧТЫ И ЖИЗНЬ ВАЛЬДЕМАРА ФАВОРСКОГО
(почти документальная повесть)

1
В скитаниях своих забрел он в городок Подгорнов…
Вот и начало новенького рассказца. Он довольно повертел головой и, как это всегда получалось у него в минуты жизненно важные, глянул на себя как бы со стороны. Вот странствующий философ-киник, сексапильный худощавый шатен с бородкой и едва только намечающейся в ней проседью, бунтарь-одиночка, неформальный литературный бретёр, новейший эгофутурист, эстетствующий чернушник, ежели хотите, – вот он сидит сейчас на этой гнилой и гнусной, обшарпанной сотнями задниц скамейке в этом вонючем, кишмя кишащем обывателями дизеле…
Сидеть-то сидит, а смотрит все же поверх голов и даже еще выше. И хотя не без удовольствия замечает, какое волшебное впечатление произвела вон на ту резвую бабенку его замызганная тельняшка и как кое-кто уставился на деревяшки четок в его руке, когда только вошел прихрамывая, все же думы сейчас не о таком – о вечном. Теперь только запечатлеть все, что там, в новом городке удалось открыть, пережить заново у себя в холостяцкой берлоге, встряхнуться, размяться, и в путь обратный – показать творение свое Минору. Ай да чудак! Вид всегда какой-то невеселый, а замыслы ретивые, глаза из-под стекол очков так тебя и поддевают. Однако же нашли они друг друга вовремя и кстати. Он с гордостью поглядел впереди себя. Мужичок напротив уныло дожевывал бутерброд, оттирая руку газетой местечкового формата.
А был это умилительный городишко – умиротворенность какая-то на сегодняшний день ну прямо редкостная, много старых домишек, церквушка благостная, бушуют липы, каштаны, правда, уже порядочно к осени побуревшие, зато среди моря поздних цветов и пурпурных разводов дикого винограда, а на пруду все еще лебеди… Да-да, было что-то в этом пейзаже от шагаловских воспарений, ну и, конечно же, от щемящей захолустности родственного ему соседнего областного городка, в который он сейчас возвращался.
Не зря же он столько путешествовал! Сядет, бывало, в дизель или электричку и едет себе куда глаза глядят. Помотается, среди людей потрется, глядишь и готов рассказик о том о сем. Многое повидал вдали, а вот нашел под носом у себя этот благодатный, жалкий, уже любимый, этот полуобморочный Подгорнов. Это была его вторая туда вылазка – отвез рассказик и на обратном пути обдумывает новый. Вторая, да, если не считать их первой встречи, то бишь неожиданного знакомства.
Так размышлял писатель Вальдемар Фаворский, мужчина среднего роста, лет далеко за сорок, заглядываясь на густо темнеющую, тронутую сентябрьской желтизной кромку леса, на явно поспевшие нивы, на странные перисто-кучевые, чуть задетые золотистой розовостью облака. Езда в дизеле обходилась всегда бесплатно – пенсионная книжка по инвалидности не подводила. А что если бы я, осенила его неожиданно дерзкая мысль, показал контролеру членский билет Союза писателей? Впрочем, нет, не в ту степь сработало бы, там бы, вероятно, значилось его вымышленное, чрезмерно вычурное имя. Он подавленно усмехнулся, с досадливым чувством вздохнул: нет, и не надо…
Потому что звали его на самом деле вовсе не так. И не Владимиром даже, а Валентином, или просто Валиком, о фамилии же по паспорту и упоминать не стоит. Хотя жил себе с этим и жил, даже пописывал. Только однажды очень захотелось Валику придумать себе какой-нибудь блестящий такой псевдоним: что-то этакое сияющее, на манер «лучезарный Зигфрид», и он долго над этим думал, размышлял три денечка, копался в «Большой советской энциклопедии», в Брокгаузе и Эфроне, заглядывал в Библию, в мифологические словари, просто в памяти перебирал, искал в Википедии. Может быть, Светин? Но был такой известный актер, к тому же Светка могла принять на свой счет, подумать, дуреха, что в ее честь выпендривается… Наконец озарило, придумал уже было фамилию Светозаров. И вдруг ослепительная вспышка: свет Фаворский! Телепередача на оную тему как раз пришлась кстати, на дворе дождило как из ведра, дело-то было в августе, ну и вот… Потом еще надо было как зовут… В общем, перебрав в натруженной памяти самые звучные имена, остановился почему-то на Вальдемаре. С тех пор стал он чувствовать себя гораздо уверенней.


2
Он вспоминал свою жизнь. Чего только с ним за последние двадцать лет ни бывало! Случались и срывы психические, и болезненные падения ниц и навзничь, и настоящие провалы на дно. Вспомнился почему-то сейчас Гетерников. Как это было?
Запомнил он все то дотошно, даже по дням, чуть не по часам. Он тогда целую неделю пьянствовал. Морда в зеркале побагровевшая до синевы, как будто жидкой грязцой покрывающая скулы щетина – бородку он еще не носил… Алкоголь бодрил, благодушно, любовно, обманчиво, и по ночам, искренно вполне, хотелось Валику задушевной беседы. А поутру наружу, ни даже на балкон выползти не моглось: мир, казалось, погаснул и потонул в мороках. В пятницу срыгивал комковатой желчью, пил много воды, пиво, квас, рассол, минералку. Когда легчало, опасливо пропускал рюмашку беленькой, и потом долго давился над унитазом – обходилось… На шестой день, однако, раскалывался затылок и точно дерьмом помазанные веки не разлипались. Дрожащей рукой наливал стакан. В воскресенье опять заметался: нужник перепачкал весь блевотиной, едкой вонью потел и брезгливо принюхивался к подмышкам, паху, ступням. Разъярившиеся тараканы на кухне казались нашествием вражеского войска...
И вот в понедельник пришел он к нему, аспид мусорный, подсел к раскладушке и говорит:
– Ну что, графоман обосранный, все алчешь мировой славы?
К тому времени Валик уже три книжечки стихов издал, но в Союз письменников Украйны его не принимали, а по чести сказать, жаждалось ему быть членом «спилки» до смертной тоски, хотя он до конца себе в том и не сознался бы. Он знал, что Гетерников, как отставной гэбист, был принят сразу после первой. Это было невыносимо. Валику, когда про это узнал, пришло в голову сейчас же лететь на вокзал, чтобы удавиться на одном из развесистых каштанов около здания Союза. Были и варианты: вскрытие вен, самосожжение, смерть под колесами в кровавой луже…
В результате он надрался. Да, бегство постыдное, а то была бы эффектная развязка, да-с… С другой стороны, как было ему смириться с такой бесталанной участью? Он-то всегда чувствовал, что небездарен! что даже гениален, может быть!
А Гетерников, возбужденный, теперь все чаще забегал к нему. «Вот графоманишко чахнет, – радостно светился он взглядом, – как жалобно стонет, стервец. А пьет, синюшное рыло, аж загибается! Стишки на свой кошт издал, дурак. А мне председатель местной ячейки все сделал. Ни копейки не стоило, с копирайтом, номерными всеми знаками, еще и роман издаст. Скажу только, и сделает. Вот так-то!
Да, был тогда понедельник, д-да… Услышав про «мировую славу», Валик собрал кое-какие остатки мужества и вскинулся было что-то такое с достоинством наглецу ответить, но Гетерников звонко щелкнул его по лбу:
– Сиди, убогий, не дергайся, вот придут за тобой ребята из моего ведомства и протокол составят.
Потом миролюбиво уже оскалился, потрепал ласково его взмокший загривок:
– Эх, Валёжник, когда-то киряли мы вместе, а не бывать тебе местным Есениным, сколько ты баб ни трахай. Бездарен ты, и останешься бездарным. А я теперь настоящий поэт. Видал, вот, удостоверение писательское. Да ты моськой-то не верти, ты сюда смотри. Видишь, «поэт» написано, имя-отчество-фамилия, вот печать, подпись, дата приема, все как надо.
 И он шлепнул по его носу этой писательской ксивой. Валик хорошо запомнил, как Гетерников твердой важной развалкой удалялся, как безысходно хлопнула за ним дверь, будто был он тюремным надзирателем, и как собственный голос, уже не слушаясь, вдруг заголосил ему вслед, жалко, тоненько, чисто по-бабьи так, всхлипывая и подвывая…
Потом, конечно же, все это как-то само собой перемололось, рассосалось, и сублимация произошла, и написал-таки он об этом происшествии рассказик, махонький такой, все, что мог, из себя выдавил. Ну, там он, конечно же, насколько сумел, отстранился и в третье лицо персонажика своего перевел, ну и снизил трагический пафос сего испытания души и воли до весьма брезгливой к нему иронии. Но почему-то больше не захотелось Валику подписываться настоящим своим именем, скромным, безвестным. Тогда-то взял он себе псевдоним экзотически яркий  и броский как оперение райской птицы.


3
Биография была у Валика интересной, бурной, разноцветной – какая именно должна быть у подлинного писателя. Детство, правда, загадочно тонет в тяжелом, сером тумане неизвестности, всего-то вырисовывается из этого мрака озорной пацаненок в коротких штанишках – сын военнослужащего родом из Иркутска. Зато подросший мальчуган уже пишет стихи о дальних странах, а смолоду Валика куда только ни забрасывало! По крайней мере, много разного говорилось о нем в пописывающих кругах, как будто из-под земли раскапывались подробности его нелегкого жития, впрочем, знавшие его несколько ближе утверждали, что зачастую пересказываются и переиначиваются его же собственные версии.
Достоверно, что Валик имел серьезное телесное увечье, что где-то ногу ему оттяпали до колена, что, проходя на предмет инвалидности медкомиссию два раза в году, получал он положенную ему по первой группе пенсию, стойко носил бесплатный протез. А вот о причине несчастья слухи с домыслами ходили противоречивые. Напился до чертиков, говорили одни, и сдуру к девке на мотоцикле рванул по черной ночке. Другие поговаривали, пьяного его-де сбила машина. Были еще сострадательные толки про армию, мол, на полигоне учения… так бабахнуло, что спасти ногу не успели… Хотя не вязалось это как-то с пересудами бывших корешей, что гораздо раньше отсидел их Валюха срок в тюрьме, скотинка двуногая… За что? А за элементарное дезертирство.
Потом уже, когда стали доступными электронные версии первой пробы Валикова пера из области прозы, с недоумением узнали они, как он что-то чересчур весело отслужил свое «в оккупированной Советами Чехословакии». Что открывались там из окон казармы внутренности чешских домов, и солдатики много чего повидали такого, о чем только Валик теперь и мог – один за всех! – поведать читающей публике. Одним словом, наблюдаемые день за днем сексуальные шоу описывались во всех лакомых подробностях. Кое-кто из офицеров того гарнизона попробовал было вступиться за честь мундира: не было, дескать, и не могло быть такого дикого безобразия! Но поди-ка проверь теперь…
Далее следует как бы местами чем-то заляпанная и забрызганная, довольно мутная, самая нечитабельная страница Валиковой взрослой жизни. Круги и зигзаги огромной, тогда еще достаточно цельной страны прошиты тоненькой ниточкой его долгих неутомимых странствий: Одесса, Прибалтика, Ленинград, Москва, Калмыкия, Коми АССР, Забайкалье, Харьков, Крым, снова Москва… В Калмыкии Валик, если верить ему, подружился с шаманом и не однажды наблюдал практику кормления духов, в Харькове попробовал было учиться в университете на филологии, только попытка не удалась, на втором году отчислили. По причине, как Валик объяснял, в те времена еще очень актуальной – мировоззренческий нонконформизм, да и личная неуживчивость нрава. Да! он еще и в литинститут поступал в Москве, ну и, разумеется, туда не приняли. Почему? А не пришлись ко двору чрезмерно модерновые его тексты, с матершиной и откровенными «половизмами». Не сделал, одним словом, карьеры профессионального литератора. Ну что ж, был, однако, и в его послужном списке отмеченный свыше и провинциальной зависти достойный факт – личное знакомство с Эдиком Лимоновым!   
Вообще, чего только он в скитаниях ни перепробовал: коров пас, БАМ строил, с нежитью запанибрата общался, бомжевал, бродяжничал, вкалывал грузчиком в порту, плодотворно ошивался вокруг столичной богемы. На вольных хлебах приходилось ему потуже затягивать поясок. Вязал ведь одно время буквально веники, а вот лыком зачастую не вязал. Особо в Москве, где загулял да запил тогда с горя, подсел как-то даже на иглу, колеса тоже глотал. И понесла его нелегкая под откос! И дно столичное по самое хайло уже засосало! А все-таки он выбрался…
С Москвой и только с Москвой связывал Валик свое будущее и надежды. Пришлось, однако, примириться с реальностью. Это только так, на время, успокаивал себя Валик. В Москву, на заработки, заносило его и после уже, когда поджимали обстоятельства в западной глухомани, а частенько возвращался он туда в мыслях, грезах, дневниковых записях.
 

ИЗ ДНЕВНИКА ВАЛЬДЕМАРА ФАВОРСКОГО

Часто вспоминается Москва… Дачка в сосновом бору, где я перебивался сторожем. И Одоевцеву опять припомнил, Ольгу Сергеевну. Все боялась, бедняжка, что чего доброго начну навязывать ей, сукин сын, свои рукописные опыты. Она была коммерческим директором издательства «Кенгуру», а я там подрабатывал наборщиком текстов, так что и деньжонки водились.
Ей тогда было примерно за сорок. Матовое, тонкое, все еще привлекательное лицо. Ходила в плотно обтягивающих лосинах, и сверху все облегающее. Баба ухватистая, повидавшая всяческие виды. Ух, типичная москвичка! Нетрудно догадаться, что она думала обо мне: откуда, блин, этот обалдуй прибился?
Я держался достойно. Ни на что не рассчитывал. Она все же взяла пару моих рассказов. Похвалила, правда, удивилась матюгам и эротизмам – тогда я все косил под Лимонова. Название улицы до сих пор еще помню, и какое метро.
Потом я уехал в Уцк, а месяца через два какая-то ёбнутая чеченка взорвала «тачку» с динамитом. Я видел трупы в газете, в том месте, где спускался в подземный переход… Вот такие пироги. Могли бы кишки взлететь на воздух. Как давно все это было. Поеду ли снова? Какой она теперь стала, Москва?*

_______________________________
* Дневниковые заметки откорректированы автором повести.
 

«А все-таки я стану писателем, – думал Валик впоследствии, когда уже вернулся к оседлой жизни и обосновался в завещанной ему покойной бабушкой квартире. – Самым настоящим, с мировой известностью. Всем назло».
Бродя по городу и пристально всматриваясь вокруг, словно замечая повсюду останки собственных пребываний, Валик начинал сомневаться, что вдруг прошлое его не сдохло, вдруг оно достанет его цепкой когтистой лапой, чтобы размазать вот по той грязной, расписанной матом стене? Шлепнется тело на булыжник, мозги, разлетаясь, запачкают робко прошмыгнувшую дамскую туфельку, и дымком синеньким улетит душа в беспредельность…
Но жизнь дерзко прочерчивала свою линию. Огляделся Валик – а вокруг графоманией все пропитано, любительщиной цветет и пахнет! Век компьютеров – благодатнейшая среда для писательских микробов! Особенное негодование вызывали дилетантские упражнения уездных барышень. (Валик, как человек начитанный в русской классике, очень любил слово «барышня», но изредка, преимущественно в стихах, уступал местному колориту и заменял его панной, панночкой, паненкой…)
Однако, приближаясь к рубежу столетий, Валик в грязь лицом не ударил. Вскоре и у него появился компьютер с принтером. И раз уж поставил жизненным кредо борьбу с кишащей в городке графоманской братией, раз заявил о себе во всеуслышание и поднял флаг – надо было быть на уровне самому. Так он основал Самиздат. Вскоре распечатанные на струйном принтере и сброшюрованные в четыре-шесть станиц изданьица Валиковых текстов разбрелись по назначению, и скандал получился на славу. Безжалостный  приговор в ореоле его сияющего имени прозвучал настолько убийственно, что не подготовленные к критическому набегу литературные забегаловки и гостиные незадачливого Уцка охватила настоящая паника. Какая трусость! а бездарность какая жалкая! – ликовал Валик. Не имеете права на существование, гниды! Одна брошюрка его так и называлась: «Про поэтическую бездарность Т. Мартынюк». В другой он выступил доблестным защитником офицера русской армии и поэтического гения Николая Гумилева от неучтивых нападок на него местной профессорши филологии пани Потылицы – ругал ее недоучкой и профурсеткой, витиевато объяснял, что за подобное де кощунство к мэтру надобно челюсть ей своротить на затылок, да тот не одобрил бы, как-никак дамочка. Еще написал миниатюрный концептуальный рассказик о местном поэте Сыче, где смело вывел его пассивным педерастом. Еще биографический очерк про политического перевертыша и сексуального маньяка журналиста Рыся… Зверинец, одним словом, получился на славу. Когда таких материалов набралось в достаточном количестве, Валик поместил их в электронную папку под названием «хуторское дерьмо».
В общем, помаленьку да исподволь Валик брал свое. Даже был по-своему счастлив. Нередко его можно было встретить нежащимся на дамбе в окружении привлеченных манерностью и протезом  любопытных юниц. Торгуя на книжном «пятачке», он с артистизмом сыпал цитатами из любимого Василия Розанова, энергично жестикулировал за столиком недорогого кафе, где собиралась местная богема, за стойкой бара. Часто он хвастался, что проедает всего только гривну в день, так что, по всему судя, угощали его в то время немногочисленные приятели.
И все-таки пить он вскоре бросил, а заодно курить. Кто-нибудь спросит, как так вдруг, почему это у него сразу получилось, ведь даже не подшивался. Но тут уж заявили о себе сами законы природы. Скольких его собутыльников свезли на кладбище! Просто инстинкт выживания в этом случае сработал вовремя – больно уж Валик жить хотел. Долго-долго, до девяноста лет. Вот так.
Приятелей между тем становилось все меньше.


4
Так что Минора ему сам Бог послал. Подгорнов, конечно же, был не Париж и не Рио-де-Жанейро, но вот – век живи, век учись! – оказалось, что и в медвежьем углу может обитать настоящий литератор. Главным-то было то, что он с первого же знакомства, когда они о разных серьезных и несерьезных вещах много часов проговорили, признал в Валике своего человека. Так и сказал ему: «Ты как бы маргинал и в то же время человек книжной культуры». Проговорил таким тоном, что внутренний смысл от Валика не ускользнул, дескать: ты-то мне и нужен!
Вообще-то особой штучкой с секретом был этот новый провинциальный приятель, тридцатипятилетний Виктор Мажаровский. Имел настоящий университетский диплом и массу разнообразных знаний, а прозвал себя свободным филологом и неформальным критиком-публицистом. Еще тогда, в конце июня, когда встретились случайно у общего знакомого, целый вечер что-то толковал он ему об уже набегающей свежей волне неоромантизма, что, дескать, пришла пора предъявить какие-то давние на что-то сегодняшнее права и тем самым омолодить старушку литературу.
Во второй раз Валик привез ему два своих новоиспеченных детеныша, мал мала меньше, так что Мажаровский их прочел почти на ходу, судя по всему, остался доволен и пообещал опубликовать в ближайшем альманахе, который время от времени издавал на собственные деньги. В одном из рассказиков, более раннем, под названием «Гаврилыч», речь шла о худшей стороне натуры человеческой, как виделась она автору. Там некто Алик, работая сторожем на стройке, пил и совокуплялся в вагончике со своей напарницей, сисястой и толстой теткой Дарьей, а третий сослуживец их, по имени которого рассказ назывался, поначалу был с ними заодно. «Ну, Алька! – взвизгивал он от скотского восторга, – Живем, твою мать!» И упоенно заваливался в угол на кучу грязного тряпья. После, когда Гаврилыча сделали над сторожами начальником, он  тут же подло злоупотребил своей властью – приструнил бывшего подельника так, что тот приуныл и мысленно распрощался с былым привольем. Сам же Гаврилыч, впрочем, запил, и вскоре его вообще со стройки выперли.
Другой рассказец, написанный наскоро на днях, всего в одну распечатанную крупным кеглем страничку, назывался «Митёк». Все про скверную житуху отсидевшего бомжа, как тот жену с хахалем зарубил, да как после отбывания срока мытарствовал среди таких же горемык, как он, – бродяг, проституток и пьяниц. Тут, может статься, опыт собственной «отсидки», если таковая место имела, не втуне остался, а наглядно воплотился в описаниях горьких картин и срамных видов.
– Вот ведь, – Валик подкараулил взгляд оторвавшегося от читки Минора, несколько виновато улыбнулся,– хотел что-то такое романтическое, возвышенное, как ты тогда говорил, а получилось… В общем, получилось то, что получилось.
 «Жесткая рука, – размышлял Мажаровский, уже проводив Валика на поезд. – И явное тяготение к «натуральной школе». Заметна, правда, некоторая эпизодичность, чтобы не сказать фрагментарность мышления. Что же, пусть… А нет таки в нем всей этой столичной тухлятины, нет гнильцы, все в самом деле натурально, взаправду, даже как будто выстрадано». Конечно, со временем надо было поговорить с Валиком о чем-то чрезвычайно важном. Ну, объяснить, к примеру, что не в эпатировании же болванов смысл творчества и прочее… «Скажу в следующий раз», – решил Мажаровский и, устроившись на диване, погрузился в чтение «Цитадели» Сент-Экзюпери.
И в следующий приезд Валик не оплошал, снова порадовал нового приятеля самым маленьким, но, пожалуй, и самым крутым рассказиком, тем самым – про гэбиста Гетерникова, что искушал и третировал его десять лет назад. Слово за слово, и пропустил последний свой дизель. Пришлось оставаться ночевать – после ужина Мажаровский постелил ему на полу пуховое одеяло, выделил подушку, и они пробеседовали впотьмах до двух часов ночи. Мажаровский сказал-таки все, что хотел, но вопреки его ожиданию ни к обсуждению, ни к спору это не привело, потому что Валик вовремя замолчал и притворился спящим. Утром, во время завтрака, он был несколько мрачен, после принялся ругать свою глухомань, среду то бишь заедающую, и разговор плавно перешел на подгорновское житье-бытье. Тут Виктор, обычно сдержанный, вдруг дал волю своим претензиям к мертвой зоне местного захолустья, где все засыхает на корню, потому что изначально замусорены скважины живительного притока, и некому их прочистить. Впрочем, сказал он, везде провинция, где коснеют мозги, и следует ежедневно тренировать их так же, как спортсмен тренирует тело. «Вот ты, к примеру, чем ты держишься в своем Уцке? – Валику на миг показалось, что Виктор рассматривает его в стекла очков как очень ценный экземпляр для эксперимента, но он в следующее мгновение переключился на что-то другое. – Только тем, что продолжаешь думать, читать, вообще работать…» Потом они несколько часов гуляли по солнечному осеннему городу, еще раз зашли домой перекусить, и после обеда Валик уехал.   
На прощание он пообещал Минору сочинить что-нибудь про Подгорнов.


5
Когда Валик отворил дверь своей двухкомнатной квартиры, в ноздри шибануло резкой вонью. Он с раздражением вспомнил, что, уезжая, не убрал после завтрака. Тут же кольнуло в темя: пора бы ему навести порядок в комнатах, что располагаются по обе стороны коридора, а то вечный кавардак. Мысль была неприятной, и, стараясь отключить боковое зрение, он прошел в туалет, а затем заглянул на кухню. От алюминиевой кастрюльки на краю стола попахивало остатками трехдневной давности перловой каши, да еще жестянка с недоеденной килькой. Тут же, свесив с ветхой столешницы черный хвостик, тщательно умывался заспанный котенок.
Валик, ругнувшись, потянулся было к прилизанному загривку, но котенок сам спрыгнул, мягко скользнув, приласкался на мгновение к его ноге, уверенно шмыгнул в комнату – естественно, главную, более обжитую, служившую и кабинетом, и спальней. «Ишь, пакостник! Вот завел ведь на свою голову! – разгорячился Валик. – И посуды грязной целая мойка!»
Пришлось подтереть за котенком лужицы в коридоре и во второй комнате, около заваленного книгами стола, убрать обнаруженные кучки жидкого дерьмеца в спальне у окна и возле кровати. Приучать подобранного месяц назад зверька к «туалету» было хлопотно, да и стоило ли с этим возиться – дикой твари повсюду вольная воля. Ну а писателю-неформалу не до личного глянцу, когда весь этот земной шарик того и жди захлебнется в говне!
Прибрав все-таки кое-как на кухне, Валик нацелился нырнуть в интернет и уже привычно подсел к монитору, но вовремя спохватился – вспомнил про схваченный накануне вирус. Он уже несколько лет страдал от компьютерных неурядиц. То зависает, падла, то «мышку» заело, то еще какая-нибудь напасть… Теперь же вот эдакое. Надо было немедленно устранить эту пакость, сам же он в этом деле «чайник» и неумеха, так что придется снова приглашать настройщика. Валик смачно матюгнулся. По горькому опыту он знал, что они сплошь сволочь жульническая – бабки берут, а неполадки кое-как устраняют, чтобы еще раз вызвали.
Эх, скорей бы начать работать! Но что тут попишешь, когда единственное спасение сейчас – сбросить деревяшку, вытянуться и расслабиться. Впрочем, протеза Валик не стал пока отстегивать, мало ли что, и, как был, бросился на тахту. Котенок, полюбивший подолгу по нему лазить, чтобы в конце концов уютно пристроиться где-нибудь между ног или под мышкой, сразу запрыгнул на живот, осторожно подкрался поближе к теплому дыхательному потоку, стал тереться о волосатую грудь, наконец улегся поудобнее, заурчал, замурлыкал, завздыхал, потом и вовсе затих. От приятного ощущения животного тепла, близости нежной шерстки Валик тоже разнежился, лениво гладил котенка, невольно прислушивался к биению маленького сердечка. «Вот зверушка, – думал он, нащупывая другой рукой дистанционный пульт, – а тоже свое чувство имеет… Лежи, засранец, кайфуй, покуда терплю!» Во всяких мрачных и сомнительных ситуациях его только и спасало спутниковое ТВ. В любой момент можно было словить стриптизик, там где-то порнофильмец или хоть какой-нибудь эротический клипик. Лежишь себе с таким вот кнопочным управлением и вроде весь мир к услугам твоего задроченного тигренка! Он разыскал свой любимый канал «Хастлер» и около часа наблюдал за оральными игрищами пышнотелой мулатки, пока, наконец, не стало скучно.
Котенок давно проснулся и куда-то улизнул. Сейчас он где-то пару раз пискнул. Валик вдруг подумал о еде и заковылял стуча по полу босым протезом. И вот на подходе к кухне, возле ванной, тот у него поехал вперед по мокрой половице, от чего сильно пахнуло кошачьей мочой. Нассал у порога! Опять! Тут и лопнуло Валикино терпение. Припомнилось все: и как на прошлой неделе кот перевернул чашку, а та сразу и раскололась, как перед его отъездом ободрал обои в углу, которыми Валик, выкроив из бюджета, наконец-то решился с год назад оклеить спальню, как по ночам спать не давал, по полкам шастал и кашу жрать не хотел. Теперь, развалясь на кухонном столе, эта гадость спокойно вылизывала под хвостом!
Валик жестоким не был, но чрезвычайная его чувствительность к вопросам личного удобства была уязвлена, непомерно высокая цена за умиления больше не устраивала. Он ринулся вниз по лестнице, держа котенка за передние лапки на весу, выскочил во двор, сделал несколько шагов в темноте и сбросил его под деревом недалеко от помойки. Пускай пописает!
«А ведь сиживал у меня на плече, – размышлял Валик спустя некоторое время. – И как мурлыкал! По яйцам ведь лазил, шерсткой мягонькой щекотал. – Он машинально кромсал подвешенную к ручке двери самодельную бабочку. Пошел на кухню, там ему бросилась в глаза кошачья мисочка – уже скисшее молоко на донышке затянулось желтоватой пленкой. – И вот выбросить пришлось. Так я от всего на свете избавляюсь. Что ж, это все может быть потому, что обо мне самом никто по-настоящему никогда не заботился…»
Наутро глаза резанула трещина потолка, и Валику стало невыносимо тоскливо. До тошноты противны были паутины в углах, всюду пыль, кое-где свалявшаяся в серое подобье ваты, он с отвращением то здесь, то там наступал на рыбные косточки, засушенные хлебные корки, ореховые скорлупки. Панели в санузле и на кухне, привычные, еще с бабушкиных времен выкрашенные масляной краской, обшарпанные двери, вырванная с мясом электрическая розетка, две другие на ладан дышат – все это почему-то сейчас болезненно саднило его, ему начинало казаться, что некто роскошный с верхнего яруса насмехается над нищей обстановкой его жилища. «У Минора там тоже не хоромы, – вздыхал Валик, – но как-то все же уютнее моего. Да и мамочка присматривает». И покрывавшая ложе наслаждений выцветшая зелень больничного одеяла с полосками в головах и в ногах сегодня тоже воображения не вдохновила. Светка давно не приходила, вспомнил Валик, они уже две недели как поссорились. Ишь, обидчивой стала!
После завтрака его как всегда разморило: чувство вязкой непрочности не способствовало творческому процессу, и в голове роились беспорядочные воспоминания, назойливо путались разрозненные образы и слова. Надо работать, надо, уже несколько часов, как бы заговаривая свою лень, твердил Валик. И немедленно вызвать мастера! Позвонил наконец давнему знакомому своему, внушавшему наибольшее доверие, но у того получалось зайти к нему только через два дня. Что ж, обойдемся и так. Пока начатый в уме рассказ «Поездка в Подгорнов» можно было набросать вручную, традиционно, пером. Валик примостился у свободного краюшка стола в комнате с книгами и стал записывать. Но с первых же сточек мысли его приняли слишком личное направление и, теребя надписанный сверху листок бумаги, он долго думал о том, в каком он сейчас солидном возрасте, в том самом, примерно, когда его друг Лимонов уже вкусил славы, а Виктор Ерофеев, кажись, уже десять лет как заслуженно пострадал за свое участие в легендарном «Метрополе».
Хотя вот ведь и он нашел-таки свое место. Уж Подгорнов не подкачает! Валик перешел в спальню и снова улегся на тахту, включил расслабляющую музыку, сладко зевнул. «Недаром я… – проносилось в голове, – как это про меня Минор вчерась сказывал? – Валику нравилось, в этом как бы выражалась его начитанность в области классической прозы, иногда ввернуть просторечие или какое-то устаревшее редкостное словцо. – Ах да, он сказал мне это ночью, когда я, уже проваливался в сон, вот как сейчас… Сказал, значит, что ты, я то есть – настоящий продукт русской литературы!»


6
Компьютерный мастер явился в срок, и, проводив его, Валик наконец-то сделал то, что давно собирался: скачал в интернете программу по отсортировке частей и приемов речи. Он ликовал: теперь можно будет изучить особенности языка любого писателя! Вот тебе все глагольные формы, которые использовал Достоевский, лаконичность Чехова, классическая стройность Бунина, модернистские выкрутасы Андрея Белого, синтаксические выверты Набокова… Или же куда более современные открытия… кого бы?.. ну Мамлеева там, Сорокина… Да, работа Валику предстояла адовая. Но он понимал, что по-настоящему сможет писать только изучив этих гигантов стилистики. Вот тогда и напишет он лучшие свои рассказы. И тогда… А пока Валик вспомнил про «Дневник», потому что настоящий писатель обязательно имеет свое зеркало – сам он в него заглядывал уже несколько лет, регулярно.


ИЗ ДНЕВНИКА ВАЛЬДЕМАРА ФАВОРСКОГО

Время от времени снится Москва. Просыпаюсь в бреду пьянящем. Не так ли некогда грезился Китеж славянофильской душонке, трепещущей в предчувствиях неизъяснимых? Дивный град, окаянный! Одарит, но и своего, сука, не упустит. Поманит, приласкает, да как саданет под дых – кровавой блевотиной захлебнешься.
Разве понять этой захолустной мрази некогда лучезарное счастье мое! Дышать гибельным московским воздухом, бездумно шляться по Гоголевскому бульвару, по Пречистенке, постоять над Москвой-рекой, выйти к Храму… О кодло гребаное! Я и в Третьяковку ходил не по влечению к изящным каким эстетизмам, а чтобы вас тут, в невежестве прозябающих, еще сильнее унизить, растоптать, по асфальту размазать. Не имеете никакого права существовать! Разве что в концлагере, гетто, резервации…
Ах, господа! Мне бы родиться и жить в Москве. С детства посещать консерваторию. С мамзелью гувернанткой гулять на Патриарших. (О, мое убогое, жуткое детство возле угольного сарайчика!) В присутствии москвича у меня непроизвольно появляется заискивающая улыбка. Кто, кто осмелится бросить в меня камень?

И ведь не злой же я человек, даже моментами сентиментальный. А как подумаю, сколько лет загублено в этом жлобском местечке, этом клоповнике, сколько семени пролито в усохшие чресла местных бабенок. Подумаю, и всепожирающим лютованием наполняется все внутри.
Вспомнил намедни, как в последний свой заезд побывал в Московском Доме Книги, что на Новом Арбате, на презентации поэта Вознесенского. Как почтительно взирал на маститого. Дряхлый уже, плешивый, а люб. Все московское любо! Обожал, поджилками вздрагивал восхищенно! За булыжник арбатский цеплялся: не хочу! не хочу покидать тебя, Москва! Даже угар смоговый вдыхал разъятыми ноздрями благодарно!
А здесь ни одного порядочного человека во всем городе. Хари подлые, хлестать бы тростью наотмашь!
После очередного теракта вся Москва ходит с обосранной от страха задницей. А мне б лучше подорваться от шахидского пояска чеченки, так чтоб смердящие говном кишки повисли соплями на деревьях, и чтобы самому узреть сие и околеть, – чем заживо разлагаться в Уцке!

(8 сентября, ранним утречком, еще на голодный желудок)


Приходит блажь наблюдать за старостью соседей. Какое-то тупое ожидание смерти. Вся жизнь их была сплошной бытовухой, абсолютно лишенная культурного заряда. И вот теперь – ожидание могилы… Правда иногда они ковыляют в церковь: надо же как-то подстраховать себя, соблюсти обрядец, страшненько ведь. А вдруг – это еще не конец? А вдруг там нечто другое? Даже лучшее? Или наоборот? Или можно рассчитывать на халявку? Но там церковники стращают, ужасы разные сулят греховодникам… Вот и нет покоя старикашкам. Но можно и наплевать на эти мысли. Будь что будет. Родился, жил, умер. Зароют как падаль в землицу червячку на поживу. Ибо все пожирают всех.
А сама-то церковь православная разваливается и гниет кусками! Вон на мерседесе поехал попик с ****енкой. Никто давно ничему не удивляется, критерии нравственные похерены, стало быть. Целуют руку такому духовнику, а он вечерком после литургии подставляет свой афедрон активному партнеру. Ну, уж матушке изменяет как минимум. Если ж вы христиане, так возьмите того гниющего нищего к себе в дом, где евроремонт и коврами все устлано, накормите, помойте в своей джакузи, спать рядышком уложите. Не отважитесь? То-то же, лицемеры, ехидствующие твари, святыню поправшие…

(28 сентября, после посещения туалета)


Любили меня всегда одни психопатки. С нормальными женщинами не везло. Они всегда чего-то требовали, то есть денег и благополучия в жизни. А эти – очумелые от ласк, всегда подмахивающие, милые, неприхотливые. Я понимал их, чувствовал их плоть, ласкал, весь истекая потом, из последних сил. В промежутках между бредовыми состояниями, они ковыляли ко мне – бледненькие, исколотые, с полубезумным взором, надорванным чревом. В обычной женщине есть что-то бесстыдно алчное. Эти же шизоидные грезонерки были из другого теста. Да и мне самому интересно: а ну как пырнет тебя ножичком или сама вывалится из окна. Толпа сбежится, под улюлюканье и свист окрестных чмошников ее увезет скорая. И мне останется в больничку таскать гостинцы. Навещал одну такую с другом своим Мареком Матвеевым. Они там сидят на балконе, зарешеченные, и клянчат покурить. Делают недвусмысленные предложения. Интересничают. Да, собственно, любой умник вроде меня должен быть готов к подобной участи. Книжек начитается, в голове мудянка. А с другой стороны, где же еще, как не в дурке отлежаться, казенную пайку хавая? Гениальная все-таки штука эта «Палата № 6». Вот и Джозеф Бродский бывал в таком заведении, и видно что недаром.
Эх, птенчик мой недострелянный, многокрылый уцкий эрос! Пора мне решительно за тебя взяться!

(5 октября, после продолжительных одиноких бдений)


7
Валик давно уже замышлял написать хорошую, хотя бы даже совсем небольшую книжицу о своих эротических похождениях. Ведь, что бы ни случалось с ним, секс как-то всегда оказывался под боком, он был для него поддержкой и опорой, собственно, был его триумфальным коньком и, пожалуй, главным делом всей жизни.
Писать о женщинах было ему приятно и нетрудно. Их было у него много, оне, как полюбил он их величать в излюбленной старинной манере, приходили и уходили, потребность же вкушать новые удовольствия не покидала никогда.
Вот Ольга, к примеру. Валик чуть ли не с жалостью к самому себе вспоминал, как буквально откармливал ее своим семенем, так что временами ему казалось, будто эта вампирша опасно пожирает его жизненную энергию. Зато как! – при одном взгляде на нее, холодную расчетливую стерву, все в нем ну просто закипало!
Или вот Натали. Рыжий такой чертенок небольшого росточка в джинсах и тенниске, с еле намеченными холмиками грудок. Поза сверху очень подходила ей, быстро взяв свое, она от удовлетворения истерически взвизгивала и тогда в знак благодарности принималась до потери сознания его ласкать.
Была еще Софа. Ее фригидность при роскошных формах казалась чудовищной, постыдной. Она никогда не кончала, даже когда на глазах у него мастурбировала. Чего он с ней только ни проделывал: ставил в немыслимые позы, пытался возбудить павлиньим перышком, делал эротический массаж – все напрасно. Какая-то половая деградация.
А за Лорой, она в то время работала в ювелирном магазине, пришлось ухаживать довольно долго. Зато какой был в награду роскошный секс, длившийся иногда по целому часу, какую уверенность обретала его сорокалетняя потенция. Сдерживаешься, сколько можно, ускоряешь ритмику движений, и наконец – настоящий ядерный взрыв.
С Нинкой, торговкой рыночной, наоборот, он на это обычно соглашался после ее долгих приставаний, когда она заговаривала о сытном ужине опосля. Немножко, правда, и жалко было: ну кто кроме Вальдемара ее отдерет! Да и хотелось установить пределы собственной брезгливости. Рыхлая, кривоногая бабища. Он ей в задний проход как-то засаживал, а она, сучья падаль, не догадалась принять накануне клизму. И он тогда уже пообещал ей написать об этом курьезе рассказ. И вот напишет.
Да, вот еще Зоя, что имела собственный «жигулёк» и вполне французскую внешность, к тому же язык французский где-то преподавала. Они с ней часто выезжали за город, устраивали свой «завтрак на траве». Ну и совокуплялись, естественно, на пленэре.
Повстречав Жанну, подумалось даже, что может у них получиться что-то вроде настоящей любви. Но закончилось все самым банальным образом. Жанна была художницей, маниакально уверенной в своей исключительности, и ей для допинга требовались постоянные комплименты. Он их говорил, он без конца повторял, что в ее картинах неповторимый колорит и какой они наполнены духовной энергией. А между этими восторгами заваливал на матрас, и начиналось такое, что у соседей внизу отваливалась штукатурка… Под конец блудливая Жаннета опротивела ему до крайности. Теперь эта подло вступившая в сговор с его врагами похотливая тварь надменно отворачивается, когда он встречает ее в городе, и он каждый раз говорит себе: «Мадам, вы, мне помнится, очень аппетитно тогда причмокивали, так к чему строить из себя недотрогу? Оставьте этот блеф для вашего мужа».
Ну и так далее…
С работой Валик справился в общей сложности за какой-нибудь месяц с небольшим. Ограничился десяткой женских имен, чем-нибудь наиболее памятных – на каждое пришлось в среднем по полторы странички. Силы свои расходовал умеренно. Сам ведь по жизни половой перенапрягся зело, что ж в воплощении литературном повторно выдыхаться. Так что технология была предельно простой. В начале несколькими штрихами набрасывался портрет героини – манеры, цвет волос, фигура, иногда вскользь упоминались профессия и поле деятельности. В телосложении, правда, учитывались некоторые подробности, уточнялись форма и размер бюста, полнота бедер, зад, лобок, промежность. (Вообще-то, судя по тексту, бедному Валику на партнерш действительно не везло – каждая вторая получилась у него жирной, рыхловатой или дряблой, с пупырчатой кожей, отвислыми или чисто условными грудями, с прочими мелкими дефектами не исключая фригидности или аноргазмии, а ведь он, может статься, не обо всем еще говорит. Нигде не упоминает он, впрочем, и о собственной инвалидности). Вкратце также описывались обстоятельства знакомства, обстановка, в которой происходили соития, уточнялась и разновидность ложа блаженств – на топчане там, продавленном матрасе, засаленной кушетке, на диване без ножек, а то прямо на вольном воздухе под ракитами, или же в наскоро сооруженной из елок и валежника романтической хижинке, на куче шмотья. Зато уж как углублялся автор во все детали самого процесса, как смаковал способы совокуплений, физиологические отправления, запахи выделений, сопутствующие сексу нечистоты. Не стеснялся и в выражениях, называя все действа своими ядреными именами, и даже касательно собственного естества, хоть и употреблял кое-где метафоры, все же любым словесным излишествам предпочитал словцо коренное, народное, смачное, из трех букв.
Брошюрка получилась в 20 страниц небольшого формата, без титула и выходных данных, но с зашкалившим на бумажную обложку окончанием текста. Над лицевой же стороной Валик постарался с явным расчетом на легкий шок местных барышень: прямо в глаза им нагло уставилась по-лягушачьи раскоряченная профура, с устрашающего размера силиконовыми буферами, профессионально натруженная, лохматая. 
Тираж (что-то около 50 экземпляров) Валик раздаривать не спешил – пытался распродавать. Хотя, конечно, к этому времени в Уцке у него друзей, чтобы дарить, практически не осталось. Подарил, конечно же, Мареку Матвееву в назидание, с личным автографом – пущай ума набирается, целомудренник. Приберег, ясное дело, для милого сердцу городка Подгорнова, Минор-то оценит его манеру. Еще для двух знакомых паненок надписал и повсюду носил с собой на случай внезапной встречи. Еще подкинул кое-кому в почтовый ящик в качестве справедливого возмездия. Наконец один экземпляр купили из-под полы две студентки германо-романского факультета, когда он подкараулил их в институтском вестибюле. Еще одну с благословенным напутствием «Просвещайся, отрок!» удалось всучить подороже любознательному прыщавому юнцу росту около двух метров у книжного парапета. Судьба остальных книжек растворилась в тумане людского равнодушия.
Да, оне к нему приходили и уходили в конце концов навсегда, когда испившие из него лучшие его соки, когда израсходовавшие до капли энергию собственную, когда довольные, а когда и обиженные, но всегда чужие... Светка тоже приходила и уходила, даже, случалось, на продолжительное время, только никак не получалось у них расстаться навсегда. Вроде и глазной мухой не досаждала, не слишком надоедала в хозяйственных мелочах, даже и статуса полуофициального гостевой жены не приобрела в глазах соседей, однако в тайном Валикином кодексе считалась то ли боевой подругой, то ли марухой – приходящая, то бишь ситуативная, а все-таки своя в доску сожительница. Постирывала ему, раз в полгода мыла полы, иногда кое-что стряпала, время от времени колола в глаза изменами, а после сцен ревности на полную катушку бабью душой и телом утешала.


ИЗ ДНЕВНИКА ВАЛЬДЕМАРА ФАВОРСКОГО

Вкушайте, жены, мужеско семя и будет вам добро. Света где-то прочитала, что это полезно и дорвалась. Похорошела, личико округлилось, носик покрылся веснушками, губки свежие, чуть влажные. И вся она пахнет яблочком, когда во время интима лоно ее увлажняется сочной мокротой. Как хороша женщина в эту свою зрелую пору, вошедшая во вкус мужского тела, запаха и телесного жара. Играет фаллосом словно котенком. Облизывает как леденец. Здоровьем и радостью пышущими щеками прижимается. Воркует над ним, как голубка, урчит, колдует. Никакой стыдливости у нее не было никогда. И мох темный опушкой вокруг губищ. Сразу охотка к самцу, под бочок, под мышку, и ножку закинуть на бедро любовнику. Тела подмытые, выделения приятны в своей слизи, поте, слюне и поэтому все это любовно-ласкательное месиво зело благодатно. А какой лобок у нее – жирный, мясистый, в складках! Груди большие с багровыми пятнами сосков, отвисают тяжело, покачиваются, когда сзади налегаю я в ярости последней, одурев... А свершается сие действо иногда по нескольку раз на дню. И все это Вам, голубчик Василий Васильевич, наша с ней жертва ежедневная. Как бы Вы за нас радовались, папироской пыхтя да ножку поджав на канапе, живой, теплый, доверительный…

Они не однажды ссорились, и Светка, случалось, исчезала недели на две, а то и больше. Жила она с матерью, которая, как Валик догадывался, его ненавидит, и потому предпочитал к ним не  заглядывать и не звонить. С другой же стороны, так вот обидно и несправедливо покинутый, Валик получал возможность почувствовать себя вполне свободным самцом. Однако не все ему всегда удавалось. Порой так и не найдя ничего подходящего в эротически обозримом пространстве реальности, он вдруг начинал волноваться и буйно мечтать. Время от времени, паникуя от стихийно набегающих и, не исключено, преждевременных, дурных предчувствий, Валик почти непроизвольно и как-то неожиданно открывал в себе образ культурного героя. «А не перевелись еще претендентки на мой антично-атлетический торс! – заговаривал он свое обмякшее зеркальное отражение. – Дионисийскую экстатичность! эстетичность аполлоническую, черт ее дери!» Тогда-то чаще всего и случались с ним приступы литературного вдохновения, и он что-нибудь сочинял. Впрочем, ему ни разу так и не удалось с этого привычного черного хода войти в какую-нибудь действительно светлую роль, будь то лучезарный Зигфрид, будь сам божественный Орфей… 
Никак нельзя, однако, умолчать о существовании в интимной этой практике одного интересного зигзага, что подтверждает догадку о врожденном романтизме в человеческой натуре. Впрочем, в данном случае, именно «черного». Зато никакому Минору, удовлетворенно говаривал себе Валик, такое в самом ирреальном сне не могло бы присниться!
Был в Уцке средневековый польский костел, сохранивший уникальное подземелье. С его хранителем, типом забавным, в своей мизантропии полюбившим копаться в гнилье и сырости, Валик уже много лет состоял в приятельских отношениях. И вот, когда его ухажерство за очередной барышней заходило в тупик из-за отсутствия денег и ее привередливости, когда оно могло вдруг сорваться по причине все более обострявшейся Светкиной бдительности, Валик использовал свой последний шанс. Такое судорожно-голодное усилие: пригласить даму на экскурсию в подземелье. По дороге, как водится, заводился базар на тему мистики, ну, трёп о привидениях там и прочая, хотя воображение уже рисовало черт знает какой животный экстаз.
В тот, предыдущий раз, – после того как Светка долго скреблась в его запертую дверь, а он был в квартире не один, и она закатила такой скандал с истерикой, что любопытно высунулись соседи, – все это получилось особенно упоительно. На следующий день он бесстрашно увлек капризную даму на дно многоярусного лабиринта, в мертвящую стынь самого глубокого подвала. Узкая извилистая колея коридора была ужасной: то уперлись в тупик, то захлюпала под ногами вода, то взгляду открылся каменный мешок с заржавленной цепью и ошейником, здесь и там попадались черепа и части скелетов. Они то и дело путались в отвратительной многослойной паутине, в полутьме наступали и натыкались на всякую склизкую гадость, у Валика под каблуком пару раз что-то отвратительно хрястнуло. Сам хранитель мертвечины какое-то время сопровождал их с факелом, но потом, как было у них с Валиком условлено, где-то на полпути отстал. И вот он, вожделенный склеп, освещенный тусклой лампочкой, подвешенной в головокружительной пустоте не иначе как к куполу мироздания.
– Мы заблудились, – признается Валик неестественно страшным шепотом и чуть касается влажными губами мочки ее уха. – Что же нам теперь делать? а? что?!
Он чувствует, как его подружку сотрясает ледяной озноб, и от этого она становится в миллион раз желанней. Вот они, эти наполненные смрадной падалью полутемные ниши. А мы-то пока еще живы, переполнены страстью, мы прильнем друг к дружке, мы согреемся. Смотри, детка, смотри, чем все это кончается! Дрожащая тварь пришла поглазеть на то, чем она станет.
– Вот так, малыш, за ушко. Именно так… А теперь здесь, и вот здесь… Медленно… медленно…
Хоть Светка и была простодушной и во многих делах слабохарактерной дурехой, что-то в их последнюю ссору больнее прежнего задело и разобидело ее, и на этот раз она отсутствовала дольше обычного. Вести в подземелье было некого, семенные свои ресурсы Валик израсходовал посредством рукоблудия, никакие другие проблемы его никогда не поджимали. Вот и размечтался он в направлении творческой реализации высших своих потенций – вдруг решил, что сейчас именно пришла пора оправдать прежние затраты свободного времени и поведать миру о своем эросе. Не все ж погружаться в него, надо бы мало-помалу и сублимироваться! Так и написал он себе в удовольствие и не в убыток, а, учитывая факт частично реализованной продукции, еще и с прибылью и, может, кому-нибудь даже на радость. Все это, однако, заслоняло пасмурное облачко.


ИЗ ДНЕВНИКА ВАЛЬДЕМАРА ФАВОРСКОГО

Всякое лезет в голову. Никогда не иметь мне в постели какую-нибудь аристократку. Какую видел в порножурнале, на цветастой глянцевой обложке. Такая соблазнительная сучара, благоухающая «Шанелью №5», в существование коей в моем лежбище даже верится с трудом. Да, господа, мечты и суровая реальность. Да-с…
Для того чтобы покорить женщину, мне следовало хотя бы одеться поприличней. Не с гуманитарки тухлые шмотки напяливать, а эдак фраернуться в блистательном прикиде. В одежде был всегда неприхотлив. Майки и трусы мне дарили жалостливые тетки, носки я донашивал после их мужей, носовые платки появлялись вообще неизвестно откуда. Зимнее пальтецо подарила Лена из Смоленска от покойного брата. Кепку Нина подарила и папашино офицерское галифе в придачу. Лиля подарила кальсоны, которые ее муж стащил из армейского склада, когда оным заведовал. Джинсы подарил Павел, я у него дачу охранял в Подмосковье. Шарфик в клеточку презентовала Зоська (матка боска! мы такое с ней вытворяли, пся крев!) Еще и тюбетейка могла быть, мне хотела ее подарить Лариса, но передумала. А прославленную свою тельняшку я вообще на помойке подобрал, на плече рваную, сам зашил кое-как, а Светка пришла и постирала. Потом как плотину прорвало – поперло шмотками из секонд-хэнда. Как наркоман втянулся. Рыщешь азартно по рядам. Так я и приоделся, но все равно вид не то что разночинский, просто мизерабельный, все с чужого плеча. Вот мне уже 44 года, а у меня никогда приличного костюма не было. Но ничего. Помню заповедь никогда не оценивать никого по одежке. Смотрю на лицо, в глаза, на ноги, ежели это дама. Юбочка, едва прикрывающая срамоту, – это завораживает, возбуждает. Оглядывают меня с ног до головы такие паненки, оценивают, да и мимо сучат. А предпочтение отдают мне женщины все больше простецкие, чумички из народной шараги, без предрассудков.

Впрочем, все это пустячки, подумывал Валик с загоравшейся опять надеждой. Фактор известности все-таки решающий момент в любом деле. А уж в этом наверняка, стоит только свой брэнд заиметь да засветиться как-нибудь в печати, в мас-медиа, поучаствовать в каком-нибудь литературном телешоу… Там поднимется ажиотаж и сразу же те, с обложек глянцевых, прибегут…


8
Переливы колокольного звона доносились с Воробьевых гор… Был тихий и ласковый майский вечер. Валериан сидел с Дуняшей в увитой плющом сосновой беседке. Он теребил сарафан на ейных грудях, вольно раскинувшихся, жарких. Медного оттенка соски в старый русский пятак и волосики на них – все жеманно эдак, Дуняша уморительно застенчива. И самовар-пузатик уже пропотел, кипяток каплет в блюдечко, и рядом стынет кус гречишного меду, а Валериан в очи очаровательницы своей глядит, яко в бездну полыхающую… Вообще Валериан был принципиальным последователем философии Василия Васильевича Розанова и оченно этим гордился...

Как-то чересчур энергично отстучав абзац на клавишах, Валик удовлетворенно откинулся к спинке стула. С месяц назад он сделал открытие: это беспорядочное сочетание, неожиданные перепады штилей, высокого и низкого, как бы своеобразная мозаика архаизма с просторечием, действует неотразимо, создает неповторимый литературный шарм. Он уже читал кое-что объявившейся наконец-то Светке после занятий сексом, и та была в восторге. Однако немеют пальцы…
Валик зябко поежился и горячо матюгнулся. В таком толстом свитере на майку с рубашкой, в двух штанах не считая Светкиных рейтуз, а все от холода зуб на зуб не попадает. Встал, поразмялся на месте, чтобы как-то согреться, подергал руками, подышал на пальцы, натянул на них рукава, подошел к окну, с минуту смотрел на оголенные деревья, пасмурное небо, заснеженные сараи, старую лохматую суку, протрусившую через двор. Взгляд между тем привычно скользнул вдоль прибитого к оконной раме термометра: всего-то в комнате +8! «Моржуй не моржуй, – подытожил Валик, – а все равно не буржуй». И скромно порадовался, как хорошо это получилось у него в рифму. «Могу ведь стихи, – подумал. – Но это потом, прежде отработаю безупречную технику рассказа».
Он и в самом деле которую уже зиму закалялся в речной проруби, да и дома летом и зимой что ни день ледяной водичкой обливался. Ничто, однако, не спасало его в декабре-январе от холодрыги. А все потому, что нежная душа его коммунального беспредела тогда не вынесла. Сейчас он буквально просиял от гордости за себя, вспоминая, как пяток лет тому назад принципиально отказался от потребления государственного тепла. (Он и Минору о пережитой несправедливости в последнюю их встречу рассказывал). Домик-то старый был, без центрального обогрева, со своим котлом, ну и… Может, он пломбу нечаянно чем-нибудь зацепил, вот и произошла утечка… А тут пришла нервная милашка из «Облгаза» и, уличив этот несанкционированный отбор с его стороны, закатила служебную истерику с требованием нереального штрафа. Вот он и отнес им заявленьице, что, мол, подавитесь вы тут своими услугами, и теперь трубы у него отрезаны и опломбированы по гроб его собачьей жизни. Так, значит, ему и мерзнуть все оставшиеся сорок пять зим, коль уже решил дотянуть до девяноста.
Но разве бывает худо без добра? Именно на сэкономленные газовые денежки приобрел Валик аж три спутниковые антенны. Случалось, телеканалы шести континентов развлекали его всю ночь до одури, и под утро он чувствовал себя гражданином мира настолько осязаемо, что ему после целый день грезился какой-нибудь необычайный поворот судьбы. Но сие предстояло в будущем… Пока же он мог позволить себе пространственное удовольствие лишь на расстояние вытянутой руки. Точнее, таким манером он принимался самого себя фотографировать, тщательно позируя объективу, стараясь придать физиономии выражение трагической обреченности и затаенной глубокой мысли. Потому что он знал: эти цифровые фото-файлы следовало подготовить заранее, на будущую мировую славу, ореол которой, для всех невидимый, облекал его уже сейчас, вопреки закону временной последовательности и причинно-следственной связи. 
Но все это было в кайф пока не ударят первые морозы, а там начиналось суровое испытание, или, если не чураться книжно-религиозного пафоса, настоящее хождение Валикино по мукам. Были дни, когда он напяливал на себя буквально все, что было можно. Даже забытые у него кем-то теплые колготки, даже стеганую на поролоне куртку, подаренную за кратковременную службу местным буржуем, даже связанную ему Светкой шапочку «презерватив» и шерстяные перчатки от покойного соседа, когда ему только и оставалось гордиться тем, что сибирская эта каторга есть расплата за газовое его диссидентство. Прошлый год, когда еще Минора не знал, он старался в холода не сидеть на месте, придумал для себя спасение зимовать на колесах, и так объездил почти все сколько-нибудь значительные города Украины – инвалидное удостоверение не подводило, всегда обеспечивая бесплатный проезд в электричке. В Москву бы сторожевать, мечтал время от времени Валик, да что же поделаешь, когда ненадежной стала Белокаменная, когда страшненько подлому человечишке за златоглавую эту красу принять на себя  шахидские взрывы…
Вернувшись к компьютеру, Валик решил работать вопреки всем температурным невзгодам. Разве нельзя было согреть себя описанием того, что там дальше произошло с Дуняшей, когда их обоих после чайку разморило? Тут он почему-то вспомнил, что пора наконец-то проведать Мажаровского. По интернету тот недавно сообщил, что собирается делать очередной альманах, что надо бы для литературных бесед кое с кем его познакомить, а, впрочем, очень хотелось день ото дня дичавшему Валику и просто с образованным человеком пообщаться, потолковать там о том о сем, да и подстегивала естественная потребность перенести зимовку свою подальше от постылой берлоги.
Неплохо было бы, рассуждал он, пожить в Подгорнове с месяц или больше. Надо бы попросить Минора присмотреть, а еще лучше приискать для него верткую бабенку, одинокую, с домиком или квартирой. С одной подгорновчанкой он уже на днях списался по инету, но что-то она виляет, да и фотка ее больно расплывчата – не цветная и без крупного плана.
Прошлый раз посетил он Виктора с месяц назад, где-то в середине ноября, помнится, еще было слякотно, но уже случались крепкие заморозки по ночам. Привез обещанный ему рассказик про Подгорнов, получил добро, и на радостях весьма оживился. Особо был возбужден после сытного обеда – с тех пор как Валик завязал с алкоголем, он как-то незаметно для себя приучился пьянеть от хорошей еды, когда изредка выпадали на его долю мясные блюда, сыры, салаты из свежих овощей, фрукты, сладости, крепкий чай, кофе. Разговор в основном касался волнующих его проблем: комплексы местечкового обывателя, оскорбления, от которых русскому человеку хоть беги из Кугуцка – так Валик с некоторых пор окрестил городок Уцк. 
– Делают из России мировое пугало, – говорил он. – Причем, подло подтасовывают сами факты. У-ублюдки!
– Не одни факты и не только их источники, – отвечал Виктор. – Они еще собственный образ рисуют с чужой натуры. Чем мыслишка подлей, быдлей, тем настойчивей подается в отъявленно западной упаковке...
– Вот-вот! – загорался Валик. – Я-то в Кугуцке воочию наблюдаю их жлобские претензии!
– Тут явно действуют защитные механизмы, – позевывая продолжал Мажаровский. – Проекция, идентификация… Свои болезни приписывают кому-то другому. По той же причине чувства неполноценности отождествляют себя с Европой. Идеализированной, конечно… Такое воображаемое исполнение на деле неосуществимых желаний хорошо известно в психиатрической практике. 
– И ведь ставят «тарелки», чтобы только смотреть российские каналы. Потому как там более качественные попса, детективы, боевики, сериалы, шоу… да все, что угодно!
– Бессознательные установки, вот и ставят, – скаламбурил Виктор.
И он смеясь рассказал забавный случай: водитель маршрутки украсил лобовое стекло трехпалой символикой, а сам беспрерывно гоняет диск с записями русского блатняка…
Да, и в тот раз они провели время плодотворно – информации у Минора как всегда было до отвала, и наговорились они досыта. Валик почувствовал зверский голод и пошел на кухню. Надкусил ломоть хлеба, заглянул в тумбочку. Сахар закончился, оставалось две картофелины и еще немного гречневой крупы. Стал варить кашу на электроплитке, старался не отходить ни на шаг от источника тепла и спустя полчаса немного согрелся.
К вечеру рассказ о Дуняше продвинулся на целый абзац, но дальше пальцы уже не слушались. «Интересно, что там нового у Минора? – размышлял Валик, кутаясь в одеяло с головой. – Завтра уж точно поеду. Семичасовой электричкой, надо бы встать... Если вообще проснусь».
У Виктора было очень тепло и, сбросив свитер, Валик остался в любимой своей тельняшке, поверх которой не забыл кокетливо повязать отобранную у Светки черную в мелкий цветочек косынку. Отложив в сторону «Уцкий Эрос» и дневниковые распечатки, Виктор сходу  заинтересовался началом рассказа про Дуняшу. Валик, пока он читал, сидел, после первого чайку разомлевший, за монитором и, слегка прислушиваясь к ласковому блюзу, левой рукой перебирал подаренные ему кришнаитами четки. Правая между тем почти механически щелкала «мышкой» – Валик с удовлетворенной ленцой проглядывал на экране новые свои фотоснимки. Все они получились выразительными, особенно тот, где Валик позировал, как бы обращая выстраданный  взгляд к суду потомков, где волосатая рука его охватила стык опломбированной трубы, а голова смиренно клонилось на сторону оной. 
– А почему это Дуняша в беседке? – вдруг спросил Виктор. – Она ж, судя по всему, не дворянка, не барышня, с ней бы уместнее где-нибудь на сеновале, в баньке…
Валик очнулся.
– Экий ты, Витёк, привередливый…
– И как это он так сразу добрался до оттенков голизны? Она ж там у тебя в сарафане, а не в пеньюаре!
– Так сарафан на бретелях! Ситчик такой податливый…
– В каком все это веке, дружок? Русские крестьянки под сарафан закрытую до ушей рубаху одевали.
Валик заметно нахмурился, но вовремя взял себя в руки.
– Ну, батенька, ты загнул! – Губы он вытянул хоботком и шутливо, чтобы не заморгать, округлил глаза. – Ну, ты даешь… По-твоему все должно быть строго-логично, реалистически… А если у меня постмодерн? 
– Скажи еще авангард! Вообще-то при твоем пристрастии к жесткому реализму и натурализму, не помешало бы больше считаться с историческим временем. Ведь судя по всему, дело происходит, скорей, в какой-нибудь пригородной усадьбе во времена еще дореформенные. Так при чем здесь Розанов?
Валик хотел уже надуться, но как все-таки было у Минора славно! И не то главное даже, что тепло, что гостеприимно, что все так вкусно. Что-то нутряное притягивало. Чем-то чуть ли не душевно родным отдавало ощущавшееся во всем хозяйское небрежение бытом – те же одежные и книжные завалы, та же пыль. А вместе с тем все здесь было подчинено какой-то инстинктивно угадываемой Валиком общей задаче, которой не было у него самого, и поэтому завораживало и становилось непроизвольной точкой опоры.
Потом обедали, как повелось, не спеша, и по установившемуся между ними весьма приятному обычаю очень долго чаевничали. Виктор что-то увлеченно рассказывал о проблеме изучения славянской космогонии, об оплетавшей вереницу веков мистериальной традиции, опять много толковал про литературу, объясняя, что, почему и как в течение времени изменяется в ней, а что должно бы остаться неизменным, при этом он то и дело взглядывал в сторону Валика и примирительно улыбался.
– Да-да, конечно… Мамочка как? – упоенно вздыхая, вставлял между его словами Валик.
– Все нормально – отвечал Виктор и продолжал рассуждение.
– А сестрица?
– Тоже…
– Муженек ее что там?
– Более-менее…
– На дачке были?
– Да ты уже третий раз меня сегодня спрашиваешь! – Насмешливое раздражение Виктора Валик предпочел не заметить. – Понимаешь, Валёк, в твоем деле, что ведь самое главное? – ни в коем случае не утратить этот самый… что называется, литературный ориентир.
– Истинная правда твоя! – Валик положил в рот остававшийся на тарелке ломтик клубничного рулета, отпил из чашки, облизнул пальцы и сладко потянулся. – Этот, знаешь ли, эронатурализм надо мной до сих пор все-таки довлеет, да-а, батенька... – Валик преобразился. Словно от мощного внутреннего прилива вдруг сразу помолодевший, лицом он расцвел как Адонис, слова же его подкрепляли упругие как у античного актера, выразительно-уверенные жесты. – Учителя первые оченно многое значат, браток. Тут Юз Алешковский, Лимончик, Сорокин, Ерофа, как же-с, Иванушка свет Барков, зачинатель-то наш родимый, там, в Европе, де Садушка соответственно – вот тебе вся традиция! Влияние глубинных энергий, о которых ты говорил давеча да дискурс постмодернизма…
– Просто литературный, – довольно резко перебил его Виктор. – Можно и вовсе без дискурса, симулякра ну и… прочей понятийной дребедени.
Примерно через час, когда Мажаровский читал с экрана и время от времени что-то отстукивал на клавишах, а Валик то громко перебегал с предмета на предмет, то обстоятельно повествовал ему о чем-то в затылок, в дверь позвонили. Зашли трое молодых ребят, один рослый, лет двадцати пяти, с косичкой, двое поменьше и гораздо моложе, стриженые.
– Студенты филологии, Сергей и Вадим, – представил их Мажаровский. – А это Люк, очень любит свое прозвище. По профессии программист, но книголюб, меломан и вообще на все руки мастер.
Валик выдавил из себя три восклицательных междометия и, снисходительно прищурившись, уселся на диване в позе маститого. Повод эффектно сыграть импровизированный спектакль как раз был кстати.


ИЗ ДНЕВНИКА ВАЛЬДЕМАРА ФАВОРСКОГО

Был в Подгорнове. Появился там у Минора какой-то молодняк на оккультизмах да эзотеризмах помешанный. Книжки все об этом скупают, да еще хавают зарубежное чтиво, в основном фэнтэзийное. Говорю им: русское, братцы, чтите, Бунина, Набокова и т. д. А они мне опять про Толкина. Я ж взрослый человек, едрена мать! Читал же, блин, Достоевского! Минор тоже гонит какую-то пургу. На глазах глупеет, зануда, умничая.
Провожали меня. Детине с хвостиком по прозвищу Люк, пока шли, целую лекцию прочел об эротизме Серебряного века. Вижу сам, что внушаю интерес. Привлекает странность моя, контрастность суждений, экспрессивная манера держаться и говорить, стиль одежды, всесторонняя начитанность, тонкое понимание сложных явлений жизни...
На всякий случай я взял у Люка домашний адрес.

(перед отходом ко сну)


Вообще-то безрадостное наше существование, зело скучное. Вдруг как очнешься от глубокого сна и удивишься: едрит твою, живу! И так всегда будет, с возрастом только ухудшаясь. Хорошо, что пока еще чередуются радости и печали – в этом и состоит жизнь. Так оно, вероятно, и должно быть. Мыслишки убогие, ну что ж делать: какие есть.
Как же не хватает мне Вас, Василий Васильевич! Только и не скучно с Вашим «Уединенным» в уединении моем, и не холодно. Вот оно, сокровенное, протяни руку и коснешься Вас, теплого, живого, пропахшего табачком. Побеседовать бы, посудачить о всякой всячине. Еще бы я с Венечкой Ерофеевым покалякал. Или на худой конец с однофамильцем его Витьком (мажорным, блин!), да с батькой Лимоном… Да мало ли с кем!  Умные, они все и сердечные. А хорошее интимное настроение, оно, по слову Отца и Учителя моего, и есть Бог!

(утром, после принятия холодного душа)