Мечты и жизнь Вальдемара Фаворского 2

9
Глубоко почитая учителя и предшественника своего Василия Васильевича Розанова, Валик не забывал ни одного из великих его уроков и жизненно-ценных наблюдений, а иными соответствиями очень даже гордился. Где-то мыслителем говорилось, что у всякого русского должен быть свой жидок. Так вот у Валика был. Провиденциально ли, или потому что тот по своей особой причине был как бы тоже среди нормальных людей изгоем, а может, наоборот, по известному закону притяжения противоположностей, собственно и оставался у него в Кугуцке, то бишь Уцке, единственный приятель, а был некогда почти что друг – живший неподалеку Марек Матвеев, 38-ми лет. В общем, особенность его заключалось в том, что по сию пору своей жизни пребывал он абсолютным девственником.
Валик и вправду по-своему любил этого еврея – сутуло-долговязого, заросшего черной бородищей, лысеющего, в толстых очках на мясистом носу, к тому же высоко ценимого им в качестве нетипичного для данной местности интеллектуала. И, конечно, ставил он некогда перед собой благороднейшую из благородных цель сосватать ему хоть какую-нибудь женку. О том, что сделать это будет непросто, Валик в непосредственной первозданности своего либидо как-то не догадывался. Ну что, действительно, за проблемы! Вот, к примеру, прыщавая юница, а он нос воротит. Вот гетера роскошная, только мошной потряси, вот многоопытная вдовица или там разведенная какая бабенка, а вот тебе и просто сучка задолбанная… Только опять все ему не так, сволочь эдакая!
– Ну, хочешь, я приведу тебе Таньку из первого подъезда? А? Хочешь, мы с тобой по очереди ее трахнем?
Нет, не хочет. В который раз уже по такому поводу Марек мотает умной своей головой.
И как-то даже полюбил Валик после очередной своей неудачи укорять друга про себя любовно, поругивать ласково, сетовать заботливо на эротическое невежество его. Пропадает ведь мужичище дюжий, а привереда жуткий, а елда трусливая, а сквалыга редкий! Сидит полдня за дисплеем, хавает за обе щеки шербет с халвой, бананы с инжиром, а в гости к нему зайди, так быстренько все сладости куда-то спрячет.
И вот однажды ледок будто бы тронулся. Дело было три года тому назад, позолоченной осенью, в самый разгар бабьего лето. Они прогуливались по насыпному валу, фотографировались у крепостной стены, а потом еще долго сидели в парке. Разговор шел, как всегда, о женщинах, да все о них же. Валик ненавязчиво предлагал Мареку расслабиться и наконец-то вкусить недорогой развратец, а тот, как обычно, скромно отказывался. При этом застенчиво объяснял, что хотел бы себе не шлюху какую-нибудь, а вполне приличную барышню с хорошими оценками в аттестате и дальше бубнил что-то невразумительное.
Ну, что ты поделаешь с этим несмышленышем, думал Валик. Подай ему, видите ли, первую в школе отличницу, спортсменку, как говорится, комсомолку, дочку папину, восприемницу мамину, еще и красавицу! Ну, где я найду ему такую? В каком пансионе вырос этот барчук? Вымахал дядька с яйцами до колен, а по уму младенец младенцем. Нет, твердо решил он, не уеду я в Подмосковье стеречь буржуйскую дачку, пока не сделаю его мужиком. Тут бы какая-нибудь шоковая терапия, что ли…
В тот день-то и осенило его.
– Давай сходим к одной моей знакомой. Ей лет под тридцать уже, но если верить упорным слухам, не была еще ни разу с мужчиной. Забавная девчонка… Это тут, от замка неподалеку.
Валик вынул мобилку, пробил пальчиком контактную лазейку, рассыпался в отворившееся пространство тыщей любезностей, прощупал ситуацию, подготовил почву, осудил моветон внезапно наносить визиты, и они отправились в гости.
Понравилась она Мареку с первого же взгляда. Дом полная чаша. Голосок поет и воркует. Видно сразу, что прекрасная хозяйка, умница, рукодельница. Лицо, фигура, одежда, исходящий аромат – все именно то, что надо. При этом вульгарностью нигде даже не пахнет – ни грубой  рисовки, ни слащавого манерничанья. Обаятельна, обходительна, скромна. Еще и книги время от времени читает. Марек, ясно было, сразу смекнул, какая высокая оценка была за все это по поведению в табеле.
Но вот изысканная дама стала накрывать на стол, и настроение Марека на глазах увяло.
Дело в том, что Марек уже несколько лет как работал в типографии кришнаитов, освоился в их кругу, принял их веру, и так пролилась на него милость Кришны, что он, по его словам, даже завел себе некую нематериальную супругу, так называемую матаджи, и та обучала прабху Марекса праведной жизни. Гормоны, однако, продолжали брать свое, и спариванье уличных собак все больше волновало. Но убежденным вегетарианцем он ко времени нашего рассказа таки стал, а женщина, к которой они с Валиком пожаловали, придерживалась ориентации прямо противоположной. Сам-то Валик только лишь однажды побывал у нее в гостях, с транзитной подругой, однако был достаточно осведомлен, что у этой образцовой кулинарки холодильник всегда полон всяких припасов, в основном убоины. И что ей любая компания годится, лишь бы был повод пожрать и выпить. Стоило зайти гостю, как она тут же принималась накрывать на стол, при этом как-то необыкновенно быстро справлялась с еще неразделанными тушками. Вот и в этот раз забегала, засуетилась. Ее изящные с длинными пунцовыми коготками лапки уставляли стол яствами, одно за другим, почему-то исключительно мясными, причем некоторые приготовлены были наполовину, от чего предвкушаемое Валиком пиршество с каждым новым блюдом все более принимало вид какой-то устрашающе кровавой тризны. Здесь были явно недожаренная свинина, полусырая, сочащаяся алой сукровицей печенка, недопеченная в духовке курица, недоделанная домашняя колбаса, соленая, очень умеренно выпотрошенная сёмга, ярко-розовая ветчина, красная икра, мидии, креветки. По ходу церемонии Валик все более возбуждался, и они с хозяйкой, пока она туда-сюда носилась, обменивались шутками как два тонко понимающих дело гурмана. В глазах Марека, он это хорошо видел, возрастал между тем такой животный страх, будто над ним собирались повторить обряд обрезания. «Вот он воочию, мировой абсурд, – молча философствовал Валик, – кто-то, на керзухе выживая, окороками грезит во сне, а у кого-то баксы гниют, пока он любимую овсянку лопает».
– Кушайте, господа! на здоровье, дорогие мальчики! Не стесняйтесь, накладывайте всего этого побольше. Ешьте, ешьте! У меня там еще четыре блюда, и мы должны все до косточки уничтожить… – лепетала раскрасневшаяся  и еще больше похорошевшая хозяйка.
Пришлось-таки Мареку из приличия кое-что из ее кушаний отведать, однако со второго кусочка ветчины бедного мальчика так стошнило, что он затравленным зайцем выскочил вон, и поскольку квартира была невелика, Валику очень подробно слышалось, как там и что с ним происходило. Что не мешало ему уплетать икру за обе щеки. Наконец Марек пошатываясь вернулся. Красавица восседала прямо против двери в гостиную, и как раз в тот самый момент алчно поднесла к тонко очерченному ротику абсолютно сырой антрекот. Когда кровь с ее губок закапала на белую кружевную скатерку, заметно опьяневший от хорошей жратвы и приятных разговоров Валик игриво подставил руку под родничок, а потом с подчеркнутым сладострастием стал слизывать с пальца липковатую жижицу. Марек покачнулся и, в слабости хватаясь за дверной наличник, медленно сполз на пламенеющий пурпуром восточный ковер. 
Ужасная женщина! Настоящая  кровожадная вампирша, бр-р!
Когда они вышли от нее, Валик почувствовал облегчение. Что с приятелем дело всерьез неладно, он пока не догадывался, просто самому хотелось поскорей избавиться от прихлынувшего напоследок гадливого чувства. Они тогда остановились возле реки и долго смотрели на ее медленное течение, на огненно-алый закат, на луг и рощицу по ту сторону водной глади, на лошадок пасущихся, на все еще розовеющую церквушку вдали. Начало октября выдалось теплым, берег тонул в легкой позолоте, его красоту подчеркивала гранитная дамба, а речная поверхность была как стекло и только кое-где зыбилась легкой тканью. Друзья ненароком оказались у основания спасательной вышки, и Валик вдруг вспомнил, как он лет двадцать тому назад на дневном дежурстве занимался с кем-то любовью прямо под ней. Он совсем не помнил ту женщину, но сейчас как бы заново испытал то давнее наслаждение, буквально кожей ощутил, как его оголенные ягодицы пригревает ласковое солнышко, и как он двигается над вожделенным телом неизвестной вверх-вниз, вверх-вниз. Так он вдруг нечаянно выпал из сиюминутного потока и на какое-то мгновенье уловил в себе чувство безмерной сладости давно развеянного во времени оргазма...
– Что же мне делать? – прохрипел рядом голос Марека.
– Не горюй, брат, дело твое все равно труба. Просто я не успел тебе всего сказать, она ведь законченная лесбиянка, кобелиха, – с тихой проникновенностью произнес очнувшийся от нахлынувших воспоминаний Валик. Помолчал и добавил с нотой участия: – Знай, однако, что в главном я тебе не солгал – она самая настоящая целка, и таких можно брать только силой.
Тут Марека прорвало еще раз, вывернуло, так сказать, наизнанку – прямо в предзакатное золото реки.


ИЗ ДНЕВНИКА ВАЛЬДЕМАРА ФАВОРСКОГО

О Харе Кришна, Харе Рама! Всех-то уцких бхакточек забрал ты к себе, ничего прабху Марексу не оставил, жадненький... Ой, как он выл, сердешный, как стенал, сопли по пейсам как размазывал, бедолага! Теперь, говорил, аж семь лет от сей минуты должно пройти, пока все атомы и молекулы его шариры, мерзкой демоницей оскверненные, отомрут и на новые замены будут благополучно. Да, несладкий процесс, томительный… А запамятовал, иудушка, как в гости меня, полуголодного, зазывал, да что повкуснее за занавеску прятал или убирал поскорее в холодильник, забыл как семечками тыквенными меня потчевал, да третьесортным чаем поил, и сам как в то время лакомился капучино…
Нет, правда, все-таки жаль беднягу!


10
Валик долго еще размышлял над проблемами друга. Сравнивал с собой, спокойно вожделеющим, пресыщенным. И как же на этом фоне была печальна участь сексуально голодных мужчин! Взгляд у них какой-то затравленный, злобно-завистливый. Неудовлетворенность наполняет мутью их бегающие испуганные глазки. Отсюда изнуряющий онанизм с его чувством вины и брезгливым отношением к самому себе. Да, в середке у них жуткое гадство и просто чудовищные комплексы. Из таких получаются маньяки-насильники в духе Чикатило. Такому бабенку придушить что плюнуть…
Вот и написал он о Мареке рассказ, взяв за основу то ли взаправду бывший с ним, то ли наполовину вымышленный случай. Гулял, дескать, его друг, в парке, долго сидел на лавочке, взирал исподлобья на мимо идущих женщин, на их сочные, слегка подрагивающие ляжки, мясистые икры, тяжело вздымающиеся под легкими кофточками груди. Сидел и ерзал от неудовлетворенного вожделения. Тяжко, тяжко быть девственником в 35 лет! Денек меж тем выдался солнечный, теплый, как раз на исходе был март, и чижики щебетали в кустах, и цвели яблони, и пахло черемухой. И проходила мимо отроковица, и вздувались толстые жилы на шее у Марека, и он сопел, и потели его ладошки и жуткой дрожью, как перед гибелью, сладостно саднило в паху.
Боже, Боже! За что?!
Описывая естество, страждущее похотью, Валик по обыкновению перестарался в деталях (к тому же было это до стилистических его экспериментов, до того как открыл он в литературе прием контраста). В своем распаленном воображении Марек все это время набрасывался на кого-то с целью изнасилования. Жертв было очень много – Валик добросовестно и тщательно расписал, как работала на этот счет чужая фантазия. Как он их, одну за другой, ломал, кромсал, рвал на части, и как после ласкал эти разорванные куски женственной плоти. В реальности же ему ничегошеньки не осталось, как отрубить собственный член. И вот откуда ни возьмись компромиссное решение: пошел домой, зарылся в одеяла, зажег в изголовье благовонную палочку и во тьме слегка вздрочил. И тут как тут приходит к нему еще одна спасительная идейка – резать кроликов. Почему именно это, и откуда взялись у Марека клетки с пушистыми зверьками, Валик знать не знал: может, пошел купил утречком, может, просто украл в сарае у соседа. Какая разница! Главное все это живописать! В таких делах интуиция постмодернового творца не подводит! Хотя… Кое о чем лучше было просто не думать. Валик чутьем знал в себе сугубо натурного художника, умел он неплохо описывать только то, что произошло с ним взаправду, или чему сам бывал свидетель. Ведь даже и провоцировал порой скандал для приобретения нужной фабулы. Так что в случае кроликов ему надо бы было живьем поприсутствовать на живодерне. А так ведь хотелось в сочинительстве дальше табурета скакнуть, в писательстве своем подпрыгнуть выше! И Валик опять не пожалел ужасных подробностей, не поленился сгустить природные краски. Сначала дул Марек на белоснежные головки кроличьи, и розовые тельца в развеях виднелись, под ними же трепетали маленькие сердчишка. И хватал он их за теплые лапки и, подвесив, – хрясь! хрясь! – мозжил в темечка. Из ноздрей пузырилась кровь зверюшечек, по прутьям клеточек стекала, капала жалкими капельками в землицу. Десять душонок кроличьих отлетело, и ножичком десять шкурок снятых и столько же рядом освежеванных тушек раскачивалось на перекладине. И полегчало Мареку, и зуд в паху его стих. И, разумеется, поднялось творческое настроение у Валика. «Жестокое дело литература, даже порой кровавое, – думал он. – Издержки сочинительства, невозможность отказаться от жизненного материала. Ведь покажу ему, прототипу, как такое не показать… В который раз мне приходится идти на разрыв отношений с близкими людьми. Но разве не то же самое делал Антон Палыч?»
Три года спустя, когда показал он рассказ еще и Минору, тот прочитал и поначалу молча вернул. А ночью, вкрадчиво так, видимо потому, что не хотел обидеть талантливого друга, – вдруг спросил: «Что ты там пишешь про какие-то слизистые мокрощелки? – это ж литература, а не онанизм! И страстей бестолково нагромоздил. И какая еще черемуха в конце марта?» Валик не ответил, он засопел, имитируя спящего. Наутро припомнил неприятные слова уже как бы непонятно от кого во сне услышанные, а приснившееся он обыкновенно забывал…


ИЗ ДНЕВНИКА ВАЛЬДЕМАРА ФАВОРСКОГО

Вот и знай чем кого уязвишь. Хотел как-нибудь загладить перед Марексом свое злодеяние и взял подарил ему на еврейскую пасху самописный диск с фильмом «Триумф воли» (лишний оказался экземпляр). Думал, вот ужаснется иудей делами поцов, будем после сидеть рассуждать на историческую сию тематику, Геббельса с Кохом вербально мочить в сортире, а эффект-то получился самый что ни на есть нежданный. Прибёг он ко мне вчера, крыша набекрень, глазенапы навыкат, весь какой-то безумный, с порога «хайль, хайль!» кричит – так, значится, магнетизм триумфатора на его сорванные нервишки с лихвой излился. Больно уж приглянулся неудачнику парадный апофеоз фюрера и все эти немочки, машущие платочками, и мальчики завороженные. И вот теперь это новое его увлечение делает успехи. Веселенькое продолжение арийского мифа!

(во время единоличного ночного бдения программ ТВ)
 

Стою на мосту, тяжелый, болотный смрад поднимается снизу, где копошится в зарослях гнилая речушка. Город спит. Яркой зловещей россыпью горят осенние звезды. Я думаю, что вот кончается век двадцатый. Второе тысячелетие на глазах валится в бездну. Мы на каком-то чудовищном изломе времен. Сейчас третье тысячелетье замерло на волоске – длится, длится этот миг и не кончается... Я стою на мосту. Уцк спит. Как постичь все это потрясающее безумие бытия? Я один, все покинули меня. Марек Матвеев, где ты? Все мертво здесь, издохло, мерзкая чавкающая падаль...
Леденящий ужас охватывает меня в предчувствии великих потрясений.

(вспоминая свою одинокую вечернюю прогулку)


Все бы так ничего, но Марека Матвеева, кажется, вконец переклинило. Чудак на глазах становится антисемитом и фашистом. О нем еще будет упомянуто.
 
(на следующий день, после прогулки с ним)


11
«Летом поеду в Крым, отогреюсь, в морском воздухе от гнилостного местечка отдышусь, – предвкушал Валик, домучивая последние февральские морозы. – Ах, какие барышни в Ялте!»
Знойные, бронзовые от загара, роскошные! Это на материке женщину нужно уговаривать лечь в койку целую неделю, как даму с собачкой, а там, в нынешней Ялте это немыслимо, истекающая похотью туземка сама затаскивает самца в свое бунгало, курортница тоже не отстает. Ночная набережная буквально пропитана там стонами любви. Так Эрос, раскинув чресла, празднует свое торжество и великолепие. Предвкушая жирный кусок природы, Валик просто захлебывался восторгом. Пребывание в Ялте меняло всю биохимию его организма, ему начинало казаться, что отрастает много лет назад ампутированная нога. Ощущение это временами бывало так правдоподобно, верилось этому в душе настолько бессознательно, что процесс действительно по какой-то своей внутренней логике материализовался, приводя, однако, лишь к вполне реальному сосанию под ложечкой: а вдруг эту выросшую у него ногу обнаружит очередная медкомиссия? Ведь его могут лишить инвалидной пенсии, льготного проезда и тогда…
Впрочем, он ненадолго так отключался.
О Миноре Валик в зимовье своем не забывал, а по весеннему солнышку стал наведываться в Подгорнов еще чаще. Там у него, вдвойне оттаявшего, сразу начинался обычный припадок разговорчивости, Виктор же в это время, уставившись в свои файлы, что-то обдумывал, удалял, вносил поправки. Потом за едой они, как всегда, о том о сем толкуя, как бы менялись ролями: с ножом и вилкой в руке в основном разговаривал Виктор, а разрумянившийся Валик молча кушал.
В одну из таких встреч Минор вручил ему три экземпляра обещанного альманаха – со всякой интересной всячиной, местным традиционализмом и авангардом от постмодернизма, рассказами Вальдемара Фаворского и его, Мажаровского, собственными статьями. Валик приободрился – будет что показать бывшим друзьям, особенно Мареку, пусть знает, с кем дело имеет, неудачник. Однако, проведя вечер с новой книжкой, от кое-чего прочитанного пришел в ярость. Дело в том, что в одной из редакторских статей речь зашла о наследии Анны Ахматовой. Мажаровский поэтессу бранил, отмечал сугубо женские интересы ее лирической героини, приводил прижизненные оценки Брюсова и Северянина, доказывал также, что все величие этой дамы в умении держаться на людях и перед фотообъективом, что ее жертвенные страдания – такой же миф, записанный верной свитой под ее же диктовку. Валик был не на шутку шокирован: кто-то на его глазах беспардонно влетел в кумирню и дерзко потряс образ величественной статуи. И в следующий приезд свой решил он с Виктором обязательно по этому поводу объясниться, и после обеда первым же делом дать понять, какое пролегло между ними серьезное несогласие. «Впервой ли мне это? – размышлял Валик, доедая куриную ножку. – Принципиальность всегда приводила меня к разрыву отношений. И вот я должен опять на это решиться, непременно...»
Вернувшись в комнату, они заняли наиболее привычные для себя места: Минор спиной к компьютеру, у стола, Валик развалясь на диване.
– Все же ты здесь, по-моему, неправ, – начал он, постучав пальцем по тому самому заголовку. 
«Да что ж я трушу? – подстегнул себя изнутри. – Подумаешь, какой-то спор… В Москве ему за такое дело рожу бы набили. А уж в Питере…»
– Все эти твои доводы... – продолжал Валик. – В общем, суров ты, батенька, ой суров плести словеса! Просто петля, в которой болтается старушечья шея Анны Горенко. Твои доводы… знаешь…
– Хотелось бы услышать твои.
– Сможешь даже прочесть! Дай только срок, родимый…
– Все же главный твой аргумент? – хмуро глядя на Валикины четки, спросил Виктор. Его глаза за линзами очков блеснули стальным оттенком: – Скажи сейчас.
– Фактор известности, – подумав секунды две, ответил Валик.
Взгляд Виктора изобразил немой вопрос.
– Я хочу сказать, что она-то навечно вписана в скрижали русской поэзии, – уточнил свою мысль Валик. – А наше с тобой место, как бы сказать, того… пока возле параши. 
Минор не ответил. Отвернулся к столу, стал сгорбившись копаться в одном из ящиков. Потому что работать сегодня все равно никак не получалось. Валик, не замечая его всегдашней озабоченности, вечно что-нибудь спрашивал, не утруждаясь даже выслушать ответ. И сегодня с самого утра тарабанил одни и те же вопросы: про общих знакомых, про милых дам, про вновь осенившую идейку снять поблизости комнатку, про сестренку, про мамочку, про возможность, наконец, съездить на ихнюю дачку… Виктор, впрочем, на сей раз не растерялся: в домашнем своем хозяйстве пора было навести посильный порядок. В мусорную корзину, одна за другой, полетела дюжина скомканных бумаг, две изодранные папки, три закосневшие от времени резинки, в прошлом веке исписанные копирки, выгоревшие беззарядные авторучки, дискеты. Дошла очередь до какого-то диска. «Это что?» – Валик успел перехватить скорую на решения руку.
– Зависает. Какая-то фигня про спидвей. Зачем тебе?
– Дай-ка сюда. – Валик с деловитой хитрецой потянулся к сумке. – Я подарю это Мареку. 
Потом он еще долго о чем-то болтал, очень продуманно сообразуя свои слова с примирительными интонациями.
– Ты только не серчай на меня, Витёк, – плавно завершил он послеобеденную дискуссию. – Просто запомни такую истину: сводить счеты с загробными ликами поэтов дело неблагодарное.
Виктор было заикнулся о культе личности, но Валик как всегда не расслышал.
Уже на вокзале совершенно к вечеру поостывший Валик поделился своими творческими планами. Давно замыслил он, и теперь вот осуществит одноактную пьесу под названием «Как Марек Матвеев Гитлера полюбил».
– Ну, ты знаешь, тот самый Марек… ну, что иудей, он же кришнаит и до сих пор еще девственник…
– И что резал кроликов. – Виктор понимающе кивнул.
И еще многоплановый роман, главным героем которого станет городок Кугуцк. Так и озаглавит он его – «Ублюдочный городок Кугуцк», причем название наберет самым-самым мелким кеглем, и имена персонажей, в захолустье сем проживающих, писаться будут с маленькой буквы, и все эти непотребства ублюдочные… Тут нахлынули воспоминания и Валик недоговорил, от прилива негодования в кровь прикусил слизистую, стиснул зубы, нервно задвигал желваками. Стал поспешно прощаться – на выручку ему уже катил киевский дизель.
 

12
Ни в какой Крым Валик на этот раз так и не поехал. Подсчитал финансы и несолоно хлебавши прослезился. Вот и стал привычно подумывать, не подыскать ли ему место в какой-нибудь сторожке.
Валик всегда был востребованным сторожем. Не раз, чтобы как-то подзаработать,  нанимался он охранять буржуйские угодья, загородные дома, особняки. Впрочем, было здесь и своеобразное призвание. Время от времени так открываешь форточку и дуешь себе в свисток, дабы распугать окрестных воришек. В остальное время культурная жизнь – чтение книг, приемник, телевизор, потом ноутбук, кувырканье с барышнями на топчане. Просто идеальные условия для занятий писательским трудом. А по причине трезвости его ценили, передавали с объекта на объект, так что на подобных дежурствах провел он значительную и чуть не лучшую часть своей жизни. И довольно комфортно, и чувствуешь себя как бы при деле. Был бы даже и счастлив, как говорится, вполне, если бы… не мечты о мировой славе...


ИЗ ДНЕВНИКА  ВАЛЬДЕМАРА ФАВОРСКОГО

Опять вспомнил, как дачу стерег последний разок в Москве. И кота-подлюгу припомнил. Я там кормил собак сторожевых хозяйским мясом, ну и самому, конечно, перепадало. Иду как-то к будке своей, предвкушаю обед, а он на окне сидит, сладенько так облизывался. Дыханье сперло, сердце екнуло от недоброго предчувствия. Прибегаю, хвать банку пол-литровую со стола, а там пусто – схряпал котяра всю мою порцию. Мне вообще-то всегда на котов не везло – в Ялте вот, когда жил в палатке отшельником, тоже прикармливал одного, а он разрыл тайничок в песке, где хранил я свои колбасы. И в Одессе точь-в-точь такое случилось – прибилась ко мне рыжая тварь неблагодарная и обожрала. И тот чертенок еще, что жил у меня, тоже достал… Оттого и сердце против котов ожесточилось.

Валик, конечно же, запросто мог найти приличную работу в своей родной, вдоль и поперек изученной местности. Но была в нем, и временами пылко давала о себе знать какая-то особенная гордость, требовавшая нехоженой тропы, испытания с риском, даже, положим, некоторого подвига, которому, как со школьной скамьи известно, всегда есть место в жизни. Что это было? По-видимому, Валикина вера в свое призвание. Ведь, с одной стороны, Максима Горького с его хождением в народ в раннем отрочестве начитался, с другой – этих жестких для себя условий требовало развившееся в нем с годами самоуважение маститого литератора. А кроме всего, изучение живой жизни полезно и само по себе – будет потом что описать, и придумывать ничего не надо.
Но часто, часто в скитаниях своих ощущал он нечто мистическое! Другой город иногда казался не просто погружением в чужое пространство, а выходом за пределы обычного психофизического житья, трансцендентным актом вхождения в мир совершенно новый, где  ничего плохого, и даже вообще ничего с ним никогда не происходило. Возможно, что странствия его и были неким бессознательным поиском такой обетованной земли или terra incognita, где карма может стать девственно чиста, где не будет насмешников над ним, всяких там сбивающих с верного пути вражин и супостатов, или попросту говоря – самому ему некому будет мстить, делать мелкие пакости, некого будет надувать или посылать нахер. Очистительная утроба, ясли, колыбель, так сказать, – и рождается всем на радость вполне положительный человек, будь Фаворский там или всего лишь Иорданский…
Вот и несла нелегкая к чертям на кулички. Чаще, конечно, просто увлекала в легкое путешествие, в какую-нибудь палатку с видом на море, в лодочку на Днепре, но случалось оказываться на мели, и приходилось Валику сменить размеренно-бархатные труды и дни свои на жесткие трудодни. Был, к примеру, на его памяти опыт киевской многоэтажной новостройки, где он чуть не скопытился. Для начала его там кинули как какого-нибудь лоха на целые 100 гривен. В кадровом агентстве милая барышня объяснила, что, заплатив эту сумму, он в течение трех месяцев сможет обращаться к ним за вакансиями, но и в случае несостоявшегося трудоустройства залог возвращен не будет. Говорилось все это в такой нагло-блудливой манере превосходства, что он чуть было не заехал мерзавке кулаком в челюсть, чтоб грохнулась в обморок, а он бы взял свои денежки и тикать… Но нет, путь следовало пройти до конца, и он прошел его.


ИЗ ДНЕВНИКА ВАЛЬДЕМАРА ФАВОРСКОГО

Ночевал в Киеве на вокзале. Не так чтобы изобилие проституток, но есть телки три. Одна подкатила ко мне и предложила вафельку пожевать. Сколько? 15 гривен. Я опешил: всего-то? Не смог пересилить интерес. Предложил посидеть, поговорить, что да как там. Бабенка лет сорока, Мармеладова Сонька в самой своей очевидной натуре. Собирает бутылки, ночует в грязных подъездах. Как дошла до жизни такой, крыска? В темноте плохо видно лицо, одни зубы призывные с металлическим блеском. Ходит она здесь по таксистам, те гонят ее, но не всегда. А когда кто соблазнится, мотает в салоне головой вверх-вниз, кряхтит, потеет. Все-таки денег я пожалел. Зачем платить за то, что мне Светка с толковым бескорыстием сделает, и ей же польза. Но ведь грязные залупы лизать приходится. Бывают старческие, ну и всяческих там нестандартных размеров. Вонь опять-таки, антигигиена, болезни.
И все же! Героическая пьяненькая минетесса из Киева – я тебя уважаю! Ты зарабатываешь деньги как умеешь.
Боженька, он, где-то написано было, таких только вот и любит.

Прослонявшись бомжем неделю, нашел-таки Валик работу за пределами города, зайдя прямо в бытовку, без всякой – вилы им в бок! – охранной фирмы. И пошла каторжная жизнь, о которой он дерзновенно мечтал, и которой заранее возгордился. Почти бесперебойное сидение в будке, открывание и закрывание ворот, некалорийное питание, и как результат упадок сил, к тому же систематическое недосыпание. Нередко, когда принимали бетон для литья или вдруг кровельные листы от ветра слетали, спать вообще не получалось. Кроме всего стройка оказалась без воды, нужно было ходить за ней в город, а было некогда, и отовсюду смердело, пыль покрывала работников сплошным толстым слоем, да еще подозрительные местные жители косились, а то и просто прикрикивали на оборванцев. В первое время, как выпадала свободная минутка, Валик, прислонясь к куче кирпича, переходил от паники к медитации и принимался размышлять о мировом несовершенстве. Где-то люди спят по восемь часов, думал он, нормально питаются, имеют респектабельные сношения, после них горячую воду, а он даже дома приучил своих женщин подмываться холодной. О несправедливость! Иногда взглядывая с опаской на небоскребы, переполнялся он затаенно-мстительным чувством, и с риском для собственной жизни загорался бунтарской мечтой о возможности справедливого возмездия. В том числе высшего вмешательства с небесной карой. Случись бы, к примеру, небольшой подземный толчок и весь этот комплекс сложится карточным домиком, на кубики распадется, и хана – войте там, под обломками, недобитые мироеды! Да, хочется иногда человеку одичать, – резюмировал он уже в чисто философском направлении, – пожить естественно, одними рефлексами, на инстинктах. Но лучше уж выпасть из временного потока как-нибудь иначе…


ИЗ  ДНЕВНИКА  ВАЛЬДЕМАРА  ФАВОРСКОГО

Всегда чувствовал холодок отчужденности ко мне со стороны пролетариев. Они каким-то чутьем безошибочно угадывали во мне чужака, гнилого интеллигента, умника. Ах, древнейший рефлекс! Моя загадочная богемная внешность, тонкое благородное лицо, книжка в руке, грамотная, не лишенная изящества речь, подчеркнутая вежливость – все это вызывало злобную подозрительность и вышвыривало из мира простолюдинов. Как они мстили мне, эти прелестные люмпены! Когда-то на одном из дежурств я обнаружил сломанную раскладушку. Через некоторое время кто-то разбил мне электроплитку. Залили банку для чая краской. Книги порвали – чтение всегда вызывало у них особенное презрение. В довершение всего сломали телеантенну. О, хамы, хамы!
Но то был узкий мирок шабашников. Теперь же мне, чистоплюю, впервые довелось лицом к лицу столкнуться с тем, что в классической литературе называют «народом». Мова его державы – сплошной мат, физиономия соответственно непривлекательна. Сегодня сняли на двадцать человек бригады одну путану. Вместо гандонов смекалистые ребята используют целлофановые пакетики. Вся стройка бухает, от начальника до последнего работяги. Уже не раз делается попытка напоить меня, под шумок что-нибудь унести, да еще стукануть на меня же начальству. Сегодня мастер, дохнув на меня едким перегаром, строго спросил: почему пьяные на участке? Я смолчал – что я мог сказать? – но смолчал продуктивно. Сильные мысли зрели во мне о жизни, себе и людях.

Валик тянул свой месячный срок из последних сил, но здоровая адаптация первых двух недель вскоре сменилась бесчувственностью и полной апатией. Он перестал обонять собственный дурной запах, и догадался о нем, когда однажды, сделав  брезгливую гримаску, от его рабочей униформы отодвинулась продавщица – холеная, откормленная, вся в бирюльках. Зато под конец ухитрился-таки взять небольшой реванш – заранее вырвал у эксплуататоров кровью и потом выстраданные бабки и умотал с вахты много раньше оговоренного срока, не передав смену. В этом была его маленькая месть, его, так сказать, никому не видимый поджег рейхстага, и его никем не услышанный выстрел с крейсера «Аврора». Впрочем, он ведь был писатель, и главным-то было для него собрать материал для очерка…               


13
А слабо, господа и панове члены писательского Союза, отправиться за тем самым в более отдаленную и менее к вам доброжелательную местность? Оторвать задницу от стула и мотнуть, к примеру, батраком в Польшу? Идея эта возникла у Валика, надо сказать, не вчера, но подвернулся этим летом удобный случай, к тому же пора было в упор испытать свои 45 годков. Способен ты еще, Вальдемар, на ратные и трудовые подвиги?
Одним словом, вперед!
Пока он, сладко покачиваясь, полукемарил в микроавтобусе, чувство удовлетворения было полным. Вообще-то, когда глядел исключительно в свое окно, туда, где мелькали родные просторы с косогорами, хуторки на отшибе, дохлые полустанки с подпившими хлопцами, бабы в платках, создавалась изрядная иллюзия, что ты классический путешественник русской литературы, чуть ли не денди, подавшийся за границу развлечься и понаблюдать тамошнее житье-бытье. И вот самое бы время достать лорнет и со скуки начать изучать попутчиков. Но тут сразу вслед за декорацией менялся сюжет. Попутчики Валика были четверо рабочих мужичков и столько же ехавших на сбор клубники особ женского пола – дюжих сельских девах. Ну и, разумеется, шоферюга. При мысли о доходной профессии Валика охватила настоящая тоска, и он с безотчетным чувством обиды стал подсчитывать возможные водительские барыши. Бойкая соседка справа в охотку помогла ему в этом, подробно рассказав, какая бывает выручка за каждый рейс с доставкой в Ржеч Посполиту рабочей силы и сколько таких ходок можно сделать за месяц. Валик еще больше приуныл, а чтоб, наконец, полегчало, взвесил, сложил и вычел чужие шансы. Получалось, конечно, недурственно, но и заработок доставался мужику непросто. К тому ж опасность – заснуть за рулем ничего не стоит.
На своей границе, где не было никакого досмотра, вышли проветриться. Никаких особых проблем, если не считать мелочей. Во избежание неприятностей с польской таможней, шофер потребовал, чтобы три человека на время пересели в рейсовый автобус, Валик попал в их число и оказался в обществе странно грудастых бабешек, везших за бугор сигареты и водку. Он настолько заинтересовался их пышными формами, что, притворно потянувшись, как бы невзначай тронул новую соседку рукой, и даже вслух засмеялся. Это ж она бутылку в сиськи впихнула, а, может, еще и блок сигарет! Боевая попутчица оказалась еще разговорчивей, и Валик много чего полезного от нее узнал. В конце концов, она так обнаглела, что попыталась для собственного облегчения всучить ему одну из своих бутылей, он же глянул на нее с таким барским высокомерием, что бедняжка мгновенно осознала свое ничтожество и адекватно стушевалась.
И вот подкатили к надменной Польше, где пан пограничник зашипел по-своему яко змий. Оказалось, что выданная в консульстве бумажка – истинное фуфло и пан сам решает, сколько тебе быть в его стране. Могли трехмесячную визу сократить до трех дней, и Валик с обидой вспомнил, что к полякам, едущим на Украйну, подобных санкций не применяют. «И поделом, – тут же одумался он со злорадством, – национальная гордость украинцев стерпит все». Порадовался, что сам он великоросс и посему клал имперское свое достоинство на все их колониальное ублюдство. Вспомнил, что не пенёнзы едет он зарабатывать, а с литературно-публицистической целью: поглядеть на народец польский в натовском загоне.
Проверка паспортов. Шмон багажа. Вот брезгливая таможенница в перчатках роется в чьей-то сумке, а кого-то уже уводят в отдельную комнату, чтобы подвергнуть более интимному досмотру. А вот и возвращаются соотечественницы – сильно «похудевшие», но не шибко обиженные за конфискованное у них добро. Вот наконец возвратились все в автобус, и тут контрабандистки начинают рыскать по салону, что-то откручивая, где-то отвинчивая, обнаруживая в обшивке тайники, куда не достала бдительная рука, пока снова не повытаскивали тот же товар. Это они для отвода глаз в лифчики и трусы всего напхали, догадался Валик. А то и просто откупились за шерсти клок, с них все равно как с собак паршивых бакшиш...
Замелькали вывески на польском языке. Проделав с километр пути, остановились, чтобы пересесть в микроавтобус. Подъехал он наполовину опустевший – пропустили, значит не всех, и, стало быть, стоило заручиться от старой своей подружки этой хитрой польской бумагой. Валик снова и снова возблагодарил удачу свою и вообще судьбу. Ощутив себя в иностранном государстве, он как-то неожиданно для самого себя внутренне прослезился, и на кой-то миг сердце его подпрыгнуло с риском не вернуться обратно, а в голову подобострастно полезли словечки типа «пше прашам», «дзенькуе бардзо», «холера ясна», «пся крев». Сразу ведь захотелось сойти за своего, подлизаться к гоноровому шляхетству в целях благородной мимикрии и временной племенной ассимиляции. Ах, какое ровное шоссе, какие аккуратные указатели, ограждения, а там, за ними, уютные селения, чудные города. Воображение Валика взыграло – за окном проносились битком набитые продуктами и одеждой супермаркеты, комфортные отели и бары, всевозможные виды и типы сервиза, чьи-то холеные тела, счастливые лица… Упоенно покачиваясь, он томно зажмуривает глаза. Не микроавтобус, а прямо какая-то машина времени! Вот из ресторана доносится цыганский напев, под кружевным навесом мелькает белый пиджак получившего чаевые официанта. Да это сам он только что вышел оттуда и вот раскуривает гаванскую сигару на углу иезуитского коллегиума. И вдруг… Шляхетно приподнимая котелок, он приветствует семенящую по булыжниковой мостовой к бричке панну Беату. Каблучки соблазнительно постукивают. На нем черный шевиотовый костюм, желтые штиблеты. Нет, не всё: еще лакированная тросточка, пенсне и тонкие усы. Беата в плохо скрываемом восхищении: «День добрый, пан Валек! Не ожидала увидеть вас здесь». Валик очнулся от внезапного резкого толчка на повороте и громкого хохота: где я? что со мной? Они мчались во тьме, прорезаемой фарами встречных автомобилей. Усталые пассажиры дремали, несмотря на то, что во всю горланил приемник, водитель же беспрерывно курил и его напарник без конца развлекал его анекдотами, чтобы не дать заснуть. Валик представил себя лежащим с разбитой башкой в кювете и мысленно трижды перекрестился. 
И вот наконец Варшава, со всей перспективой столичной сутолоки, невзрачной архитектурой, угаром расплавленного асфальта, загазованным воздухом ночного вокзала. Валик сделал глубокий вдох и достал записную книжку с адресом фантастически дешевой гостиницы, проверил на месте ли вверенные ему от той же знакомой дамы рекомендательные письма – все это открывало перед ним новые возможности.


ИЗ  ДНЕВНИКА  ВАЛЬДЕМАРА  ФАВОРСКОГО

Описал ли уже кто из именитых ночлежку для гастарбайтеров? Так вот, утром моему взору открылось следующее. Средних размеров и казарменного вида комната, полутемная, в два яруса нары, матрасы грязные, без белья. Стол завален объедками, куревом, пустыми бутылками из-под водки и прочей пакостью. Пованивало, но не так чтобы кишки наизнанку. Во всяком случае, как человек жаждавший жизни, я вдохнул полной грудью этот смрад – приходилось обонять и не то. Эка важность, блеванул кто-то на табурет. Или там помидор раздавленный под ногой, разит мочой или чьи-то носки протухли… Обитали в этой хибаре украинские хлопцы из приграничных сел. Туповатые безработные парни, для которых какие-нибудь 200 баксов огромные деньги. Простые и незлобивые. Все, что запомнилось, так собирательно, что не имеет лица. Плоские ладони, пальцы в бугристых мозолях. Они решили, что трудиться на благо другого государства значительно выгодней, нежели на родную «неньку». Выразительный штрих к ее кормящим сосцам, и к украинскому национальному характеру…
 
И вот начались батрацкие будни на шести гектарах помещичьего сада, за забором с колючей проволокой, под расплавленным шаром солнца и неусыпным хозяйским оком. Какая, однако, изощренная мука и здесь быть художником – наблюдать и обонять себя со стороны! Видеть свой собственный обнаженный торс – аполлонически изящный, с нежной кожей, столькими женщинами заласканный – обливающимся на плантации въедливо-липким потом. В его обязанности входило обрезать секатором снизу пробившуюся яблоневую поросль, подбирать хворост, подметать двор, по мелочам прислуживать пану Юзеку. И, разумеется, ненавидеть этот его хищно загнутый книзу нос со всей страстью бесправного невольника на фольварке. «О Вальдемар Фаворский, скандалист и циник, гроза графоманов, жеманный грезонёр и ловелас! – обнадеживал он себя в первые дни, стоя на коленках под деревом. – Всё же ведь ты здесь не раб крепостной, а только наймит. Ведь захоти и сможешь завтра же от всего этого отделаться!»
Но нет! слишком уважал себя Валик как маститого литератора, а это требовало от него испить до капельки чашу невзгод и пройти до конца весь свой путь на четвереньках. «Изведай, хлебни, Вальдемар, все тяготы панской эксплуатации! – ядовито подбадривал он себя спустя неделю. – Разве не для этого ты впервые вырвался за бугор?»
 Рабочий день длился больше 12-ти часов, с перерывом на обед – 15 минут. Вот он устал, вот присел отдохнуть в тени, даже мысль о несправедливости мироустройства его больше не посещает. Но пани Цецилия уже тут как тут – заметила его, стерва, с террасы особняка и мчится скорей навести в своей вотчине порядок. Такая здоровенная рыжая баба, с хитрым прищуром зеленоватых глаз.
– Вальдэмар, працовать! – неизменно требует она.
Валик пошатываясь встает. Вернее, опять опускается на корточки, припадает на одно колено, стараясь удобнее приспособить под другим протез. И так весь день. Почти через каждые полчаса пани Цецилия прикрикивает на него по-польску – эту чудовищно шипящую речь он уже успел возненавидеть, а заодно и Сенкевича с Мицкевичем, и все, что вообще на польском языке когда-либо говорили и творили.
А было, было все-таки во всем этом унижении нечто его эротизмом еще неизведанное, какое-то едва уловимое, болезненно-пряное, почти патологическое наслаждение, хоть, надо сказать, никогда Валик не чтил, и даже не пытался читать самого Мазоха. Влезть в шкуру последнего работяги, испробовать участь презираемого плебея, зарабатывать оплеухи и зуботычины гнусного холуя, без остатка раствориться в зловонии спутанной бородищей заросшего смерда. Настоящая рабочая скотина, на которой пашут целый день, а на ночь загоняют в одноместное людское стойло – в такой вот, где он сейчас, полусгнивший, некрашеный сарайчик без окон. С другой стороны, размышлял Валик, когда это с ним случилось? В школе ему рассказывали о капиталистах-эксплуататорах, кровососах, батраках, челяди, холуях, учили, что все люди планеты должны жить в равенстве и братстве. И вот до чего он докатился: преданно заглядывает хозяину в глаза, трепещет, когда тот бросает на него зырок такой искоса: ну ты, холуй... Даже интересно психологически, засыпая в изнеможении, думал Валик. Ведь не был же он таким! Или наоборот, накопились в нем капельки эти, вовремя, по завету Антон Палыча не выдавленные, то есть что-то такое изначально в нем дремало, таилось где-то в подсознании, в крови, в генетике, еще с самого крепостного права и вот сейчас проявилось и эх… где вы теперь, братишки и сестренки!
Так Валик и просуществовал целый месяц на карачках. Лишь однажды, дня за три до конца отбывки, когда он зачем-то распрямившись, вдруг глянул вдаль и увидел, что по ту сторону колючего забора простирается поле, а за ним лесок, какой-то тихий голос оттуда шепнул ему: «Что тебе взбрендилось, придурок? Захотел поиграть в угнетенного? Разве плохо было сидеть на родном бережку под ивушкой и теребить Светкины соски?»
Только по возвращении в Варшаву ему, наконец, представилась возможность разглядеть в зеркало свое почерневшее от разнузданного солнца, исхудавшее, долго не мытое тело. «Что изменилось во мне? Что особенного я себе доказал? – подумал Валик. – Вот и загореть я мог дома, и попоститься, и от работы намаяться». Но, что сделано, то сделано. Хоть, слава-то богу, всему в этом мире есть цена. А заработал он ни много ни мало 400 долларов.


14
«Седины прибавляется в бороде, – вглядываясь в отражение свое, думал Валик спустя две недели. – Надо срочно с этим что-то делать. Да и волосы жухнут…» Он посоветовался со Светкой, как лучше восстановить их цвет, и та «прописала» ему какую-то недорогую темно-русую краску. И что бы он делал без женщин!
Они давно не ссорились. Поездками в Подгорнов теперь легко было маскировать мимолетные увлечения на стороне, но и тех становилось все меньше. Впрочем, и в самом деле заглянуть к Минору было нелишне – показать очерк про Польшу, накопившиеся дневниковые записки, из которых со временем можно будет сделать цельную книгу на манер «Уединенного». Озаглавить как-нибудь этак загадочно…  Например, «Вздохи и шепоты».
Мажаровский, как засвидетельствовала электронная почта, был по-прежнему на месте, как всегда работал. Теперь статьи его публиковались в солидных изданиях, потому и на разговоры оставалось все меньше времени. Будничная обстановка, работа то здесь, то там, старые темы, новые замыслы – довольно жесткая жизненная программа, и никаких особенных иллюзий. «Аж противно», – пронеслось у Валика в голове. Но он еще на вокзале дал себе слово все стерпеть до конца, чтобы больше никаких размолвок, с порога же, на ходу оценив ситуацию, приготовился даже отчасти пожертвовать внутренним комфортом, если придется. К чему наживать лишних врагов?
Был он, впрочем, по-прежнему разговорчив, Виктор же более чем всегда молчалив. Обладай Валик хоть малой долей психологической наблюдательности, он бы инстинктивно насторожился, почуял бы, что такое неестественное, чересчур идиллическое в данной  ситуации, затишье обязательно чревато каким-то непредвиденным поворотом. Но Валик доверчиво любил все, к чему в настоящий момент прикасался, и не страдал излишней мнительностью. После обеда его разморило, и он, как всегда, отвалившись на спинку дивана, раскинул по сторонам ее руки, закинул на здоровую ногу протез. И когда пристроившийся рядом Виктор по обыкновению принялся на ходу просматривать привезенные литературные новинки, гость так и не уловил в этом недоброе. Между тем во всей позе его приятеля, пока он читал, чувствовалось неудовольствие – он ерзал на диване, то и дело слегка передергивался, а дойдя до строчек о Соньке Мармеладовой, даже пересел на свой стул у компьютера, чтобы лучше видеть перед собой живой объект недоразумения. Лицо втянулось, переспросил заикаясь:
–  Ты это… чего… ты насчет Сони Мармеладовой серьезно?
– Ну да, – в полудреме отозвался Валик. – Та ведь тоже была жрица любви… такая… – Он сладко зевнул. – Точно как эта вокзальная. Кстати… – Он назидательно вскинул к потолку указательный палец: – Кстати о Достоевском.
И принялся оживленно говорить про любимейшую телепередачу, о том, что там ведь, к сожалению, тоже бывают сбои. Вот, к примеру, засветилась в последнем выпуске писательница-дамочка со своим исследованием жизни классика, а ведь вообще-то не бабье это дело писать серьезные биографические книги.
– Какая же это биография? Там, насколько я помню, разбирается знаменитый роман…
– Все равно, не важно. Не бабье дело судить о великих. Не рукоделие это, не стряпня. Ну, еще стишки рожать, ворковать над ними, холить их куда ни шло! Пойми, браток, это так, и не кипятись, – настаивал Валик.
Стул отскочил, по сторонам разлетелись листки бумаги. Какая-то вещь, лежавшая на краю стола, со стуком грохнулось на пол.
– Послушай. – Минор нервно задвигался взад-вперед по островку свободного от мебели и книг пространства. – Не хотелось говорить…
Валик сделал бесстрастно-вопросительное лицо, с каким позируют для обложки книги, учебника литературы. В ленивом достоинстве чувствовалась готовность угодить пока скрытой камере истории.
– В общем, по поводу «Уцкого эроса». Понимаешь… Там у тебя ни одного женского образа. Совершенно. Все это близко к  порнографии, а литература… Видишь ли, это не свалка, желательно искать художественный эквивалент непристойностям.
Валик молчал, и Виктор понемногу развеселился.
– И потом, раз уж взялся за гуж, надо бы лучше знать сам предмет. У тебя там где-то фригидные мастурбаторши…
– А что? – тихо, как из укрытия, отозвался Валик.
– Да, просто, так не бывает. – Виктор широко и с явным удовольствием улыбнуться. – Фригидные не мастурбируют.
Валик непонимающе расширил глаза.
– И еще, если память не изменяет, одна из подруг там у тебя забыла принять клизму, в то время как принимать можно только лекарства, таблетки. У другой отвисает влагалище – анатомический нонсенс. Еще ты массажировал там, где можно только массировать – это ведь не одно и то же. Или вот: кто-то страдал у тебя от запоров и поносов одновременно. А что все-таки такое «меланхолический сплин»?
Валик продолжал обиженно молчать.
– И потом лексика. Не мешало бы лучше знать язык, ты пишешь – «ложить», «простынь», «хочут», «вынял», «экскорт», «пропадает с глаз», «оргаистический», «менструативный». Еще у тебя где-то есть «карие зраки», да еще расширенные, но ведь зрак это не глаз и не зрачок, а взгляд. А в одном месте ты даже любовался чьим-то голосом. И так везде. Смысловые несуразности, масла масляные, не выстроенная речь персонажа.
– Например? Где? Покажи! – Валик вскочил, заметался на месте, снова сел. Он сильно вспотел, виски учащенно пульсировали, шея обильно налилась свежей кровью, вздрагивали пальцы.
– Не помню уже где. А, вот! где-то ты сожалеешь, что в детстве не ходил в консерваторию. Или когда твой Марек вдруг говорит: «Окстись, батенька», что ему по стилю не характерно. А еще грамматика, пунктуации… Ты что, в школе не учился?
Валик никак не мог мобилизоваться. Понимал он сейчас одно: наскоки Минора истощают его умственные силы, а надо во что бы то ни стало их сохранить. Словно жарким днем вздремнувший в песке индюк, он больше не двигался.
– А слово «богемность» ты, интересно, в каком смысле как похвалу кому-то употребляешь? Может быть, хочешь сказать – элитарность? Может, духовный аристократизм? Так ведь это другое…
Но, желая расслабиться, Валик напрягся еще больше.
– Или вот еще, в одном давнем уже рассказе. Ты там видишь косящий глаз одного голубого типа, когда наблюдаешь, как его сзади...
– Так ведь постмодернизм… – наконец выговорил Валик.
– Да к тому же «мальчик» у тебя активный, и еще ты каким-то образом видишь его взбухший член…
– Но в постмодернизме все, все возможно! – задыхался Валик.
– А спущенные штаны обнажают задницу! 
– Все возможно! Все!
– Ну, опять заладил! Ну хватит…
«Вот и здесь, про Польшу, – вспомнил Виктор, подбирая с полу листы, – куда ни глянь, тавтологии: мускулистые бицепсы, исхудавшие мослы». Но вслух этого говорить уже не стоило.
Валик тоже осмотрительно замолчал, однако на этот раз крепко-накрепко зажал в кармане фигу. Подумаешь, пан профессор, господин редактор! – бормотал он кемаря в дизеле после стресса. Свернувшись на лавке, он на краткий миг полусна показался самому себе каким-то инородным существом, чем-то вроде вредоносной личинки, которую прохожие, к счастью, не замечают, а то могли бы мимоходом и раздавить. Почему, за что такие страдания? Вспомнилось вдруг из прошлого: как когда-то в скитаниях его пьяные бомжи чувствительно наказали, дескать не умничай (он перед тем что-то толкал им про литературу). К концу путешествия нервы Валика окончательно расстроились, и возвратясь в «ублюдочный городок», он целые сутки вспоминал старых своих друзей, раза три ностальгически прослезился, а напоследок даже позвонил бедняге Мареку.
 

ИЗ  ДНЕВНИКА  ВАЛЬДЕМАРА  ФАВОРСКОГО

Опять зачастил ко мне Марек. Все еще девственник, но с этим, я думаю, навсегда смирился. А не смирился он с тем, что я ему, видите ли, бабки должен. И в гости ходит поэтому. Приходит, садится и ждет, книжки перелистывает, пока я своими делами занимаюсь, даже Светку дрючу в другой комнате. Кредитовал тыщенку на месяц, и, что удивительнее всего, без процентов. А я ведь больше для его же моральной пользы, я-то вижу, когда не займешь, в нем как бы жизнь потухает, потому как ждать от жизни более уж нечего.
Ездили с ним во Львов на той неделе. Я опять же в кредит – это надо было видеть, с какой  неохотой он везде за двоих расплачивался. Еще в электричке все приставал ко мне со своими глюками, что открылся в нем нордический дух, что вообще он инкарнация Гиммлера, вынимал фотоснимки, предлагал сравнить. Но я-то психолог, я же видел: не мог он пережить, как на меня все вокруг оглядываются и пялятся, кто бы это такой, а на него ноль внимания. И вот во Львове решил себя показать и отыграться. Там возле одной харчевни с броской вывеской эсэсовскую форму для туристов вывесили, в качестве мелкого бизнеса промышляя. Он прямо вцепился в нее, ну я и нащелкал его в такой ипостаси – фас, профиль, с автоматом, с «вальтером», другая рука на кобуре, в каске из местных раскопок, в фуражке, в приветственном жесте «хайль!»

Деньги, решил Валик, можно будет этому идиоту подольше не возвращать, в принципе, чем не выход возместить долг львовскими фотографиями – перебьется, скаред. К тому в придачу презентовал он Мареку, как только вернулись, книгу со склеенными от нечаянно пролитой банки ПВА страницами. А было это в ответ на запоротый диск, который еще в мае преподнес ему Марек в отместку за полученный в подарок тот, зависающий, чуть не угодивший в мусорную корзину из рук Минора. Друзья теперь часто обменивались сувенирами.
 

15
«Не может быть, – думал Валик в один из хмурых декабрьских вечеров, сидя на полу и разбрасывая вокруг себя фотографии, на которых он в разное время позировал, в основном себе или другу своему Мареку, с проникновенно-сдержанным достоинством знающего себе цену отверженца, – не может быть, чтоб такая незаурядная личность не состоялась». Однако…
Валик решил, что на какое-то время следует остепениться – стать серьезней, взяться за идейные сюжеты.  Секс, он понимал, никуда не уйдет, Светку, по крайней мере, никто у него не отобьет по причине никомуненадобности. А пока, для дела литературы, он перенаправит вектор сознательных интересов, сменит тематику, переиграет стиль, а хватит сил, так и манеру поведения, и весь свой имидж выстроит заново. Все получится, все! Что, умея работать с компьютерной текстовой программой, можно написать любой шедевр, он и раньше не сомневался. Теперь только оставалось все правильно просчитать, и докажет он провинциальному этому выскочке, что не лыком шит и что в Москве-матушке давно ему место припасено, хоть пока он и лаптем щи хлебает.
Зима в этом году по прогнозу обещала быть теплой, и можно было сполна отдаться работе.


ИЗ  ДНЕВНИКА  ВАЛЬДЕМАРА  ФАВОРСКОГО

Что-то я все о ебле, да о ней же. А как же вопросы духовные? Ведь не чужд я высокого порыва! Если бы еще знать, что это такое: духовность? То есть, оно, конечно же, что-то такое есть, но мне-то как до этого добраться? Я ведь не Гегель какой-нибудь с Фейербахом, не Кант, не Шопенгауэр. Мне в этой плоскости и Бердяев недоступен. Да и где в этом ублюдочном захолустье сочинения Бердяева достать? Ну, припустим, в электронном виде вымучаю, дальше что? С кем поговоришь о Бердяеве? Образованность свою кому покажешь? Разве что себе с помощью Бердяева нечто объяснить. А что дальше?
Тупа ты, матушка провинция, невежественна, бездушна и безъязыка.
Минор любит рассуждать, как опасно это болото для индивидуальной жизни, о том, что оно везде, и столицы гниют, и весь мир снизу жижа навозная подтачивает. Мурыжил, мурыжил меня, что такое дхарма объяснял… А сам? В газеты столичные пишет за гонорары, шестерка, с недоумками молодыми, сучий потрох, забавляется.
Но что же, однако, я? А вот посмотрим…

Итак, впереди были журнальные публикации его шедевров, престижные столичные издательства соперничают за право их приобретения, критики переругались, виднейшие литературоведы напруживают лбы над разгадкой уцкого феномена, журналисты наперебой просят у него интервью. А пока, в качестве легкой разминки, можно было настрочить разоблачительную интернет-статейку про местного урода Рыся, да и подписать ее именем какого-нибудь другого здешнего недоумка – «Сыч» или там «Мартынюк», будет видно. Валик провозился с полдня, и пасквиль получился на славу – в главном своем амплуа он никогда не терялся и не пасовал. К вечеру удовлетворенный дневной работой, стал шарить по сайтам, на которых время от времени размещал свои рассказики. Кое-где появлялись отзывы и случались даже высоко-положительные оценки. Вот и сейчас одна из реплик порадовала, некто эмоциональный отметился под рассказом «Гаврилыч»: «Классно! охренительно! отпад!» Остальные суждения, негативные, Валик удалил.
И вот потекли трудовые будни. Валик теперь помногу часов просиживал за компьютером – тук-тук по клавишам, тук-тук-тук, – а кроме всего воображение приходилось напрягать из последних сил. Зато знакомство с новейшей историей пошло ему на пользу. Все то, чем он в последнее время не без влияния Марека увлекся, о чем с ним вдоволь наговорился, чего насмотрелся, начитался и надумался, теперь должно было дать свои обильные всходы и крупные плоды. Так Валик задумал серию альтернативных историй в анекдотах. Уже к февралю готовы были четыре рассказа – два в полстранички, два по полторы. К концу сезона Валик написал еще парочку.
Синоптики оказались правы: ртуть заоконного термометра не опустилась в эту зиму ниже – 5. В комнатах было + 12 – 14, так что в свитере и теплых штанах вполне можно было чувствовать себя в роли ссыльного, уже отбывшего лагерный срок писателя-диссидента. А уж когда пробивался в комнату лучик холодного неяркого солнца, становилось ясно, что именно таким образом происходит мистическое благословение, и дух лучезарного Зигфрида наконец проливается в него и вот Вальдемар как орел парит над когда-то кем-то там растерзанным телом Брунгильды. Было, правда, одно досадное, хотя в то же время не без приятности открывшееся ему обстоятельство: любой историзм окольной тропинкой возвращал Валика на круги своя, и все неизменно вертелось вокруг излюбленной его темы. Мысль каждый раз непроизвольно работала в сторону секса и эротики, а иначе не работала вовсе. И вот Ева Браун принимала истекающим лоном своего ненаглядного Адика, и шибало от него потом, казармой, трупами, и оккультный фаллос его символизировал тысячелетний Рейх. Партайгеноссе Борман свою половую инициацию совершил с пьяной девицей на надгробной плите могилы предков. Товарищ Мао, прислонившись к снарядному ящику, размышлял, каких женщин следует отбирать для совокупления в преддверие великих дел. Перед расстрелом командарм Тухачевский вспоминал, как кадетиком бегал в притон мадам Сусольцевой. Когда легендарного Чкалова неожиданно вызвали в Наркомат, в элитном его номере осталась лежать на полу голышом снятая им час назад в ресторане пьяная журналистка Фира Бродская, она же почему-то Теодора, и ее по недоразумению отодрал вызванный накануне сантехник. «Кузнечик» всю дорогу грезил балеринами Большого театра, которых некогда успешно вербовал, и не только, – а были они румяные, щекастые, и, естественно, неутомимые в забавах любви. Его обреченный враг подполковник Шульц в то же самое время размечтался о притонах на пляс Пигаль, а в приемнике пел чарующий голосок Марлен Дитрих.
– Опять зависает. Ну, изнасиловала, зверюга! – в который раз кипятился Валик над подлой техникой. – Так бы и врезал по монитору! Не иначе как иудеи эту штуку на погибель гоям изобрели. Ну, погоди у меня, Марек Матвеев!
Ладно, решил он, все равно некуда спешить, ведь основное, в общем-то, сделано, разве что добавить кое-какие детали. Последние три дня он то и дело подходил к окну – любовался на крупные хлопья снега, будто светлой ризой надежды застилавшие то, что за столько лет опостылело пуще неволи.
Опять был март, но сегодня наконец-то прояснело. Стоя у окна, Валик с полчаса наблюдал за шумной собачьей свадьбой – дикая природа всегда потрясала отвагой разбрасывать помет по асфальтам цивилизации. Но человеку сложней, с безотчетной обидой думал Валик. Человеку надо разнообразия, всяческого удобства, деликатного питания, чтоб не заработать язвенную болезнь. А если к тому же такая, как он, самосознающая во всех отношениях личность, такая, что даже половой акт совершая, обязательно мыслит о нем? Валик с обреченным чувством вздохнул: как все в мире быстро приедается! Вот ведь и запоздалые снегопады успели ему слегка поднадоесть. И вдруг поймал себя на том, что к Минору отнюдь не торопится. К чему? Теперь им наверняка заинтересуются в столицах. Так что некоторое время можно будет особо не напрягаться, надо же ему отдохнуть, маленько расслабиться.
Валик прилег. Вскоре Светка пришла, будто яблочко свежая с легкого морозца, раскрасневшаяся, влажная, с ходу скинула пуховик, брюки и свитер, в исподнем не долго путалась, и сразу юрк, по слову и делу Учителя, как бы к печке, к сожителю своему под жаркий бочок. Она в основном, если чего-то не приносила ему поесть, так и делала – отдавалась, прежде всего, сполна, а после уже, ежели достаточно прибавлялось бабьей силы, начинала хлопотать по дому, что-нибудь нехитрое стряпать, в холодной воде застирывать, а то убирать или мыть накопленную за ее отсутствие посуду. Они больше не ругались, не спорили, почти не разговаривали, с некоторых пор всецело доверившись безошибочному инстинкту доставлять друг другу максимум удовольствия и ни в чем не мешать – единственный смысл ситуативного альянса двух одиночеств.
Так Валик и прожил три с половиной недели почти счастливый: раскидывал по полу пасьянсы из автопортретов, щелкал телеканалы, активно кувыркаясь со Светкой, мечтал о будущих романах со столичными дивами, читая и перечитывая Розанова, не забывал заглядывать в собственные сочинения, на всякий случай заводил знакомства по интернету. В середине апреля, наконец, спохватился, вспомнил про Подгорнов и тронулся в путь.