16
У Виктора как нарочно собралась уже знакомая ему молодая компания. Двое младших, Вадим и Сергей, с тоской поговаривали о неизбежности осеннего призыва на армейскую службу, а это было сейчас так некстати. Потому что Вадим вот уже год как увлекся русским символизмом и воспринимал мир в отраженном свете, Сергей зачитывался исторической литературой оккультной ориентации, и катар с тамплиером были ему сейчас авторитетнее любого начальства. Зато Люку, в отличие от них, никакое ограничение свободы в обозримом будущем не грозило, и он весело переливался всеми оттенками разнообразной, и прежде всего книжной, деятельности.
Еще в самом начале разговоров Валик просек, что у Минора где-то на днях был день рождения. И, может, по этому, а может, еще и по какому другому поводу было приготовлено и накрыто на принесенном из гостиной журнальном столике небольшое, на скорую руку и в складчину, угощение с двумя бутылками водки, пивом и минералкой. «Скучно мне будет без выпивки, когда рядом другие подопьют», – подумал Валик и с лихвой приналег на закуску, вполуха прислушиваясь к тому, что Люк рассказывал про поездку в Киев. А говорил он про книжный «развал» и книжные магазины, про интернет-аукцион, сожалел, что всю приобретенную им литературу невозможно будет в скором времени перечитать, что вот только что въехал в Гессе, а уже впереди маячит Сэлинджер и еще не пересказать кто и что…
– А ты делай как я, читай пока половину книги, или даже треть, в общем, сколько влезет – остальное приложится, главное суть вопроса уяснить, – подсказал Сергей.
– Да, со стихами проще, – вздохнул Вадим. – Но с другой стороны, если взять круг чтения Брюсова, Бальмонта, Белого – это же необъятно.
– Хорошо бы подключиться к системе «книга-экспресс»… – сказал Сергей.
– Какой?
– Это я сейчас новый метод чтения разрабатываю: кладешь на интересующую книгу левую руку, как при ложной клятве, ну и вся информация сразу перетекает тебе в мозг.
– А почему левую? – спросил Люк, разливая по стопкам. Сидел он на табурете с ногами, на манер Будды вывернув стопы, и при этом, видимо, не испытывал неудобства.
– Так она к правому полушарию подключена – это ж интуиция!
– Достойно Борхеса, изобретения Вавилонской библиотеки, – уяснил Люк. – Хотя лично я предпочел бы Александрийскую. Или еще лучше библиотека друидов, битва деревьев, листик к листику…
Мажаровский, неясно усмехаясь, просматривал разложенные на коленях бумаги. В разговоры молодых он редко вмешивался: в деталях они и сами разберутся, главное было дать направление общему поиску. Валик тоже пока молча жевал. Ему от сознания собственного превосходства стало весело: надо ж, какая в зеленых этих головах мешанина! Он за трапезой, как всегда с ним бывало, оживился, расцвел суждениями, и вскоре живо подключился к застольным разговорам, то и дело вставляя снисходительные реплики и словечки, охлаждающие молодой пыл после горячительных напитков. Тосты здесь, кстати сказать, были чисто условные, нисколько не задушевные, как во времена Валикиной молодости, когда он бухал из овеянного легендами граненого стакана, в походных же условиях, случалось, что прямо из горла. А тут какие-то стопки!
– Целование в копчик? У тамплиеров? – услыхал он обрывок новой темы. – Да, я читал про такой обряд.
Говорил Сергей. Валик дожевывал бутерброд с паштетом – он решил послушать.
– То есть, это правда, что служили они как бы и Господу и Дьяволу... – сказал Вадим. – Хочу, чтоб всюду плавала свободная ладья… – уже для самого себя пробубнил он вполголоса.
– Да ты разве не знаешь, что все эти их признания на суде были прежде вырваны пыткой, – возразил Люк.
– Во многих случаях, да, но не все так однозначно просто, – ответил Сергей сразу обоим. – Существует версия, что делалось это для возбуждения скрытой энергии спинного мозга.
– Это как, буквально, или все-таки символически? – переспросил Вадим.
– Открытие третьего глаза? – уточнил Люк.
– Для просветления, да. Того, что в христианской традиции называется Преображение, фаворский свет.
– Фаворский? Ну, конечно же, сам Фаворский! Кто бы еще мог быть! – бурно вклинился Валик.
Отхлебывая свою минералку, он чувствовал себя средоточием и душой компании. Громко перебивал, с демонстративной манерностью жестикулировал, напоказ перебирал четки, а заслышав рок-джазовую композицию, намотал их как феньку на запястье и пошел, ритмически подергиваясь со сцепленными руками над головой, в такт постукивать об пол протезом, вообще как только мог выкаблучивался. Он видел, что производит на молодежь какое-то сильное впечатление, но еще не определил какое. Поэтому, когда Минор стал читать новую свою статью, Валик, уже сомлевший от крепкого чая, о чем она так и не узнал. Убаюканный несколько монотонными авторскими интонациями, он просто вовсе отключился и сполна отдался своеобразной медитации: потоку безотчетно приятных ощущений, расплывчатых образов и бессвязных мыслей о себе самом. Очнулся он, когда Люк стал снимать выступавшего на видео и замахал призывно руками: дескать, и меня, и меня! Наконец его попросили что-нибудь прочесть. Он с удовольствием выбрал два рассказа, про Кузнечика и про Чкалова, и как заправский чтец-декламатор, держа листок на отлете правой руки, артистически помогая себе помаваниями и пассами левой, выступил с таким блеском, что под конец все уже хохотали. Валик действительно был в ударе и как бы у подножия собственного головокружительного успеха, где все предвещало ему восхождение на вершину славы.
Виктор лукаво улыбался. Собственно, он успел повеселиться от души, еще в начале просмотрев Валикины рассказы. Та же песня! Отовсюду, куда ни глянь, торчат ослиные уши – дурашливый тон исторического балагана, интерес к женскому полу ниже плинтуса. А какое незнание артефактов, какая глухота к культурному времени. Валит в одну кучу все, что вычитал в перерыве между случками: галантный век, Лоэнгрин, король вальса, Шпенглер! Вот и католического патера называет он пастором. И просчеты фабулы, вместо открытий готовые клише, какие-то обрывки недозревших мыслей, чужих стилей. Случайно попавшие к нему вещи, с которыми он не знает что делать. Сафьяновый переплет, кашемировая шаль, черепаховый гребень. Не хватает только флакона с нюхательной солью... Теперь, вслушиваясь в текстовые подробности, взвешивая нюансы, Виктор интуитивно ощутил, что отношения между ними идут к неприятной развязке, однако вслух вообще ничего говорить не стал.
– А ты хоть раз слышал, как поет Марлен Дитрих? – неожиданно спросил Люк, на что Валик только пожал плечами – он каверзы вопроса не понял.
Тут и Вадим позволил себе выразить сомнение относительно «щекастых и румяных балерин», Сергей же скороговоркой подсказал, что они-то вполне могли быть просто нарумяненными, а вот щекастыми или мордастыми – это уж точно никак.
– Видишь, какая сообразительная у нас молодежь, – с оттенком неопределенной иронии произнес Виктор.
С Валиком продолжалась легкая эйфория. От замечаний он отмахнулся как от мух – мало ли что кому в первоклассном тексте померещится. К тому же, будучи в хорошей форме, он всегда готов был прощать ближнему мелкие обиды. Не по-христиански, конечно, не лицемерно, а так, по удовлетворению природного нутра, от щедрого на сытый желудок сердца. Сейчас даже захотелось кому-нибудь сделать приятное. Подтянул к себе сумку, вынул из папки мягкую серенькую книжечку – «Уединенное» Розанова. Это лекарство от дорожной скуки он повсюду возил с собой. «Подарить что ли Минору? – с минуту раздумывал Валик, как бы прицеливаясь. – Он сегодня незлой и все-таки вкусненько накормил. К тому ж как-никак был именинник… Ладно, перебьется…» И протянул книжку Люку. Стоило все-таки его как-нибудь поощрить, а больше здесь говорить было просто не с кем! Тем паче что дома пылились еще три-четыре экземпляра.
– Вот тебе за оригинальность! – Валик горделиво выпрямился.
– У меня своя такая есть, – отмахнулся Люк.
– А ты подари Вадику, – подсказал Виктор, – он как раз той эпохой заинтересовался.
– Ему сейчас устав надо читать, – сухо прокомментировал Валик и поспешно спрятал книжонку.
С минуту в комнате висела тишина. Чтобы разбавить ее хоть чем-нибудь, Люк разлил по стаканам пиво.
– Каждый орден имеет свой устав, – заметил Сергей. – Нарушать не стоит.
– Странно, что он так с ходу ее снял, эту… журналистку Фиру, – задумчиво глядя в пенистую посудину, проронил наконец Вадим.
– Чего странного-то, была девка от советской героики без ума, – поигрывая четками, отвечал Валик. – А ты что-то, браток, перебрал, я вижу. Не пей так много.
– Про систему тоталитарную читал? – вставил Люк, подмигнув Вадиму.
– Она ж, судя по всему, не той профессии. И Чкалов все же не товарищ Берия! Да и с наследственностью от сантехника что-то нескладно вышло. Психологически я имею в виду, – продолжал наступать Вадим.
– Ну, я, конечно, в смысле психологий не Достоевский. – Валик, с картинной покорностью потупив взгляд, постарался не уронить ни на гран достоинства мэтра. – Всегда склоняю главу пред гением. Но и сам мастак. Во всяком случае, женщин немало на своем веку повидал, Федор Михалыча уж никак не меньше. Кстати, про Аполлинарию...
– А что это за двойное имя, Теодора-Фира? – перебил настырный Вадим. – Почему-то в рассказе не объясняется…
– Так ведь «Фира» – это сокращенно!
– Фира это от Эсфирь, – пояснил Вадим. – А Теодора имя греческое, Божий дар, кстати, означает.
– Эх, заесть бы яишенкой! – негромко подал голос Сергей. Он только что допил своего «ерша», а остатки с тарелок брать не хотелось.
«Ах ты, моська, фуфел постыдный, многознайка, информативная выскочка, – про себя разошелся Валик, видимо, не расслышав Сергеевой реплики. – Присосался, блин! Будешь ты мне учить интеллектуала в тельняшке! Вот я тебе еще задам».
От волнения ему зверски захотелось есть. Собрал, дотянувшись, залежавшиеся на тарелках кусочки сыра, колбасы, кружочки огурца, устроил все это между двумя ломтями «бородинского» хлеба – вот и сандвич. Чем еще напоследок себя потешить?
Все посмеивались и переглядывались.
17
Валик как всегда у Виктора переночевал, однако утром они расстались. Собственно, и весь вечер в основном неловко промолчали, а ближе к ночи нависла над ними какая-то совсем уже тягостная недосказанность. Потом, правда, под прикрытием темноты было Валиком тихонько высказано пожелание, чтобы прочитанные вслух вещи впредь не обсуждались.
– То есть можно говорить только хорошее? – спросил Виктор.
– Лучше вообще ничего не говорить, – ответил Валик. И добавил погодя: – Так что ты регулируй заседания.
После завтрака, когда они, перед тем как проститься, на какое-то время возвратились в насиженную комнату, он, порывшись в библиотеке, взял почитать объемный том Даниила Хармса.
Виктор на этот раз провожать Валика не пошел, даже на площадку не вышел. «Ишь, какой нежный оказался! Не тронь его! – рассуждал он, закрыв за ним дверь. – А ведь подавал надежды, сукин сын! Строил из себя неформала. Теперь хочет поиграть в большого писателя. Чтобы все верили, что у него настоящая литература… Впрочем, с шутами весело». И он погрузился в свои файлы.
«Эх, дерануть бы хоть на денек в Москву!» – размышлял Валик, неопределенно замешкавшись на углу опостылевшего дома. Там Лимончик его, узник совести, хоть передачу снести ему, там Ерофа с апокрифами, там Сорока-голубока (хотя «Голубое сало» он едва дочитал до половины, переключился на удобочитаемые рассказы) – им бы пожаловаться, отцам-братьям своим родным, носом в жилетку уткнуться, слезинку скупую выжать. «Я ведь их весь! – продолжал он стремить отчаянный свой поток, то заискивающе запрокидываясь к пасмурным небесам, то с надеждой вглядываясь в новорожденную апрельскую зелень. – Не может ведь такой несправедливости быть, чтобы те, кого любишь, не сделались наконец-то твоими лучшими друзьями. Бог этого не попустит, как где-то у какого-то классика говорится, или что-то там такое в этом роде…»
Но мечты мечтами, а приходилось Валику опять же обходиться тем, что у него есть. Вот Люк, например… Дал же он ему свой адрес, и телефон где-то записан – Валик уже кромсал записную книжку – так почему бы сейчас же не забить стрелку? – он уже отстукивал номерок. Люк оказался на работе, но мог в обеденное время вернуться домой, и они условились встретиться через час. Это было пока единственно реальным, и в то же время разумным, ибо не исключено, что очень скоро придется ему сменить явочную хазу.
Люк снимал небольшое помещение в одноэтажном доме. Они подошли к калитке почти одновременно – вид у Люка, в буднично серой одежде, был отнюдь не преуспевающий, но тем не менее прогоняющий всякую мысль о неудаче и как-то в принципе исключающий уныние. В крохотной прихожей навстречу выбежал долговязый бурый кот с белой манишкой. Вильнув между ног хозяина, он мгновенно скользнул обратно, как бы приглашая гостя за собой войти. Валик так и сделал, хотя, конечно же, мимоходом припомнились те многочисленные мелкие и большие обиды, которых натерпелся он в былые дни от хитрой братии семейства кошачьих. Дальше ждали сюрпризы: поразившая справа большая клетка с двумя непонятными зверьками, и другая слева у окна, поменьше, с дремавшей на перекладине бело-розовой хохлатой птицей. Люк меж тем сходу занялся котом, проскучавшим много часов и поэтому требовательно ласковым. Из кухни принес молока, подсыпал корму, стал рассказывать, как «босяк этот» позавчера забрался на вершину тополя, что растет перед домом, пришлось вызывать пожарную машину, еле сняли. «Еще б ты крокодила себе завел», – со злостью подумал Валик. А вслух спросил:
– Ты здесь один?
– Как тебе сказать… ты же видишь, – засмеялся Люк, обводя глазами питомцев. – Это мои друзья. – И распахнул клетку.
Рыжеватые, похожие на глазастых кроликов, зверушки вскоре запрыгали по черно-зеленому клетчатому пледу широкой старой тахты. Люк пояснил, что это шиншиллы. Кот тем временем проник в их опустевшее жилище, смиренно поджал под себя хвост и сидел там, возможно, втайне терзаясь муками ревности и дожидаясь своей очереди завладеть вниманием кормившего его соперниц хозяина.
– Понимаю: в провинции скучная бабья сволочь. Дурно одетая, безмозглая… А бывает… знаешь, бывает, что даже хуже зверей, – проникновенно поделился опытом Валик.
Он уселся у стола и принялся зевая разглядывать корешки книг, время от времени переводя взгляд на уже начинавшего раздражать Люка. Одна из шиншилл была почему-то очень толстой, и тот слишком долго кормил ее с руки.
– У-у обжора! – надув щеки выдохнул Валик.
– Это она с начинкой, – пояснил Люк. – Недавно белый крысюк у меня помер, – добавил он грустно. – Но природа, как говорят, пустоты не терпит.
– Эти новости явно не для меня. – Валик начинал терять терпение. – По крайней мере, не радуют.
– Скуччныя-свволыччь! Бизмоззглыя! – резко раздалось сзади. – Дажжи-хужжи! Хужжи-звиррей!
Валик дернулся вспять – розовая птица всплеснула крыльями и угрожающе нахохлилась. Она еще не успела закрыть крючковатый клюв.
Люк чуть не подавился со смеху: это же он забыл представить своего друга какаду!
«Ай да квартирка», – думал Валик. Он, пока Люк хлопотал и разливал чаи, напряженно прикидывал, о чем и как дальше повести ему разговор, как совместить, по крайней мере, две задачи. Надо было сейчас настроиться на камерный лад и одновременно предстать перед этим чудаковатым животноводом во всем блеске эрудиции и ума. И Валик стал рассказывать о себе. Во-первых, объяснил он Люку, неплохо бы ему понять, что такое профессиональный литератор. Вот, к примеру, хороший твой приятель, даже друг, а ты переводишь его из этого достойного разряда в жесткий контекст, и тем самым пополняешь галерею непривлекательных персонажей мировой литературы. Он-то, как обыватель, никогда тебе этого не простит! Но идешь на это, как Чехов, как Набоков…
Валик понемногу пьянел от крепкого чая с печеньем и бубликами. Его проникновенный, глуховато-интимный голос был настроен на собеседника как года полтора провисевшая на гвозде домашняя гитара – струнам, заигравшим старый романс, предстояло сейчас проникнуть в самую сердцевину отвечающего за взаимность чувства.
– Издержки, так сказать, сочинительства, вплоть до разрыва личных отношений. Мм-да… Понимаешь, Люк, тут существует мыслительный образ события, это… как бы тебе объяснить… это целый трудоемкий процесс – обращение, так сказать, в текст визуальных образов. Достоевский ведь как сочинял? Гуляет себе по Питеру, потом домой приходит и все, что видел, диктует жене. Понимаешь? То же было у Симонова – вызывал стенографистку и надиктовывал. Ну а тут все, все приходится делать самому… Так что, дружище… – Он вздохнул, переводя дух. – Ты, правда, немчиков все читаешь, и знать не хочешь русской традиции, а зря…
Люк, недоверчиво ухмыляясь, потрепал по загривку спрыгнувшего на пол и опять приласкавшегося к нему кота. И вдруг принял вчерашнюю позу лотоса, что почему-то особенно взбесило Валика, и он отвернул лицо к окну. Там попугай растопырился на перекладине и, склонив набок причудливую голову индейца, как бы прислушиваясь, чего-то ждал.
– Вот ты про Гессе вчера говорил… – продолжал Валик, старательно внушая себе мысль о спокойствии и плавно сглаживая нечаянно сорвавшуюся с языка некорректность. – Гессе – сложное чтиво. Полезно, конечно, напрягать мозговые извилины. Но не лучше ли их поберечь для своих же текстов? К тому же критика есть, разные там исследования – это же экономия собственного времени! Ну, ты подумай, тратишь полгода на изучение, а есть уже во всемирной сети готовый реферат, скажем, студента 4-го курса. – Валик помолчал, задумался, что бы еще сказать. – Да, вот… Ты понимаешь, зимние времена способствуют усидчивости. Я успел столько всего сделать… – Он еще помялся. Наконец вспомнил: – А! Кортасар! Да! вот это мое, столько рассказов и каждый раз такая сложная композиция. Вот… Или, скажем, Маркес, эти его сто лет… Одиночество – штука скверная, брат, но, с другой стороны, сто лет – кому ж не хочется… Хотя я просто, бля, задолбался там следить… да сколько можно – Буэндиа, Буэндиа. Гоняет по кругу одно и то же… Сплю, а у меня в голове: Буэндиа, Буэндиа… Ну, достал, блин!
Сзади замяукал кот. Валик с неудовольствием оглянулся: животное, стоя на цыпочках задних лап и повисая на клетке передними, делало безуспешные попытки войти сквозь решетку в контакт с опять нахохлившимся и живо переминавшимся с ноги на ногу попугаем. А рядом на тахте уютно отсыпались всласть набегавшиеся шиншиллы с их будущим приплодом. «Ишь, пристроились», – мелькнуло у Валика в голове. И будто в ответ полетели в него гортанные звуки:
– Буэндья-буэндья! Гесса-сложжныя-чтивва! Скокаможжна! Заддалбалбллин!
Валик непроизвольно схватил попавшееся под руку кухонное полотенце и угрожающе замахал на попугая, но тот оказался вредным.
– Карртассар! Палггода-на-изучченья! Риффяррат! Па-крругу! Палеззна-напрригать- моззговыя-иззвильны! – заклокотало из клюва.
Люк посмеивался, а Валика вдруг охватила нешуточная тоска. «Ведь вот попка, дурак ведь, а лет на двести меня переживет, – с глубоким отчаянием подумал он. – И такое самовыражение имеет… Чего ж я жду? какого еще бессмертия?»
Тут и понесло Вальдемара. Битый час он рассказывал Люку свою сложную-пресложную биографию. Как наскитался там и сям, как путешествовал полжизни в разные места, как, в конце-то концов, всласть перебесился и вот сейчас все это воплощает в рассказах. Получилось, впрочем, учитывая многочисленные подробности, что-то вроде исповеди эротомана. Сколько в моей койке побывало их, знаешь? – интимно заглядывал Валик в глаза собеседника. Я ж всех уцких кугуток перетрахал! В Москву, бывало, наведаюсь, на арбатских красавиц насмотрюсь, ну и… дома развратничаю до остервенения. Равновесие утраченное как же еще восстановить? Думаешь, вру? Профессионал я, понимаешь? Серьезный эротический писатель. То-то…
– Прраффисьянал! Прраффисьянал! Хужжи-звиррей! Карртассар! Пирритррахал!
– Да накрой ты его что ли!
Люк вместо этого погладил кота, отворил, между делом кивая, попугаеву клетку, и птица в охотку перебралась на его плечо. Затаившийся с самого начала в комнате дух насмешки теперь заполнил все ее пространство, и Валик почувствовал, что ему нельзя здесь дальше оставаться. Но как так было встать и уйти? Визит следовало завершить какой-нибудь поучительной историей – все же дело идет о воспитании молодой смены. И он рассказал Люку, как однажды на Трухановском острове с одной новой барышней отдыхал, и вдруг подобрал в песке крутую мобилку. С умом реализовать – палатку могли б купить, запастись на месяц провизией. Но дура-то, блин, принципиальная попалась, отняла у него трофей, позвонила владельцу. Тот удивился, он вообще мелкой пропажи не заметил, но дал адрес, чтоб отвязаться, она и сбегала – поблагодарили, сунули в зубы стольник.
– Как пришло, так и ушло, – вставил Люк и наугад включил музыку. Комнату наполнили мажорные звуки Моцарта.
– Так себе все зажилила! – продолжал Валик, возмущенно вытягивая шею и стараясь перекричать динамик. – Кинула, значит. Ну а дальше свершился суд: не прошло суток, как жлобиха свой собственный телефончик навечно в воду окунула. Это же карма!
– Что-то прытко для кармы, – заметил Люк.
– Но, с другой стороны, за что страдаю я? тоже карма такая, или что? – Сокрушенно уронив голову, Валик запустил в волосы пятерню и буйно, на трагический манер, взлохматил темя. Люк, уже некоторое время сидевший к нему спиной, за компьютером, бесстрастно отозвался:
– Что-то уже созревшее. – При этом попка на его плече сделал косолапый пируэт и нагло уставился на Валика.
– А как же социальная несправедливость? – продолжал распаляться Валик. – Тоже, скажешь, такая карма?
– Не знаю, думаю, это не нам решать, – негромко отозвался Люк.
– Карррма! Карррма! – передразнил попугай понравившееся слово.
Нет, еще и карканья он не вынесет! Надо было уходить отсюда немедленно. Валик, встав, напоследок еще раз обвел глазами книжные полки. Мифологические словари, энциклопедии символов, книги о друидах, Упанишады, Зогар, религиозная философия. О многих авторах он вообще никогда не слышал. Ну а тут вообще черт те что – какие-то алхимические поэмы!
– Ты вообще-то читай что-нибудь, дружок, а то как-то не впрок это твое собирательство…
– Просто мы разные с тобой книги читаем, – улыбаясь ответил Люк. «И еще разные мысли про одно и то же думаем», – чуть было не добавил он вслух.
– Так да не так, – уже у дверей отозвался Валик.
«Нет, ночевать я в зверинце явно не смогу», – думал он влезая в рукава куртки. – Мог бы, чувырло, и диктофон для такого гостя припасти, – подытожил. – Или лучше заснял бы меня на видеокамеру, у него ж есть».
Люк, с перебравшимся на другое плечо какаду, молча стоял в дверном проеме. Из-за его спины опять вырывалось что-то радостное, только теперь разбегающееся, клокочущее, свингующее. «Ладно, черт с ним… – прикидывал Валик. – Авось-то запомнит уцкого оригинала, мемуаришки, может статься, в старости накропает…»
– Прраффисьянал! Такданиттак! Свволлычь! свволлычь! – кричал вслед ему попка.
ИЗ ДНЕВНИКА ВАЛЬДЕМАРА ФАВОРСКОГО
На днях был в гостях у Люка – скукотища, тоска! Разговор с этим зоофилом не склеился по причине человеческой разнокалиберности и несоответствия интеллектов. Одно ведь книжное накопительство в голове у мальца. Так вот возлагаешь на человека надежды… А ведь суть общения заключается в том чтобы куда-нибудь двигаться во всеобщем познании, обмениваясь и чем-то дополняя друг друга. Человек интересен, когда он носитель какой-нибудь редкой информации. А иначе, какой же он человек?
С Минором общаемся по инету. Приходится: он готовит новый альманах. Повадился посылать мне задания на дом. Вошел во вкус проводить мудиловку, наставник сраный. Пришел от него как-то на имейл напечатанный в московском толстом журнале рассказик одного киевского фуфлыжника. Напиши, говорит, критический отзыв. Глянул я, а текст этот настолько слабый, что и говорить там просто не о чем. Всюду одни и те же конструкции фраз.
И вот я недавно сам предложил ему: пусть-ка салаги его доклады какие-нибудь напишут, будем по очереди заслушивать. Он перечить не стал, однако еще мне одно заданьеце подбросил – «Одиннадцать тысяч палок» Аполлинера и «Санин» Арцыбашева. Все по твоему профилю, говорит, хошь статью пиши, хошь доклад. С последующим обсуждением. Я заказы принял, придется теперь все это читать. Зато покажу им всем как надо. Да вот, иду на уступки Минору, как-то же надо взаимодействовать. Иначе толку с него мало – опять же разномасштабность сказывается.
С неспокойным сердцем Валик брел по центральной аллее парка, потом как-то незаметно для самого себя свернул в сторону пляжа. Кугуцк, Кугуцк! вконец измотал ты меня, скверный, ублюдочный городишко! Этому сброду ровно никакого дела до Вальдемара Фаворского! Собственно, идти было больше некуда, сюда же он приходил обыкновенно, когда становилось невмоготу. Когда голова готова была распасться от груза навалившейся безысходности, ноги сами приводили его в любимые некогда места. Деревья здесь росли густо, как подлесок, пруд уходил в заросли высокого кустарника, и все, все напоминало о происходивших здесь когда-то интимах. Полчаса прогулки по местам боевой славы, и жизнь не кажется такой уже безнадежной, и что-то снова впереди маячит, как бы заигрывая с ним, кокетливо строя глазки, зазывая пальчиком. Валик поднялся на дамбу, отделявшую парк от пляжа, оттуда долго всматривался в желтый куполок церквушки: скуп ты на ласки, Боженька! Спустился все-таки искупаться, и сидел в воде до тех пор, пока не разлилось по телу знакомое ощущение благодати, не установилось душевное равновесие. Ну вот, встряхнулся, омылся, полный порядок теперь. И уселся в бодрости под грибок читать Хармса. Изредка засматривался в даль – там, в лугах, на другом берегу все так же, как в прежние годы, паслись лошади. Хорошо бы и через двадцать лет, и через тридцать вот так же сидеть здесь и так же смотреть на мутноватое течение, прибрежные кусты, церквушку вдали. Что-нибудь почитывать или понемногу сочинять рассказец. Опять будет лето, женщины, легкий, ни к чему не обязывающий флирт. В старости он будет так же энергичен, бодр, свеж. Наглядевшись, Валик с наслаждением закрыл глаза: этого у него никто не отнимет.
18
Но опять-таки не получилось у Валика провести все лето, как в прежние молодые деньки, на дамбе. Через тридцать лет под тем же грибком? Как бы не так! Валик вовремя очнулся от этой засасывающей блажи. Ведь гораздо раньше он выберется отсюда и станет всемирно знаменитым писателем! И будет припеваючи проживать в Москве! А загорать и купаться на мировых курортах!
Сейчас требовалось лишь одно: издать там первую книгу своих рассказов. А еще дневниковое свое, «Вздохи и шепоты». Именно в Москве! Что для этого нужно было? Всего лишь заработать на поездку деньги.
ИЗ ДНЕВНИКА ВАЛЬДЕМАРА ФАВОРСКОГО
Вот уже второй летний месяц сижу в котловане, как Платонов. Стерегу, точнее, стройматериалы да около 100 кв. м не для меня заложенного фундамента (работы у них по каким-то мне неведомым соображениям приостановлены и все растаскивается). Сам все время живу в будке, чуть побольше чем у напарника моего волкодава (потому что с холодильником), можно только сидеть или лежать. Света нет, воды поблизости тоже, зато рядышком мусорная свалка. Жара свыше 30-ти, мухи навозные, слепни. Ночью, правда, можно посидеть над ноутбуком, а часов до восьми мозги плавятся – только под дырявым навесом голяком лежать или нюхать собственные обноски. К тому же несвобода. Лесок вдали, сосенками пахнет, а сходить никуда нельзя, ни на полчаса отлучиться, – за то и платят по 10 баксов в день. Даром-то буржуины кормить не станут.
Грязью, щетиной вонькой оброс, через три недели не выдержал собственного смердения, попросился домой, чтобы помыться. Отпустили, даже разрешили сменщика взять. Так мы теперь через двое суток на третьи мыкаемся. Полегчало в смысле гигиены, зато урезали плату.
(глядя тоскливо на закат)
Читаю Хармса, про оральные игрища, только наоборот, чтоб оне, бабы то бишь, тоже в свое удовольствие радовались. Вот это да! это сила! Экий же был матерый человечище! Надо же, прятали от народа столько лет капитальные открытия. Увы, увы, и я, и я, оказывается, много хорошего потерял. Однако не гордый: по существу всегда готов признать собственные упущения и ошибки. Попробую дома со Светкой. Ну, и надо будет, конечно же, где-нибудь узнать, как это дело называется…
Ай да Хармс! Ай да сукин сын! Сразу захотелось написать о нем исследование, что я и сделаю, как только отбуду срок в котловане. Одним словом, еще не вечер!
(с аппетитом использовав себе в пищу кус от собачьей порции)
Солнце нещадно палит, загорать вообще-то надоело, но сижу подсушиваю на бедре замазанную йодом царапину. Сегодня чуть не искусал меня волкодав – убил бы зверюгу, да мироеды штрафные вычтут. Успел отскочить, и длинной палкой его огрел, а то бы точно откусил яйца. Тварь она и есть тварь. Чуть цепь не сорвал, так жаждал моей крови. Не подружились, одним словом – доля одна, жратва похожая, а характерами не сошлись. Интересами тоже.
Вчера звонил по мобильному Минор. Аж слушать было противно! Как ты там, да что пишешь, да что читаешь… Посидел бы с мое. Я ему крикнул, что буду издаваться в Москве и дал отбой. И как-то радостно на душе стало. Подумалось к тому же: вот, значит, как ты без меня ничего не можешь, умник сраный.
Сейчас кормил псину. Хавает и рычит на меня, подлюга. Пойду почитаю-ка для успокоения нервов волшебника Хармса.
(перед тем как улечься на бочок с полюбившейся книжкой)
В конце августа Валик, преодолев сомнения, все-таки нашел в себе резоны рвануть в Москву. Опасения были отчасти умозрительные, отчасти практические: есть смысл вообще туда ехать? куда по приезде идти? к кому обращаться? Он представлял себе, как опять стирает джинсы в Москве-реке, как варит в котелке похлебку под мостом одной из набережных, отдыхает, как хиппи, на парапетах. К тому же заработанных денег хватило бы ему только на неделю. И все-таки он решился. Анархист по призванию, бомж по жизненной философии, как мог он не стремиться к месту на земле, как будто созданному для его счастья!
……………………………………………………………………………………………………...
И вот он прогуливается около Большого театра. Глядит, а возле памятника Карлу Марксу толпа беснуется. Галдеж, красные флаги, раскатистые выкрики в мегафон. Валик, как человек любопытный, естественно, подкатил, то есть вошел в контакт с живой народной массой и невольно стал вглядываться в ее отдельные типажи. Бритые девицы с красными повязками на руках, в пятнистой униформе крепкие пацаны, мелькают кожаны в блестках, скрещенные серпы с молотами. Да это же лимоновцы, нацболы! Мгновенно по ходу вспомнилось, как когда-то один работяга – а дело было на любимом дежурстве в вагончике – шибко обиделся на него, когда услышал, что в реальной своей жизни Эдуард Вениаминович ничего плохого не делал. Валик долго объяснял напарнику-лоху, что такое литературный прием и каким рискованным бывает повествование от первого лица, но тот все равно орал, что Лимонов выродок-пидарас и сосал ниггеру хобот! Он сам, видите ли, читал про это в его книжке! «Что ж ты пургу-то гонишь, дядя?» – кипятился Валик, дрожа поджилками. Помнится, от обиды за друга у него сильно вспотели затылок и спина. Но пришлось, в конце концов, уступить – спорить с пролетарием на культурные темы было глупо.
Теперь сам он оказался в центре лимоновской тусовки. Все, собственно, он себе так и представлял: вот портреты Че Гевары, Фиделя, Сталина, Мао, ну и, конечно, самого партийного вождя – батьки Лимона. Интересно-то как! Но где ж он сам, живьем? Ежели все еще сидит, то что же они не требуют ему свободы? Пока что все о себе да о себе. Вот какой-то люмпен на постаменте витийствует на общие революционные темы.
– Харю в кровь олигарху! – кричит он, потрясая бугристым кулаком. – Кованым сапогом в яйца! Кишки намотать на штык! За правое дело, товарищи! Да здравствуют равенство и справедливость! Долой капитализм!
И в праведном гневе многотысячное эхо подхватывает:
– Долой! Долой!
– Долой! – кричит Валик вместе со всеми.
Хоть раз в своей жизни убогой так накричаться! Да ради этого одного стоило вырваться сюда из ублюдочной провинции, где прозябал он столько лет в дерьме и соплях! Еще чуть-чуть, какой-нибудь огненный призыв из луженой глотки, и ринется Валик вместе со всеми громить буржуйские особняки, пусть даже и певучая московская речь из их окон льется. Ведь именно там и живут они, холеные женщины, о каких он всуе мечтал, упоительно красивые, тратящие на себя уйму денег…
И тут, когда он ревел уже чуть ли не громче всех, кто-то дернул его за рукав, и Валик, обернувшись, встретился с угольками бешеных карих глаз. Взлохмаченная стрижка. Вздернутый нос. Яркие, припухлые губы. В руках стопка газет с жирным шрифтом – «Лимонка». Вот это да! Мгновенная дрожь по коже, почти экстаз! Гранатометная очередь – взрывы, взрывы! Словно вмиг его окунули по горло в живую кровь двадцати девственниц, и он, как какой-нибудь средневековый крепостник-душегуб, ровно на такое же число лет омолодился.
– Возьмите боевой листок партии, товарищ! – хрипло выкрикнула она и скрылась в толпе. Поскольку вслед ей смотреть было уже бесполезно, он машинально перевел взгляд на газету. На первой странице собственной персоной вождь с огромным флагом попирал земной шар. Передовица содержала программу национал-большевизма, региональные новости… Нет, все это не то, уже не то…
В эту минуту заволновались ряды и раздались восторженные возгласы «Лимонов! Ура! Ура!» Неужели освободили? Но даже это явление ничего уже изменить в нем не могло. Валик растерянно озирался кругом: ее нигде не было. Боковым зрением он все-таки уловил, как на трибуну проворно взбегает юркий немолодой крепыш – подбритые височки с проседью, бородка клинышком, черная футболка с ребристыми контурами, большие темные очки. Лимонов взмахнул кулаком, и из мегафона полилась энергичная взвизгивающая речь об ультиматуме к нынешнему режиму. Валика, бывшего друга, он, конечно же, в толпе заметить не мог, но и это было уже не важно, совсем не важно. Ну, какое может быть дело молодому влюбленному до какого-то на глазах стареющего политического дядьки!
Дальше был провал в памяти… То ли Валик выследил ее, то ли назавтра снова встретил на митинге... Как бы то ни было, факт, что он вдруг оказался в ее полутемной конурке под №69 (больше Валик не запомнил ничего: ни района, ни улицы). И вот сейчас эта пацанка, нежная юная оторва, лет на двадцать восемь Валика моложе, сидит на коленях у него верхом, присосалась к губам, и ерзает, ерзает своими тощими ляжками, а у него как назло нелады – застыла молофейка, точно засахаренная, в безобразно отвисшей мошонке. Впрочем, ей тоже что-то мешает, и она соскальзывает с него, достает из папки конспект, читает:
– Политическая борьба в России достигла критической точки. Период сопротивления закончился, начинается период национального восстания.
Новый этап требует новых методов, новых форм и новых инструментов политической борьбы. Поэтому мы считаем необходимым создание радикальной идеологической структуры нового, небывалого типа, призванной адекватно ответить на вызов Истории. Да будет национал-большевизм!
Мы намерены осуществить важнейшее слияние. Мы понимаем социальную революцию, как синоним национальной, и национальную – как синоним социальной…
Наши цели и задачи: устранение от власти антинациональной хунты и режима социальной диктатуры подавляющего меньшинства; установление нового порядка, основанного на национальных и социальных традициях русского народа…
И так без конца.
Да что же это? Когда закончится эта хренова политучеба?!
Ну вот, кажется, угомонилась, смотрит на него с превеликой готовностью. Глаза полны бешеного огня, того самого, что у памятника Карлу Марксу прожег Валика насквозь. Тогда он сгребает ее в охапку и бросает на засаленный тюфяк в углу. У нее маленькие грудки, худое тельце и, как контраст, совершенно звероподобное естество, алчущее, клокочущее, сочное. Тут и Хармса можно было не читать. Такая необузданная сексуальность прет из нее, что порой он будто с головой всасывается в какую-то гигантскую воронку, некий эротический Мальстрем. И еще кусается очень больно, звереныш!
Наутро они расстались. Она побежала делать революцию, а он, истерзанный, в состоянии какого-то полуобморока, был просто безумно счастлив... Продолжал вдыхать неистребимый запах ее подмышек, мял изодранную в клочья майку, кромсал зубами еще влажные, черные в мелкий белый горошек, трусики. Упоительный угар!
Пришла она к вечеру, и повторилось в точности то же самое. Часа два политпропаганды, а дальше сумасшедший секс с барахтаньем в простынях, измазанных теплой слизью и помадой. И всю дорогу она вслух бредит Лимоновым. Потому что этот вожделенный вождь, этот пламенный революционер перевернул сознание ее поколения, и теперь она беспощадная террористка, правда, пока что мечет только гнилые помидоры, но наступит час и ей посчастливится швырнуть в какого-нибудь толстого буржуя настоящую лимонку, и он, разрываемый на куски, будет визжать как свинья…
Когда на следующее утро за отважной лимоновкой снова закрылась дверь, Валик сперва сильно приуныл. Наверняка, рассуждал он, ждет ее там какой-нибудь полунищий бойфренд, товарищ по партии, и то, скорей всего, не один, и не только эта преграда между ними... Следовало сжиться с мыслью, что все может рухнуть в любой момент – он-то здесь гость, а ее жизнь полна риска, чего доброго арестуют, искалечат, убьют. Впрочем, не лучше ли сразу со всеми и за все сквитаться – рвануть вверх и свалиться в пропасть на излете, еще молодым, полным сил?.. Но вот Валик огляделся – да, конспиративное это лежбище было жалким. Куда там до его хатки с супертехникой! Махонькая комнатенка, мебель со свалки, допотопный телевизор… От нечего делать он сунулся в одежный шкафчик, стал напяливать на себя какие-то ее тряпки, заглянул в прислоненный к стенке над тумбочкой осколок зеркала – так, прелестно, еще вот так, да, шарман, шарман…
От внезапно прихлынувших острых ощущений Валик налился соком и очень быстро кончил. Стал, в сомнении, разглядывает свое тело – зеркало как-то задорно подмигивало ему, и вдруг... За своим плечом он увидел ЕГО фотопортрет. Как же он до сих пор не заметил – так вот оно что!
Собственно, вчера еще Валик заподозрил, что вся эта пропагандистская возня необходима ей для какой-то особой стадии возбуждения. Начиталась, дурочка, своего кумира и, может, еще его женок чокнутых, и сама теперь интенсивно сходит с ума…
В этот миг дверь резко распахнулась, и появился ОН САМ. Точнее, они. Хотя поначалу Валик не узнал бывшего друга, теперь же вот, получилось, что еще и невольного соперника. А когда понял, кто перед ним, так разволновался, что даже невольно присел.
– Эдуард Вениаминович… товарищ Лимонов… э-э… Эдичка… я здесь, я ничего не хотел… простите… – зашептал он чуть слышно, пошатываясь на все еще полусогнутых ногах.
Но тот вообще его не заметил. С порога зашел за распахнутую дверцу шкафа, и полетели оттуда в разные стороны его черные шмотки. Все в точности как писала о нем Наталья Медведева. Вышел из укрытия совершенно голым, в одних носках. А всю последовавшую сцену Валику оставалось только наблюдать. Она, его оторва, галчонок, скверная-прескверная девочка, отчаянно преданная делу национал-большевизма революционерка, уже ждала своего старшего товарища и учителя в требуемой позиции кверху попой в углу на тюфяке. И когда, вразвалочку подойдя сзади, «батька» сходу засадил ей свой елдырь под самый корешок, и она завопила от удовольствия, и, прикусив губы, ткнулась лицом в подушку, Валик не выдержал. Буквально дополз до объекта желаний на животе, распластавшись протиснулся под тела и, насколько смог, приноровился снизу. Немного умения и – о, чудо! – вся она, как посаженная на кол, приподнялась на его штыре, вчетверо выросшем и сверхъестественно окрепшем! И, сидя верхом на ней, вознесся над тюфяком сам Эдичка Лимонов! Потом они в молчаливом согласии поменялись ролями, и Валик вознесся под самый потолок. Долго наслаждались втроем. Потом Валик с Эдиком, пока она отдыхала, всласть попользовали друг друга. И столько всего было в эту ночь невыразимо приятного и вкусного, и так дружно они между собой поладили и до самого утра провозились, слившись в какую-то цельную живую массу, что напоследях Валик уже вконец запутался: кто есть кто, или точнее, кто же теперь он сам?
И вот, едва забрезжило утро, он слышит под окнами крики толпы. Скандировали имя вождя. И они, наскоро одевшись, втроем вышли к народу. Несколько дюжих парней подхватывают Лимонова, начинают качать, сначала он как мячик подскакивает, потом у него вырастают стальные руки-крылья, ревет мотор, из ширинки яростно вырывается пропеллер и он взлетает все выше и выше и выше, пока не становится растворившейся в небе точкой. И тут Валик чувствует, как что-то в нем самом изменилось. И с изумлением видит новое чудо: толпа нацболов выстраивается перед ним в стройные ряды. И, распираемый гордостью, понимает, что на него и только на него теперь возлагают надежды бывшие лимоновцы.
Вот, наконец, оформившаяся колонна демонстрантов двинулась по направлению к Госдуме. Где-то сорванные голоса запели «Яблочко», в ответ громоподобно грянуло «Вперед, заре навстречу…», кто-то продолжал выкрикивать старые недобрые лозунги. И над всем этим развевались выросшие из головы шествия, полыхающие от восходящего солнца багряно-алые ветрила. Это вождь держит знамя. Но кто он, вождь? Ведь нет, нет же больше никакого Лимонова! Это он впереди – Вальдемар Фаворский, и он пронзительно ощущает, как нарастает в нем перехватывающий дыхание восторг будущего триумфа. Он словно видит себя со стороны – навсегда сбросивший свою деревяшку скуластый, по-татарски раскосый коротконогий крепыш со стальными бицепсами. Вот, вот она, дерзкая, дикая воля к власти, слившаяся с энергией разъяренных масс! Этот ураган счастья, все сметающий на своем пути! Это я – Валечка…
Он очнулся на продавленной своей тахте: он был в квартире один. По оклеенным дешевыми обоями стенам там и сям красуются знакомые авто-фотопортреты вперемешку с эротическими сюжетцами. Такой сладкий сон, и невыносимо безрадостное пробуждение… Любым путем, наяву ли, во сне, но Москва каждый раз вышвыривала его обратно, в это ублюдочное захолустье. Не принимает, отторгает и от этого еще вожделенней. И, значит, опять он только мечтал, только грезил. Но грезил недаром! Валик запомнил самые упоительные обрывки сна и когда стал заново переживать их в памяти, до него дошло, что он на пороге нового порно-рассказа…
19
Рассказец, все еще проживая ночные утехи, Валик накатал за два дня. Но едва закончил, скрутила его старая напасть: одолела скука. Казалось, он кем-то отравлен, ведь едва вылез из детских штанишек, как ощутил ее гнилостный запашок и часто повторял поговорку: «Скука кажет кукиш». От уныния нельзя было спастись никакими известными ему практиками: ни щедрой водкой, ни бережливой трезвенностью, ни сексуальными игрищами, ни даже описаниями оного или прочего – всю жизнь скука так и торчала проклятой занозой в размягченном его мозгу. По временам он вдруг как бы отряхался от глубокого сна: надо ж, едрит твою, живу и живу! Опасливо смотрел вокруг – кто есть враг, кто так себе, безобиден, а то может и быть полезен. Придумывал развлечения, и ненадолго легчало. Но рано или поздно, наступал этот скучный день, и его нужно было скоротать. Звонил, конечно, друзьям, в основном Мареку Матвееву, но с тем задушевности с некоторых пор не получалось, и тогда Валик надолго погружался в телеэкран, лез в интернет или карябал новый рассказец. А то нередко топтался на углу своего дома или выходил на балкон, особо когда ветер свистал, долго простаивал в оцепенении, как бы за полшага до решительных действий, силясь уловить что-то, прорваться к чему-то, испытать транс, выйти в новое пространство, но ничего никогда не разрешалось и он, опустошенный, как после мучительно неудовлетворенного соития, возвращался под крышу. Случалось, и о самоубийстве подумывал перед сном, но все больше абстрактно, или же представляя на своем месте кого-нибудь другого, того же Марека, коего пошлость воспрепятствует дерзости суицида, порыву к беспредельности и так далее, и с тем засыпал.
Что скука стала с некоторых пор понятием научным, Валик знал. Было время, когда он читал кое-что и по философии. Собственно, с помощью интернета составлял брошюрки для нерадивых студентов, где вкратце, на одной страничке, излагалось то или иное учение. Продукция распродавалась плохо, проект месяца через три закрылся, но кое-что в извилинах составителя удержалось. Вот если бы, думал теперь Валик, произошло с ним нечто экзистенциальное, чтобы из повседневности бытия непосредственно выйти к подлинности существования. Кажется, Кьеркегор это где-то говорил, что вначале была скука. Еще что-то такое есть у Хайдеггера или пёс их знает у кого… Какая-то хитрая теория, дескать, ску¬ка представляет собой тот толчок, который при¬водит в движение в человеческой жизни любопытство. И там, где скука на¬стигает человека действительно целиком и он уже не мо¬жет спастись бегством в определенном направлении, ее действие таково же, что и действие страха: она вынуждает человека к такому решению, в котором он отрекается от су¬етности неподлинного бытия и решается на подлинность су¬ществования.
Или вот Минор, продолжал Валик свое рассуждение об этой вечно ускользающей материи, Минор, он все про восточную метафизику что-то такое заумное талдычил, и кто-то еще ему лапшу вешал про трансцендентальный, или хрен его знает какой, куда-то выход. Сам же Валик читал когда-то про буддизм, и дзэн, и классический, но все как-то если и запоминалось, то формально, чтобы в разговоре при случае блеснуть познаниями. Или над тем же Минором поприкалываться. Подкинул ему как-то на имейл рассказ «Диалоги», про то как, прогуливаясь в парке, беседуют они с Мареком на эти самые возвышенные темы и он излагает придурку по пунктам четыре благородные истины и прочая. Около его дома беседа чуть не на полуслове обрывается, и они церемонно прощаются, приподняв шляпы. Учение само слово в слово скопировал на каком-то сайте, показал зануде, что текст есть текст, ну и заодно продемонстрировал закрепившийся в постмодернизме прием интертекстуального цитирования.
Словом, так Валик никуда кроме балкона и не вышел. Опять размечтался и заснул, а что снилось, на этот раз не запомнил.
Единственное, что он себе позволил – съездил на пару деньков в Киев. Погулял по Крещатику, переночевал, раскинувшись на бережку Днепра, поглазел из кустов на пляжных барышень, как переодевали они мокрые трусики – иногда так и просились в рот лакомые кусочки, однако, расходы... Деньги были, но тратить их, кровные, тяжким трудом и потом заработанные, как-то пока не хотелось. Конечно же, посетил по инерции книжный рынок на Петровке, полистал новые издания, то да сё, красивые дорогостоящие обложки, выставленные на продажу раскрученные имена… Случайно между прочими в руках его оказалась толстенная книга про Ахматову. Просмотрел, а там сущий скандал: кто-то Анну Андреевну и жизнь ее героическую разделал вдоль и поперек под орех жирным шрифтом. Да все фактами подкреплено, цитатами! У Валика ноги так и обмякли, он даже привалился к прилавку, пока вычитывал, как поэтесса письмо от родного брата из Америки в органы госбезопасности относила. Да что же это такое! Кто позволил! Книга, между тем, была издана солидно, в Москве, и автор предисловия литературовед известный. Валик призадумался. «Это другое дело, – решил он, в конце концов, стараясь успокоить участившееся биение сердца. – Это серьезно. Респект. Но Минору про такое говорить не следует». Отходя от ларька, Валик старался идти обычной твердо-прихрамывающей походкой. В душе, однако, что-то на соплях склеенное в труху распалось. Вот тебе и скрижали… С тем и возвратился в Кугуцк. А поскольку прогулка на состоянии Валикиного духа сказалась двойственно и поселила в нем неустойчивость, и требовалось восстановить равновесие, то и потянуло его снова на философию, но теперь уже собственного разлива.
ИЗ ДНЕВНИКА ВАЛЬДЕМАРА ФАВОРСКОГО
Как человек вонлив, смердящ! Не помылся день и самому в ноздри шибает. Как жутко пахнуло подзалупной слизью, когда два дня без воды после полового акта помочился! О, эти срамные отверстия ниже пупа! Всю жизнь выковыривай грязь из них, подмывайся. А как баба отвратно мерзеет, когда не прополощет влагалища. Там ведь лохань, не то, что у мужиков. Помню, шпокал одну в позе сзади, а она, подлюга, попку не промыла, и вот какашками в нос мне всю дорогу шибало, отворачивался я, но ритмично засаживал, держась за ее большие отвислые груди, как за поручни – и были мы в этом соитии похожи на какое-то половое животное мужеска и женска пола одновременно. И все бы хорошо, да вот только запашок гаденький. Я-то, собственно, не в претензии. Ведь конечное содрогание стоит того, чтобы пуками и сранью не побрезговать. Пущай. Не убудет. Но Творец-то каков шалун! Так унизить человека дурным запахом! Наделить обонянием и создать говнюком, не издевательство ли? Ведь мог Верховный Папашка сделать так, чтобы человеки писали чем-то приятным, одеколонью, например. Так, что нюхай, нюхай, Вальдемар Вениаминович подзалупную грязь свою и мойся почаще.
В сентябре Валик решил наведаться в Подгорнов. Длительное время скрываться от нужных пока людей ни в коем случае не стоило – мало ли что подумают, а ведь в захолустье непросто найти замену. Так что марка все же есть марка, и следовало при визите держать ее высоко, а заодно взять у Минора те самые книги. Считывать с экрана рассказ еще куда ни шло, а тут, небось, целые томища. Валик же напрягаться не любил – романов и прочих толстых книг прочел он за свою жизнь примерно с десяток-полтора, не больше, ну там, «Эдичку», «Лолиту», «Русскую красавицу». Еще, правда, несколько лет подряд, примерно по три-четыре странички в месяц, мусолил чем-то родственным запавшего ему на душу горьковского «Клима Самгина», но разве такую махину всю когда-нибудь осилишь… Здесь же предстояло потрудиться, а с печатной продукцией в руках, сразу сообразил он, все же преимущественные удобства – можно и на бочок прилечь.
Виктор как всегда был занят работой. Встретил гостя довольно сухо, общими фразами. Более конкретным стал, заметив Валикино замешательство при виде объема книг, и как только дело коснулось литературных вопросов.
– Если трудно, пиши на общую тему «Аполлинер и женщины», – подсказал он. – Разумеется, в соединении с темой любовной лирики. Тебе все это должно быть близко. Как, впрочем, и «Санин». – И молча прошел на кухню разогревать обед – не отправлять же человека домой голодного.
Романом «Одиннадцать тысяч палок» Валик зачитался еще едучи в дизеле. В свое время опубликованная анонимно вещица пришлась по нутру тем, что, как оказалось, помещенная с двумя другими порно-романами, занимала меньше трети всей книги, но главное, точным попаданием в самую сердцевину основных потребностей. И что говняшки они там друг у друга поедают, чего Валик еще ни разу не попробовал, и другие либертизмы делают, на какие он пока не отважился, было с одной стороны досадно. Но сему ущербу объяснение сразу же нашлось: куды рыпаться с нашими-то бабами, да в затхлой провинции… Вальдемару бы возможности Гиойма! Тот ведь был настоящий француз, а потому достойный преемник маркиза де Сада. Ну а, в целом, пишу и я не хуже этого анонимщика, успокаивал себя Валик. Сунувшись, однако, в инет, дабы взять материал об авторе порношедевра, испытал немалое огорчение: у того оказались по матери польские корни, отцом же был то ли итальянец, то ли вообще неизвестно кто. Ну, ничего, решил Валик, материалов о поэте все равно в сети достаточно! На заметку хватит. И принялся, отбирая цитаты, оперативно составлять текст. О скабрезно-лакомом романе, на который имелась лишь очень краткая аннотация, он в процессе работы как-то позабыл вовсе. Так что уже через недельку отправил Валик Минору плод своих усилий, а заодно скинул ему рассказец «Оторва» – про юную лимоновку.
Виктор, ознакомившись с оным, в бессилии пожал плечами: ну вот, опять у нашего «мэтра» зарделся красный кумач, некую сексуальную воронку он называет Гольфстримом, а все остальное невразумительная сточная канава. Так-с, теперь Аполлинер... А ну, где здесь о черном юморе романа? О находках стиля? Ба! да о прозе вовсе не упоминается! Тривиальная биографическая заметка, общие места этапов жизни и творчества, не пережеванные лично краткие сведения о женщинах, иллюстративные поэтические вставки... Словом, ничего своего. Все, как и предполагалось. «Что ж, я дал ему этот шанс, – усмехнулся Мажаровский. – Собственно, это уже второй. Остается последний? Что ж…» Он задумался, снял очки, потер глаза. Учитывая болезненное отношение нашего автора к критике в свой адрес, с ней следовало повременить.
А Валик в то самое время углубился в Арцыбашева. Как никогда понимал, что делу время. Книга по объему была для него непривычно велика, такие Валик читал только когда пробовал стать студентом, но надо было во что бы то ни стало показать младому племени высокий класс, и он из последних сил старался…
В конце октября зашел в гости давно уже не бывавший Марек. Он-то, собственно, как понимал Валик, просто хотел от него своих законных денег. Сидел, как в былые времена, среди стеллажей с книгами, разглядывал те, что были свалены на столе, деликатно делая вид, что нуждается в культурном общении, а на самом деле ждал у моря погоды. Разговор, все больше формальный, конечно, не клеился, но тут очень кстати появилась Светка. «Пипка ее пока еще пахнет яблочком, – вздохнул Валик. – Но долго ли так будет, трудно сказать». Последние дни его все чаще посещали на этот счет мрачные предчувствия.
Вот и сейчас, когда они, оставив Марека одного, уединились в спальне, за последнее время несколько отяжелевшее, похожее на дрожжевое тесто, тело боевой подруги навеяло уныние. А поди ж ты, они ведь со Светкой, подумал Валик, давно уже как муж и жена. А на этой фактически супружеской, даром что незаконной, ниве секс в конце концов становится скучным. И по этой именно причине муж и жена развратничают изобретательнее кого бы то ни было в своих же привычных рамках. (Тут дух Василия Васильевича, всегда в затруднительной ситуации помогавший, слился с духом Аполлинера, и вместе они пошептали Валику, что он прав). Искушение развлечься по-настоящему так цепко схватило его, что нужно было немедленно придумать что-нибудь эдакое, новое, необычное... А почему бы и нет? – думал Валик, хищно поглядывая на дверь в коридор и направляя мысль в сторону сидящего в другой комнате за книгами Марека. И нам в кайф и ему от этого польза какая никакая, и все же опрятнее свежевания кроликов. И Валик, выскочив голышом из опочивальни, несколько раз тихонько позвал странно затихшего друга.
Но тот не отзывался. Валик даже струхнул и даже на миг представил совестливо, что чудак, чего доброго, взял да помер. В его-то квартире, так и не дождавшись своих-то денег… Но нет, все оказалось куда банальней и благополучней. Марек просто задремал на стопке книг. И Валик, подхватив его за плечи спросонья, увлек через коридор в спальную комнату.
– Иди сюда, посмотри хоть раз, как это делается. – И чуть не силой втолкнул к дрожащей под одеялом Светке.
Но Марек остался Мареком. Угрюмо подсел к компьютеру в углу у окна и, выражая спиной презрение к оскверняющейся паре, стал копаться в документах, потом даже кинофильм разыскал. Тот самый, «Триумф воли», про Гитлера, потому что никакого другого на Валикином винте не нашлось. Ди фанэ хох! Зиг хайль! хайль! – радостно, как при воспоминании о старой детской игре, запрыгало сердечко. Но даже восторженные крики толпы и страстные речи вождей с текстом синхронного перевода не могли заглушить свершавшегося позади непотребства. И однако, непроизвольно любопытствуя, Марек долгое время не находил в себе силы встать и уйти и ему слышна была вся обоюдная возня с придыханьями, повизгиванием и уханьем, и как потом что-то всхлипывало как насос, хлюпало, чавкало, а после, на миг затаясь, шумно, как выхлопная труба, выпускало газы. Светка к физиологии была умеренно брезглива: вначале куксилась и протестовала, но Валик постепенно приучил ее ко всему…
ИЗ ДНЕВНИКА ВАЛЬДЕМАРА ФАВОРСКОГО
Сколько же дерьма вылазит из человека трудно представить потому, что у каждого его количество индивидуально. А оно таки прет, уходит в унитаз, затем по трубе в канализацию, оттуда еще куда-то и его, вероятно, используют для удобрения. Представьте огромный поток булькающего дерьма, которое навалил весь город, от младенцев до дряхлых старикашек. Ну и запах. Вид дерьма и миазмы. Отходы сии постыдны, они свидетельствуют о скрытном извержении из ануса и гениталий жидкого вещества разного объема, вида, цвета. В глотку попадает пища, а из задницы, переработанная, вылезает говном… В разных местах, огороженных, прикрытых, в некотором роде комфортных происходит это действо. Вытирание оставшихся по краям ануса говняшек осуществляется посредством бумаги, возможен просто подмыв, что более гигиенично. Если анус используется для половой любвишки – это другое дело. Тут следует клизмой прочистить заднюю кишку, для удобства введения и выведения неких членов или других фаллопредметов. Смотрите-ка, темочка какая накатила любопытная, от которой ведь при жизни никуда не денешься, ибо дерьмо остановить в своем ходе невозможно, раз природа так установила. Так что пожалте, граждане, в нужник: пукайте, какайте, мочитесь – се роскошество плоти.
20
Заседание было назначено на 1 ноября. Позже никак не получалось: Вадим и Сергей должны были заодно и попрощаться, потому что настала пора испытания собственных идей на прочность – предстояло выполнить державный долг службы в армии. Им и так уже дали отсрочку. Что ж, если мысли, темы для статей с докладами, сами книги и после этого не убегут – значит, все было верно. Так им и надо, думал Валик, деды и старшины их там хоть какому-нибудь уму научат. А то повадилась, шантрапа, над ним подтрунивать. Он как-то их всех неосмотрительно включил в число друзей на фейс-буке, так вопросики подкидывают, типа, когда, наконец, появится его эпопея «Ублюдочный городок»… Да когда появится, разве с ними он будет праздновать! Покуда же, для общего развития, пусть-ка послушают его, Вальдемара Фаворского, уникальный докладец.
И вот он опять трясется в дизеле, и припоминаются ему радужные предчувствия, с какими он ехал в Подгорнов годика два с небольшим назад. Когда вошел, почему-то нахлынули на него похожие ощущения, вагон показался тем же самым, и он даже на скамью прежнюю присел, занял у окна то же самое место. И все было почти как тогда, только поздняя осень теперь и впечатления куда острее. Всю дорогу Валику казалось, что вокруг все как-то по-особому на него смотрят, видя в нем некоего загадочного пришельца – какая-то смесь набоковского Гумберта с персонажем американского триллера или что-нибудь в этом роде. Он хорошо слышал, как двое мужичков за спиной шушукались, прикидывая о нем, кто бы это такой мог быть, куда и зачем путь держит. А от сидевшей напротив недурственной суетливой молодки обязательно надо было улизнуть: баба от любопытства прямо распалилась вся и явно при выходе не даст проходу. Еще б им не дергаться, когда от тщательно отобранного им на днях в секонд-хэнде эксклюзивного костюма так и веет инопланетной странностью. И магнетический взгляд, и царственные манеры! Валик как бы нечаянным, но властным движением локтя тронул за плечо сидевшего к нему спиной мужика и, когда тот невольно обернулся, пристально, с испытующим напором, поглядел в его мутные, полусонно слипающиеся глазки. На бабу дурную с резким окриком замахнулся, чтоб зря не пялилась. Тут уж и впрямь даже сидящие поодаль стали поглядывать на него с некоторой опаской. Увы, все закономерно, но и печально: где ж тупому этому народцу оценить и объять энергию ума задающего им загадки сфинкса...
И наконец восседает он за старым журнальным столиком, одиноко высящийся гигант среди своры ехидной мелюзги, благородный зверь среди дворняжек, выставленный на суд графоманов истинный мэтр. Это стало ясно еще в прихожей, когда, сбросив неясной окраски картуз и верхний прикид от марсианина, Валик с минуту потоптался перед зеркалом: он по такому ответственному случаю нарядился в боевую тельняшку, а шею артистически повязал черной фирменной в мелкий цветочек косынкой. Не забыл и четки. Ишь, расселись перед ним, зенками впились, как какая-нибудь нарванная приемная комиссия. И Минор как всегда себе на уме, и турок этот опять с ногами на табурете. Но столик накрыли на славу, и Валик, перед тем как сыграть на бис свою уникальную литературную партию, довольно неплохо закусил.
Выглядел его доклад по всей форме, как курсовая работа: распечатанный на принтере и украшенный портретом самого Михаила Петровича Арцыбашева заглавный лист был снабжен датами его жизни и смерти, краткими сведениями биографии. «Но что пошлая его скандальность в сравнении с моей», – подумал Валик и стал читать.
– Прежде всего, – со значением возгласил он, – аморализм! – И назидательно погрозил кому-то пальцем. – Вот главное открытие Арцыбашева! Избавить человечество от вековых предрассудков, либо устаревших, либо вообще никогда не имевших смысла – вот в чем была главная задача писателя. Другой, не менее важной темой в его творчестве является пропаганда здорового индивидуализма – свободы личности от общества.
Молодые слушали с интересом, доклад им нравился, ведь об Арцыбашеве они до этого знали только понаслышке, даже подсевший на «серебряный век» Вадим, потому что ни в школах, ни на филфаках русскую литературу давно не преподавали, а самому до всего добраться было ой как непросто.
Далее Валик сообщил где-то сформулированное писателем основное правило: «Старайся достигнуть личного благополучия и не вреди при этом другим». И здесь было резкое противостояние «клубу самоубийц», в который превратилась к тому времени вся Россия. Хотя путь исканий был непрост: поначалу Михаил Петрович считает, что лучше умереть, чем сознательно ступить на стезю насилия и порока, и что если тебя ударили по левой щеке, ты должен подставить правую (евангельскую цитату Валик прочел скороговоркой). Так, к примеру, в рассказе «Ужас» писатель с полным непониманием (Валик это особенно выделил интонацией) описывает насилие, считая его бессмысленным и неестественным.
И так далее. Несколько раз Валик отрывался от листа, чтобы нервно глотнуть минералку или подчеркнуть свое отношение к тексту каким-нибудь многозначащим жестом, а между тем, поскольку другие не только пили, но и ели, с бдительным страхом наблюдал, как непоправимо исчезает с тарелок пища.
– Да, много пришлось мне перечитать… – с оттенком жалости к самому себе поделился Валик.
Итак, цель жизни, продолжал он докладывать, Арцыбашев видит в логическом ее завершении – смерти. Описанная им действительность и впрямь ужасна. «Человек мерзок по природе своей, и вы разочаруетесь, если будете ждать от него чего-то хорошего», – говорил писатель. Убийства, изнасилования, брошенные беременные женщины – его творения это богатая копилка человеческих мерзостей. Отсюда нигилизм. Ведь что-то же заставило Арцыбашева отказаться от образа христианского пророка Ланде, вдохновенно и убежденно развивал мысль Валик, и перейти к почти полной его противоположности, безнравственному индивидуалисту Санину. Роман-личность, роман-идея, срывающая моральные и прочие предрассудки, сковывающие общество.
– Представляете, – Валик оторвался от листа и снова выразительно поднял палец, – такой мощный, пышущий здоровьем самэц, такой… ницшеанец… крутой парень, ну этот, как его...
– Мачо, – сдерживая улыбку подсказал Виктор.
– Вот-вот, – подхватил Валик. – Мачо, бросающий вызов худосочным суицидальникам. Идея свободы и всеобщего счастья! Меня это просто потрясло! – Как бы избавляясь от последствий легкого шока, Валик встряхнул головой. – Хотя, честно признаюсь, сам ведь не сразу все постиг… – В порыве снисходительной откровенности он ударил пальцами в лобную кость и с довольным видом продолжил лекцию.
Читал Валик долго, довольно подробно излагая фабулу романа, пересказывая отдельные события, анализируя образы. Для большей доходчивости он время от времени обращался к кому-нибудь непосредственно, называл по имени и трогательно добавлял: ты представляешь! Увлеченные темой Вадим и Сергей слушали внимательно, они то и дело посылали чтецу выразительные взгляды, в наиболее жестких местах вставляли одобрительные реплики, отпускали несдержанные междометия. Даже Люк настолько заинтересовался, что вынул незаметно видеокамеру и, взятый в объектив, Валик почувствовал себя на вершине успеха. «Читать тоже надо еще уметь, – подытожил он выступление, как-то вдруг неожиданно, безо всякого заключения его прервав. – Барышни, когда слушают меня, рыдают и падают в обморок».
– Обязательно «Санина» прочту, немедленно, – досадливо вздохнул Вадим. – А не успею сейчас, так через год.
Сергей был с ним солидарен, и что-то тоже в уме в связи с новыми впечатлениями прикидывал. От романа, даже в неряшливом пересказе, веяло благородной ересью и дерзким вызовом в хитросплетениях своих запутавшимся чадам цивилизации, а только такие вещи волновали его и вдохновляли.
Вообще все бы хорошо с Арцыбашевым, в заключение, уже со своих слов, заявил докладчик, вот только в иных местах стилистика автора подкачала. Ну что, к примеру, за фраза такая: «Была уже совсем ночь и луна плыла высоко». Сказать так, когда на дворе стоял самый настоящий XX век! Или еще слаще: «В душе его зашевелился живой росток». Разве Набоков мог позволить себе подобное? Да и ни Чехов, и ни Бунин...
– Конечно, нет, – подтвердил Виктор, – то были совершенно другие писатели. Кто ж оспаривает.
– Стиль и есть писатель, – полным ртом резюмировал Валик. Он с аппетитом наверстывал упущенное: жадно пережевывал колбасу, восполняя таким образом щедро растраченные силы. – Я работал со специальной программой, и толк в этом знаю.
– Но ты сам говорил, что «Санин» – роман идей, – заметил Виктор.
– Правда, говорил, только суть не в них – без стиля не бывает литературы, – с небрежным превосходством отрезал Валик.
– Правда в том, что вещь эта осталась многими недопонятой… – еле слышно проговорил Виктор. Но Валик то ли не расслышал, то ли отвлекся, то ли просто исчерпал на сегодня умственные ресурсы.
На сем ветерок обсуждения стих. Собственно, если не считать незначительно досадных мелочей и всегда неизбежных в любой работе сбоев, все было просто великолепно! Никто сегодня не шел на Вальдемара в атаку, более того, он уже читал в заглядывавшихся на него молодых лицах что-то похожее на уважение, и уже примеривал на себя роль кумира интеллектуальной молодежи. И когда Люк в очередной раз направлял на него видеокамеру, звездно улыбался, делал соблазнительно очертившимся на горизонте поклонницам из будущего ручкой «привет» и часто-часто глотал подступавшее к горлу ликование. Единственно, что несколько озадачивало и саднило самолюбие – заметная за стеклами очков насмешка и безразличие к его выступлению Минора.
21
И все-таки он остался ночевать. Провожая гостей, был к молодняку подчеркнуто внимателен: глядишь, как-нибудь и разнесут о нем первый слушок по всей Руси великой. Сергей с Вадимом и впрямь больше не ехидничали. Они так заинтересовались самим писателем, что на прощание только о нем и говорили. Увы, времени на литературу у печальных рыцарей-призывников уже не было – заинтриговавшую всех тему взялся подробней исследовать их старший приятель, он же прихватил с собой возвращенную Валиком книгу.
Как можно все-таки ошибиться в человеке, по дороге домой думал Люк. Он решил буквально обшарить интернет, чтобы собрать все, какие только есть, материалы об Арцыбашеве на следующий же день, или лучше уж по горячим следам, немедленно…
А Валик был счастлив. Почивал же он в эту ночь крепко как никогда. Утром, испытывая приятное головокружение после скромного, но сытного завтрака, развалился по старой памяти на диване. Прежде всего, надо было во что бы то ни стало подольститься к Минору и хотя бы отчасти восстановить прежние с ним отношения. В движении колеса фортуны своя механика, размышлял Валик, следует научиться управлять ею, а чтоб до ейных лебедок и шестеренок добраться, нужны лазы, ступеньки, всякие промежуточные звенья. Минор и есть такое звено – авось с его помощью и по мере сил пробьется он к уже поощрившей его лучиком надежды мировой славе. Валик еще больше расслабился и, как нередко с ним в состоянии довольства случалось, спонтанно распространился на тему русского эротизма. Для чего-то вспомнил семейную жизнь Василия Розанова, от него и Аполлинарии Сусловой перебросил мосток к Федору Михалычу, а уже через «Мармеладову Соньку» перебрался и на днепровский бережок с его аппетитными барышнями, включая пока по безденежью невостребованных им, но высоко ценимых киевских вокзальных проституток. Виктор в это время перелистывал Валикины бумаги – тот перед завтраком обнаружил, что наконец-то захватил давненько уже написанную им пьесу, да вот за давешними чтениями снова о ней запамятовал.
Вдруг на столе зазвонил мобильный телефон. Минут пять Виктор молча, но с большим интересом кому-то внимал, и Валик, чутко прислушавшись, разобрал резонирующий от мембраны знакомый тембр – говорил Люк. Кто-то с успехом и даже ловко провел где-то какую-то кампанию… О чем бы это они? – прикидывал Валик.
– Ты в этом уверен? – Виктор насмешливо покосился в сторону гостя. Удовлетворенно выслушал что-то в ответ, и неожиданно громко, Валику показалось, что как-то даже чересчур вызывающе, расхохотался.
Потом Мажаровский долго молчал. Вспомнил про Валикины бумаги и, уже чисто машинально, бегло просмотрел пьесу. Драматургия, конечно же, не внесла никаких поправок. Добавила разве что завершающий дело штрих к портрету уцкого писателя: какие-то длинные, между собой не связанные монологи безличных персонажей при полном отсутствии действия.
А Валика между тем охватила странная тревога. В уме его образовался очаг, где напряженно проделывала свою работу головоломка: о проведении какой такой успешной кампании мог вестись телефонный разговор?
– А докладец-то ты скачал, – проговорил наконец Виктор.
Валик вздрогнул и зябко съежился.
– Из интернета взял, слямзил слово в слово.
Валик почувствовал, как его предательски обдает жаром, в результате чего обильно взмокла спина.
– Правда, слегка подсократил, но, говорят, что сам по себе неплохой текст от этого стал бестолковей.
Валику очень хотелось завалиться ничком в подушку и завыть, но сейчас это не позволяли обстоятельства места, изо всех сил сдержавшись, он заерзал, часто завздыхал, а напоследок так напряг мышцы грудной клетки, что оттуда непроизвольно вырвался задушенный, но продолжительный стон.
– Хочешь поговорить начистоту? – Минор глядел в сторону, а в его интонации ощущалась щекочущая Валикино самолюбие нотка участия.
Нет, он не хотел. В ознобе, почти не осознавая, что делает, вышел из комнаты. Стоял в коридоре и судорожно одевался. Кряхтя шнуровал ботинки, дрожащими пальцами напяливал и застегивал куртку. Наконец, нахлобучивая картуз, поднял глаза, увидел, что Минор сквозь очки пристально наблюдает за ним, и прочел за стеклами стальной безжалостный приговор.
Валик не слышал, как за спиной хлопнула дверь, однако, оказавшись в подъезде, быстро опомнился. Что-то важное не успел или не решился он там сказать, о чем-то неучтенном забыл напомнить своему хулителю. Сойдя по ступеням автоматически, остановился на нижней лестничной площадке и тут почувствовал, что не может больше молчать – вдохом наполнил легкие прогорклой сыростью и крикнул кому-то наверху:
– Я продукт русской литературы!!
– Продукт распада, – ответил Минор разнесшемуся эху и вернулся к делам.
На дворе было хлипко и холодно. Когда Валик ковылял к вокзалу, моросил мелко леденящий дождь, но с полпути он вдруг ливанул во всю небесную хлябь, Валик же как назло не прихватил с собой зонтика. Поношенная секонд-хэндовская курточка промокала, и ему казалось, что это неспроста, что есть во всем происходящем что-то знаковое, и что, до сих пор только хныкавшая, так наконец-то от всей души разрыдалась его в осколки разбитая жизнь. Но было и еще нечто, какое-то незначительное, пустячное словцо, с полчаса назад прилепившееся к виску пушинкой, а теперь вызывавшее острый головной зуд. Валик напрягал память до самого дизеля, но лишь когда мимо пронеслась хохочущая (не над ним ли?) стайка молодежи, его озарило, и он еще глубже вжал голову в плечи. Компания! – вспомнил он вдруг. Он провел за нос компанию. Игра смысла, слуховая оплошность. Звучит совершенно одинаково, но, кажется, от написания гласной в первом слоге совершенно меняется смысл. А он всегда эти вещи забывал! Впрочем, какая теперь разница, да и вообще при чем тут грамматика, в коей он пусть даже не шибко силен… Разве при том, что он в свое время не доучился? Валик всхлипнул. Что-то тоскливо и безнадежно сжалось в нем, как когда-то годочков в пять, когда он вот так же одиноко бежал куда-то под дождиком и знал, что там, дома, его не ждет ничего хорошего. О, его убогое детство возле сарайчика! родители так мало любили его! он был самым несчастным мальчиком на всю округу, он так редко посещал школу, он поздно научился читать. Теперь стареющий и никому не нужный, он тихо плакал, и хотелось ему, чтобы все-таки был где-нибудь хоть какой-нибудь добрый Боженька и чтобы скорее забрал он его к себе, потому что нет у него больше сил существовать в этом жестоком мире…
Дня через три Валик кое-как оклемался, и стал размышлять о своих обидчиках спокойнее. Ртутный столбик самооценки снова пополз вверх, и мало-помалу оная восстановилась. Ведь освистали его всего лишь какие-то провинциальные выскочки. Подумаешь, катастрофа! Еще не в таких крушениях начинают с нуля. Прежде всего здесь следовало решить стартовую в любом деле проблему «кто есть кто», и он выбросил всех четверых из числа друзей на фейс-буке. Много было чести говнюкам! Еще подумал над ситуацией, и на всякий случай отправил Люку электронное послание: «Когда будешь писать о тех, кто почтил тебя своим вниманием, мемуары, малыш, не забудь про фотки, что на вес золота – это твой будущий вклад в историю русской литературы». О других двух чмошниках можно было пока не вспоминать – о них позаботятся на полигоне. Ну вот, теперь главный его враг был налицо. С Минором следовало поступить особым образом.
Впрочем, успеется, думал Валик. Ему еще предстояло об очень многом поразмыслить…
Времени на раздумья было теперь хоть отбавляй, и его опять повлекло к философии. И тема сразу нашлась. Ну, о чем еще думать, как не о себе? Довольно интересоваться другими людьми, когда сам он намного интересней и для себя, и для прочих. От корня до верхушки. А что, разве нет? Тут в работавшей безотказно системе аргументации по инерции включилась надпись: «Роскошный мужчина в самом соку, утонченный в то же время интеллектуал с филологическим образованием. Взрывной коктейль, одним словом» (именно так последние полгода Валик представлял себя на сайте знакомств, каждый раз все смелей убавляя возраст). А как все начиналось? Замечтавшись на оную тему, Валик повел события от рождения своего. Факт, который пора было осознать основательно, размышлял он, невольно утыкаясь в вопрос вопросов. Что ж это, наконец, такое – мое появление в этом мире? Процесс зачатия элементарен: папка засадил мамке, посучился, побрызгал молофейкой, прошло девять месяцев: и вот нате вам – эдакий орущий и одновременно испражняющийся младенец посетил сей мир. Ну не чудо ли? Это ли не свидетельствует со всей очевидностью о некоем Высшем Начале, Которое снизошло до того, дабы аз есмь вывалился из утробы? Кто-то же запустил этот механизм миллион лет назад или сколько там! И вот же действует, бывают осечки, и выкидоны и выкидыши, но сам способ живорождения производит человеческий материал довольно исправно. Вот вам и первое доказательство бытия Бога без какой-либо конкретизации, кто бы он ни был – Христос, Аллах, Кришна, Иегова и т. д. Бог как мощная энергетика, восходящая к Полу, который по слову Вашему, Василий Васильевич и есть – Бог. Одно только Ваше изречение чего стоит: все клубится возле Пола. Или нет? Или нужно познать тайну сию как-то иначе? Что ж, кому охота, пусть занимается богоискательством. А я пойду кашу варить.
Однако что-то в заданном ритме его праздников и будней нарушилось.
Наружу Валик выползал теперь только, когда темнело. Но куда было идти? Провинциальные хамы при встрече с ним больше не останавливались, неистовые бабищи и юницы с горячим касанием бедер тоже давно обходили его стороной, и он быстро возвращался обратно. Дома мнительно подходил к зеркалу, которое больше почему-то не льстило, и, когда скидывал тельняшку, глазам представлялось удручающее зрелище: довольно впалая грудь с редеющими волосиками, а под ней выпукло вялый животик как в «Ну, погоди!» у Волка. Да и все, что ниже пупа, было так безнадежно безрадостно, что Валика охватывала если не паника, то тоска. Тогда он слонялся, пока не надоест, по комнатам, перетаскивал из обжитой, спальной, в ту, другую, еще остававшиеся на пустующих стеллажах книги. Они, надо сказать, с некоторых пор мешали ему дышать – источник пыли все-таки, которая сокращает, как известно, жизнь, рассадник пауков и прочих вредных насекомых. А что же еще? К тому ж есть под боком электронные тексты любимых и нужных ему писателей. А спальня чтобы спать, рассуждал Валик, зырить лежа по телеку круглосуточно обеспечивающий кайф порноканал «Хастлер», а уже мощно подзарядившись, сводить по инету знакомства с дамочками, изречения классиков выдавать за экспромты Вальдемара Фаворского. Собственно, о назначении комнат Валик никогда раньше не думал, представления об этом у него всегда были самые смутные, а названия условные. И в так называемой столовой, где, как и в спальне с аппаратурой, высились наполовину пустые стеллажи, стол и два стула были всегда завалены книгами, большинство из которых Валик так и не прочел.
А между всем этим терзали его ревностные думы о Миноре. Что-то, с чем нельзя было примириться, и болезненное ощущение чего невозможно было устранить. Ведь чем бы ни заговаривал свою обиду Валик, иногда приступ терзал его до такой степени, что он пытался, сам удивляясь своей находчивости, придать размышлениям какой-нибудь добродушно-философический оттенок. Вот любят же, говорил он себе, людишки помучить друг друга и получают от этого немалое удовольствие. А не весь ли Достоевский об этом? Но не помогало, смятение, как морская волна, отступало на некоторое время куда-то в бездну, в глубь да морок мирового хаоса, но оттуда потом пуще прежнего штормило. И Валик в который раз подходил к оставшемуся еще от бабушки в коридоре зеркалу, вглядывался в давно не крашенную, опять посеревшую бородку, поредевшие волосы, глубокие борозды на лбу, темные мешочки под глазами… Впрочем, видел он уже не себя, а просто призрак, судя по наличию тельняшки, морского, а по остальным признакам обыкновенного одинокого волка.
Валик как только не пытался было отвлечься! По настоящему развлечься, однако, никак теперь не получалось, разве что никогда больше не отключаться от «Хастлера», глотать до ста лет как колеса клипы и ролики с порнухой. Еще он перечитывал «Уцкий эрос», перебирал в воображении вереницу женщин, пережевывал в уме скупо доходившие до него городские подробности. Иногда звонил Мареку, чтобы как-нибудь к нему зашел, но тот, зная, что все равно не получит своих денег, всегда отнекивался. Тогда, чтобы как-то компенсировать эту обиду, Валик принимался перебирать в уме смешные еврейские истории. Гриффик, к примеру, некто старый иудей, проживший жизнь во благе и довольстве. Полгода назад он, что называется, сыграл в ящик и похоронен теперь на элитном городском кладбище, где простых смертных не зарывают. То есть и здесь ухватил, выжига, льготный свой кусок – три аршина земли. Или вот в Киеве убили не так давно поэта Фельдмана, ушлого типа в кагале бездарностей СПУ. Надул, шельма, каких-то урок. А не связывайся. Живи аскетично, смиренно, медитативно. Бедность не порок.
Но все это тешило ненадолго. И снова Валик бродил одиноко по квартире – то самое продолжало его терзать. Он то и дело коварно поглядывал в сторону нарядного и объемистого издания Хармса, что осталось ему от Минора на память, и почему-то без конца перекладывал его с места на место.
Вообще-то и эта книга была Валику больше не нужна. После той последней поездки в Подгорнов читать он уже не пробовал, ни разу не заглядывал даже в нескончаемо- отдохновенного «Клима Самгина», и книжное обилие раздражало все больше и больше. Он даже раскидывал умом, как бы от какой-то части литературы поскорее избавиться, а по мере наступления холодов, особо к середине декабря, вполне серьезно задумался, не употребить ли что-нибудь на растопку для обогрева. Печного отопления, к сожалению, в квартире не было, но если б и было, Валик все равно бы, к счастью, вовремя одумался: хорошую книгу при желании можно продать. Так что надо будет пока снести все это в сарайчик, прикинул он, а со временем, по весеннему солнышку, нетрудно возобновить торговлю на парапете. Впрочем, тома, отобранные на скорую руку и по принципу «что попалось на глаза», Валик давно уже сложил ровной стопочкой в туалете. И по-прежнему, хоть и несколько реже, приходившая к нему, все еще аппетитная и сдобная, но с некоторых пор серьезно страдавшая запорами Светка таким образом пристрастилась к чтению. Однажды и сам Валик, сидя на унитазе и уже испытав пик удовлетворения, наугад раскрыл одну из безвинно угодивших в опалу книжек и с равнодушием, к коему все-таки примешивалась капля вполне объяснимой ностальгической горечи, обнаружил, что из нее вырваны страницы.
Наконец, в довершение всего и, может быть, оттого что Валик слишком остро сосредоточил остатки внимания на процессах физиологической жизни, у него расстроился сон. Ненадолго, на каком-нибудь сладеньком сюжетце, уронив на пол дистанционный пульт, проваливался во что-то вязкое и тут же, или так казалось ему, вздрагивал от торжествующего рекламного взвизга, а дальше снова изматывало бдение, тягостным кратким забвением прерываемое. Но последнее время в провалах этих что-то оформилось: из булькающей тины видений стали выплывать узнаваемые образы. Вот уже три ночи подряд, когда все-таки удавалось ненадолго заснуть, ему снился Гетерников. Подходил к кому-то угрюмо сидящему в полутьме, шлепал по носу синеньким мандатом и удалялся твердой важной развалкой тюремного надзирателя, а тот, убогий, голосил ему вслед, жалко, тоненько, чисто по-бабьи всхлипывая и подвывая…
И вот однажды, стряхнувши дремотную оторопь, Валик вспомнил, что в его сне было явно что-то другое. Это была очень короткая, уже предрассветная, странная греза, обитаемая не отстраненно-смутным персонажем, а его собственным непосредственным участием. Кажется, он пролез в какое-то высоко расположенное окно, и комната, теперь, когда он спросонья представил ее себе, показалась знакомой: книжные, как и у него завалы, компьютер, на стуле одежда, старый диван… Проникнув внутрь, он попал ногой на стол и там сразу же что-то сделал… Но что?
Сны хорошо вспоминаются в полусне, но Валик, конечно же, отвлекся. Опять слонялся по комнатам, без толку перетаскивал книги, варил на электроплитке кашу, смотрел «Хастлер», обшаривал в интернете сайт знакомств. И только когда захотелось ему по большой нужде и, приняв в клозете удобную позу, он стал перелистывать сложенную там литературу, вдруг все вспомнил. Да ведь он опростался, наложил, просто насрал кому-то на стол. Ай да сон! Наконец впервые за много времени Валик был весел и искренне смеялся.
Тогда-то он вспомнил, чья это была комната.
Интернет, интернет, где-то и там он, проныра, публикуется, напряженно вспоминал Валик. Делает себе карьеру, сукин сын. А ведь при желании, с помощью «поисковика» все это можно было очень просто вычислить и выяснить. На эту тему Валик продумал до обеда, а, наевшись перловки, уселся осуществлять задуманное. Да, действительно, были публикации, вот здесь, и здесь: одна, другая, третья… Обилие читательских отзывов с их разноречивостью мигом возбудило Валикины нервы – да автора просто рвали на части! На всякий случай он выхватил несколько фраз наугад из одной статьи, в другой тоже прочел два или три абзаца, но сверх инстинктивного любопытства напрягать умственный лабиринт не стал: еще тратить на такую фигню время! Одно только его радовало: размещенные на сайтах статьи не оплачиваются, так что гонораров Минор хоть здесь наверняка не получает. А в газетах, небось, за каждую статейку против наци какую-то косточку бросают, а то и выпадает солидный куш.
Потом опять был вечер – длинный, серый, зимний, скучный. Валик, кутаясь в старую Светкину фуфайку, зачем-то пересматривал книги – брал себе и перелистывал наугад, пока в руке его не оказался том Гоголя. Машинально, не отдавая себе отчета, для чего, стал читать оглавление, и тут в глаза ему бросился заголовок «Страшная месть».
Он сразу понял, что ему нужно делать! что томило и не давало покоя почти два месяца! Стало ясно, что в общей душевной рассеянности ему никак не удавалось утолить жажду праведного суда. Сейчас он был предельно сосредоточен: олицетворенный, четко определившийся образ личного врага стоял перед ним черной точкой беззащитной мишени. «А не узнать тебе, падла ты этакая вшивая, мировой славы! Скиснешь, сгниешь в провинции!» – заговорил Валик зловещим шепотом, и аж до самого потолка подбросил книгу оказавшегося тут же рядом Даниила Хармса. Он был доволен и утешен, почти счастлив. И в первый раз после всего им пережитого безмятежно заснул.
22
Где-то за пару дней до встречи Нового года, завершив под утро очередную статью и между делом обдумывая новую, Виктор решил взглянуть на комментарии к предыдущим публикациям всегда охотно располагавшего его работы сайта. В виртуальном пространстве, по-своему отражавшем все сложности и нюансы большой энергетической битвы, разнообразия точек зрения и взвинченных эмоций хватало: полемика всегда бурлила свежими мнениями. Вот и сейчас все было как всегда – автора обсуждали горячо, в зависимости от принадлежности к тому или иному политическому лагерю, хвалили или ругали, однако только один из комментаторов, тонко подметив главное, высказался по существу конкретной идеи. «Встречаются мыслящие головы, – улыбнулся Виктор. – Но, к сожалению, все реже». На теме, впрочем, пора уже было ставить точку, но для этого следовало пропустить через себя еще одну, завершающую большой цикл, статью, а в том коротком промежутке, что так или иначе выпадал в процессе текучки, успеть закончить вторую часть большого исследовательского труда о «мистериальной традиции» в литературе – публицистика забирала уйму времени.
«Жизнь превращается в конвейер! – в который уже раз вздыхал про себя Виктор. – Но альтернативы нет. Как еще в этом мире осуществлять движение вперед? В противном случае остается ничего не делать». И снова принимался за работу.
К вечеру он опять решил пройтись взад-вперед по сайту. Отзывы продолжались, после продолжительного захода в сетевое пространство голову наполнил однообразный гул спорящих голосов, мозг буквально потонул во множестве реплик, оценок, возгласов, суждений, при этом Виктор опять-таки понимал: самые отточенные его мысли поняты шиворот-навыворот. Люди чаще всего требуют однозначных решений, думал он, любят умиляться или негодовать, быть согласными или нет, голосовать за или против, а ведь то, чего следует искать, как раз-то всегда обнаруживается где-то посередине.
Сколько раз он делал попытку обходиться без интернета. Хотя бы временно. Или хотя бы пользоваться сетью как можно реже. Вот и сейчас он уже хотел было отключиться от паутины разногласий, ведь, в конце-то концов, эта электронная прогулка совершалась за счет чего-то осязаемо-реального и более важного, но тут в поле его зрения попал обрывок текста, сразу же захвативший все внимание. Некто под ником «ewerr» заявлял:
«Не следует серьезно воспринимать статейки этого автора. Дилетантство и общие места, ничего более. Поверхностные рассуждения не могут ввести в заблуждение элементарно образованного читателя. Газете следует следить за качеством публикуемых материалов».
Виктор недолго пребывал в растерянности. Вычисляя, кто бы это мог быть, полминуты поколебался с догадкой, усмехнулся. Это был легко узнаваемый самопародийный стиль – дело разоблачения оказалось несложным. И мотив действий с их психической подоплекой тоже не оставлял сомнений: переполнявшее человека дерьмо взбродило и теперь из всех дыр поперло наружу. Прорвало, так сказать, нужник. Виктор взглянул на число и удивился своей невнимательности: нагажено было еще три дня тому назад, а он как-то и не заметил. Что называется, не вляпался. Зато, переключив страницу, сразу обнаружил еще и сегодняшний сюрприз. Отклик ewerr’а на последнюю статью был совершенно в том же духе – оказывается, старинный приятель день и ночь думал о нем, мечтал дать о себе знать и теперь око его не дремлет:
«Убогая статейка с претензиями на энциклопедичность, Мажаровский пытается схилять под Солжа, но это пародия. Удивляет, как подобное графоманство и убожество размещают на сайте почтенной газеты. Не дорос автор до рассмотрения мировоззренческих вопросов. Не по Сеньке шапка. Но вряд ли господин Мажаровский отнесется к себе критично с его маниакальной уверенностью, что он способен осмысливать исторические процессы, не имея достаточного образования».
– Вот и конец истории, – произнес Виктор вслух. – Достоевский бы не поверил, и другой Федор не додумался бы: даже для Передонова слишком мелко…
Хотя ведь у людей прошлого возможности были далеко не те. Мечтать не могли о «всемирной паутине»! Теперь любому, кто только захочет быть услышанным, доступна эта трибуна. А грядет всеобщая дегенерация. И скоро за компьютер сядет какая-нибудь мартышка. Какие могут быть иллюзии?
Виктор чувствовал, что работать этой ночью у него не получится, что он теперь на несколько часов сбился с ритма. Лег, отвернувшись лицом к стене, и углубился в чтение «Закона синархии»*.
Сентябрь 2011 – март 2012
____________________________________________________
* Книга Владимира Шмакова об иерархическом строении космоса.
Мечты и жизнь Вальдемара Фаворского 3
© Copyright: Арчил Микоян, 2012
Свидетельство о публикации №212071601145
Свидетельство о публикации №212071601145
Рецензии