Возмездие

Шёл к концу 1919 год. На берегу озера, что затерялось между сопок, у вежи, похожей на огромный муравейник, сидел саами Василий Калина и думал о происходящем на земле великом событии: о революции, о свержении царя. Вчера в его вежу заходили двое знакомых саами с русским человеком и много говорили об этом.

Василий понимал пока только то, что революция - дело хорошее, что люди, совершившие революцию, - справедливые люди. Уже давно сидит он на куче валежника и думает о своей жизни, выкуривая трубку за трубкой.
На нём потрёпанная малица и плохонькие яры. Лицо у Василия сухое, сморщенное, будто человеку не тридцать, а все шестьдесят лет. Опершись локтями о колени, он щурит изъеденные дымом глаза и изредка покачивает головой.

Ох, и тяжело прожил он свои тридцать лет! Почти всю жизнь пас оленей у нойда-колдуна, а жил кое-как, ел то, что не хотели есть даже собаки нойда. Ничего у него не было: ни оленей, ни жены. Даже надежды на лучшую жизнь не было. Плохо жил.

Морщины Василия сложились в улыбку. Это он вспомнил другое - год назад в погост пришли смелые люди и сказали: "Совершилась революция!" Они разделили огромные оленьи стада нойда между бедными, ему тоже дали четырёх оленей. Тогда Василий даже плакал от счастья. Он женился, и вот - слышите! - завёрнутый в мягкие шкурки, плачет недавно родившийся сын.

Да, теперь Василий считал себя счастливым и даже богатым человеком. Ведь все видят, что у него в веже стоит сверкающий медью пузатый самовар. Кроме самовара, есть чугунный котёл, топор, две железные кружки и большая чашка из белого железа. Последнее время ему часто выпадала удача на охоте, и поэтому было что варить в котле.

- Эй, жена! - крикнул Василий, поднимаясь с валежника. Из вежи выползла маленькая женщина и, улыбаясь, вопросительно посмотрела на мужа.
- Разогрей самовар, чай пить будем. Ещё шкурки приготовь, тоже надо. Говорят, в Иоканьге за них сейчас хорошо платят. Думаю я - надо ехать.

На следующее утро Василий поехал. Два дня ехал по тундре и, наконец, увидел никогда не замерзающее море, а на море несколько огромных кораблей. Приближаясь к Иоканьге, он заметил, что над факторией колышутся два флага: один - белый, перекрещенный красными полосками, другой - полосатый, с голубым прямоугольником в углу, на котором было много белых звёзд. По берегу ходили люди с винтовками и разговаривали на непонятном языке.
Из осторожности Василий не поехал сразу в центр посёлка, а остановился на окраине, у землянки знакомого рыбака. Там он и узнал, что люди с винтовками - это американцы и англичане.

- Не ходи на берег, ни за что не ходи, - остерёг Василия старый рыбак. - Они злые люди, верь мне.
Он закашлялся.
- Били меня, а других, всех почти, загнали в дощатые бараки, и мрут люди там от холода и голода. А некоторых и расстреливают.

Василий широко раскрыл лишённые ресниц глаза и не верил тому, что слышал.
- Однако, за что бить людей? - спросил он. - Думаю я, ты неправду говоришь гостю.
- Правду говорю, - хмуро ответил рыбак. - Была здесь народная власть, да недолго. Приплыли откуда-то эти, и стало так плохо жить, как никогда не было.

Василий присмирел, но не надолго. Уж очень хотелось ему посмотреть на огромные корабли, на незнакомых людей, да и шкурки нужно было продать.
- Однако, я выйду на время, - сказал он, подумав, и вышел.
Чуть раскидывая ноги, побрёл к берегу.

В стороне около бараков, туп и других нехитрых построек толпились солдаты. Василий смотрел на них и старался понять, что привлекло так много людей в Иоканьгу. Недалеко от ветхого причала его кто-то тронул за плечо. Василий оглянулся и увидел оскалившегося в улыбке американского офицера, перетянутого ремнями. Растерявшись от неожиданной встречи, саами сделал шаг назад.

- Ты боишься? - спросил офицер по-русски, не переставая улыбаться.
- Нет... не боюсь, - ответил Василий, а сам подумал: "Ой, какая нехорошая улыбка. Рот смеётся, а глаза сердитые".
- О, правильно, - закачал головой американец, - Не надо бояться. Мы - друзья русского народа и саами. Понял?

Василий понял и, подумав: "Неправду говорил рыбак", радостно закивал головой. Американец ещё раз похлопал его по плечу:
- Мы - друзья, помни. Мы будем хорошо, очень хорошо платить за шкурки.

"Хороший человек", - решил Василий и, засунув руку глубоко за малицу, вытащил оттуда лёгкую, как пух, шкурку голубого песца.
- Купи!
- О! - вздёрнул брови американец. Он вырвал шкурку из рук Василия, подул на мех и, ещё раз сказав: "О!", пошёл к ближайшей избе.
Василий засеменил за ним, но у самого жилища оробел и остановился. Увидев, что покупатель открыл дверь и поманил пальцем, саами последовал за ним.

Голубой песец в руках соотечественника произвёл на сидевших в избе офицеров впечатление. Они повскакали с мест. Держа шкурку двумя пальцами, вошедший с Василием американец потряс ею перед их лицами и воскликнул:
- Хэлло, коллеги! Мне подарил шкурку песца вот тот дикарь. Я хочу расценивать этот случай как знак искренней любви народа саами к нам, американцам. Где Смит?.. Пусть он напишет в газету о том, что бедные жители тундры встречают нас подарками. Эх, чёрт возьми, побольше бы таких шкурок!

Василий стоял у двери, вслушивался в непонятную ему речь и улыбался.

- А, может быть, у него ещё есть подарки? - усмехнулся подвыпивший офицер. Он подошёл к Василию, посмотрел на него сверху вниз и рванул малицу. Ветхая одежда расползлась до пояса. На пол выпали ещё две белоснежные шкурки песца. Саами отступил к самой двери и испуганно смотрел на то, как офицеры подбирали шкурки. И понял Василий, что идёт не продажа, а грабёж. Холодом свело спину. На эти шкурки - а их так трудно добыть - он думал выменять немного сахару, чаю, табаку, кусочек материи ребёнку, и - главное - пороху для своего старенького ружья.

- А что мне за шкурки даёте? - осмелился спросить он.

Американцы захохотали.
- Если спляшешь или споёшь, пожалуй, дадим рюмку водки, - предложил один из них.
- Пусть спляшет! - ударил кулаком по столу другой. Василия стали подталкивать на середину комнаты.

- Я никогда не плясал, я не умею, - упираясь, говорил саами, чувствуя как краска заливает лицо.

- А ты вот так, вот так, - показал "покупатель", медленно поворачиваясь на одной ноге, а другой топая по полу. Кто-то замурлыкал песню, кто-то в такт захлопал в ладоши.

С лица Василия медленно сходила улыбка.
- Не буду! - вдруг выкрикнул он и выскочил за дверь. Бежал и слышал сзади улюлюканье, свист и хохот.

Ещё издали заметил он, что около упряжки расхаживают солдаты, и почуял недоброе. Так и есть! Было четыре оленя у Василия, теперь их осталось три. Одного, убитого, солдаты волокут за ноги по снегу. Слёзы потекли по морщинистому лицу Василия. Воспалённые веки краснели, сухие тонкие губы часто-часто дрожали. Он вскочил на нарты и не щадя оленей, погнал обратно домой.

За Иоканьгой у крутобокого холма увидел самое страшное. Он видел, как вскинули солдаты винтовки и выстрелили в людей с закрученными назад руками. Под пулями падали старожилы Иоканьги: саами и русские. Ой, как жутко стало на душе!

На третий день снова вошёл Василий в свою вежу и теперь был рад, что поселился так далеко от берега, от людей. Однако люди пришли.
Как-то дней через десять после возвращения Василий выбрался из вежи и увидел, что с горы к его жилищу катятся на лыжах одиннадцать офицеров. "Ну, теперь не будет у меня ни одного оленя", - мелькнула в голове страшная мысль.

"Гости" подкатили к нему и, не говоря ни слова, сбросили лыжи, влезли в вежу, вытолкнув оттуда перепуганную жену Василия вместе с ребёнком. Вслед выкатился самовар.
- Чаю! Слышишь, собака!
Василий спустился к проруби, набрал воды и втиснулся в вежу вместе с самоваром.
- Дров!
Саами принёс дров и хотел выбраться из вежи, но один из "друзей" схватил его за волосы и приказал к утру все лыжи смазать жиром.

На морозе стыл ребёнок. Жена не успела укутать его как следует. и теперь держала мальчика почти над самым огнём разведённого на снегу костра. "Гости" вскоре затихли, наверное, уснули. Ветер обжигал даже закалённое стужей лицо Василия. Он принёс ещё кучу хвороста, сел на неё и устремил немигающие глаза в огонь. Долго думал.
Рабство у нойда приучило его к покорности. Но вдруг родилось незнакомое ему раньше чувство ненависти. Ведь он ничего плохого не сделал этим людям, ничего не должен им. Зачем же пришли в тундру и издеваются над ним, над такими, как он? Нет, он не хочет вновь идти к нойду, не хочет отдавать бесплатно добытые шкурки этим чужеземцам. Он больше не хочет, чтобы его жизнью распоряжались другие!
Ещё раз вспомнив всё, что видел в Иоканьге, Василий встал и вынул из ножен большой охотничий нож.

- Горе тому, кто приносит людям горе! - тихо вскрикнула жена.
- Молчи, моя женщина! Знаю, что делаю, - тоже тихо, но твёрдо сказал Василий, направляясь к веже. Он вполз в жилище.

При слабом свете затухающего костра увидел спящих на шкурах офицеров и занёс над одним из них нож. Осторожность остановила руку. Всех он не успеет перебить, тогда погибнут жена и ребёнок. Надо сделать по-другому.

Василий тихо выбрался обратно и, послав жену за оленями, сложил все одиннадцать пар лыж на нарты. В веже он видел уложенные в одном месте вещевые мешки. В них, надо думать, было много дорогих шкурок, награбленных у таких, как он. Их нетрудно было бы взять. Но саами не стал делать этого: ведь он не вор.
Пусть проснутся пришельцы и увидят, что он не ограбил их, а отомстил.
Он возьмёт у них только хорошую винтовку. Нет, все возьмёт: для себя, для брата и для других. Он пойдёт к тем людям, которые сделали революцию, и вместе с ними прогонит чужеземцев...

Из одиннадцати офицеров никто не вернулся. Последнего из них нашли совсем близко от Иоканьги. Его закоченевший труп завернули в полосатый флаг и доставили в посёлок. А через месяц под напором революционных сил интервенты навсегда убрались с Севера.


(1973 год)