праздник как праздник

                ПРАЗДНИК КАК ПРАЗДНИК .
                (из серии "русский и прусский")

  Получил как-то Ванька Пупкин письмо из-за границы – из Пруссии сопредельной. Писал ему старинный знакомец – Ганс Пуппель – и было в том письме сказано:

  «Майн либер фройнде Ванька! Ты ист майн гроссе кореш унд дер самый лепший друг ин Руссия, а потому приглашаю тебя на майн гроссе праздник, на майн день рождения. Так что приходи ко мне через граница и будем мы тут вкусно есть, много пить, танцы танцевать и всеми прочими разрешенными безобразиями заниматься!

                Дайн гроссе кореш Ганс Пуппель.»


  Праздник играть – не лопатой махать – чего бы и не попраздновать, коли приглашают потому почесал Ванька в затылке, умишком пораскинул, новые лыковые лапти Гансу в подарок прихватил, да и наладился через греницу немецкой гулянки отведать.

  Ну, правда, через границу-то окольным путем пробираться пришлось, потому что к пограничникам аккурат на этот день какое-то очень большое начальство с инспекцией пожаловало и все они как один мертвецки трезвыми ходили, а оно только дураку неизвестно, что трезвый пограничник хуже пса цепного становится. Мимо трезвого-то пограничника и муха не пролетит – куда уж там Ваньке с лаптями соваться. Так что хоть от Ванькиной Опупеевки до Гансова Пупсдорфа пути всего ничего было – только границу перешагнуть, на дорогу в сей раз у Ваньки больше полудня ушло – пришлось кружным путем, через кочки да болота пробираться.

  Однако как бы там ни было, а добрался Ванька до Ганса вовремя – как раз к самому началу застолья праздничного. Добрался и, как положено, подарок торжественно вручил.

--О-о-о! Дас ист зер гут! Дас ист дер гроссе руссиш экзотик! Я сии лапти в гостиной на стенку повешу, буду сам этим русским  чудом ежедень любоваться и друзьям-фройндерам своим тоже показывать буду! – обрадел Ганс Ванькиному подарку и совсем уж было обниматься-целоваться полез, да тут женка его, фрау Марта, к столу всех кликнула: – пора, дескать, и праздник праздновать.

  Ванька ждать себя не заставил: - к столу поперед всех посунулся, на стул скорехонько взгромоздился, бороденку ладошкой пригладил, нос рукавом вытер, грудь выпятил, да соколом вкруг себя глянул… А как глянул – так и обомлел:

  Гости за столом, (а их, ежели с бабами считать, человек восемь набралось) чинно-мирно на своих местах устраивались – не торопясь, не толкаясь, из-за места поближе к бутылкам не ссорясь. А рассевшись по местам сидели так благочинно и благопристойно, будто это и не гости вовсе, а какие-нибудь апостолы на вечере тайной. И одеты они все были с иголочки, и все отутюжены-напомажены, помыты-побриты, надушены-наодеколонены. И говорили они промеж собой так культурно да вежливо, что ажно оторопь брала: - что ни слово —то у них разные битте-дритте со всякими гутен моргенами.

  А еще-то, слышь-ка, перед каждым гостем свой особенный столовый прибор чистотой сверкал, а в каждом том приборе аж по целых три  разновеличинных фарфоровых  тарелки содержалось, а уж ножиков и вилок с ложками – тех и вовсе без счету понавалено.

  «Вот это да!» – подумал Ванька – «Видать, Ганс-то всерьез решил на праздник расщедриться и кормить-поить всех на славу будет – а иначе на кой бы ляд тут вся эта прорва посуды понаставлена и горы ножиков с вилками понавалены… Э-эх! – ну и славный же, видать, праздник у Ганса будет! Опосля расскажу мужикам в Опупеевке как тут у немцев гулеванил – они от зависти передохнут!..»

  Однако не только посуде Ванька дивился – помимо тарелок с вилками были еще для каждого гостя салфетки крахмальные, особым кулечком завернутые, приготовлены, а уж сама-то скатерть на столе такой чистотой да белизной сверкала, что любой бы на месте Ваньки призадумался крепко, прежде чем руки об чистоту этакую вытирать, или, скажем, сморкаться в нее…

  Короче говоря, одурел Ванька малость от культурищи этакой, ноги в лаптях крестиком под стул прибрал, спину выпрямил, живот подтянул, руки ладошками на коленки сложил, да и затих – носом шмыгнуть боится.

  А тут как раз фрау Марта из кухни выглянула да обьявила:

-- Айн перемен: - руссиш водка унд руссиш шпек!

  После того обошла она всех гостей, каждому по махонькой, не больше наперстка, рюмочке водки налила, да по тоненькому – хорошему мужику раз лизнуть – ломтику сала на тарелку положила.
         
  Ванька скорым делом водку в рот выплеснул, сало с тарелки пятерней ухватил, однако в рот положить не успел – увидал вдруг, что другие-то гости сало с тарелок не руками лапают, а все больше ножичками да вилочками орудуют. Тут уж и он – чай не лыком шит – тоже вилочку ухватил, сало с руки на нее насадил, а уж потом только в рот отправил.
Ничего себе сало-то было. Хорошее. Только вот маловато его, посолено плохо, да без хлебушка еще.

  А другие гости водочку мелкими глоточками потребили, сало с тарелок маленькими кусочками прибрали, да и песню свою немецкую затянули. Ванька хоть по-немецки и не особенно разумел, однако сообразил-таки, что в песенке пелось о том, какой есть славный да хороший мужик Ганс Пуппель, да какой великолепный праздник устроен в честь его рождения.

  После песни фрау Марта снова обьявила :

-- Цвай перемен: – французиш белот унд французиш антрекот! – и снова гостей обошла  каждому на тарелку по кусочку жареного мяса сунула, да чего-то желтенького в рюмочки налила.

  Ванька кой-как этот самый антрекот вилкой на тарелочке поймал, в рот засунул, да белотом из рюмочки запил… Ну, мяса-то маловато было, чтоб вкус распробовать, а вот белот кислым оказался как уксус перестоялый…

  А гости уж новую песню затягивали. Жалостливую такую песню – про русалочку, которая на камушке посередь речки сидит, слезы горькие льет, нифига окромя этого не делает и оттого тоскует безмерно.

  А как про русалочку допели, фрау Марта снова заголосила:

-- Драй перемен: – шотландский виски унд голландский сосиски!..

  И этак-то она семь раз еще обьявляла потом, а после каждой перемены гости песни пели. Разные песни – и про Пруссию свою великую-развеликую, и про какого-то неведомого мужика Августина невесть куда опоздавшего, и про то, как хорошо бывает всем вместе маршировать под барабан…

  А после восьмой перемены фрау Марта голосить перестала и за клавесин уселась.

  Сообразил тут Ванька, что промеж гостей вроде как танцы-пляски затеваются. Почесал он в затылке, поприкидывал, а не вдарить ли и ему тоже вприсядку, да тут же эту затею и бросил: – в брюхе пусто, в голове трезво – чего ради выкаблучиваться?

  А Гансовы гости обрадели безмерно: – рожами просияли, с мест повскакали, бабенок своих под ручки ухватили, и давай выкомаривать!.. – у Ваньки от этакого зрелища аж дыханье занялось и рот сам собой отворился.

  Ну это-ж надо: – Фрау Марта что есть сил на клавесине наяривает, а под эту музыку то мужики немецкие вдруг все разом как подскочат, ножкой в воздухе этак взбрыкнут, а бабы ихние тем временем приседают да кланяются, а то вдруг уж и сами бабы будто бы козы вскинутся, телесами своими встряхнут, глазоньки закатят – и тут уж мужики перед ними расстилаются: – поклоны отвешивают да ножками шаркают. А потом вдруг все разом, вместе, задами вильнут, ножками встопотнут, ручками отмахнут, кругом себя оборотятся – и давай по новой приседать да кланяться!..

  Вот смехота-то!!!

  Посмотрел Ванька на ихнее танцы, поудивлялся, да и подумал вдруг, что ежели вот взять, да у них в Опупеевке этакие-то танцы отчебучить –  так народ после этого целую неделю хохотать будет… это, конечно, ежели тебя сразу в кутузку при участке не сволокут, чтоб ты там поостыл маленько и головой поправился…

  А гости Гансовы знай себе скачут, ногами дрыгают, да при всем при этом еще и рожами довольными сверкают – весело им видать, бусурманам…

  Однако рано ли, поздно ли, а танцам конец пришел. И тут уж, после танцев-то, уже сам Ганс за обьявления принялся:

-- Приглашаю вас, майн либер фройнде, поглядеть на майн гроссе фейерверк! Прошу битте пойти на двор и любоваться.

  Ванька вместе с гостями на двор вышел, а там Ганс какие-то финтифлюшки на земле разложил, да и запалил их. Финтифлюшки эти на земле закрутились-завертелись, искрами маленько побрызгали, дымком вонючим пыхнули, да и погасли.

  Сразу же после этого все немецкие гости Гансу великие благодарности за ужин в восемь перемен высказали, веселье его великое да фейерверк грандиозный похвалили и прощаться начали.

-- Ну как тебе, Ванька, мой праздник понравилс ? – спросил Ганс, когда последние гости со двора убрались.

-- А это чего – и все, что ли?! – подивился Ванька – Это и весь праздник?!

-- Да, майн либер фройнде Ванька, дас ист аллес. – кивнул Ганс – Кончился майн дер гроссе праздник и теперь я прошу сказать как он тебе понравился.

-- Да вроде бы ничего… – почесал за ухом Ванька – Хороший такой праздник у тебя получился… только вот жрать после него больно хочется… да и выпить бы не мешало… да еще и скучновато было маленько – рубах на груди не рвали, морды не сворачивали… даже сопатку никому не расквасили…

-- Дас ист дело вкуса! – разобиделся Ганс.

-- Наверно… – вздохнул Ванька грустно, да тут же и просиял: –  Ты слышь, Ганса, чего скажу-то тебе! Ты приходи завтрева ко мне, а? Я тут, понимашь, поросенка прикупить задумал для хозяйства, а у нас покупки обмывать заведено. Это, конечно, не бог весть какой праздник, не этот твой «дер гроссе юбилей», а все-ж таки посидим маленько с мужиками, выпьем, поговорим… Ты приходи, а?

-- А вот и приду! – гордо вскинул голову Ганс – Приду, и мы еще очень-очень будем поглядеть чем это ваш руссиш «посидеть» лучше чем наш пруссиш юбилей!
 
-- А вот и приходи. – кивнул Ванька и с тем домой отправился.

                *     *     *


  На следующий день, к обеду поближе, Ганс и впрямь на Ванькино подворье пожаловал. А у Ваньки уж к тому времени все готово было: – в углу двора около сарая колышек в землю вбит, а к колышку за заднюю ногу поросенок новокупленный веревочкой за заднюю ногу привязан – это, значит, и чтоб на виду он был, и чтоб не убежал куда-нибудь ненароком. Недалеко от поросенка солома охапками понавалена, на солому дерюжка постелена, а уж по этой дерюжке чашки-плошки чашки-плошки понаставлены, хлебушек поразложен, бутылки там и сям понатыканы… короче говоря вся поросячья обмывка в полной готовности находится. 
А окромя того еще и мужики соседские числом около десятка тут же во дворе околачивались – угощенья ждали.

  Едва Ганс за собой калитку прикрыл, как Ванька из избы на крылечко вышел и таково сказал:

-- Ну, мужички, пора бы нам, с божьей помощью, и за дело приниматься. Давайте-ка сядем сейчас, да выпьем за то, чтоб поросеночек мой хорошо бы ел, никогда бы не болел, чтоб безвременно не  пал, никуда бы не пропал и чтоб вырос он к следующей зиме в кабана размеров необьятных!

  Мужиков – дело известное – в другой раз просить не надобно. Расселись они по соломке, за бутылки взялись, да по первой налили.

  Ганса, само собой, тоже щедротами не обошли.

-- Вас ист дас?!! – взвизгнул Ганс, на свой полнехонький стакан глянувши – Выпить сие количество шнапс никак невозможно!!! Это есть смертельный доза для любой нормальный человек!

  Тут Гаврила, здоровенный бородатый мужик по правую сторону от Ганса сидевший, хмыкнул язвительно, да кулак свой Гансу под нос сунул:

--  Видишь, дурында немецкая?! Вот эта штука и есть «смертельный  доза для каждый нормальный человек» и ты у меня эту дозу аккурат промежду глаз получишь ежели еще кобениться будешь. Ты чего – нас тут всех не уважаешь или же желаешь, чтоб Ванькин поросенок околел безвременно?! Коли налито тебе – пей за поросячье здоровье и не вякай тут у меня!

  Ганс как на Гаврилин кулак глянул – так с перепугу весь стакан одним махом и выдул. От такого непривычного дела дух у него занялся, глаза на лоб полезли, рожа скраснела, рот отворился и быть бы беде непременно ежели-б все не тот же Гаврила. Мужик разом смекнул что к чему и в отверстый Гансов рот огурец соленый запихнул. А вслед за огурцом хлеба ломоть. А за хлебом – сала шматок. А за салом – луковку небольшую… тут-то Ганс и задышал, и в себя пришел, и уже сам за закуской потянулся.

  Минутки не прошло, а Ванька уж новую речь выдал:

-- Э-э-эх, мужики, между первой и второй – перерывчик небольшой… Поехали дале!

  Ганс и глазом моргнуть не успел, как ему уж второй стакан налили, а около носу сызнова Гаврилин кулак замаячил. Делать нечего – пришлось и этот стакан опростать и закусить его рыбкой жареной да редькой тертой.

  Так оно и пошло дальше-то – Ванька речи говорит да водку по стаканам разливает, мужики пьют-едят да разговоры разговаривают, а Гаврила следит, чтоб Ганс наравне со всеми водку с закуской потреблял да время от времени кулаком перед гансовым носом помахивает. Да приговаривает еще:

-- Ты, урючина бусурманская, гляди у меня! Знаем ведь мы вас, немчуру, – здеся вы от наших жратвы с выпивкой нос воротите, а там, в загранице своей, врать начинаете про то, что в Руссии гостей голодом морят и выпить им не подают. Так что сиди, ешь что дают, пей что нальют, и не вздумай мне тут увиливать от гостеприимства нашего!..

  После четвертого стакана мужики песни горланить взялись, а Ганс почувствовал в голове своей круженье великое а во швах одежных трещание – то набитый закуской живот наружу попер.

  После шестого стакана Ганс мужикам подпевать начал.

  После седьмого стакана мужики за балалайкой сбегали и пляски затеяли, а у Ганса пояс на штанах лопнул и пуговицы с жилетки сорвало.

  После восьмого стакана мужики силой промеж себя начали мериться, а заодно и Гансу глаз подбили.

  После десятого стакана Гансов живот уже вольно из одежки наружу торчал, а мужикам вдруг свежатинки захотелось – так они скоренько тут же на дворе костерок соорудили, поросенка новокупленого зажарили и съели до косточки – собакам даже ничего кроме копыт не досталось.

  После одиннадцатого стакана Ванька вдруг хвастать начал:

-- А у меня, мужики, чего есть-то – ни в жисть не догадаетесь. Ружжо! Ружжо двуствольно у меня есть, во как! Я его на базаре нашем за козу сменял. Хорошашшо ружжо-то, большашшо – бьет как зверь с обех стволов !.. Щас покажу!

  С теми словами сбегал Ванька в избу, приволок оттуда ружье, да как бабахнул с обоих стволов!.. Вроде и не целился никуда,а двух горщков на соседском заборе как не бывало.

-- Во како у меня ружжо! – выпятил грудь Ванька – Само стрелят – целить не надобно!

-- Эт што! – отмахнулся Гаврила – Ружьишком твоим только воробьев с забору гонять. А я вот  намедни за штоф водки аж цельную пушку у солдатиков выменял. А еще они мне сверх того бочонок пороху сверху накинули когда и я к штофу чекушку добавил. Так-то! А пушка – она не чета ружьишку какому-то!

-- А врешь! – прищурился Ванька .

-- А не вру! – подхватился Гаврила – Вот увидишь сейчас, что не вру!

  Сказавши так, убежал Гаврила со двора, однако тут же почти и вернулся. Да еще и с пушкой вместе.

  Небольшая такая пушчонка-то – ядра у нее всего-то фунта по два, не боле, однако пушка и впрямь ружью не чета. А еще и бочонок с порохом Гаврила под мышкой приволок – не обманул, значит.

  Ну, под такое дело еще по стакану махонули и сразу же после того пушку в деле опробовали. Хорошо так опробовали – от Ванькиного сарая только щепки с головешками остались.

  За это, само собой, еще раз выпили.

  И тут вдруг Ванька Ганса за грудь схватил и заорал:

-- А ты, Ганса хренова, помнишь ли, как на своем дне рожденья каким-то занюханым хрен-вей-верхом передо мной хвастал?!!

-- Яволь, Ванька, помню. – кивнул хмельной головушкой Ганс – Дас ист был зер гроссе унд зер гут фейерверк. Очень большой и очень хороший.

-- Так гляди, дурында немецкая, какие у нас тут хрен-вей-верхи бывают! Гляди и завидуй!!
Тут Ванька Ганса от себя отпихнул, головешку из костерка ухватил, да и в бочонок с порохом ее сунул…

 
                *       *       *


  Больше Ганс не помнил ничего.

  Не помнил как его контуженного, обожженного, пьяного вдрызг, пороховым духом провонявшего, обьевшегося до того, что пузо по земле волочилось, Ванька вместе с другими мужиками к границе волок, как с рук на руки прусским пограничникам его сдавал и как его потом свои уж, немцы, за руки да за ноги к дому волокли.

  Очухался Ганс аж на третьи сутки в тот самый миг, когда доктор ему пятую подряд ведерную клизьму ставил дабы таким способом Ганса в чувство привесть  и при помощи обильного промывания кишок хоть какие-то функции организма к жизни пробудить.

  Хитры они – доктора прусские – кого хошь своими клизмами донять могут. Хошь мертвого.


                *        *        *



  Без малого два месяца опосля поросячьего обмывания Ванька Ганса Пуппеля  в глаза не видывал и никаких весточек с прусской стороны не получал – аж заскучал маленечко без друга своего прусского. Однако как-то вечерком забрел Ванька в пограничный кабак пивка попить, ан глядь – за столом по прусскую сторону границы Ганс сидит!

  Сидеть-то сидит, да только не такой какой-то Ганс.

  Неправильный.

  С лица какой-то весь бледный. Скрюченный да скособоченный какой-то. Осунувшийся.

  Ну, правильный там или неправильный, а Ванька друга своего увидевши обрадел безмерно, руки раскинул, к границе подбежал, да и заорал во все горло:

-- Здорово, Гансушка!!! Здорово, друг ты мой сердешный!!!

-- Гутен таг, майн либер фройнде Ванька. – тихо, будто с того свету отозвался Ганс.

-- Сколь ведь не видались-то мы с тобой, Гансушка! Сколь ведь времени ни словечком не перемолвились! – не унимался Ванька.

-- Давно. – тихо вздохнул Ганс.

-- А ведь тебя, Гансушка, я как раз к делу увидал-то! – продолжал заливаться Ванька. – Ты Гаврилу-то, соседушку моего, помнишь ли?!

-- Помню. – сызнова вздохнул Ганс и поежился малость. – Такое не забывается… сей Гаврила ист мужик зело здоровый, зело суровый и кулак у него зело тяжелый… как мой голова кулак у него … и пушка еще…

-- Во-во! – залыбился Ванька – Так вот этот самый Гаврила намедни мне так сказал: «Ты, говорит, Ванька, зазови-ка к нам своего друга Ганса. Он, говорит, Ганс-то твой, мужик сурьезный, понимающий и не чванливый вовсе, как другие-прочие немцы. Понравился он мне, говорит. Посидим с ним маленько, говорит, покалякаем, а заодно и коровенку, которую я купить надумал, обмоем малость.» Так что Гавриле-то сказать? Придешь ли, Ганс?!

-- НАЙН!!! – взвизгнул Ганс и подскочил так, будто ненароком на осиное гнездо сел – Найн-нихт-нет, Ванька!!! После обмывка твой маленький поросенок майн фамилиен доктор, мой семейный врач, айн неделя исправлял мне заворот кишок приключившийся со мной от безмерного обжорства и пития! Цвай неделя после того унимал открывшийся вдруг понос! Драй неделя лечил мой бедный голова, а фир неделя пользовал от дрожания рук, ног и прочих частей тела! Фюнф неделя при помощи общий терапия пробуждал мой уснувший воля к жизни, а зекс неделя отхаживал от сотрясений мозга фрау Марту, которую я, пробудившись к жизни, но будучи все еще с похмелья, малость поучить да повоспитывать изволил! Так что найн, Ванька! Найн-нихт-нет и никак нет! Ведь ежели от обмывка твой маленький поросенок такой большой конфузия со мной приключился, то от большой Гаврилин корова и вовсе великий горе будет! А ведь ихь бин не дурак!! Ихь бин еще пожить хочу!!! – сказал так Ганс Пуппель, треуголку свою под мышку сунул и опрометью из кабака убежал.

-- Вот ведь дурында немецкая! – озадаченно почесал в звтылке Ванька. – Ему тут честь оказывают, в гости, как человека, зовут, выпивку на халяву предлагают, а он кочевряжится и от счастья экого как таракан от кипятку шарахается!.. Одно слово – бусурман!

  Вздохнул Ванька, носом шмыгнул, пиво свое допил и тоже из кабака наладился. 

                *