Сантехник

А где польза – там и признание.
Ален де Боттон

В Петроградской стороне, недалеко от медленной речки Карповки стоит дом с колоннами. Подоконники первых этажей белеют голубиным пометом, за одним из окон видна картонка с поблекшей надписью «женская консультация». Когда-то в этом дворце, построенном выпускником кадетского корпуса Шейхом Абдул-Ахад Ханом Эмиром Бухарским, царила благословенная мусульманская прохлада. В 1917-м большевики прогнали эмира, разделав дом на дикие коммуналки. В 1991-м советские спекулянты прогнали большевиков и купили всю центральную часть дома, поставив во дворе свои Ягуары и Мерседесы. Однако крайние парадные осталась простонародным царством с гигантскими общинными квартирами по двенадцать комнат.
И все в этих крайних парадных благополучно по сей день, только вот, надо сказать, что за этой частью дома водится странная слава. Будто людей здесь подменяют. Здесь совершил свое первое убийство знаменитый уголовник  Бася, бывший до того тихим попивающим инженером. А соседский мальчик, мечтавший стать летчиком, неожиданно бросил школу и сбежал в Африку, где прожил семь лет в диком племени каннибалов, а по возвращении стал известным ученым-этнологом. Здесь, в одной из квартир, у рыжеволосой красавицы, которая спокойно себе танцевала на малой сцене неизвестного театра, вдруг открылся дар ясновидения. Да мало ли чего еще – загляните в этот мирок, люди вам расскажут и не такое.
В одну из этих гигантских коммунальных квартир Алешу Лыкова милостиво поселил товарищ – на годик-другой, на птичьи права постояльца. Вселяясь в квартиру безмятежным летним днем, Лыков, конечно, знать не мог, как вскоре переменят его судьбу эти старые пыльные стены.
Воображение нового жильца поразила сразу же кухня. Она напоминала мини-фабрику – вмещала несколько плит, множество разнокалиберных шкафов и столиков, а также две мойки, которые были почти круглосуточно заняты.  Жильцы мыли в них посуду и сапоги, чистили картошку, замачивали белье…
Как только Лыков переехал, соседка Любаша ловко поймала его в коридоре и уведомила: все обитатели квартиры платят общий сбор 10 р. в месяц и по очереди делают еженедельно уборку. Выдержала паузу и добавила, что некоторые, особенно занятые, делают дополнительные взносы по 50 р и от уборки освобождаются. Лыков рассудил, что проще расстаться с полусотней рублей, чем тратить время единственной жизни на отдраивание бесконечного коридора, кухни, двух туалетов и истертой до дыр ванны. Однако осенью произошло непредвиденое.
В то памятное воскресное утро соседка сообщила, что теперь за уборку - 100 р. Лыков крякнул и решил, что за сто рублей он, пожалуй, сам. Получил инструкции и поплелся в кладовку за шваброй, тряпками, порошками и хлорными заливками, недоумевая: что могло вызвать взлет цен на уборку, если все сансредства покупаются из общественных денег? Человеческий ресурс дорожает? Моральная амортизация? Бог весть...
Он натянул до локтей резиновые перчатки, включил свет во всех местах общего пользования и посыпал пемолюксом раковины, унитазы и ванну. Напевая пионерскую песенку, он принялся драить пол мыльной водой, распугивая сонных соседей криками "па-а-старани-и-ись!" В кухне Лыков обнаружил любопытную вещь. Швабра давала возможность проникнуть в запретные соседские кухонные пространства - в те ее отсеки, которые он полгода наблюдал со своего пятачка, но куда нога его никогда не ступала. С трепетом двигал он соседские стулья, выметал из-под соседских столов соседский мусор, краснея, краем глаза заглядывал в булькающие соседские кастрюли.
И вдруг услышал хихиканье соседки Зоси: 
- А Лешка-то в этих перчатках как похож на гинеколога! Смотри, какой шустрый, какой аккуратный!
В ответ послышался прокуренный голос Пелагеи Федоровны:
- Да-а, мужчина вошел в образ...
Пунцовый, Лыков сделал вид, что не расслышал и помчался в другой конец коридора, чтобы вымыть прихожую, но там налетел на другую соседку, пожилую тетушку Лизавету, никогда доселе не видевшую его со шваброй. Тетушка Лизавета побледнела и тихо выдохнула:
 - О-ой! Что здесь произошло?! – полагая, видимо, что случилось кровопролитие, и Лыков замывает следы; за полгода он приобрел среди соседей репутацию безобразника.
- Уборочка, теть Лиз!
- А... это Леша убирается?! Ого!..
И она, потрясенная, удалилась к себе...
Наконец, квартира засияла. Подошла Люба, которой Лыков прежде платил за уборку, и сказала доверительно:
- Алексей, у вас прекрасно получается! Может, и за меня будете убирать?
Лыков остолбенел.
- Шутка! - улыбнулась Любаша и, напевая, исчезла в дебрях квартиры.
С того дня его общественное положение в необъятной коммуналке изменилось. Уборка оказалась чем-то вроде посвящения. Соскользнув с отстраненных небес постояльца в положение полноценного жильца, Лыков стал частью коммунального мира. Ему стало не все равно. И, как это часто случается, активная позиция чуть не довела его до сумы.
Но обо всем по порядку.
В канун Нового года фановая труба в кухне окончательно забилась. Аварийщики приехали и, широко улыбнулись хмельными предновогодними улыбками: отключим воду. Причем здесь вода? И установилась гениальная в своей простоте, почти деревенская система: колено изъяли, и вода из кухонной раковины хлестала в подставленное ведро, которое опорожнялось в унитаз, принося, таким образом, двойную пользу – сливной бачок сломался еще летом. Лыков тщетно потерпел месяц-другой, ожидая, что какой-нибудь прописанный жилец займется ремонтом. В конце концов не выдержал – принес из института специальный трос и вечером после работы, злой и голодный, сам принялся прочищать трубу. Дрянь, слежавшуюся в крепкий столетний ком, вытащить оказалось не просто. Шли часы яростной борьбы. Росла черная зловонная лужа под дырой, сквозь которую он орудовал тросом. Руки по локоть и лицо были забрызганы черной гадостью. На помощь явился похмельный сосед со своим тросом, подлиннее. Матерясь и выслушивая риторические советы собравшихся жильцов, они вдвоем продолжали терзать трубу.
Вдруг в коридоре раздался страшный крик:
- Украли яблоки!!! В электричке, гады!!! На секунду отвернулась – ведро исчезло! Лиза!
Пелагея Федоровна – надзирательница тюрьмы с сорокалетним стажем – привыкла, что ей сочувствуют хотя бы дома. Лыков слышал ее приближающийся речитатив в коридоре.
- Лиза, ты слышишь, я тебе везла ведро яблок! Вышла в тамбур покурить, возвращаюсь – нет ведра! Шаромыжник напротив сидел, гадина…
В проеме кухонной двери возник раскрытый на полуслове старушечий рот. Никто даже не обернулся. Пелагея Федоровна обиженно пожевала губами и ушла в свою комнату, шарахнув погромче дверью. Однако через пять минут, не в силах оставаться за пределами коммунальной жизни, появилась с молотком и подсунула его в кучку инструментов, громоздившихся рядом с трубой. Этот вклад обеспечил ей право участвовать в процессе.
- Отойди от света! – приказала она низкорослому пьянице Секретареву, который никакого света никому не заслонял. Тот покорно отошел куда-то в кладовку.
К полуночи проклятый ком протолкнулся вниз, и вода пошла. Лыков с соседом приладили на место колено и начали отмывать руки. Жилички взялись за тряпки. Но тут затрещал дверной звонок. Ворвалась бледная соседка с четвертого этажа, сбивчиво кричала про дерьмо, которое прет из раковины и заливает кухню. Кинулись вниз, понимая, что раз прет внизу, скоро поднимется и попрет наверху. Началось дежавю этажом ниже. Сосед шуровал тросом и, похохатывая, комментировал:
- Как говорится, говно вопрос! К утру до первого дотолкаем!
Сожительница соседа Дарья влюблено смотрела на своего рыцаря и отирала рукавом тельняшки пот с его грязного лба. Собравшиеся жильцы, уворачивались от черных брызг, оживленно хаяли ЖЭК и правительство. Лыкова мутило от голода и вони. Под одобрительные реплики он прилаживал гвоздистого паука к концу второго троса и вспоминал Зощенко.
Вдруг трос под руками соседа ухнул. Ком опять протолкнулся вниз. И неведомо было, застрял на третьем или прошел в преисподнюю. Шепотом условились: соседям с третьего не открывать! И на цыпочках разошлись. На часах было половина третьего ночи. В принципе, полагалось сбегать и спрыснуть победу. Но никто не побежал. И правильно. Утром соседка с четвертого сообщила, что ей пробили трубу и теперь из нее сочится все та же зловонная черная гадость.
На следующий вечер Лыков, уже как на работу отправился с соседом к нижним жильцам заделывать трубу. Дверь открыла женщина с подбитым глазом. Выслушав их, повернулась и крикнула в глубину коридора:
- Ри-ит! Тут сантехники! Мы вызывали?
С трудом втолковали ей, кто они и откуда. Прежде чем замазывать, решили выяснить, почему же вода не проходит сквозь соединение, а течет в щелки. На свой страх и риск поднатужились и сняли фрагмент трубы. Тут и обнаружилось, что ничего они никуда не протолкнули в прошлый раз, а смердящий затор вот он (состав: песок, волосы, жир, рыбьи внутренности). Морщась от омерзения, вычистили все это с помощью шомпола, изготовленного тут же из подручных средств. Жильцы ликовали.
А новоявленных сантехников понесло. Они вернулись в свою кухню и в мгновение ока установили купленную накануне новую мойку, так что любо-дорого смотреть – снежная белизна. Пелагея Федоровна с удовольствием констатировала, испустив клуб едкого табачного дыма:
 - Ну, почти всё. Осталось сменить бачок, а то уже три месяца обходимся ведром.
Они залезли в бачок, поковырялись и – починили. Притихшие соседи, осознав, что сэкономлено 600 р. на бачке и неизвестно, сколько на аварийщиках, что мойка явилась сама собой, а ведро из-под нее исчезло, начали уступать Лыкову очередь в ванную. С трепетом, боясь царапнуть, полоскали они тарелки в новой раковине и шумно сливали за собой воду в туалете. Утраченная благодать возвратилась в квартиру номер 4.
Но ненадолго.
Гроза разразилась в апреле. Вышло так, что Лыков отправил приятелю случайное письмецо с рассказом о своих коммунальных приключениях. Приятель же тогда был коммандирован в Москву, где потехи ради зачитал письмо знакомому, а тот переслал его своей любимой обратно в Петербург, которая, будучи редактором многотиражки, приняла все это за байку и легкой рукою опубликовала в качестве фельетона. Да не подумала изменить имена…
Стеклянная крыша музейного конференц-зала пропускала густой солнечный жар, оставляя мороз снаружи. Лыков блаженно млел у кадки с пальмой и не сразу понял, чего хочет его товарищ, который, минувшим летом поселил его в коммунальную квартиру, а теперь размахивая газетой, ворвался в библиотеку.  Весеннее солнце текло по венам, жизнь казалась далекой. Кого-то выселяли…
- У Любы на работе прочитали статью!!! Какого черта редактору пришло в голову оставить имена и сообщить все твои регалии?! Ее осмеяли до истерики: ходит фифой, а, оказывается, делает уборку за деньги! Да еще тарифы поднимает – дерет с нищей интеллигенции!
- Роберт мой дорогой, в чем дело? Где обсмеяли? Кто кого дерет? – вопрошал Лыков, поеживаясь от страшной догадки.
Товарищ сунул ему газету.
- На, читай! Признаться, мне понравилось. Поздравляю! Но что теперь делать – ума не приложу. Позвонил ей, а она белены объелась. Выселю, кричит, подлеца, он не прописан! В общем, я побежал, ты там это, держись. Если что – звони.
Лыков прочитал и втайне порадовался. Неплохой вышел фельетон. Однако поэтому и беда могла выйти нешуточная – опять ему светили мыканья по друзьям с котомкой книг и рубашек. Вечером он, стоя на ватных ногах, аккуратно проворачивал ключ во входной двери, пытаясь незаметно попасть в квартиру. Под мышкой у него был зажат букет, плечо оттягивала сумка, плотно набитая бутылкой шампанского и коробкой конфет.
Проникнуть в дом незаметно не удалось. Медленно приоткрыл он входную дверь и обмер. В коридоре, скрестив руки, стояло пострадавшее от печатного слова семейство – Любаша и ее взрослые дети. Лица у всех троих были бледны, на висках пульсировала возмущенная кровь. Любаша выпотрошила Лыкова взглядом и подчеркнуто медленно удалилась в сторону кухни. Сын ее, студент, процедил сквозь зубы:
- Алексей, можно вас на минуточку?
Лыков виновато улыбнулся и побрел к ним в комнату – как на эшафот. Следом молча вошла старшая дочь соседки.
- Алексей, - начал юноша обличительную речь, приперев спиной дверь и сверкая глазами - вы оскорбили нашу мать.
«Я не оскорблял вашу мать!» - чуть было не ляпнул Лыков, однако успел сообразить, что после такого двусмысленного «вашу мать» оправданий ему уже не будет и его попросту начнут бить.
- Виктор, это недоразумение, клянусь вам! – воскликнул Лыков. – Леночка, вы же работаете с прессой, вы меня поймете! Редактор виноват, редактор! Он обыкновенное мое личное письмо без изменений опубликовал! Я в шутку ему про наши злоключения с мойкой…
«Какое пошлое малодушие, к чему?» - изжогой поднялось у него из желудка.
- Вы лучше скажите, зачем было писать, что мама уборку за деньги делает?! – настаивал Виктор.
- Да ведь это…
И тут он понял, что объяснить ничего не сумеет. Бесполезно. Их праведный гнев ищет выхода. Оставалось лечь на спину и вильнуть хвостом.
- Виктор, не удивлюсь, если вы собираетесь набить мне морду, - сказал Лыков с улыбкой. Юноша насторожился. – Но вы ведь давно знаете меня, и должны понимать, что статья опубликована не из злого умысла. Это и в самом деле кошмарное недоразумение. Поэтому, давайте прекратим разговор. Ваше возмущение совершенно справедливо! Я написал вашей маме извинительную записку и приготовил скромный подарок к 8 марта. Решайте сами, вызывать меня на дуэль или просто принять мои самые искренние извинения. Поверьте, мне самому на работе за этот фельетон так досталось… Представляете, в каком свете я там изображен?
Совместная беда примиряет и не в таких ситуациях. И Лыков был помилован. Он водрузил на кухонный столик оскорбленной семьи цветы, шампанское, конфеты и короткое письмо с извинениями, на составление которого ушла половина рабочего дня. Изнывая от голода, постановил для себя – на кухню не выходить, чтобы буря хоть сколько-нибудь улеглась. Заснуть ему удалось лишь далеко за полночь.
Но то был только первый гром.
Газета отправилась по рукам и обошла всех обитателей квартиры. Все узнали себя, все увидели себя в безрадостном коммунальном свете. Следующее утро на кухне случилось выходным. Это было утро его смирения, его безропотного позора. Что ни говори, а взаимоотношения с жильцами у Лыкова сложились неплохие, несмотря на его необузданный образ жизни. Его угощали пирогами, он угощал в ответ бабушкиным вареньем. К нему обращались за помощью в мелком ремонте. В конце концов, еще недавно он был благородным героем водопроводной истории. В глубине души он не раз признавался себе, что в каком-то смысле даже любит этих людей. И теперь он оказался в роли коварного змея, пригретого на многострадальной коммунальной груди. Таким беспомощным Лыкову приходилось себя чувствовать только в далеком детстве. Единственный единомышленник – сосед, с которым чинили трубу – был в отъезде.
Утром Лыков перекрестился и пошел на кухню жарить яичницу. Весеннее солнце хохотало на начищенных кастрюлях Пелагеи Федоровны, плясало в клубах папиросного дыма, жмурило старческие глаза тетушки Лизаветы.
- Доброе утро! – по возможности бодро приветствовал всех Лыков, улавливая солнечные блики свежевыбритой физиономией.
В кухне повисла нехорошая тишина.
Только пьяница Секретарев просипел:
- Здоровенько!
И сгинул, звякнув чайником.
Первой, поджав губы, нарушила молчание тетушка Лизавета:
- Зачем же вы нас так очернили, Алексей?
- Ах, вы тоже прочитали? – притворно удивился Лыков. –  Теть Лиз, это случайно про уборку…
- В каком это кровопролитии я вас подозревала? А? Когда это я хаяла, как вы выразились, правительство? – грозно надвигалась тетушка Лизавета, и было ей безразлично, кто там кого осмеял на работе. – Ведь мы к вам по-человечески, а вы…! Как не стыдно!
- Тетя Лиза, ради Бога извините, это же вовсе не про вас! Это… такой получился глупый художественный образ…
Лыков мучительно морщился от собственного голоса, как от микстуры. Жильцы копошились каждый в своем уголке и отводили глаза.
- Пелагея Федоровна, и вы читали? – спросил он, ища поддержки.
Сурово грохоча тазом, та отвечала:
- Я, дружок, не читала, и читать не стану. Однако Лизавета мне изложила. Ты, чем других раскулачивать, на себя посмотри. Посуда грязная – какой день стоит? Кто по ночам орет благим матом? Кто девок водит?
- Сейчас же вымою, больше не повторится! – лебезил Лыков, припоминая, что месяц назад утром, терзаемый страшной мигренью, обнаружил под дверью комнаты записку: «просьба вести себя потише». Грозная Пелагея Федоровна сказала:
- Мне начхать, а старуху ты обидел...
- Кто ж знал... Надо, наверное, печенье там, шоколадку, да?
- Соображай сам, не маленький.
 
Возник огромный молчаливый Гаврила, стал наполнять водой пластиковые бутылки. Он имел обыкновение набивать ими морозилку, с удовольствием отмечая, как от пробки к донышку вырастает стержень ледяных кристаллов с грязью. Гаврила берег здоровье. Как-то раз он сказал Лыкову, что ему необходимо жить долго, правда, не объяснил, для чего.
- Гавриил, вы, наверное, тоже читали? – втянув голову в плечи, спросил Лыков.
- Да пошло оно все в жопу – задумчиво изрек Гаврила и ушел с охапкой бутылок к себе в комнату.
Такая реакция Лыкова обнадежила. К этому моменту кухня опустела, осталась только Зося, мать другого семейства, составлявшего Любаше с ее серьезными взрослыми детьми что-то вроде оппозиции. У Зоси был муж водитель троллейбуса и очаровательные дочки, содержавшие в двух смежных комнатах хомяков, попугаев, рыб, пару кошек и приблудного сопливого бульдога Бормана, который был близорук и периодически какал на коврик то Лыкову, то Секретареву. В силу своей природной беспечности, Зося не могла претендовать на коммунальное лидерство, как Любаша. Но, как часто принято в коммуналках между большими семьями, состояла с Любашей в отношениях вялотекущей холодной войны.
- Зося…
- Нормально, - оборвала его Зося басом. – Нашел, кого слушать – маразматиков. Нормально написано, даже с юмором. Молодец. Пиши дальше.
- Ой, правда? Спасибо… – Лыков замер и вдруг все понял.
- Месяц пройдет, сами же первые вспоминать будут, как про них в газете писали…
Ушла и Зося.
Лыков стоял один в большой светлой кухне, наблюдал за пылинками, кружившимися в горячих солнечных столбах между окнами и обшарпанной стеной, и чувствовал неловкую радость. Такого беспричинного счастья он всегда стыдился ребенком и переживал его тайком, скрывая от взрослых, от которых проще скрыть, чем объяснить.
Вот так, буря миновала, и остался написанный фельетон. А может и правда, попробовать еще разок? Как там было у Чехова? Следует, прежде всего, отыскать интересный типаж.  Где у нас ближайший типаж? Ага!
Пряча улыбку, он взял в прихожей скомканный полиэтиленовый пакет, набросил куртку и вышел на улицу. 
Как и следовало ожидать, Секретарев дремал на заборчике у пивного ларька. Лыков обрадовался ему, как родному, даже глаза намокли.
- Палыч! – крикнул он в смиренное помятое лицо, - давай пивом угощу!