Пазлы детства. 2

                Соседи.

        Наш дом заслонял от улицы камышовую хатку Карпенок. Такие хатки рисуют в детских книжках. Два маленьких оконца, дверь и наползающая крыша из камыша. Заваленка вдоль стенки, глиной обмазанная и тёплая от солнца. Иногда меня пускали туда со своими куклами посидеть и поиграть.

        Хозяйничала там старшая Екатерина Ивановна, мне разрешалось говорить: бабушка Катя, но бабушка моя обращалась только по имени отчеству и уважала. Бабушка Катя была сухая длинная старуха, с длинным скорбным лицом, в белом платочке, длинной тёмной юбке и в бесцветной в крапинку кофте навыпуск. Молчалива была и сурова. Видать, было отчего. О них на улице никто ничего не знал. Откуда, кто? Потом уже, через много лет, когда помогала им составлять ходатайство о получении жилья, узнала, что старшая Карпенка была в гражданскую медсестрой. Нет, неспроста они жили тихо-тихо в своей хатке.

        Бабушка Катя "поралась" в загородке от ветра за заборчиком у примуса под высоченным чумаком, который по весне пышно зацветал и распространял невыносимо противный запах, в доме у них было две комнатки и коридор, в нём на всю длину лежала дорожка, которую бабушка Катя сплела из полосочек, нарезанных от барахла, что выбрасывали на берега нашей балки. От этого половика у меня осталось тихое преклонение перед чудом рукоделия.
        Очень редко меня пускали в дом. Там всегда было полутемно, пахло сырым и керосином, над высокой кроватью на стене висела картина с лаковыми объёмными лебедями на голубой воде с деревьями, а в углу под потолком , обнятая полотенцем, совсем тёмная картина с неживым плоским лицом и огромными глазами.Я из-за этой картины дальше порога не продвигалась.Что-то было не так. Чего-то эти глаза от меня хотели.

        У нас в большой комнате на стенке висела чёрная круглая тарелка - репродуктор, а пониже петелькой на гвоздике ромбик керамической плитки с чёрной глазурью, на ней белый конверт с веткой сирени. Ещё высоко висела большая картина в рамке: вышитая крестиком собака с бело-коричневыми ушами бежит под деревом, дерево раскидистое, зелёное, глаза у собаки грустные. В гладко-коричневом со стёклами книжном шкфу у мамы спрятан журнал «Огонёк» и там внутри на лаковой странице из освещённого окна выглядывает красавица с бело-розовыми полными золотистыми руками, а внизу в темноте на коне в огромной шляпе кто-то... Это картина про любовь, неизвестно откуда, но я это знаю.

       Старшая дочь бабушки Кати тоже Екатерина Ивановна, более молодая копия матери, работала в швейной мастерской и была партийной. И тоже строгая, ни слова, кроме «здравствуйте». А младшая – тётя Наташа, непонятно откуда у них взялась. Маленькая , фигуристая, курносенькая, большеглазая, смешливая и в кудряшках. Её потом тоже пристроили в мастерскую, научили, но Е.И. была мастер высшего класса, не просто кофточки- юбочки, а по верхней одежде. Бабушка моя, портниха с восьми лет, просто так не хвалила, а тут уважала.
 
       У тёти Наташи -Зойка.И поэтому я от их заборчика не отлипала. Зойка старше меня на три года. Эти три года не перепрыгнешь и не перерастёшь. Это навсегда. Снизу вверх. Пока не расстались. Зойка – подружка, Зойка- учительница, Зойка – образец.

               
                Колдунья.

     Карпенки жили под одной  длинной крышей с Полиной Васильевной,маленькой кукольной колдуньей. Её дверь и окошко прятались от нас за огромным деревом-кустом  сирени.Когда весной этот гигантский букет покрывался бледносиреневыми конусами-гроздьями, голова кружилась от нежного  волнующего аромата. Он был везде во дворе, в сарае, в туалете, в собачьей будке,во всех комнатах, и свернув в наш проулок уже можно было идти на этот запах с закрытыми глазами.
               
      Полина Васильевна, хоть и крошечная – была дама. У неё был   маникюр, седенькие тоненькие косички кулёчком на макушке и брови, как месяц на небе, только чёрные. В город она выходила в крепдешиновом платье. Колдуньей  была потому, что в доме у неё в низкий потолок упиралось зеркало, да не одно, а из трёх частей, в котором пересекались и смещались совершенно непонятным образом окружающие вещи, и моих лиц там было три и даже больше, смотря как посмотреть, и несколько бабушкиных. А на высокой тумбе перед этим неприятным зеркалом толпились разной формы и размеров пузырьки и коробочки. И были там бутылочки из синего тёмного стекла с неоправданно большими пробками. Наверное, я уже знала слово яд, от бабушки, от кого же ещё, и ничто не могло меня заставить дотронуться до этих бутылочек, а Колдунья безгубо улыбалась мне и пыталась всунуть  в руки жутко пахнущие сладким пустые стекляшки: играйся, дэточка.
        У Полины Васильевны, как и у всех, было своё несчастье. Её красавец-сын,  в чёрном кителе с золотыми пуговицами, на войне или по случаю, потерял ногу.От него ушла жена. Наверное, и она была красавица.Иногда он в майке и трусах  лежал под деревом на старой кровати  за высоким дощаным забором, один, и плакал. В щели между досками я разглядывала его красивую волосатую ногу и полноги, слёз я не видела, но не сомневалась, что он плачет.


                Тётя Оля.

               
        Когда солнце уходило за мост, у  своей калитки усаживалась тётя Оля. Большая и толстая. Не просто толстая, а больная. При любом движении всё её рыхлое тело, щёки,подбородки , валики над локтями сотрясались и колебались. Передвигалась она, совая по земле ногами-колоннами в галошах, потому как  никакие тапки этого трения не выдерживали.
               
      Тётя Оля пережила войну в своём доме, платья - балдахины у неё были довоенные, штапельные. (Бабушка  штапельное платье только на выход надевала, а для дома халатики шила из ситца.) У тёти Оли имущество сохранилось, но пропали дети, Валя и Толик. Не то их немцы в Германию угнали, не то они сами туда подались. Иногда она по ним выла тонким  высоким голосом. Если из её двора, когда Мишки не было дома, доносилось это горестное  замораживающее и-и-и, тётки на улице говорили: мабуть, дитёв помынае.
            
      Если залезть на большую деревянную лестницу, приставленную к  нашему чердаку, то видно всё во дворе у тёти Оли. Там  заросли  курчавой светло-зелёной ромашковой травы, а в глубине двора под самой горой вытянулись две молодые акации, они мне кажутся мальчиком и девочкой.  Перед порогом у них растёт груша, и таких груш, как на ней, даже у нас нет. Иногда тётя Оля даёт бабушке миску с грушами «для дивчынки». Вдоль металлической сетки - забора от Полины Васильевны, на крепкой цепи по проволоке прогуливается грозная угрюмая  псина. Во двор не войдёшь.



                Мишка.

                Мишка к тёте Оле «пристал». Был он списанным моряком, может боцманом, может   капитаном. Семья у него погибла. На нашей улице он был белой вороной. И ходил всегда в белом костюме и в белых же парусиновых туфлях. Роста небольшого,крепкий, фигурой как переспелый огурец. Розовое лицо, розовая лысина, белые брови и такая же седина короткая над ушами.Голоса его никто не слышал, кроме двух раз в месяц, когда он полошил всю улицу представлениями. Скорее всего, это случалось в дни аванса и зарплаты. Но это я теперь так понимаю. А тогда явление было мне вместо театра и причины и поводы были неважны.
          
     Обычно, услышав первый рокот вступления Мишки в проулок, бабушка тут же загоняла меня в дом. Но в те счастливые дни, когда она прпускала этот момент, оглушённая стуком своей машинки, я тут же занимала наблюдательный пункт у калитки, предварительно проверив, что она закрыта на запор и клямка на месте, ухватывалась за поперечину, чтоб легче стоять на носках, поднимала крышечку почтового ящика и пристраивалась  к прорези, как к биноклю.Ждать надо было долго, потому что Мишка не спешил. Его рулады залпами неслись впереди него, пока он медленно и настойчиво продвигался по проулку.
            
      Улица вымирала. Пряталась Люськина голова в бигудях, что обычно по полдня торчала над мазанным забором напротив. Чуть ближе к мостику маячила в форточке Зинка Бобух, умостившись коленками на подоконнике. Зойка сопела у своей калитки,  справа, за серыми досками забора я видела край её красного сарафана. Все в напряжении ждали, затаившись. Наконец он появлялся. Выходил на простор из проулка, останавливался. Солце светило ему в лицо, слепило. Красное лицо его плакало. Пиджак съезжал. Из разодранной уже рубашки выступал живот и грудь, розовые, поросшие белым. Ему нечем было дышать. Он открывал рот и поднимал левую руку с кулаком, продолжая начатый с кем-то спор.
       Ить.... Матьььь....  Твой......Юу... Ттт... Ссс... сипел он, Б...Уй.... Ха... Вороньим крылом взметалась его ругань, летела к мосту и возвращалась. Ничего нельзя было разобрать, рвались отдельные раскалённые непонятные слова, аккорды гнева, и почему-то думалось, что гнев праведный. Он наклонялся чуток вбок и с силой выбрасывал кулак к солнцу, небу. Кого он проклинал? Бога, Сталина, Гитлера, судьбу? Он продвигался к мостику и здесь была последняя остановка, вдох отчаяния, примерка и мобилизация сил. Накренившийся скособоченный мостик ещё надо было перейти.

      Коленки у меня дрожали, сердце стучало, как бабушкина машинка: перейдёт или не перейдёт? Он уже чуть тише снова спускал всю свою обойму, смиряясь как  будто с тем, что она снова не дошла до адресата, и концентрировался на последнем рубеже. Против мостика в открытой калитке его молча ждала, как маяк, тётя Оля. Он заходил во двор и её большое мягкое тело безропотно принимало в себя остатки этой яростной бури. За две недели синяки успевали побледнеть, или вовсе сойти и жизнь продолжалась. А во мне эта Мишкина матерная брань, запрещённая, подслушанная и подсмотренная, непонятная пословно, таинственная и загадочная, по накалу своему почти священная, осталась как нечто сакральное.
          Если ты, дядя Миша где-то там наверху отдыхаешь, играй себе спокойно на скрипочке, и не грусти. У нас тут таакие дела....