Пазлы детства. 3

               
                Бабушка.

    Утром я спала, сколько хотела, а потом весь день толклась у бабушкиных ног. Бабушка топит печку, варит кашу, стирает в ваганах,( ударение на ах, такое прямоугольное цинковое корыто) на высокой табуретке ( не говорили у нас табурет ). У меня своя табуретка, пониже, я за ней кушаю и стульчик, и детская посудка из дерева куклу кормить, кошка серая и Тузик, я на него могу положить голову, когда он стоит.У нас семья - мама на работе и дядя в институте.

    Мама приходит очень поздно, когда я уже сплю, приносит из школьного буфета тонкий кусочек булочки с тонюсеньким розовым кружком колбасы. Я так сильно это люблю, что меня будят и я тут же съедаю, между сном и действительностью, воспринимая маму как фею. Дядя надо мной подтрунивает, в его шутках чувствую подвох, он меня дрессирует: скажи "матанализ","дифференциал", в моём произношении без буквы "р" это звучит так, что все дядины друзья аплодируют, бабушка меня спасает от них.

    Бабушка воспитывает. Она поручает мне подметать пол и заставляет по нескольку раз собирать мусор на совок, потому что у меня остаются полосы. И я не на шутку устаю от этого занятия. А бабушка говорит: " Чего губы надула ? Хочешь крутить колесо, будь хорошей девочкой." Крутить колесо от машинки, когда бабушка шьёт - это большой почёт. К тому же я зарабатываю себе лоскутки и шью из них целыми днями. Колготок тогда ещё не было, а чулки у меня всегда висели гармошкой, поэтому, прежде чем выйти за калитку, она требует подтянуть чулки.Бабушка с вёдрами идёт в конец улицы по воду, я семеню рядом, держась за её подол. У деревянного заборчика между нашими дворами она может лялякать с соседкой Екатериной Ивановной, я рядом, палец в рот, меня за это ругают. А если я "влезаю в разговор", то могу получить наказание.

    Наказание - это что-то. Бабушка говорит: неси табуретку. Я начинаю реветь и несу. Снимаю трусы, ложусь на табурет ( всё с рёвом и беспрекословно) и она меня стегает матерчатым поясом от своего халата. Это совсем не больно, подавляет сама процедура собственноручной подготовки, сознание, что наказание неотвратимо.
 
    А кто вытирает мне попку, когда я встаю с горшка? Кто открывает мне страшную правду, когда я истекаю тихими слезами, услышав траурную музыку,что все мы умираем когда нибудь, в старости, и тогда это совсем не страшно, надо только до этой старости дожить.

    Мы идём с бабушкой в угол двора нюхать смородину, жёлтые соцветия с красными точечками тычинок, сладкий запах весны.Бабушка срезает ветки сирени в банку, пусть в доме пахнут. У неё левая рука красивая, веночки по верху ладони расходятся букетиком, а правая - совсем другая, пальцы вкривь и вены в какой-то прямоугольник сложились с толстой перемычкой. Кстати - мне передалось, только позже увиделось.И зубы внизу один на другой самую чуточку, тоже как у неё.

   Бабушка - красивая, не так как мама, без краски, но красивая, все так говорят, и сама я вижу.Особенно чувствую - она мягкая. Мы спим с нею на сундуке. Она с краю, я под стенкой. У неё спина белая, гладкая, если бы я тогда знала слово - мраморная. И есть кнопочка, бородавка, я люблю её нажимать. Пи - пип. "Спи, Зыночка"-почему-то бабушка произносит моё имя с твёрдым "и". Но спать не хочется и я дразнюсь: не дышу. Научилась так затаивать дыхание, что ни-ни. Наконец бабушка замечает, резко поворачивается, встряхивает меня и почему-то сердится уже не на шутку.

      Самое восхитительное - это летние вечера. Темно. Дверь в дом.Белая марлевая занавеска. Порог. Бабушка на маленьком стульчике спиной прислонилась к закрытой половинке двери. Я у неё на коленях, вернее в подоле её юбки,отчего они у неё(юбки) часто трещат, т.е. рвутся. Над нами лампочка, вокруг рассеивается свет, чётко видны ближние вырезные листья виноградной беседки напротив, ствол груши, а дальше всё сгущается в темноту. Вокруг лампочки "мерехтыть" тучка мошек и комарики, невидимо что-то звенит, кузнечики ? Почему-то говорят - стрекочат, но это только морзянка такая на одном высоком з-з-з. Если свет выключить - будет видно небо со звёздами, но тогда страшно.Мы одни, мы ждём своих.Воздух. Воздух вокруг и сверху, тёплый летний волшебный воздух и лёгкий до неуловимости ветерок.

      Вот тут, в этом гамаке я и узнавала бабушкину и свою историю, про то, что было. Бабушка сказок не любила, или не знала. Позже выяснилось, что мама и дядя знали из бабушкиного прошлого намного меньше, чем мы, внуки. Когда они были маленькими - ей некогда было баюкать их по вечерам. Ритм, тембр бабушкиного голоса, интонации законсервирован в моей памяти. Я усыпаю уже под это журчание рассказа и что-то переходит в сон и там продолжает туманиться.



                Тайны раскрываются.

     Дядя учился, мама работала. Папа где-то был, очень далеко.Бабушка шила на заказ. Окончив работу, она собирала все лоскутки, сворачивала трубочкой, перевязывала косым тонким остатком и бросала в матерчатую торбочку.

    Таких торбочек под кроватью хранилось много. Там были култышки из шотландки в клеточку, байковые , ватные на ощупь рулончики, ситцевые разноузорчатые весёленькие кусочки, сатиновые гладкие с косыми нитками, штапельные, шёлковые, шифоновые, крепдешиновые, крепжоржетовые с волшебными цветами, и даже бархатные и панбархатные и плюшевые. Я могла с закрытыми глазами наощупь найти тот свёрточек, что подходил к моей задумке.
    
    Заказчицы приходили на примерки. Это были какие-то женщины, знакомые бабушке ещё по довоенной жизни, мамины коллеги-учительницы и соседки с улицы. Я сидела в уголке, играла с лоскутками и слушала разговоры. Говорили о том, какая жизнь сложная, сколько что стоит, о всяких болезнях, как было до войны, о войне, о ком-то из знакомых людей, или какие-то страшные случаи рассказывали. Бабушка говорила мало, держала губами булавки.
   
     Часто захаживала  Полина Васильевна, крутилась перед зеркалом, всё пыталась увидеть свою круглую спину, и сыпала, сыпала гранёными словечками: Гофрэ, Софья Борисовна, гофрэ.Мне хочется фан-те-зи. Пока бабушка поправляла и примётывала, она успевала сообщить своё мнение о соседях. Особенно доставалось Карпенкам, они ведь жили под одной крышей и, наверное, камыш над их половиной был гуще. Не давала покоя хохотушка Наталья. - Нэт у неё никакого мужа. Капитан! Вы знаете, что такое капитан?! Если бы он был, мой Константин знал бы фамилию. Его нет! И не было. Вы посчитайте, Софья Борисовна, посчитайте.Девять месяцев! Когда родилась дэвочка? Вот то-то же. Посчитайте.
 
     Речь шла о Зойке. Зойка говорила, что её папа плавает, и он привезёт ей говорящую куклу из заграницы. Папа задерживался. Но он в общем-то и не очень был нужен. Кукла была у меня, большая, трофейная, дядя привёз, глаза открывала, Зойка с ней играла сколько хотела, она вообще у Зойки жила. Но какой-то уж очень загадочный счёт Колдунья навязывала бабушке. Счёт, связанный с рождением и долгим отсутствием Зойкиного отца. Считать я уже умела, во всяком случае до десяти и обратно, но смысла за этим счётом я не улавливала, а тайна была. Надежда была на Зойку. Ведь Зойка считала лучше, и наверное, понимала больше.

     Мы стояли на улице у нашей калитки, я тихо и настойчиво наговаривала Зойке мантру: девять месяцев, посчитай. Мне было не понятно, от какого события надо  отсчитать девять, чтобы счёт приобрёл смысл и стало ясно, почему Зойкиного отца нет и быть не может. Но у Зойки явно есть шанс открыть истину, во первых, об её отце разговор, во вторых – она в школе учится.
- Зойка, считай,- наступала я в экстазе предоткрытия, - нет никакого отца.
-Как это – нет?- Зойка неожиданно возмутилась и вместо того, чтобы считать, огрызнулась: Это у тебя нет.
- У меня есть,- спокойно парировала я,- мой папа учится, он далеко.
- Ага, дульки учится, в тюряге твой папочка, в тю-ря-ге, все знают,- и она оттолкнула меня легонько.
Скользкая была трава и скользкая подошва у сандаликов,  я потихоньку сползала по покатому склону в балку, оглушённая новостью и не находя руками за что зацепиться. Кто-то из взрослых успел  ухватить меня за шиворот.

               
                Ожидание.

      Зойка была права.Мой папа отбывал срок.
      
      На третьем году его армейской службы началась война - аэродром бомбили. В обнимку с рацией он дислоцировался от Сталинграда до Кенниксберга. Когда война закончилась солдат-победитель демобилизовался, зашёл повидаться с родственниками, только что вернувшимися на родное место из эвакуации.

      Высокий,сильный, красивый, контуженный, правда, но это не в счёт. Девушка, двоюродная сестричка, мыла пол, раскраснелась, тоненькая, ясноглазая, летящая - кинулась на шею, задохнулись. Вскоре поженились. Сняли комнатку в восемь квадратных метров, для себя и для бабушки.

     Папа работал мастером в профучилище. Перед моим рождением перешёл работать в кооперацию. Время было строгое, за украденный коробок спичек получали срок.  В какой-то момент, не удержавшись на вираже между требованиями жизни и прямолинейными установками советского законодательства, папа попал в места отдалённые, успевши всё-таки увидеть меня, новорожденную. Нам предстояло прожить без отца двенадцать лет.

     Вернулся с японского фронта мамин младший брат. Мне был год, когда мы переехали в купленный на бабушкино имя дом над балкой.
        Нетерпеливое чувство ожидания – оно от рождения или взращённое?
       
     Мама работала учительницей младших классов, а по-вечерам в библиотеке. Зимой мы слали папе посылки. Вкуснейший запах стоит в доме. Жарится мясо, заливается жиром и застывает на холоде. Бабушка называет это затаканить мясо. Только мне его  дают попробовать, токанка для папы, а я бы его ела и ела, без остановки. Я очень люблю покушать,  и мои шерстяные вязанные чулки шире, чем длиннее.
         
     В печке потрескивают дрова. Я сижу на маленьком стульчике у грубы и грызу семечки, шкурки можно бросать на пол, потом подмести в угол к дровам, на стенке напротив мечутся тени от огня, на столе горит свечка, мама склонилась возле огонька над пяльцами, редкими свободными вечерами вышивает картину гладью. На светло-бирюзовом атласе два белых голубя прижимаются друг к другу. Серебристые крылья, чёрные с оранжевым ободком кружочки глаз, жёлтые клювы рядышком, я пытаюсь разгадать, кто из них мама, кто папа,  конечно, тот, кто чуточку больший - папа.Мама очень худенькая, у неё лицо просвечивается, и светятся глаза прозрачно - голубые. Она вышивает и улыбается. Таких красивых губ, как у моей мамы, нет ни у кого.Это картина  тоже про любовь. Мы ждём папу.
            
      Летом ждать веселее. Огромный день начинается утром, переваливает через полдень, склоняется к вечеру, вползает в сумерки и в темноту. Огромный старый Клён у заднего угла дома держит корнями край балки. Клён у меня всегда с большой буквы, потому что он Дух двора, символ детства, источник бесхитростных радостей, тени, весеннего воздушного цветения. Мощные ветви расходятся над забором и простираются над балкой, из необъятного внизу ствола с морщинистой жёсткой потрескавшейся серой корой, прут по весне тонкие веточки веером, сначала светлозелёные, переходящие постепенно в фиолетово-коричневые. Каждое утро проверяется насколько они подросли. Когда ветки становятся в палец толщиной, уже достаточно твёрдые и ещё мягкие, их можно срезать и вырезать по ним узоры, острым ножичком снимая тонкую кожицу, под которой мокрое желтовато-белое тело. А дядя даже может отстучать кожицу-плёночку, стащить её с отрезка веточки целиком, надсечь на древесине ямку, снова натянуть кожицу -трубочку и будет мне свисток.
         
       Недалеко от клёна низенький курятник из жердочек.Когда куры квохчут - заливаются, бабушка посылает меня залезть внутрь, там только с моим росточком и можно пройти до гнезда, сонышко просвечивает в щели, тени от жердей лесенкой ломаются на соломе, пахнет перьями и в золотистом гнезде розовеет яичко, или два. И руки потеют от  счастья. А потом бабушка крутит этим живым  тёплым  яйцом вокруг моего лица, приговаривая, чтоб лицо моё было такое же чистое и овальное, как яйцо.
       
       Почтовый ящик, немножко помятый, с облупленной краской, плоский, волшебно притягательный. Письмо в почтовом ящике, как яйцо в гнезде. В двенадцать часов несут почту.Я жду её, крутясь у калитки и без конца заглядывая в ящик - а вдруг пропустила. Иногда в косую щёлку виден остро белеющий уголок, и сразу чувствуешь, только газета, или письмо тоже, а иногда, письмо вложено в газету и, о чудо, выпадает при развороте, иногда газет и писем много, и их не опускают в прорезь, а открывают калитку и впихивают пачку прямо в ящик сверху, - это урожай. Наша почтальонка тётя Клава, с большой чёрной сумкой  на ремне через плечо, набитой газетами, со стопкой писем в руке и с подготовленным на ходу комплектом для ближайших двух-трёх калиток стремительно несётся из проулка к мостику, загорелая, худая, длинноногая и кричит: 56-й - письмо, 52-й - газета, и мы бежим ей навстречу, взять почту из её рук – это такая удача.

       Письма приходят от бабушкиных сестёр и от папы. От папы каждую неделю. Мы ему тоже пишем каждую неделю. Мама макает ручку в чернильницу, у неё получаются буквы, как бусинки ровными рядочками, я усердно соплю рядом. В каждом письме мы посылаем ему мою пятерню, я растопыриваю пальцы и мама обводит их карандашом. За четыре года рука выросла и скоро не поместится на лист. Папа на фотографии в армейской форме, в будёновке со звездой, у него широкие тёмные брови, прямой сильный нос, улыбка до ушей и глаза говорят: посмотрите, какой я молодец. Я люблю папу на фотографии, только мне не понятно, чем это он так доволен? Он пишет, что целует отпечаток моей ручки, и грустного я люблю его больше, чем на фотографии.