Сука-жизнь

Унижение… Насилие… Они всюду. Они сквозят во взглядах. Когда-нибудь я сниму документалку о Киеве. Там будут только молчаливые лица. Потупленные глаза… стариков, рабочих, бомжей… И городской транспорт, катающий их туда-сюда. Всех этих волочащих собственную жизнь на горбу... С постоянной угрозой голода… страшной, невообразимой! Распределение благ сведено к чистейшей случайности. К везению! Но, бывает, и не везет… Смерть притаилась за каждым из нас, она только ждет удобного случая. Голодная смерть при обилии товаров на прилавках… Еду охраняют такие же голодные продавцы. Им что-то перепадет от господ за верную службу. Приходится держаться за собственные цепи, чтобы не сдохнуть. Приходится душить этими цепями других. Это уже в порядке вещей… похлеще любого безразличия. Его может позволить себе только “интеллигенция”. У нее свои тусовки. Они герметичны… Мода на цинизм! Сидя в светлом здании дорого ресторана с женщиной, которую рассчитываешь трахнуть сегодня вечером, умильно потягивая винцо, пространно рассуждая о мировой несправедливости или черт знает о чем еще, вполне спокойно реагируешь на грязного нищего за окном, отделенного от тебя, как и положено, непроницаемой гранью. Но вот, вдруг, сам становишься этим нищим, примеряешь, словно костюм, его вонючую жизнь… Ни с того, ни с сего! Как? Когда? Ты и оглянуться не успел... И, оказывается, выйти из игры уже нельзя, вернуться за стекло нет никакой возможности... Ты, как говорится, попал. Дверца захлопнулась, и ты вертишься в колесе своей необозримой свободы. Перед тобой вытягиваются длинные улицы, они пестрят указателями твоего маршрута. Ты должен успеть пройти его в точный срок. Никаких остановок. Игра приобретает все более жесткие формы. Это и называется взросление. Теперь разыгрывается твоя жизнь. Еще немного… ты скатишься, и тогда на тебя просто плюнут. Рано или поздно все летят под откос. Твои маршруты становятся более узнаваемыми. Ставок больше нет. Ты расслаиваешься и вынужден платить всё дороже за право жить. Мечты, стремления, вся эта идеалистическая чушь о счастье, возвышенные идеалы – все летит в тартарары… Спать в тепле и заработать себе на ужин – предел мечтаний. Неудачник, лузер, ты упустил свое время рыпаться! Кое-как выжить и протянуть до своей последней стадии рака. Всегда ведь есть надежда, что она наступит, по крайней мере, не в ближайшем будущем.
 
Так проходит и моя жизнь. Амбиции остались в прошлом. Претендовать на что-то кажется мне просто смешным. Некоторые друзья говорят, мол, надо “заниматься творчеством”… Но что я могу сделать, если эстетизм выветривается из меня вместе с редким блаженным чувством сытости? Или если я не понимаю, как им удается мучиться трансцендентными проблемами, снисходительно закрывая глаза на обыденную повседневную грубость. Для них искусство – просто бегство от реальности. Escape. И я могу понять их, но даже на это у меня зачастую не хватает денег... Да и при моем скверном характере такой выход явно не для меня. Здесь нужно научиться безразличию к происходящему… Я же, напротив, наблюдаю за окружающим меня миром с жадностью обсессивного невротика. И все сильнее чувствую, что не только не чужд, но прямо-таки растворен в нем, слит и впечатан в лица всех этих кружащихся в абсурдной обреченности человеческих организмов. Я чувствую, что обладаю с ними как бы одним желудком, который заявляет о себе красноречивыми взглядами рабочего или крестьянки, торгующей в переходе мешком картошки. А там, где подключается власть, где действенным становится насилие, где разница занимаемых позиций вступает в стадию мелкого локального конфликта, где сила, реальная или символическая, оказывается определяющим фактором, между людьми возникают неодолимые барьеры, и каждый из нас потрясает своими цепями как знаменем, запугивая и унижая другого.

Все это просто и ежедневно. Достаточно прислушаться к звукам, которые издает город. Увидеть с каким наслаждением мать лупит своего ребенка за малейший проступок или попросту из-за плохого настроения. Жизнь – это ненависть, которая закипает при малейшем трении. Агрессия… насилие… страх… Люди мечутся в этом треугольнике всю свою жизнь. Кто не выдерживает, слетает с катушек. Начинает молоть бессвязный и никому ненужный вздор. Я каждый день вижу этих несчастных психов… мне их жаль. С другой стороны, не такой уж и плохой выход… Отчаяние, ставшее бесконечным произнесением бессмыслицы. Говорение, единственная задача которого сводится к манифестации: “смотрите, мы еще здесь, мы еще живы, смотрите!” Оно гораздо интереснее метафизики или, там, мучительных сомнений “интеллектуалов”. В пограничных ситуациях нет места философским рефлексиям… Только простые чувства – инстинкты… Человек становится домашним животным. Бессловесным памятником своего незакрывающегося и вечно голодного рта. Человек, которому больше неоткуда ждать поддержки. У которого нет родных и друзей, чтобы подкармливать его хотя бы несколько раз в неделю… У него нет даже кредитной карточки на случай крайней нужды… Тогда как эта самая крайняя нужда может оказаться для него смертельной…

Мне всегда нравились собаки. С детства. Помню, я испытывал к ним даже сексуальное влечение. Но в последнее время я живу один и не хочу заводить животных. Это обременительно... Год назад я решился провести один “гастрономический” эксперимент. Съесть собаку. Очень хотелось мяса, а я никак не мог накопить на него. И тогда в моей голове инстинктивно начали рождаться первобытные мысли… дикие варварские планы. Я осматривал окрестные дворы, но от “охоты” отказался сразу. Во-первых, это небезопасно. Можно было подцепить заразу или случайно съесть питомца каких-нибудь чувствительных соседей. Я чувствовал себя маньяком. С другой стороны, корейцы едят собак – в этом нет ничего дурного. Поговаривают, это уберегает их от туберкулеза… выживают, короче. Но ведь они едят какую-то там специально выведенную для этого породу. А, может, нет, может, это вранье. Как бы там ни было, я решил заняться “натуральным хозяйством”… вырастить себе “гуляш”. Главное, меня никто ни в чем не сможет упрекнуть. Мало ли почему люди держат собак. Кто-то слишком сентиментален, кто-то жесток, а кто-то голоден. Вот и вся логика. Я был воодушевлен. Я уже давно не готовил мяса. Зажарка из лука и моркови, обжаривание сочных кусочков в собственном соку и потом проваривание их в сметанной воде… объедение! Выходит аппетитная подливка, которую можно растянуть недели на две. Тем более, целая собака! Ее хватит минимум на три раза, то есть на полтора месяца безбедной жизни… За дело!

Честно говоря, я никогда не жил в селе. Я понятия не имел, как все это делается, но казалось, во мне просыпаются какие-то деревенские корни. Для начала надо было подыскать щенка. В Киеве это сделать несложно. Бездомных собак здесь даже больше, чем людей. Их жизни часто представлялись мне похожими на мою. Они также бродили среди изобилия разнообразных продуктов, облизываясь и вздыхая. Иногда им что-то перепадало, и они поедали это без лишних философствований. Кому-то везло больше. Остальные, дабы пройти жесткий естественный отбор, вынуждены смиряться. Временами, казалось, я понимаю собак лучше, чем людей… я мыслю, как собака… Глядя в их большие взволнованные глаза, я узнаю в них свою тоску...

На следующую ночь мне приснился жутковатый сон. Я стоял в очереди за мясом в большом супермаркете. Передо мной лежал живой поросенок. Его должны были вот-вот зарезать, но он не дергался. Было видно, как его грудная клетка опускается и поднимается в такт дыханию. Вокруг толпились люди. Они заказывали себе разные части тела. Сначала кто-то попросил ухо. Его отрезали по живому, не смотря на отвратительный визг, поднятый несчастным животным. Следующей на очереди была нога. Мясник поднял поросенка перед собой… с него текла кровь… Другой мясник начал рубить ногу. Очевидно, у него возникли проблемы. Может, из-за тупого ножа, которым он подрезал связки. Кромсание затянулось, поросенок от боли потерял сознания… я проснулся. “Странно, что поросенок такой маленький”, – подумал я, – “он был похож на большую кошку или… на собаку!” Я был встревожен, и еще долго не мог уснуть.

Теперь я признаю, что затея с собакой с самого начала была собачьим бредом. Но тогда я этого не замечал. Я не слишком-то отдавал себе отчет в затратности предприятия… Мне хотелось проверить, может ли человек, живя в городе, хоть как-то быть независимым от потребления… Когда во многом себе отказываешь, а при этом тебя постоянно дразнят, и не такое может прийти в голову! У меня случаются периоды помутнения… безумных проектов, на реализацию которых уходят недели и месяцы... В такое время я невменяем. Никакие рациональные доводы не разубеждают меня. День за днем с усиливающейся навязчивостью я ношусь со своей идеей, которая представляется мне грандиозным выходом, выплеском из всех трудностей. Я в прямом смысле теряю сон, перестаю читать и не могу думать ни о чем другом. По многу раз прокручиваю в мозгу одни и те же сценарии, находя в них новые неучтенные детали. Исписываю десятки черновиков в надежде создать “универсальный план”, ничего не упустить, разработать максимально точную схему... Напряжение нагнетается; абсурд проникает все глубже, завладевает мной. Обдумывание и повторение становятся настоящей манией. Единственный способ избавиться от нее – начать действовать, воплощать… и постепенно разочаровываться в своих построениях… Реальность разрывает страшное сплетение слов, обвивающих мою шею, словно очаровательная теоретическая петля, в которую я добровольно просунул голову. Разочаровываясь, я снова становлюсь свободным... На некоторое время.

Мои поиски продлились недолго. Я присмотрел себе замечательную бездомную сучку на Троещине. Она блаженно спала на солнце среди окурков в придорожной пыли троллейбусной остановки. Я осмотрел ее. Никаких внешних изъянов. На вид ей было месяца четыре. То, что надо. Я решил, что буду кормить ее кашами, как себя, а в итоге получу мясо. С экономической точки зрения расчет был сомнителен. Меня вдохновляло это скорее эмоционально. К тому же предстояло преодолеть отвращение к убийству. Испытание... Я вспомнил всю свою ненависть к защитникам животных и все свое презрение к вегетарианцам. Эти ублюдки, равнодушно оставляющие тебя подыхать от голода, готовы в то же время расшибиться в лепешку во имя спасения какой-нибудь “божьей” твари, попавшей под машину или ставшей жертвой жестокости. Меня всегда это удивляло. По их имбецильной логике выходит, что человек заслуживает меньшего сострадания, чем животное, только потому, что он наделен сознанием, и, дескать, сам виноват во всех в своих бедах. “Животное не понимает, за что его убивают, оно ни в чем не виновато! Оно не создавало этого жестокого общества…” – маразм, масштабность которого может сравниться разве что с христианской этикой... Как будто бы убивают “за что-то”! В самом деле, пятнадцать лет назад одна богомольная христианка, кормившая свою собачку исключительно “белым мясом” (ибо ничего другого маленькая чертовка есть не желала), сообщила мне, что “животное в тысячу раз святее человека”. Должно быть, эта математика распространялась только на ее сучку, вкушавшую, подобно апостолам, плоть Христа... Вообще говоря, они самые настоящие “эволюционные фашисты”, эти защитники: чем примитивнее организм, тем спокойнее они смотрят на его смерть. К примеру, поедание птицы – уже гораздо меньшее зло, а на счет рыбы вообще можно не заморачиваться. Так-то…

Первым делом я искупал свою добычу под теплым душем. Собачонка пыталась слизывать с себя хозяйственное мыло и пить воду, стекавшую по ванне. Она была явно довольна моим вниманием. Постоянно вертела хвостом и слегка покусывала мне руки. С первого же дня я проникся к ней сентиментальной симпатией, как человек, долго живший в одиночестве и, наконец, нашедший себе хоть какого-то спутника. Между тем я постоянно помнил о цели, с которой она была здесь. Потому было решено держать ее в коридоре. Чтоб не привязываться... Несмотря на пол, я назвал ее Пурушка. Она не возражала, а уменьшительный суффикс этого излишне претенциозного имени придавал ему в моих глазах игривость. Первым делом Пурушке надлежало протравить глистов. Я купил ей самое дешевое средство... Далее следовало приучить ее ходить в туалет на улицу. Я постарался сделать это с минимальным насилием, ведь с первого же дня никак не мог избавиться от дурацкого чувства вины, которое начал ощущать заранее, з;годя, предчувствуя неминуемую развязку для этого веселого и глупого щенка. С детства я был сентиментален. Мне всегда было жаль животных. Помню, как долго мать утешала меня, когда в нашем дворе отравили Дружка – собаку, которая доверялась только мне и которая никому больше не позволяла себя гладить… Сейчас мне кажется, Дружок попросту оказывал мне честь. Я был забитым ребенком, надо мной издевались сверстники. Часто я боялся выходить на улицу… За это меня всегда любили собаки, хотя многих из них я тоже боялся. Но всегда ощущал перед ними какую-то странную благодарность. Это трудно объяснить… После каждой прогулки я вел Пурушку в ванную комнату и тщательно мыл ей лапы. Я хотел, чтобы она всегда была чистой. Тем более, ей надо привыкать. Ванная должна стать для нее чем-то обыденным, чем-то само собой разумеющимся, дабы в решающий момент не вызвать подозрений. Вскоре она настолько свыклась с этим ритуалом, что сама, хотя и неохотно, после очередной прогулки брела к месту своего “омовения”. Она росла быстро. И спустя два месяца я начал всерьез задумываться об убийстве.

Накануне намеченной даты ко мне в гости зашел мой старый знакомый. Мы видимся изредка. Он – странный субъект... Работает, как и я, учителем. И точно так же почти всю зарплату отдает за жилье. Словом, выкручивается... Он был удивлен, что у меня собака. Разумеется, я не стал посвящать его в свои планы.

– Что это ты, разбогател? Зачем тебе лишний рот в доме?
– Да так, привязалась. Не выгонять же ее.
– Смотри, теперь не до жалости… Как знаешь, конечно. Только ты сам худой.
– Время такое. Кому легко?
– Угости чаем.

Мы прошли на кухню. Я налил чаю. Он долго молчал. Я не перебивал его. Мы сидели в тишине. Звук размешивания сахара в чашках. Втягивание жидкости. Стук чашек о стол. Он открыл окно и посмотрел во двор. Там, за оградой садика, играли дети. Толстая воспитательница выделялась на фоне их маленьких хилых фигур. Ветер смешивал их голоса. Где-то за углом угрюмо лаяла собака – должно быть, тут недалеко, на стоянке. Кошка в траве медленно подкрадывалась к стае голубей, которая неожиданно и громко сорвалась с места. Мой друг уныло посмотрел на меня. Я почувствовал в его взгляде страшную усталость, обреченность. Это был взгляд человека, ничего не ждущего впереди и ни на что не надеющегося. Ему нужно было с кем-нибудь поговорить. Своим молчанием он словно спрашивал, согласен ли я его слушать. Я м;лча соглашался. И он, наконец, решился:

– Однажды наступит такое время, когда только за то, что ты человек, тебе будет обеспечен необходимый минимум – питание, жилье, шмотки. Это у меня такая утопия. Как коммунизм, только лучше. Представляешь, если бы так было! Думаешь, никто бы не работал? Черта с два! Большинство ведь не удовлетворилось бы минимумом. Кому нужно больше, идет работать, – это справедливо. Многие бы пахали. Из-за амбиций, из-за запросов, но не от необходимости. Необходимость унижает. Работай или сдохни – это не по-человечески, так нельзя. Конечно, я понимаю, никто не обязан бесплатно тебя кормить, но, по-моему, мы недостаточно используем наши технические ресурсы… Да и с распределением у нас неважно. Я бы не хотел, чтобы ты счел меня коммунистом. Но вдумайся: владелец производства имеет больший доход, чем его исполнитель – рабочий. Хотя владелец, по сути, ничего не производит. Он просто есть. Диалектика Господина и Раба в действии… Раб обрабатывает природу, Господин потребляет блага. Господин и Раб взаимосвязаны, они обуславливают друг друга.  Что из этого следует? Достаточно, чтобы исчезло одно звено, и система распадается сама собой. Понимаешь о чем я? В этом главная ошибка коммунистов. Разумеется, Господин не хочет уступать власть. Поэтому революция ни к чему не ведет, ведь место Господина слишком привлекательно. Кто-нибудь обязательно займет его. Коммунисты пытаются искоренить господство, а искоренять надо рабство, понимаешь меня? Без Раба Господин гибнет как голова без тела. Парадокс в том, что Раб тоже нуждается в Господине. В этом его беда и проклятие. В этом главная проблема. Искоренить рабство – значит, перестать нуждаться в Господине. Я не знаю, возможно ли это? Мы слишком привыкли, когда нам указывают что делать. Будет трудно обойтись без вождей. Даже при мысли об этом возникает множество трудностей. Как договориться? Как умерить агрессивную волю другого, не впадая при этом в насилие? Я понимаю, это нереально на уровне всего общества. Но, может быть, для начала хотя бы как локальный опыт? Представь себе предприятие, которое занимается каким-нибудь производством. Не важно каким. И вместо владельца – частного или государственного – это предприятие управляется, собственно, самими рабочими, всеми, кто работает на нем в данный конкретный момент. Все решения принимаются коллективно и так далее... Что? Думаешь, абсурд? Позапрошлый век? Может быть, может быть… Самая главная проблема здесь – в распределении благ. По какому принципу? Черт его знает… Я так и вижу этих рабочих, каждый из которых полагает свою часть работы наиболее значимой и полезной. Могут ли они получать одинаково, если, скажем, объем работы, физический труд, вкладываемый каждым из них, будут объективно отличаться? Да и сами они будут отличаться… хотя бы физически. Снова появится разобщенность, зависть, карьерные предпочтения. Это все так старо и неинтересно. Нет, нет, это не выход… Я понимаю…

Он замолчал и потупил взгляд. Я смотрел на него с интересом. Мне нечего было сказать в ответ. Ведь я, как и он, просто пытался выжить. Ежедневно ощущая насилие и унижение. Но толку-то постоянно твердить об этом? Если бы он предложил что-то реальное, хотя бы намек на действие, я бы, скорее всего, согласился. Но ведь ясно же, – он и сам чувствовал, – что это всего-навсего отчаянная болтовня. Ни к чему не ведущая и, к слову, никого ни к чему не обязывающая. Голодные не могут позволить себе либеральных действий. Они либо молчат и выкручиваются, либо берутся за оружие. Чтобы уменьшить вероятность второго варианта, сегодня почти всем им дают образование. Видимость шанса! Отягощенные культурой, кастрированные, с промытыми до основания мозгами, они не могут позволить себе открытую агрессию. Более того, их амбиции – неиссякаемый источник эксплуатации. Образованные рабы – настоящее буржуазное ноу-хау. Для всех остальных давно придуманы специальные развлечения – игрушки культиндустрии, гениальные механизмы по изъятию свободного времени…

Через несколько минут он снова прервал молчание:

– Знаешь, такого еще никогда не было. Мы впервые после Совка подыхаем от голода среди тонн еды, хранящейся на прилавках магазинов. Представляешь, один мой знакомый несколько часов бродил по супермаркету без гроша в кармане пока не упал в обморок. Оказалось, он три дня не ел. Как он не набросился на еду, не понимаю? Вот она, выдержка воспитанного человека. А с другой стороны, наверное, просто страшно. Попасть в нашу милицию без денег – тоже ведь самоубийство. Дикость какая-то! Голод во все времена был отвратительным, но сегодня он с особым привкусом… В самом деле, любой из нас без особых трудностей переживает несчастье ближнего.
Я не рассказывал тебе о своем бывшем ученике? Этот маленький десятилетний ублюдок – настоящий глашатай своего сословия. Просто находка. Я раскрутил его на откровенность. И вот что он думает. По его представлениям, общество делится на четыре основных класса: аристократы (к которым он причислял себя), нормальные, бедные и бомжи. Бомжей, по его понятию, стоило бы попросту физически уничтожить, а бедняки (такие как я, с его слов) должны работать на аристократов. Нормальные могут позволить себе дружбу с аристократами, а иногда и сами переходить в их касту. Неплохо, правда? Он так и говорил мне: “Ты приходишь ко мне, чтобы отдохнуть в моей аристократической квартирке от суки-жены, которая тебя пилит”. Я не возражаю против этого, пусть болтает, мне даже интересно. Конечно, как педагог я мог бы заткнуть его, но тогда я расписался бы в своем унижении. Понимаешь? Когда у жены обнаружили рак год назад, она позвонила мне прямо на занятие спросить смогу ли я достать десять тысяч. Не помню на что именно. Я сказал, что под рукой таких денег, что надо будет занимать или брать кредит. Мой ученик слышал все это и, когда я положил трубку, презрительно спросил: “У тебя нет под рукой десяти тысяч?” “Нет”, – ответил я. Он скривился в презрительной ухмылке. “Мне отец подарил десять тысяч. Хочешь, покажу? Угадай, на что я их потрачу?” “Думаю, на Лего.” “Ты догадливый. Я смогу купить себе сразу несколько наборов. Один стоит тысячи три... Но зависит от размеров, конечно… Что, жена заболела?” “Да.” “Если она умрет, ты, надеюсь, перестанешь ходить ко мне?” “Нет, стану ходить чаще.” “Еще чего! Пусть выздоравливает.” Спустя пол года она умерла. Я до сих пор в долгах. Но отказался от этого ученика. Пусть радуется. Не могу больше. Веришь, временами хотелось его убить. Но что это изменит? Ведь он просто открыто говорит то, что молчаливо считается нормальным в его среде. Он так воспитан. Он не виноват в этом. Хм… десятилетний буржуа! У них действительно роскошное жилье. Как-то даже не по-человечески роскошное. Ничего подобного я никогда не видел. Там заблудиться можно. Мне было бы стыдно жить одному или, скажем, с семьей в такой огромной двухэтажной квартире. Хотя, будь у меня возможность, вряд ли бы я отказался... Не знаю, не знаю… Глупо, да?

Не помню, ответил ли я что-то. Что тут было отвечать? Мы допили чай, и он ушел. Перед уходом он повторил, что когда-нибудь все изменится, но что мы, конечно, не доживем; дескать, жаль... Я закрыл за ним дверь и потрепал Пурушку, которая все это время спокойно лежала в коридоре. Она прижалась ко мне и посмотрела в глаза своим благодарным доверчивым взглядом. Я почувствовал облегчение от ее молчания. Затем прошел на кухню и помыл посуду. Весь вечер чувствовал беспокойство. Не мог отвлечься. В который раз достал и разложил на столе свои нехитрые инструменты. Топор, молоток, большой нож и тазик. Я никогда в жизни не убивал. Представляю, как смешно, должно быть, я выглядел.

Следующей ночью спал отвратительно. Под утро, которое я встретил легкой дремотой, Пурушка открыла дверь в комнату и бесцеремонно залезла ко мне в постель. Я было подумал выгнать ее, но она так успокоительно легла у меня в ногах, что я тут же уснул. Проснулся я поздно, оттого, что Пурушка лизнула меня в нос, требуя традиционной утренней прогулки. Я мрачно взглянул на нее. Эта жизнерадостная морда не подозревала, что сегодня все будет кончено и что следующее утро наступит уже без нее. Сказать по правде, я уже подумывал отказаться от своей затеи, но тут же уличил себя в слабости и стал одеваться. С самого утра все вокруг казалось мне подозрительным. Сосед как-то странно взглянул на меня, когда я выводил Пурушку во двор. “На прогулочку?” – спросил он язвительно. Или, может быть, мне это только почудилось. В ответ я невнятно кивнул и поспешил свернуть за угол. На стадионе гуляли хозяева со своими собаками. Их дети играли с большими овчарками и маленькими пушистыми болонками, смеялись, резвились. Заприметив Пурушку, они издали радостный крик и бросились к нам на встречу. “Оставьте ее поиграть с нами!” – попросил худой веснушчатый паренек, – “пожалуйста, а мы ее приведем!” Мне показалось подозрительной его просьба. Но я решил не подавать виду. “Конечно, только недолго”, – ответил я. Пришлось отпустить ее с ними. Вместе они образовывали один большой прыгающий клубок. Пурушка была любимицей малышни, как и всякий щенок в ее возрасте. Я вернулся домой. Через несколько часов дети привели ее, довольную и растрепанную, благодарили меня и просили отпустить ее завтра. Я ничего не ответил и закрыл дверь. Пурушка на радостях бросилась ко мне на руки, а потом по привычке пошла в ванную комнату. Я тщательно искупал ее.

Приближался вечер. Я сидел на кухне, потупив взгляд и уставившись в одну точку. Будь у меня деньги на сигареты, я бы выкурил парочку… Пока не стемнело, решил сходить в магазин. Неплохо было бы уже сегодня ночью приготовить подливку. Долгожданное мясо! Черт возьми, уже давно мог бы накопить на него! Теперь только морока и нервы. Но делать нечего. Надо было решаться. Я собрался и вышел на улицу. Шел я быстро, постоянно оглядывался и кутался в пальто. Короче, нервничал. Мне казалось, что все вокруг подозревают меня. Что они давно разгадали мой замысел, что все считают меня зверем и кровопийцей. Что на обратном пути мне, возможно, устроят засаду, долбанут по голове в подъезде. Или что, в лучшем случае, они прямо сейчас выламывают двери, освобождают Пурушку и заодно грабят мою нищую квартиру. Но я шел, и ничего не происходило. Все было тихо и как всегда. Какая-то старуха едва передвигала ноги, волоча за собой старую дырявую сумку на колесах. Мальчишки равнодушно курили на ободранном крыльце “Продуктов”. Во двор заезжала машина, заставляя редких прохожих расступаться перед ней как перед чем-то высшим и лучшим, чем они. На улице маршрутка как большой пылесос затягивала в себя пассажиров, и они, будто перед алтарем, совершали акт преклонения, кладя деньги на прямоугольное возвышение перед водителем. Совершив обряд деньгоположения, они позволяли себе пройти внутрь и со спокойной совестью (а некоторые даже исполненные гордостью за наличие у себя такого права) занимали полагающиеся им места. Дойдя до супермаркета, я в последний раз усомнился в правильности своих действий. Я сказал себе, что еще не поздно раздумать. Что можно просто выгнать Пурушку на улицу. Что я мог бы выкрутиться, что у меня не такая уж крайняя нужда и что я, в конце концов, не умираю с голоду. Но все было напрасно. Я зашел, купил лук, морковку, сметану и немного подсолнечного масла. Это как раз то, что я мог себе позволить сегодня. На хлеб не хватило, но я тешил себя надеждой, что на ужин у меня будет гречка с мясом. Я вернулся домой.

Пурушка облизала меня и сунула свой любопытный нос в пакет. Она не подозревала, что все это куплено ради нее. Мы в последний раз вышли на улицу. Она сходила в туалет. Я долго водил ее, не решаясь идти обратно. Ей уже надоело гулять, и она сама тянула в сторону нашего парадного. Я все смотрел на нее. Пытался запомнить живое выражение глаз, гладкую черную шерсть, красивые упругие мышцы ног и спины. Есть какая-то особая красота в живом существе. В этой слаженной гармонии тела, которую я вот-вот собирался разрушить. Я не понимаю, как можно получать удовольствие от убийства. От насилия. Да, выходит, они бывают необходимы, они – часть нашей жизни… Но разве не наша задача искоренять их? Пурушка тянула домой все настойчивее, и я, в конце концов, уступил. Мы медленно поднялись по темно-серой лестнице. Зайдя в квартиру, я закрыл за собой все замки и задвижку. И начал действовать.

Первым делом я закрыл все окна и положил на дно ванной широкую деревянную доску. Далее принес и разложил там все инструменты. Я никак не мог решить, чем нанести самый первый и самый важный удар. Нужно было, чтобы она мгновенно и без лишнего шума сдохла. Я поставил Пурушку в ванну. Она доверчиво виляла хвостом и смотрела на меня в ожидании. Она думала, что я как обычно открою воду, чтобы помыть ей лапы. Я аккуратно взял молоток и приложил его к голове собаки. Она сочла это за игру и начала облизывать и покусывать его. Я пытался понять, как же лучше нанести удар. Если она поднимет визг, могут услышать соседи за стенкой. Наверное, топором надежнее... Но надо попасть, чтобы первого раза проломить череп. То есть бить надо со всей силы. Я взял мыло и нарисовал на голове Пурушки белую отметину. Она начала скулить от нетерпения, требовала, чтобы ее поскорее помыли и выпустили отсюда. Я погладил ее по животу, чтобы успокоить, и взял топор. Долго раздумывать нельзя. Я прицелился, несколько раз, как бы примеряясь, медленно поднял и опустил топор над головой собаки. И…, раз! Удар со всей силы! В последнее мгновение она неудачно дернула головой и подняла пасть. Удар пришелся ей прямо в зубы и рассек морду. Она взвыла, начала дико метаться по ванне, опрокидывая все, что попадалось ей на пути. Сквозь кровь она хрипела, беспомощно шевеля остатками нижней челюсти. Я тщетно попытался зафиксировать ее хоть в каком-нибудь положении. Она расцарапала мне руку когтями, я заорал, и моя кровь смешалась с ее выделениями. Все вокруг было красно-черным. Она срала и ссала прямо здесь, мечась и подыхая. Весь в крови, с разодранной до мяса рукой, я схватил топор и начал лупить им куда придется. Я наносил удары без разбора, кровь хлестала фонтами, мне в рожу, и лилась струйками. Она хрипела и жалась к металлическим стенкам. Иногда я промахивался, и топор застревал в деревянной доске на дне ванной. Я пытался вытащить его, но потом, обессилев, схватил молоток и наносил им удары в голову. Точнее в то, что от нее осталось. Мозги вытекали из проломленного черепа вместе с черной кровью, и собака, наконец, замерла. Я бросил молоток на окровавленную тушу и бросился прочь. Не успев выбежать, я основательно выблевал прямо на пол и кинулся к умывальнику на кухне. Проблевавшись в него еще раз, я начал судорожно мыть лицо и руки, промывать рану, глубина которой превзошла ожидания. Кровь не останавливалась – очевидно, были задеты вены. Я чувствовал слабость и едва стоял на ногах. Еще немного и я бы грохнулся в обморок. Сбросив с холодильника какие-то старые банки и добравшись до аптечки, я наощупь достал бинты. Перетянув руку выше раны так крепко, как только смог, я вылил на нее флакончик перекиси водорода, которая тут же вспенилась и вместе с новым притоком крови оказалась на полу. Меня шатало. Я уже забыл думать о трупе Пурушки в ванной. Кое-как забинтовав руку, я добрался до комнаты и рухнул на диван. Голову сдавливало, я застонал, скрючился и очень скоро вырубился. На следующий день пришел в сознание только после полудня.

Меня разбудил звонок в дверь. Я продрал глаза и застал себя в крайне плачевном состоянии. Перевязанная рука онемела. На бинтах расплылось и застыло красное облако крови. Я слегка ослабил перетяжку. Раздался еще один звонок. Я вздрогнул. Черт возьми, неужели кто-нибудь слышал мою вчерашнюю возню? Ну, да, а сегодня я не выходил с Пурушкой, – должно быть, они заподозрили. Звонок настойчиво повторился в третий раз. Длинный уверенный звук. Я насилу поднялся. Но решил не открывать. Пробираясь к двери, я ужаснулся своему отражению в зеркале. Ну и видок! Засохшие пятна крови на одежде, шее… слипшиеся волосы. Да уж, вчера мне было не до них. Все испачкано… Я тихонько подкрался к глазку. Опершись на дверь, я увидал на лестничной клетке вчерашних детей. Они пришли поиграть с Пурушкой. Они стояли в недоумении. Я заплакал. Впервые за много лет. Только теперь я понял, что случилось, что я натворил. Куда завело меня убожество моей жизни… Я снова посмотрел в глазок, но увидел только мелькнувшие спины. Дети уходили ни с чем, озадаченные выдумкой новых развлечений. Такое чувство, будто они уходили от меня. Я остался один. Наедине с трупом. И мне нужно было найти в себе силы убрать все это. Преодолевая отвращение, я зашел в ванную. Омерзительное зрелище. Каша вместо головы, засохшая кровь, местами добрызнувшая до потолка. И запах – признак непригодности… Отлично! Все оказалось впустую. Так всегда со мной… Я выматерился и принялся за работу. Отдирая отвердевшую тушу от ванной, я почувствовал слабость. Нужно было хоть что-нибудь съесть. Я вспомнил, что у меня осталась морковка и сметана. Помыв руки, я с жадностью проглотил их. И стало намного легче.
Через пару часов все было убрано и вымыто. Я принял душ, от которого получил неимоверное удовольствие. Обработал рану. В буквальном смысле вырезал из нее омертвевшие куски плоти, чтобы меньше гноилась. Продезинфицировал и перевязал начисто. Было больно и гадко, но именно это и называется “лечением”. Больше всего я боялся подцепить какую-нибудь дрянь, от которой подыхаешь в муках. Поздно ночью я сложил несколько синих пакетов с останками в большой белый пакет и выбросил все это в мусорный контейнер. На следующее утро Пурушку вывезли на свалку. С тех пор я не позволяю себе заводить животных.

И последнее. Неделю спустя мне написал брат. Это была полная неожиданность. Мы много лет не общались, но, видимо, он поддерживал связь с кем-то из моих друзей. Оказалось, брат неплохо устроился за границей. И, зная мою нужду, он звал меня к себе. Мне было обещан угол, нормальное питание и свобода. Просто мечта! Свое теплое письмо он заключал постскриптумом: “И обязательно бери с собой Пурушку!” Мило, правда? Жаль, что письмо опоздало. Почта задержала его ровно на неделю. Как назло. А ведь все могло бы произойти иначе...  Я отказался.

18.06.12