Селф

Предупреждение: текст может не понравится особо брезгливым, а также глубоко верующим людям.

Стою в ванной перед зеркалом со швейной иглой и протираю ее ваткой, смоченной отцовским одеколоном. Слышу, как на кухне мать бубнит про свои обиды, которые ей нанесли мой отец, ее отец, мать моего отца и, конечно же, я. Судя по всему, я, вообще, главный виновник всех ее жизненных неудач и неприятностей, в том числе развода и неуживчивости со свекровью. Закончив с иглой, я протираю той же ваткой левое ухо. Запахом одеколона уже пропитаны руки, волосы, полотенце на плечах, и вся ванная. Долго примеряюсь иглой к мочке уха, и, наконец, прокалываю ей кожу. Боль мелкая, поверхностная, и не приносит мне никакого облегчения. И я с силой протыкаю мочку насквозь. Изучаю в зеркале свое ухо с разных ракурсов, дергаю торчащий конец иглы несколько раз, пытаясь вызвать рецидив боли. Ухо красное, но какое-то бесчувственное. И тут я понимаю, что подготовленная сережка не войдет в это отверстие, и выхожу из ванной за иглой большего размера. Так и выхожу – с торчащей в ухе иглой. Прохожу мимо матери, она смотрит сквозь меня и не замечает не только непорядок в моей внешности, но и меня саму.
Вдевание серьги приносит мне более ощутимые страдания, чем прокол, и я сажусь на стиральную машину и ласково глажу горящее ухо. Мое длительное нахождение в запертой ванной средь бела дня по-прежнему не замечают ни мать, ни вернувшийся с работы отец.

Петр же сидел вне на дворе. И подошла к нему одна служанка и сказала: и ты был с Иисусом Галилеянином. Но он отрекся перед всеми, сказав: не знаю, что ты говоришь. (Мф. 26:69-70).

Туман в мозгу потихоньку рассеивается, и я обнаруживаю себя в позе эмбриона на диване, уткнувшейся в мокрую подушку. Левое плечо и правая кисть горят. Поднимаю руку к глазам – так и есть, фиолетовые следы укусов на основании большого пальца и несколько мелких черных синяков на запястье. Тянусь рукой к левой лопатке и нащупываю несколько выпуклых полосок – следы ногтей. На ватных ногах волокусь в ванную, чтобы умыться. Вижу входную дверь и вспоминаю, с каким грохотом она была закрыта моим когда-то ненаглядным, не желающим видеть моих слез и присутствовать при них. Наверное, правильно сделал, что ушел, раз я сама была не в состоянии разорвать этот порочный круг. Да и нельзя испытывать вечное чувство благодарности котенка к пожалевшему его прохожему.

Когда же он выходил за ворота, увидела его другая, и говорит бывшим там: и этот был с Иисусом Назореем. И он  опять   отрекся  с  клятвою,  что  не  знает   Сего   Человека. (Мф. 26:71-72).

Разглядываю удивленно багровые полосы на своем бедре. Как-то странно, что тонкие узкие ногти могут оставить на коже такие широкие рваные следы. Они немного кровоточат и саднят, но я понимаю, что мне этого недостаточно, чтобы успокоиться. Я продолжаю плакать взахлеб и уже почти задыхаюсь от собственных слез. Сосредоточиться на успокоительных словах самой себе я не могу, не могу уговорить себя остановиться и не всхлипывать. Мне нужна боль, чтобы сконцентрироваться и взять себя в руки.
Я вспоминаю замечательное слово «селф». Вспоминаю, как девочки с гордостью и удовольствием рассказывали о том, как они умеют делать этот селф, и как они профессионально вводят себя в спейс. Мне не нужен спейс, мне нужно возвращение четких очертаний окружающих предметов. Иду в спальню, достаю из большой синей сумки пачку инъекционных игл, и опять иду в гостиную на диван. Вижу, что в темноте вытащила самые тонкие, семерку, но возвращаться и выбирать другие я уже не в состоянии. Разрываю упаковку, вытягиваю иглу за канюлю и прицеливаюсь в ногу, собирая кожу в складку. В чужую ляжку я бы ввела иглу, не задумываясь, быстрым и точным движением. Сейчас понимаю, что колоть сама себя я не могу. Какой-то нереально высокий психологический барьер. Понимаю, что девочки, рассказывающие про селф, просто врут. И в бессилии чиркаю иглой по коже. Кроме едкой боли, игла оставляет на коже тончайший красный след, постепенно заполняющийся каплями крови. Смотрю на эти капли, как завороженная, и с сожалением думаю о том, что их слишком мало. И я уже целенаправленно протягиваю иглу по поверхности кожи параллельно первой полоске. Потом еще. И еще. С промежутком не больше пяти миллиметров, длиной около трех сантиметров. Игла погружается неравномерно, ее приходится с силой вдавливать режущей кромкой в кожу, но с каждым порезом я дышу ровнее и мои мысли становятся менее сумбурными. Полоса кожи на ноге длиной сантиметров двадцать уже нарезана в лапшу. Порезы заполняются темной кровью.
Все будет хорошо. Это не отречение, это необходимость. Человек, который столько раз удивлял меня глубиной своих чувств ко мне, не может просто так взять и отречься от меня. Я не должна принуждать его к выбору, потому что никакого выбора у него нет. Мне остается просто собраться и прекратить истерику. Ведь я же достаточно умная женщина, чтобы понимать это.
Когда сознание возвращается, иду в ванную за спиртом и ватой. По дороге несколько самых крупных капель крови превращаются в струйки и скатываются с ноги на пол, я равнодушно затираю их принесенным ватным диском. Другой диск пропитываю спиртом и прикладываю к порезам. И меня практически сжигает новая волна боли. Ватный диск моментально становится коричнево-красным, изрезанный отрезок кожи превращается в кровавое месиво, потому что диск слишком маленький, чтобы впитать в себя все. Беру новый диск и снова протираю. И еще несколько штук. Реакция на спирт уже не такая острая, боль затихает, и я понимаю, что мне уже совсем хорошо и не надо плакать.
Я еще полчаса сижу на диване, вытянув перед собой ногу, поглаживаю рельефные полоски, и думаю, что все будет хорошо.

Немного спустя подошли стоявшие там и сказали Петру: точно и ты из них, ибо и речь твоя обличает тебя. Тогда он начал клясться и божиться, что не знает Сего Человека. И вдруг запел петух.  И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И выйдя вон, плакал горько. (Мф. 26:73-75).