36

До какой степени ты можешь ошибаться, я могу ошибаться? До самой смерти, отчего же нет. Забрызгай дерьмом свои убогие останки, пронаблюдай тление. От тоски и удушья организм источает промозглые электрические пары, пронзая легкие саднеющим запахом гнили на операционном столе.  Немедленно пустите меня в мой личный газовый отсек пронумерованной в обратном порядке камеры, и не целуйтесь с моими рыжеволосыми волками в этой абсолютно голой позиции. Так, покатываясь по траве, протирая позвоночники до дыр, я очнулся дождливой полночью, внезапно. Побагровелый от кинетического напряжения, вижу нынче, что сосуды лопаются, точно хлопушки, под звуки милитаристского марша, и стонущие вены напоминают бледно-голубые глаза затравленного негра-каторжника, засранного и заваленного под грудами азиатских камней. Точно падаль, сырая вонь приглашает меня сменить белье. Запах, который не под силу вынести даже выпердывающему рождественскую мелодию Синатры, то и дело испускающему азотистые испарения в ночную темноту. Представил я, как дюжина маленьких горностаев, пугливые и острозубые, трутся о мои колени, но нет того, кто бы засвидетельствовал мое миролюбие. Лежа в прежнем месте, ловлю ртом воздух жадно, приобняв себя за плечи. Прошло несколько дней с тех пор, как я провалялся в этой волчьей яме, оставленный гермафродитом в полицейской форме. На экране ночного неба появляются руки и ноги, склеенные ниже пупка. И я поднимаюсь на четвереньки, растворяясь в горящей фотопленке начинающегося дня, сползаю по каменной горке вниз к грунтовому спящему Урбану. Перечеркнутые падающие звезды уменьшаются и мчатся прочь, я спускаюсь по мрачным авеню засаленного городка, высматривая пылающие зрачки знакомца-линчевателя. Сонное неподвижное лицо, мое лицо, сродни инопланетной жопе, и ветер этого одинокого города в темной комнате придорожной гостиницы, где я одолжил тюфяк на пару ночей.

падаешь в ничьи руки
бредущий назад

Задыхающаяся в восторженном экстазе, дама ежится и протягивает мне связку ключей. Я осторожно выхватываю её, и скалю зубы. Скажи «прощай» прежней стоянке, отчего же нет? Я остался один, а ты всплыл. Adios, adios. Дама гладит меня по спине и настороженно оголяет бедра,  всего лишь усталые глюки, сорвавшиеся с тормозов.
- Ветер свистел возле наших тел, и мы пели, вытянув звериные хвосты из задниц. По колено в свежескошенной траве, жили на одной улице. Гляди-ка, как блуждали мерцающими огнями, раздутыми, словно паутина. Паровозный гудок и «прощай», пришла пора утонуть в этом вокзальном стоне. Ты называл меня Вильгельминой, я была твоей Блестящей Девкой, девицей-орхидеей. Посмотри, как мы снова стоим на пороге сна, от которого нет пробуждения, взрываемся космическими кратерами в голубых долинах, где двое корчатся вместе, но не сливаются воедино. Зыбучие пески гостиничного помещения, мокрые пряди волос цвета гноящейся плоти, влажные губы приоткрыты, не закрывай на ключ дверь.

твои шаги тебя выдают
бредущий назад и
рассыпающийся

Я начал припоминать, как такой знакомый рот мог так ловко имитировать знакомый голос. Нет, трава нынче не по колено, мы стоим на поросшем ядовитым плющом пустыре, спиной к спине, руки сцеплены мертвецким крестом на груди, спиной к спине. Прищелкнув языком, я поднялся по лестнице наверх, и быстро отыскав  нужную локацию, бросился лунным камнем на тюфяк, заботливо брошенным в углу сортира, оскверненного и смердящего.
Где-то за стеной лает собака. Сбивчивое дыхание на последнем повороте, минуем черепичные крыши. Мчимся вверх, мимо, давным-давно. Пронзительные крики капают с тонких губ, мы тащимся по дорогам безлюдного города. Достань свою ключ, открой мои двери, синие-синие тени бьются в судорогах на скалистом полу заброшенного сада, кто-нибудь шепчется за долинами. Сбивчивое дыхание и безмолвный мир, глядящий снизу вверх на звезды и все солнечные дни, которые мы погрузили нынче в вечную тишину, едва ли трогают нас своей тугой иссушенной голой плотью. Точно листья по весне, точно затхлый запах душных облаков в чулках, мы проплываем мимо озоновой кишки, падая вниз сверкающими мягкими взрывами. Повсюду осколки вчерашних нас, человеческая пыль цвета обвитого ректальным плющом стеклянного дома. Дома, что мы делили с тобой однажды. Но нет, нынче мы отплясываем сальсу с собственным сомнением, не видя снов. Торговцы выкидышами демонстрируют открытые раны жестяных порезов, взрываясь непристойными снежными лавинами, что ж.  Сухой затхлый свинцовый дымок тянется между наших ног, глаза слегка покачиваются, балансируя на очеловеченном лице. Останавливаемся и оглядываемся, стрелы в набедренных повязках наготове. Лица пустые, будто ТЫ и Я, пустые и сонные. Водевильные испражнения, холеные и дикие, точно мелкие скользящие шажки по узкой мощеной улочке на пути к кондитерской, заскакивают и выпивают чашку зеленого китайского чая, после падают мертвым веснушчатым июньским вечером.  Продирает до костей густое голубое небо.

говорил слишком поздно
падающие звезды
бункер «Ноев Ковчег», глаза маленьких детей
воскрешенные из ничейной скорлупы
проглочу всех твоих мух, вернусь и спрячусь
может быть, нет.
но я нет
нет, нет
глаза детей смотрят на меня из
вернись и спрячься
падающая оплеванная звезда

«Почту за честь быть обработанным и увековеченным. Смердите на здоровье, сукины дети. Вы! Мрачные сутулые евреи, скрутитесь калачами в чечеточной судороге и вальсируйте прочь от геноцида и черной патоки. Протискивайтесь обратно, плывите по своим сифилисным волнам похоти, язвы, другое тело. Язвы, другое тело. Сбегайтесь и озверевайте в шальном танце, точно священники, почуявшие запах ирландского виски, дешевая дрянь в ваших венах, именуемая кровью, выскакивает из задниц и вспыхивает инфекционным огнем. Налейте-ка мне еще чая и дайте, наконец, обкуриться», - мыслилось в  голове.   
Так, сны, напоминающие нынче приторное французское вино, поданное на стол грязной портовой шлюхой, опрыскивали меня, лежащего на неспокойном тюфяке. Я видел мятый доллар в  трусах девицы-орхидеи, клопов на заднем дворе негритянского борделя и угрюмых еврейских матросов в  холщовых пижамах цвета ленточного червя. Девица-орхидея с душком формальдегида из злачных мест сцепляется с недоумком в твидовом костюме, незадачливые усики и красный жирный обезьяний зад, в один присест уговаривает бутыль с медицинским спиртом, на дне растворенный использованный дамский тампон и нетронутая опиумная свеча, ранее предназначавшаяся для известной волосатой дырки. Девица – орхидея, что не закончила колледж, убивает в себе леди, обрученную с дантистом-сутенером. «Я поеду с тобой»,  - говорит  она мне. «Что ж, в моих туберкулезных апартаментах найдется место и для тебя», - отвечаю я.

где-то я не
набит и расплавлен
кто-нибудь другой, другая кожа
надень стеклянную улыбку, линчеватель в неглиже
где-то я не
прочь, прочь

Серый и отрешенный я, на деле не хотел пускать к себе ловкую и настойчивую девицу, тем более, если у нее проблемы с кишечником и синяки под коленями, то лучше держаться подальше. Затянутый огайским сном, будто расчесанная до не узнавания язва, распухшая и ворчливая, я смотрел на кадры, то и дело сменяющие друг друга. Девица – орхидея разыгрывает передо мной спектакль, посасывая в сторонке  пораженный псориазом член, притворяется ласковой ручной крысой. Пожимаю ей руку и говорю: «Поосторожней там рисуй незамысловатые арабески своим свеженьким языком, а не то выбью тебе зубы».
Так, однажды я хотел стать писателем, чтобы преспокойно покуривать опиум в шелковом турецком халате цвета ветреного сиреневого неба. Но ничего не вышло, и я, измазанный дерьмом и рвотой литературных критиков, с недовольной отрыжкой вынужден был ретироваться прочь от вожделенной идиллии.  Опечаленный дурацким раскладом, я покинул Блиссвилль, где был едва не сокрушен окровавленной пастью хандры. Посасывая лимон в тенистом Огайо, нынче я разваливаюсь по частям в гостиничном сортире: так всегда бывает, когда приближаешься к мечте. «Разве она не великолепна», - крутится в голове персонаж, ластится в постели, закрыв глаза, затыкает уши, поет отвратительно. Утробные звуки за дверями, прислушиваюсь и оскаливаюсь, почуяв запах знакомой женщины. Да ты только взгляни на меня с торчащим членом, подскальзывающимся на собственной слюне. Пытаюсь поймать что-то, о чем не знаю, встаю на четвереньки и шарю в проходе католической уборной. Позвольте мне выпрыгнуть из этого невидимого постылого поезда под звуки фальшивого гудка и исчезнуть в ночи шестидесятых.  Китайский болванчик расплывается в  улыбке, лед скользит по его обритому затылку, туманный мальчик с отвратительным свежим шрамом под левым глазом, бледный мальчик-альбинос и девица-орхидея с бонгом под мышкой. Мраморные звезды в холодном синем небе, и дай-ка мне еще сигаретку.

Ну а чего. Привкус мочи во рту, потрескавшиеся лиловые губы, дымящиеся от шумного зловония. Пыльная девица в пусто-меблированной зале, спьяну орудующая штопором в заднице Старого Дэйва. «Чего она там ищет», - спросил я себя. Пятидюймовый надрез прямой кишки, добавляет еще полдюйма одним лишь смешком. Запах карамели сочиться из грязной ракушки, карамели?  Сдавленный кашель и саднеющая опухоль, трансформирующаяся в безупречного уличного торговца лимонами и анашой, грубого и беспомощного. Громкий щелчок и хруст костей, молчаливый Старый Дэйв выкидывает очередной фокус с заглатыванием бутылочных осколков. Ну а чего. Немедленно разбухает лицо, лоснящееся от безудержной боли и похоти, стальные соски распухают и впиваются в девицу-орхидею. «Раздвигай ноги», - визжит дрожащий в возмущении анус, - «Ты же не хочешь пропустить величайшее представление в этой жизни». Девица –орхидея бьется в исступлении о стены, но задница Старого Дэйва пресекает нечеловеческим прыжком ей дорогу. Так, брыкающийся анус, прорастающий из позвоночника, метал лягушачью икру в наши раскрытые от удивления глотки, горящие глаза и волосы дыбом говорили, что и воспаленные прыщи вот-вот начнут кровоточить и кривляться.  Я готов был кусаться неприязнью и недоверием к этому Старому Дэйву, укусить и пуститься наутек, точно сигаретный дым под шляпой уголовника, выкрикивающий бранное оправдание в зале суда.

изгадить, искромсать, испортить
повернуться кругом и
пустить в ход неостроумное замечание, можешь ты теперь
наполнись шумом, сойди с рельс
что-то упущенное манит обратно
пролетает и показывает непристойность
бредущий назад, только не
я

Откидываюсь назад в брезентовое кресле, нет-нет, я еще не готов к абсолютной тишине. Тело, словно немое кино, отмалчивается и тяжело изгибается, выкуривая косяк за косяком. Просовывая языки быстрее и глубже, расступаюсь зудящей меланхолией перед тусклыми свастиками девицы-орхидеи. Лежал, делая вид, что уснул, нет же, я не подниму нынче тревогу и даже не присоединюсь к оргии. Лениво натягивая на ноги штаны, демонстрируя эмоциональное напряжение всем своим жалким видом, в глазах – всё те же пылающие отвращением межзвездные пустоши. Оближи свои и мои губы, вытащи пистолет и задерни посмертный занавес. 

«Ты же не хочешь пропустить величайшее представление в твоей жизни».
Где окажешься ты, когда моя пуля пробьет тебе железное легкое. Расплывающиеся перед глазами хищные улицы, исчезающие всё дальше и дальше, оставьте всё это в покое, не произносите больше ни слова. Прищелкнул пальцами, изображая мгновенную пантомиму, убираешь изуродованную руку в карман невозмутимо, кашляя. Праздничная иллюминация по случаю долгожданной встречи, и все, кто научился летать в моче и дерьме, кто не брезгует тараканьей отравой и никогда не заворачивает за угол, все вы всего лишь бумажные кофейные стаканчики, бормочущие что-то невразумительное, выходцы из укуренных миров, разбросанные по желтому отражению неба в писсуаре старой тюремной камеры. Мощеные улицы и острый рев смеха, напоминающий дикаря, удавившегося собственным ремнем в староанглийском пабе. Точно дрянной носок юного торчка. «Я на мели», - читаешь в его грустных расширенных зрачках, - «отведите меня домой и уложите спать рядом с папочкой».