Гроза деревни

Сегодня на работе удалось разговорить Юру Соколова. Это случается редко, а так он больше, сидит себе с умным видом, слушает, а если молчание затянется, что нибудь спросит из того, что помнит про чьи-либо дела. Меня расспрашивает про строительство дачи, напарника Серегу спросит о рыбалке, а сегодня он в хорошем настроении, и повествовал, благо, что тема подвернулась.
  А в напарниках у меня сегодня вместо Сереги, Федор Иванович, у которого сто слов в минуту и все разные. Он-то и втянул Юру, а говорили о деревенских неадекватах.

 Федор на выходных был в Нижнем, на родине, ну и там его довели местные опойки так, что пришлось браниться и грозить. "Ночь на дворе, а они стучат, клянчат: "налей", мне уж пришлось топор показать".
 Федор аж возбудился, а Юра заполнил паузу:
- "О, это у нас в деревне был такой Николай Иваныч, вот ненасытный был, и большой громила! Умер в 78 лет и вся деревня, вся округа вздохнула с облегчением. Он был здоровый, сильный, и пил пока не упадет и не уснет. А чтобы ему завестись, много не надо было. Если попадет к кому на угощение, мало ли свадьба, похороны, не закроешь же перед ним дверь, а он, примет "на грудь", и пошел... Тут же за столом, как будто бес какой в него войдет, начнет руками перед собой ворошить, конечно- всё со стола долой... Может  и стол завалить, если ему не налито, тут же к тем, кто рядом начнет цепляться и словами и руками, орет, пока его не выведут.

  Уже со временем, когда все его узнали, пара-тройка мужиков переглянутся  подойдут сзади, подхватят его под руки, быстренько ведут вон и прямо за ворота.
 Обернется, видит, закрыто, дернет раз-другой, и пошел  шататься по деревне, никого не пропустит, прямо внаглую пристает, чтобы ему налили. Стучит в дома, и орет, прямо беда. Уж если кто-то ему не отказал раз, то он обязательно будет добиваться еще и еще, чтобы налили, или дали денег взаймы.
 
  Как жена с ним жила? Бессловесная была, терпела, не смела уйти.
 Вроде бы он ее и поколачивал, и так же нудил, когда сына не было дома.

 Здоровый был бугай, он мог двух мужиков схватить одновременно и разбросать по сторонам." То забор кому сломает, крылечко может подломить. У одних завалил стойку и крыша крыльца рухнула. По окну может стукнуть палкой. И никто не смел ему отпор дать. Орет дурным матом что попало.

Федор Иваныч, тут же перебил Юру и говорит: "Пускай бы он ко мне постучал ночью.!"-
-"Что бы ты сделал?"-
- "Нет, у меня с моими алкашами разговор короткий, я сразу сказал- вот топор, кто ночью побеспокоит, выйду и раскрою череп. Ночь для того, чтобы спать."

- Да ему все ни почем, он и не таких, как ты мог поставить на уши.
- Он же тут в Москве на пятисотом работал до пенсии. Жил у рынка, все соседи взмолились, как он уехал в деревню. И на работе дурил, а был же начальником цеха. Его за пьянку и выгнали, так-то все терпели, вроде деловой был и полезный."
 
 А меня тут же осенило, как только Юра заговорил про этого дебошира. Ведь у нас в деревне был тоже такой. Точнее, с виду-то он был нормальный, среднего роста, и не громогласный, простой колхозник, хотя, конечно важный, нос сильно задирал перед остальными нашими односельчанами, но в обиходе был уравновешен, не выскакивал из кожи и тянул лямку бытия. Но когда какой праздник, и ему попадало в глотку жгучее пойло, тут начиналось нечто невообразимое.

  Во первых убегала семья.  Куда угодно, но дома не оставались ни Марья- жена, ни двое малых сыновей Серега и Павлушка.
 Что ему было надо? Безусловно, чтобы Маша его слушалась, дети, и чтобы было что выпить. А откуда, если деньги в руках бывали только в день получки. Ну, надо было идти по деревне и просить. А мы хоть и с краю жили, но ему дойти было не долго. Как только доносился его пьяный ор, конечно же нам было не до покоя. Деньги-то у моих родителей всегда были и можно было ему дать, ибо он всегда возвращал, но с рассерженной, несчастной его женой тоже надо же было объясняться- "Зачем дали?".
 
  Бывало как завижу, как он идет по дороге в нашу сторону, я ухожу со двора,  чтобы не попадаться ему на глаза. Он качаясь по всей ширине дороги, доходил до Ивановых, и стучал к ним. Те долго не открывали, может быть и вообще игнорировали. Тогда он с криком продвигался к нашу сторону. На его пути слева проживала старенькая безработная Куленька, к которой не было смысла стучаться, но он все- таки- кричал: "Тетка Куля, дай три рубля".
- "Нету?- Когда только у тебя будут деньги?"-
- Далее шел к нам и я не знаю, как могли мои родители уговорить его воздержаться и не добавлять, может быть и уступали его напору, но как-то он убирался и от нас.

- Однако Юра все-таки взял слово и продолжил:
"- С завода ушел и перебрался в деревню. Единственный, кто мог на него влиять, это сын. Но и тому было условие, чтобы в каждый приезд тот привозил ему литр водки.
Жена не смела жаловаться сыну, и при нем он не пил. А уж только Сашка за порог, тот начинал напиваться, дебоширить и ходить по деревне, а то и в другую уйдет.
На праздники, его, конечно никто не приглашал, но, если поминки, не выгонишь же.
Ну что, выпьет одну, мало, шастает и ломится ко всем.

 Была у него приручена стая собак. Беспородные шавки, и маленькие и побольше, и вот куда он, туда и они. Раз упал между деревнями, лежит, а собаки не подпускают к нему никого. Орут и кусают всех. Как он их так привадил?" 

Да, вот и наш Фомин, любил собак и кошек. Ну, конечно и на лошадях лихих любил прокатиться. Уж если надо объезжать молодых, так он первый.
 
 Куча мужиков, держат запряженного коня, а он рукавицы надевает, держа вожжи меж колен, не торопясь берет, натягивает их, кричит "Отпускай", и падает на дровни. Ушанка на голове, голова меж плеч, локти уперты в дно дровней, а конь рвет с места и только снежная пыль облаком. 
 Говорили, по молодости и с ножиком хаживал на гулянки. Но уж в мою-то бытность не пугал ножами людей. И я поражался, как ему не влетало от Михаила Васильевича, который проживал напротив, был посильнее его и значительней. Но Фомин уважал, этот дом проходил, как будто его не было на пути, а миролюбивых граждан донимал и терроризировал, бандюга этакий. 
 
Помню его уже больным и слабым. Как он нажил эту хворь, в горле дырку прорезали и лишился он голоса. Сильно утратил самооценку, тихий стал. Вполне можно было понять его речь, которая, похоже, давалась не без труда, на горле виднелся клапан, постоянно вибрирующий и сопящий. Жаловался, что совершенно не ощущает запахов, и только по вкусу определяет, что испортилось, а что нет.
Пережил свою Машу лет на несколько. Наезжал я туда редко, и если оказывался в своем домишке в межсезонье, он с радостью принимал мои  приглашения.  Придет, бывало, выпьет сколько предложу, больше не просит. Потолкуем. Расскажет про то, как жизнь начиналась. Они до войны в Ленинграде жили. Семья большая: родители, трое братьев и сестра. А до блокады их с братом Сашей вывезли в составе какого-то детского учреждения в Сибирь. Там сильно голодали, и от него, и от брата я слышал пример, того, как в составе ватаги сверстников бегали по деревне и было большой удачей наскочить на помойку, когда в нее кто-нибудь выплеснул картофельные очистки.

 Потом в деревню нашу перебрались.  Их мать там родилась, точнее, родился там ее отец Петруша Трошин. Он смолоду уехал в Петроград, там был женат, и вроде как на польке. Ибо иногда я слышал от моей матери в адрес Фоминой старшей "Полячка". В деревне он оказался задолго до войны, и был он уже не призывного возраста. но пригодился в народном хозяйстве, бригадирствовал над бабами, и был весьма крут. К нему-то и приехала их мать с сестрой, а потом и они каким-то образом. Он их не баловал, был строг, ведь у него была новая семья, жена Лиза и от нее двое детей, Анна и Павел. В деревне можно было выжить, ведь и моя бабушка с тремя сыновьями малыми жила после революции 1917 года.