Последний старец по страницам 94

Но бригаденфюрер упредил её «в развёртывании». Он первым послал весточку. Сейчас инициатива вновь перешла в его руки. И с этим стоит считаться. Что-то подлое, но изысканное уготовил ей этот эсэсовский гад.  Знавший когда-то самого Эрнста Тельмана. Она, одевшись, вышла в приёмную комендатуры. Кульм с кем-то оживлённо говорил по внутреннему телефону, сидя за столом с откидывающейся деревянной перегородкой, что отгораживала его от посетителей. Над ним висела картина: фюрер в окружении генералов и солдат. Отто так и не заметил её, за что она была ему несказанно благодарна.

   У собора мела позёмка. Торговые ряды были запорошены снегом. Напротив высилось старинное здание бывшего дворянского собрания с колоннами на фронтоне, украшенными чёрно-красно-белыми полотнищами третьего рейха. Большое, деревянное здание драмтеатра, что при немцах стало называться театром драмы и комедии им. Чехова, высилось на противоположной стороне площади. Вокруг, по обеим сторонам тесных проулков, широких улиц (бывшей им. Сталина и Коммунистической) виднелись деревянные и отштукатуренные строения. С трубами печного отопления, резными наличниками на кровлях и окнах. Сейчас на них громоздились белые гирлянды сосулек. Кое где из труб восходил жиденький голубовато-сизый дымок. С дровами была тоже напряжёнка. Разбирались сараи и заборы. Рубилась топорами мебель. За бесценные вещи, включая фамильные драгоценности, не сданные в пору всесоюзного заема, крестьяне привозили вязанки или целые сани дров.

   По площади время от времени проносились германские машины и мотоциклы. Нередко это были советские ЗИСы и ГАЗы, захваченные в боях. Зимней смазки у оккупантов не было запасено в достатке. Аня сама была свидетель, с каким трудом с начала заморозков заводились легковые «мерседесы» и «опели», относящиеся к комендатуре. Нужен был антифриз, каковой, по слухам, «гнали» не то самогонщики, не то русские механики-водители, что остались в городе. Их по объявлению наняли на работу при гараже в комендатуре. То, что среди этих вполне взрослых мужиков и ребят были наши разведчики, Аня даже не сомневалась. Но, провожая любопытствующие или брезгливые взгляды, лишь хитро улыбалась. Капризно поджимала губки. Впрочем, однажды не удержалась и захохотала. Немец-водитель угостил нашего механика консервами. Затем предложил ему пакетик с лимонной эссенцией. Аня уже пила воду с этим порошком. Его из надорванного по краю пакетика из оранжевой фальги, с надписью «Оранж» и изображением белого попугая, следовало высыпать в стакан. В воде порошок начинал бурлить так, что колыхались волны. «…Das ist good, Kamrad!» – убеждал его немецкий водитель. Он почти навязывал этот пакетик русскому парню. «Гуд, гуд… - недовольно буркнул наш, жаря на керосиновой горелке яичницу в сковородке. – Тебе гавно предложишь – всё равно будет гуд! Скоро вам такой «гуд» будет – не соскучитесь…»

   Девушка, ступая заячьими ботиками, что были подарены Азалией Викторовной, достигла места у соборной паперти. Было, судя по германским часам, подаренным ей от Кульма, без 5 минут. Она решила зайти вовнутрь собора. Постояв у иконы Архистратега Михаила, она перекрестилась. Свечек, понятное дело, не было. Вместо них богомольные старушки, а также молодёжь использовали что угодно. Лишь бы горело на наподобие свечей в чашах перед иконами. (При советской власти храм был поделён на две части. В одной действовал музей атеизма, в другой проходили церковные службы.) Аня, протянув старушке, что служила при соборе, две спички, выпросила лучину. Зажгла и установила её в чашу-подсвечник на высокой подставке. Скоро огонёк добавил света на своды, крашенные фресками из жизни евангельских пророков, изображениями святых и великомучеников, в числе коих была и её, Святая Анна. Девушка, поклонившись и осенив себя крестом, попросила про себя защиты у своей святой. Ощутила тут же прилив новых сил.

   Скоро она стояла перед папертью. Её внимание привлёк германский офицер-танкист. Он шёл неторопливой походкой вдоль каменной соборной ограды. Там его остановил комендантский патруль. Аня не вслушивалась в разговор, но по выражению лица офицера панцерваффе поняла: к нему цепляются из-за головного убора. На голове его, обтянутой серым подшлемником, была чёрная танкистская пилотка с розовой каймой. На тулье раскинул крылья орёл, а под тульёй виднелась… Аня толком не смогла разобрать кокарду. Была ли она общеармейской, или…
   Офицер, предъявив свою «зольдбух», очень скоро отделался от патрульных. Те, шаркая своими войлочными бутсами, неторопливо двинулись вперёд. А панцегауптманн, облачённый в белую куртку на войлоке, утеплённые ватные брюки и сапоги с меховыми крагами, пошёл в собор. Когда она потеряла терпение ждать, услышала похрустывание снега у себя за спиной. Тут же замерла как вкопанная, почувствовав чьё-то внимание. Так и есть, кто-то покашлял. Затем раздался тихий голос:

- Фройлен здесь кого-то ждёт?

- Не вас, - последовал короткий ответ.

- Да уж, это точно, - снег захрустел так, что заложило мембрану правого уха. Там запел какой-то тонкий сигнал, точно паровозный гудок: - Но мне придётся огорчить вас, фройлен Аня. Вы меня  ждёте. Именно меня. Вам привет от вашего друга. Гм…

- Вот как? – подняла брови девушка.

   Говоривший, обойдя её со спины, стал впереди. Это был тот самый человек с раскосыми глазами, что был  на совещании в комендатуре. Совсем ещё молодой, он держался как хозяин ситуации. Аня в его представлении была исполнитель, не более чем.

- Вот так, - усмехнулся он. – Вы понимаете кто он – этот ваш друг?

- Честно говоря, в общих чертах, - смутилась Аня.

   Она зажмурилась от залетевших в глаза снежинок, гонимых ветром. Вообще было зябко. Топала ботиками вовсю, чтобы согреться, да помогало слабо. И этот болван выискался со своими умными речами. Морозит её почём не зря…

- Пожалуйста, не иронизируйте, - молодой человек поправил шапку-ушанку. – У меня к вам серьёзный разговор. Пройдёмся?

- Что ж, извольте…

   Она намеренно уклонилась от предложенной ей руки. (Ещё под локоть собирается взять? А мало не покажется?..) Они было пошли в направлении сквера на Адольфгитлерштрассе. Но Ане «не терпелось» узнать репертуар в театре. Она потянулась ко входу с афишей из плотного картона, чуть занесённой снегом. Она хлопала на ветру в деревянной рамке, намертво приколочённая к стене обойными гвоздями. Тушью было тщательно выведено: «Ревизор. Двухактная комедия по пьесе Н.В. Гоголя». Надо же…

-        Случайно, в образе городничего не отображен образ Сталина? – невинно заведя глазки к свинцово-снежному небу, заговорила она. – А в образе чиновников – политбюро и ЦК…

- Да, а в образе Хлестакова… - усмехнулся молодой человек. – С юмором у вас явный перехлёст, девушка. От сумы и до тюрьмы, как  говорится… - чувствуя как от Ани повеяло замогильным холодом, он спешно выровнял ситуацию: - Предпочитаете разговор в театре? На территории известного вам и мне ведомства господ из комендатуры? Так?

- Так или не так - вам видней, - изобразила трепетное смущение девушка. – Только мне безразлично, где мы будем говорить. Главное о чём и как долго.

  Она намеренно отошла к деревянным ступенькам. Облокотившись о них, стала смотреть ему в глаза. Затем поверх головы. Пусть помается, сердешный. Ишь, вербовщик-провокатор выискался. Гестаповский прихвостень. Надо бы при встрече сказать Науманну, что б не злоупотреблял такими кадрами. Сам вроде башковитый, а дерьма понабрал…

- Не хотите ласково, как хотите, - не смутился тот. Сделал шаг вперёд: - Я сотрудник Русской Тайной Полиции. Сокращённо РТП. Наша задача – следить за русскими сотрудниками германских учреждений. Ваш друг поручил мне встретиться с вами. Поговорить по этому поводу. Кроме того, - он ехидно блеснул косыми глазами, - подготовить на вас предметную характеристику. По поводу как вы относитесь к службе, как умеете вести разговор, какой информацией располагаете… Что же, язвите дальше! Что ж прекратили? Желание испарилось?

- Мне название вашей полиции ни о чём не говорит, - она смело смотрела ему прямо в глаза. Они перестали косить и смотрели вовнутрь. – Она нигде по спискам германских учреждений не проходит. В полиции города её также нет. Так что, герр некто, страдающий вынужденным косоглазием, идите-ка вы… Поняли куда?

- Я-то могу пойти, - тот улыбался так, будто хотел её проглотить. – Да  только что передать вашему другу? Вы не забыли про него?

- То и передайте: я с незнакомыми мужчинами не болтаю. Тем более о делах. Готова встретиться с ним. А вас, простите, я знать не желаю. Впервые вижу. Надеюсь, что в последний раз, - отрезала она, прежде чем уйти…

   Навстречу ей шёл уже знакомый офицер панцерваффе. С кокардой в виде мёртвой головы на пилотке. Он смотрел куда-то вверх. На губах у него застыла невинная улыбка…

   Ладно-ладно, говорила себе Аня. Она шла в сгущающихся сумерках по расчищенным от снега тротуарам, что громоздился неровными холмами у стен. Смутно белел в темноте, как зубы из пасти невиданного животного. Издевайтесь надо мной, сволочи. Арийцы недоношенные… Дважды к ней цеплялся патруль. Она вежливо, с неизменной улыбкой, предлагала немецким солдатам розовую картонку постоянного пропуска. Её можно было носить на пуговице или пряжке, закрепив капроновый шнурок, что был пропущен сквозь отверстие с железной обводкой.  Патрульные, с поднятыми меховыми воротниками шинелей, с заиндевевшими подшлемниками под стальными касками, напоминали странных снеговиков. Один раз, осветив её фонариком с головы до ног, старший патруля даже козырнул ей на прощание. Другой раз немец попался простуженный. Он, сквозь раздирающий душу кашель, хмуро качнул головой. А когда девушка пошла своим путём, назвал её вслед «русской шлюхой». Аню это кольнуло, но не более того. Да, скоро будет вам хороший «гуд», сволочи. При чём на всех фронтах. От Баренцева до Чёрного моря.

    Завтра надо будет встретиться с Аграфеной, внезапно подумала она. Зайду к ней с серёжками Азалии Викторовны. Под предлогом обмена или подарка(так, чтобы все видели!), передам весточку. Получу от неё указание «Бороды». Но на душе не было покоя. Кто-то сдвинул в ней некую плиту, подпиравшую фундамент. Если в случае с её осенним арестом она полностью винила Кальба, что написал на неё донос, то сейчас… Вроде бы всё так, без сучка и задоринки. Но это благополучие неприятно расслабляло её. Она не чувствовала опасности. Её внимание где-то блуждало. А для разведчика или контрразведчика это смерть. Это значит, что ты становишься «куклой» в руках «кукловода». Он действует незаметно, через подставных лиц. Знать бы, кто они? Аграфена?… Сердце предательски сжалось, она почувствовала тёплую волну. Неужели… Или «Борода»? Сердце снова выдало ту же волну. Нет, бесполезно. Так она начнёт подозревать всех. Попробуем действовать иначе. Методом перекрёстного контроля…

- Милочка, вы мне не поможете? – обратилась к ней Азалия Викторовна. Закутанная с ног до головы в платок, в огромных валенках с заплатами, она выглядела тем не менее так же презентабельно, как всегда. – Мне Денис Трофимович  любезно одолжил вязанку дров. Надо растопить мою буржуйку. А сил уже нет. Никаких…

- Конечно, Азалия Викторовна!  Какой разговор…

   Она мигом впорхнула в открытую, обшитую старым одеялом (что б не дуло!) дверь. В конце коридора хлопнула дверь в квартире дворников. Они явно всё слышали. Только дверь в 32-й не хлопала. Зловредная старушка почему-то её не караулила.

   Внутри у Азалии Викторовны был словно будуар из прошлого. Старые шёлковые обои, приколоченные гвоздиками, с картинами Васнецова, Репина и Серова в изящных рамках.  С афишами её, Азалии Викторовны, гастролей по Российской империи. С её фотографиями: в пышном бальном платье со «шлёпами», с глубоким вырезом на груди, с кружевными оборками. Со шляпкой, украшенной страусиными перьями. Отброшенная вуалетка открывала моложавое, удлинённое лицо с пухленькими губками и огромными глазами. В них будто застыл немой монолог: «Как, я вам разве не нравлюсь, милостивый государь? Я оскорблена до глубины души. Пойдите прочь, нахал! Нет, останьтесь… Падите лучше к ногам моим!» Стоял на тумбочке с изогнутыми ножками старинный музыкальный аппарат с огромной трубой, на пружинном заводе. Огромные, тяжёлые гардины с бахромой были задвинуты плотно. По окнам в случае полоски света мгновенно стреляли немецкие патрульные.

- Да, милочка! Вот такой была когда-то Азалия  Викторовна Рябушинская,- говорила старушка со слезами на глазах. – Поклонники, все красавцы, стелились под ногами. Обнимали колени. И любили… Ласково и страстно! Как будто каждый раз было как последний раз. Так и следует любить, милая девочка.

   Аня, улыбнувшись, продолжила строгать дрова. Дом отапливался по-старинному, общей печкой, что была устроена в коридоре. Но на её прожорливое нутро не было запасено топлива. Приходилось с помощью дворника майстрячить буржуйки из старых ведер. У кого-то они были запасены и сложены в подвале. Ане сварили из старой бочки от горючего и листа свернутого кровельного железа при автомастерских гаража комендатуры. Пришлось поделиться спичками из пайка. Зато теперь не мёрзла. А старики, не успевшие эвакуироваться замерзали. Их окоченевшие тельца, замотанные в тряпьё, то и дело выносили из домов. Сваливали в телегу. Везли за город, на кладбище.

- Вы такая красивая были! – искренне поддержала разговор девушка. Она втиснула щепки в печку. Стала, обкладывать их рваными газетами. Затем, зажгла из немецкого коробка плоскую спичку. Вскоре, под щепками заколыхалось оранжево-жёлтое пламя. – Просто загляденье! А фотографии мужчин, что ухаживали за вами, не сохранились? Вот бы на них посмотреть…

- С большим удовольствием, деточка! – старушка, покопавшись в куче хлама в старинном шкафу, вынула большой альбом в коричневой коже. Обложку венчали огромная «С» и дата: «1914 годъ». Мелкими буковками внизу было написано: «Типографъский домъ Сытина».  – Смотрите. Правда, от прежней роскоши уже мало что есть. Какие были времена, деточка! Как за мной ухаживали мужчины! Чудесный, обаятельный купец 1-й гильдии Всесюкин Гавриил Артамонович! Он засыпал меня цветами! Стелил по-паратовски свою шубу! А как мило ухаживал полковник Курочкин! А Валериан Арнольдович, что служил по другому ведомству! Какой был мужчина! Какие были времена…

- Чувствуется, что Валериан Арнольдович более всех остался у вас в памяти, - девушка, дуя на заледеневшие руки (огонь ещё только начинал охватывать лучины и прогревать помещение). Она не спеша перелистывала твёрдые страницы, схваченные огромными металлическими пряжками. Из-за узорных отрезов смотрели фотокарточки с датами конца прошлого и начала нынешнего века. Между страницами была проложена специальная вощёная бумага. – Не так ли? Он тоже запечатлен на одной из них?

- О, нет! – улыбнулась Азалия Викторовна. – Валериан Арнольдович бывал здесь проездом. Сначала, когда служил в Нижегородских драгунах. Затем, когда стал служить по хм… гм… по юридической части. Он был всегда в разъездах. Как сейчас помню – останавливается посреди Кадетской экипаж. А он, с усиками, в белом кителе и шашкой с Андреевским темняком – ну, просто красавец! «Этим же вечером, Азалия свет-Викторовна, ангажирую вас на польку в «Националь»! – говорит от мне, припав к моей руке. – Моя жизнь в ваших руках, чаровница! Но только жизнь – честь моя принадлежит государю и Отечеству!» Позже, правда, он стал говорить – «одному лишь Отечеству». Такой был галантный мужчина. И страстный любовник…

    Через час, когда помещение совсем прогрелось и женщины стали понемногу раздеваться, со двора раздался стук. За вьюгой они не услышали рокот большегрузных «опелей» и «бюсингов». Через Смоленск проходила к фронту какая-то германская моторизованная часть. Ввалившиеся к ним солдаты (дверь пошёл открывать закутанный в одеяло Денис Трофимович) были залеплены снегом. Они продрогли до самых костей, так как были одеты лишь в осенние зеленовато-синие, короткие шинели, короткие с двойным швом сапоги на подковках и гвоздях, и пилотки с опущенными отворотами.  У немногих головы закрывали шерстяные подшлемники. Перчатки из натуральной кожи или (в большинстве своём!) кожзаменителей, что назывались странным словом «эрзац», почти не грели.

   Эти солдаты и младшие офицеры, не считая ефрейторов, унтер-офицеров и фельдфебелей, были угрюмы и злы. Большинство из них не желало разговаривать с тамошними жильцами. К Азалии Викторовне на постой определился с подачи своего адъютанта, щуплого высокого обер-лейтенанта, низенький оберст. Облачённый в длиннополую шинель с красными отворотами и бурым меховым воротником, с крупной, ушедшей в плечи головой, что под зелёной шапкой с меховыми отворотами была одета в шерстяную маску, он чем-то напоминал Книппеля. Денщик  тут же внёс его чемоданы, в которых позвякивали судки и бутылки в специальных нишах. Азалии Викторовне, несмотря на её возраст, было предложено спать на полу. Хорошо, что ни в коридоре, подумала Аня. Она тут же предъявила свой специальный пропуск и пропуск в комендатуру. Так и сунула их в длинную физиономию адъютанта, что поверх фуражки укутывал шерстяной шарф.

- Что там, Клаус? – лениво пробормотал оберст. Скинув шинель, он остался в хорошо сшитом мундире с белой каймой пехотинца, с цветной планкой от  наград над левым карманом, Железным крестом 3-го класса, а также чёрно-серебристой нашивкой за тяжёлое ранение. – Что она хочет?

- Ничего особенного, герр оберст, - обер-лейтенанта развернуло, точно он был на коньках, в сторону своего начальника. – Показывает мне пропуск, удостоверяющий, что она служит в 7-м отделении полевой комендатуры.

- А, вот оно что! – усмехнулся оберст, плотный мужлан с грубыми ухватками, огромные красные руки которого выдавали в нём низкое происхождение. – Она чем-то хочет мне услужить, эта продажная русская? Подстелиться под меня? Или под тебя, Клаус? Или она желает молчать, как немая?

- Я не могу знать… - начал было Клаус, но Аня опередила его:

- Да, я продажная тварь, если изволите. Я служу у вас по своим убеждениям. Так вы цените таких как я?

   Девушка слегка подалась вперёд. Приблизившись вплотную к оторопевшему Клаусу, она смотрела пронизывающе в сторону оберста. Тот, похоже, на мгновение опешил. Чуть было не ухватился за раскалённый край печки, а затем едва не задел головой трубу от неё, что уходила в заделанное фанерой окно. Его крупная, стриженная «от вша» голова ещё больше ушла в плечи.

- Будь вы мужчина, я бы поступил с вами иначе! – презрительно бросил он ей на северогерманском диалекте, что выдавало экономия согласных. – Вы служите не нам, а тем мерзавцам, что окопались в тылу. Стелитесь под них с удовольствием. Видимо, услужили крысе с большим весом. Поэтому не определились в солдатский или офицерский бордель, - криво усмехнулся он. – А между тем, ваши соотечественники сражаются с нами. Они наши враги. Они мои враги. Но они достойны всяческих похвал. Не то, что ты – продажная тварь! Опусти глаза и слушай, когда тебе говорит германский офицер! – внезапно заорал он. Подойдя к ней вплотную, он залепил ей пощёчину. – Вон!