Последний старец по страницам 97

Кто же будет теперь, иногда обдумывал он возможный визит возможного связного из Центра. Пытаясь представить его облик, он почему-то то и дело натыкался в калейдоскопе памяти на ситуацию после облавы. Оттенберг Александр Юрьевич, обрусевший немец, бывший приват-доцент и заслуженный советский адвокат (информацию он передал по радио шифровкой в Центр). Да, было бы неплохо. Неплохо…

   Вечерело. Какая-то девица с подведёнными сапожной ваксой ресницами и нарумяненными щеками, завернутая в цветистый платок, предложила ему недвусмысленно скоротать ночку за полкило свиного сала. Крыжов для виду долго щурился. Оглядывал её со всех сторон, осматривая дородные прелести. Девица распустила красноармейский брезентовый ремень с кованой пряжкой, который опоясывал её по талии. Но это ей не помогло. «…Извиняй, подруга! Жинка у меня больно суровая. Заподозрит ещё… А ухватом, знаешь… оно как больно! – многозначно сплюнув, молвил он наконец. – Да и потом, грех это! При живой-то жинке…» Он перекрестился, точно испугался своих мыслей, на соборные купола. «Бабы! Глядите святой какой выискался! – истошно завопила девица. – Жинку боится! Может поморозил себе там всё! Поморозил – гляди…» Но её голос не был услышан. Поперхнувшись, она скользнула в занесённую снегом толпу. Тот час же в приёмнике, что был установлен на фонарном столбе, раздались щелчки. Заработал радиоузел при комендатуре. Диктор, женщина средних лет, с ровным, без запинки, выговором по-русски, начала короткую двухчасовую передачу с предупреждения: до начала комендантского часа – ровно два часа. У всех, не имеющих разрешение на перемещение по городу, осталось время, чтобы покинуть улицы. Затем заиграла музыка. Запись с пластинки, сохранившейся с дореволюционных лет,  транслировала песни «Однозвучно звенит колокольчик», «Вечерний звон», «Я вас любил…» в исполнении певицы Рябушинской, что, как объявила диктор, является жительницей города. От лица горуправы её сердечно поздравлял глава города Всесюкин Гавриил Артамонович. К нему в специальном обращении присоединялась комендатура города (кто именно, не говорилось), что лишний раз доказывает лживость большевистских агитаторов в отношении политики рейха на востоке. Затем вниманию продрогших людей, выбившихся из сил в поисках съестного и обменивающих на дрова свои ценные вещи, были предложены сводки с фронта и новости из жизни города. В театре драмы и комедии успешно вторую неделю дебютировал «Ревизор». Блистала какая-то молодая актриса (зрители давали ей, правда, все сорок пять!), вырвавшаяся через чекистские кордоны из Москвы. Она также передавала лучшие пожелания жителям города и сердечные заверения, что «освободители» помогут России стать частью Европы. Кроме того, диктор что под конец представилась Натальей Ростовой, объявила, что со следующей недели на суд зрителей будет представлена двухактная драма «Идиот». Вход для всех желающих был как всегда свободен. А в кинотеатре для военнослужащих Германии на Адольфгитлерштрассе, подсвеченном неоновым огнями, через день будут проходить сеансы для жителей. На них можно увидеть фильмы режиссёра Ленни Ронненшаль «Дочь горы», «Партийный съезд в Нюренберге», а также многое другое, что, наверняка, поможет «освобождённым» лучше понять своих «освободителей»…

- …Брателло! Может чего надо? – раздался знакомый голос.

   Сделав вид, что не расслышал, Крыжов продолжил бубнить себе под нос слова зазывалы: «…Крыночное молоко! Сальцо-мальцо! Картошечка-мартошечка! Всего за триста советских рубликов! За тысячу дойтчемарок! Цену можно сбить! Обмен в натуре…» Раньше, до наступления зимы, многие кричали о бензине и керосине, включая машинное масло. Но полицаи очень скоро отучили это делать. У непонятливых в полицай-ревире изымалось всё привозное. Их нередко дубасили прикладами, резиновыми дубинками или шомполами. Больнее всего сносили удары немецкими, к которым цеплялась цепочка с круглыми металлическими «фасолинами» для чистки канала ствола. Они разрывали кожу, оставляя глубокие, долго заживающие раны. Хорошо, если биографии у задержанных не вызывали подозрения. Германское командование было всерьёз озабочено, что таким образом партизаны или подпольщики собираются лишить гарнизон топлива.

- Братишка? Немой что ли? – раздался вновь детский голос.

- Чего тебе, мальчик? – не глядя, поинтересовался Крыжов.

   Он наконец признал по голосу Миньку.

- А ты меня не признал?

- Нет, в первые вижу.

- Да ты не бойся. Зашёл по старой памяти. От Васи Чёрного с поклоном…

- А кто это? Араб или негр?

- В смысле? Васька что ли?

- Ну этот, чёрный?

- Слышь, братишка! Кончай фуфло гнать! Я не фраер какой! С тобой конкретный братан говорить хочет. Привет тебе передаёт. Отвечай на базар!

- Я и так на базаре, - усмехнулся Крыжов. – Чего мне тебе отвечать? Кто да что мне передаёт, про то мне не ведомо. Одному лишь Богу. И то… хочет чего, пусть сам идёт. К чему такой расклад?

- Вася как фраер не ходит. Скажи где и когда.

- Пусть завтра ловит. За рекой.

- Гонишь?

- Как знаешь. Другого нет. А место надёжное. Менты там не пасут…

- Замётано…

   Шмыгнув носом, Минька засеменил в огромных валенках в сторону Чеховштрассе. Проводив его взглядом, Крыжов почуял чей-то глубокий интерес к своей персоне. Неужели герр штандертенфюрер? Ну, пусть проверяет. Дело профессионала доверять и проверять. А он, Крыжов, по легенде хоть и сексот бывший, да в «глубоком поле» не работал. Его дело – осторожность да внимание к мелочам. Ими он иной раз донимал штандартенфюрера. Так, что тот в конце-концов легонько хлопнул его по лбу. Крыжов тут же изобразил покорность. Судя по улыбке «Максима Эдуардовича», ему это явно понравилось. В ходе последней встречи (тот любил сам подходить к нему на базаре, облачённый то в ватник, с приклеенной бородой, пропахший русскими запахами, то в шинель офицера вермахта), немец намекнул ему на возможное повышение. Покупая разную мелочь, платил ему двойную цену. Таким образом они и рассчитывались «по ведомостям».
   

*   *   *

…Германские панцеры шли ромбом. Черно-белые, выведенные по трафарету кресты отчетливо виднелись на серой, не перекрашенной под снег броне, сквозь бледное дрожащее при взрывах марево. Белесым настилом покрывало оно все и вся. Вспыхивали в редких лучах солнца отполированные гусеничные траки. Угловатые коробчатые башни с короткими пушчонками напоминали головы настырно ползущих (по снегу!) насекомых.  За танками косолапо, не торопясь, ползли самоходки, похожие на «гусеничные гробы», грубо выкрашенные белилами или негашеной известью. За ними следовали густые сине-зелено-белые цепи моторизованной, сошедшей с грузовиком и бронетранспортеров, пехоты. Дым от взрывов темными клубами восходил от поля боя. Источали жирные, черно-огненные облака подбитые боевые машины третьего рейха. Вот, в один из наступающих на советские позиции, так называемых, средних панцеров Pz-IV сбоку угодил снаряд 45-мм пушки, прозванной в Красной армии «сорокапяткой» или «прощай Родина». Из литой, приплюснутой башни вскинулся огненный всполох. Пехота принялась обтекать подбитый панцер. По взрыхленному гусеницами снегу принялись кататься танкисты в черных, закрытых шлемах – их черные комбинезоны не то тлели, не то горели…

   Красноармеец, что был в переднем окопчике с «ручником», почти не целясь, дал длинную очередь. По неопытности и ярости опустошил сразу половину диска. Что ж , не беда: три черных истукана с розово-серыми петлицами и черными с красным обводом погонами навеки залегли в почерневший от дыма снег. Им никогда больше не суждено было встать. Они были мертвы. С ними были мертвы их надежды и стремления… Но поразившему их бойцу в подогнанной не по размеру зеленой каске, одетой на слишком маленькую цигейковую ушанку, не было жаль этих захватчиков. В одном с ним окопчике, покрытом россыпью латунных гильз и стрелянными от «дегтяря» дисками, уткнувшись в бруствер, лежал синими глазами к небу «второй номер». Парнишку убило еще перед немецкой атакой. Вражеская артиллерия и минометы густо испятнали  воронками передний край советской обороны. Одна из мин разорвалась совсем недалеко. «Но-но, фриц, не балуй!» - дурачась воскликнул второй сквозь грохот и вой; полузадохшись и полуоглохнув, он приподнялся на носки. Этого оказалось достаточным: крохотный осколок с рваными краями - от мины с заводов «Рейнметалл-Борзинг», противно жужжа врезался ему в переносицу и вышел через затылок, залив шинель темно-вишневым «вареньем».

   Синие глаза убитого поначалу не казались мертвыми. Это было особенно страшно. Первый номер все ожидал, что его товарищ, с которым они за время службы (неполную неделю) уже поделились махорочкой, сухарями и вареньем, присланным из дому, не убит – нет! – но контужен. Вот-вот подымется с почерневшего, изрытого снега его голова в зеленой каске, одетой на шапку-ушанку. Глянут с веселым задором синие глаза мальчишки. «Что, друг мой ситный, закуривай что ли? Табачок поспел – фрицы не отнимут…» «Мы им самим прикурить дадим. Вот сейчас, как грохотать перестанет, на нас пойдут. Вот тогда мы их с тобой и покладем, поленой на полено. Верно говорю…» Но нет, не суждено было этому произойти. Номер второй больше в списках живущих не значился. В Книге Жизни, которую сотворил Господь Бог. Но и в книгу смерти не было занесено его имя. Оно, как бессмертная душа, зависло между жизнью и смертью.

   …Убитому показалось, что он и не умер вовсе. Сильный удар в переносицу (будто камень ударил от близкого взрыва), внезапный свет, а затем… Ощущение необычайной легкости, которое охватило его изнутри. Он больше не мог шевелиться. Хотя видел все, что происходило вокруг: черные столбы дыма, восходившие от подбитых и горевших на бензине панцеров, фонтаны черной земли от разрывов, впереди – в гуще наступающих немецких цепей и позади – там, где засели в окопах его товарищи…

   - Гады! Суки! – заорал боец, что был первый и остался единственным от пулеметного расчета. Прижав к пылающей, небритой щеке деревянный приклад, он принялся поливать все теми же длинными очередями германские цепи, отсекая их от танков и самоходных орудий. – За Кольку вам, гады, за Кольку! За моего товарища! Вот вам, суки поганые… А этого не хотели, фрицы?! А, вот вам еще и еще…Подохните здесь все… подохните от моего огня, суки проклятые…

   С ужасающим свою душу удовольствием первый лупил по зеленовато-синим пехотинцам в глубоких, как котлы, касках, обтянутых белой тканью. Его сердце злорадствовало при виде падающих, как кули, врагов. Все больше и больше чужих тел устилала пространство между движущимися танками и самоходками. Солдаты вермахта поспешно прятались за броню стальных чудовищ, либо, повинуясь сигнальным трелям от офицерских свистков, ложились повзводно в снег, передвигаясь поотделенно – короткими перебежками и прикрывая друг друга огнем.

   …Первый тщетно жал на спусковой крючок – затвор пулемета лишь сухо клацал металлом. Рота, в которой он был, без достаточной поддержки танков, с ходу захватила деревню. Выбив оттуда немецкий заслон, наскоро окопалась на западной окраине перед лесом. Позиция была говеная – как на ладони…Противник имел тактическое превосходство: мог скрытно накопить резервы и скрытно перейти в наступление. Так и вышло. Шума танков и самоходок они не услышали. (Скорее всего немцы подтянули боевую технику под шум артподготовки, которая длилась целых два часа.) За темной, выступающей из снежного савана щетиной леса, в промозгло-серой, витиеватой дымке, похожей временами на старое, рваное одеяло с вычурным узором, смутно проглядывались лилово-синие строения. За лесом и дымкой текла речка – извилисто петляя, с покатыми, обледеневшими, поросшими кустарником берегами. С железным, на каменных опорах мостом, заложенном и отстроенном еще при Николае II. Через пятьдесят километров, если двигаться по прямой, начинался немецкий тыл, а затем передовая, за которой занимали оборону части голодного блокадного Ленинграда.

   …На разрушенной колокольне с облупившейся штукатуркой, в проеме звонницы (колокол сняли в конце 20-х) сидел боец взвода связи. Он корректировал огонь советской артиллерии по немецким танкам и пехоте, сообщал в штаб об изменении обстановки. Ему, на другой аппарат-коммутатор в суконном чехле, поминутно звонили командиры рот, что дрались с противником. Утешительного было мало. Фрицы напирали превосходящим числом, танками и самоходками утюжили передний край – неполного профиля, отрытые по плечи и ниже окопчики… У бойцов было мало противотанковых гранат. Бутылки с горючим (они же «коктейль Молотова» по-фински) в наступление брать не стали. (Будут мешать да и опасно. Попадет в них пуля али осколок – человек разом превращается в живой факел…) Четыре «сорокапятки» (они же «прощай Родина») против пяти танков и четырех самоходок с крестами, действовали со 300-400 метров крайне плохо. Через пяти минут после начала боя одно орудие осталось без прислуги – всю выкосил осколками танковый снаряд. Пришлось отправить ему одно из отделений. Те, с помощью раненого наводчика, разобрались в прицеле и подбили две «коробочки». Молодцы, черти, так держать…

   Узнав об этом, командир разведки артиллерийского полка был несказанно рад. Пехотинцы нередко ругают артиллерию. За то, что мало и плохо стреляет. Теперь им стало не до пустобрехства. Не до жиру – быть бы живу…

-   Надо переносить КП поближе, к передку, - упрямо заявил он стоявшему подле него в траншее, примкнувшему к окулярам рогатой стереотрубы, командиру пехотного полка Дереву. Был тот в белом, нагольном («под царя») полушубке, прошитом сзади двойным швом, и мягких валенках, подшитых оранжевой кожей. Они ужасно демаскировали своего обладателя и весь передний край, называемый по-фронтовому «передком». – Ни хрена не видно. Танки скоро вводить надо. Бойцов жаль – их там с землей фриц мешает…

-   Верно! – произнес недовольным голосом комполка, поправляя на голове ушанку с белым «романовским» верхом. – Какого рожна здесь портки трем? Не скажешь мне, пехота? Ни хрена же не видать в эти стеклышки…

   «…Смотри, фриц заметит – клюнет в темечко железной птичкой и ездец…», - нередко говорили ему товарищи, сослуживцы и выпускники Академии им. Фрунзе, которую  он закончил в ноябре 26-го. Известны были (далеко за пределами дивизии) его перемещения по передку на вороной кобыле с белой звездой во лбу. Сочетание оранжевой кожи на белых валенках и вороненно-черной лошади придавали Дереву особенно зловещий  вид. Бойцы, что дежурили на НП, шутили: увидят такое пугало фрицы из своих нор – закопаются по самое некуда, а то и вовсе – побегут в свою Германию. Драпанут без оглядки до самого ихнего Берлина…

   В чем-то эти бойцы были правы. Немцы-наблюдатели, немцы-пулеметчики, немцы артиллерийские корректировщики, завидя белую фигуру с оранжевыми пятками, на иссиня-вороной лошади, похоже не испытывали приятных чувств. «Черный Росинант» - так прозвали ухаря-комполка по ту сторону траншей. Нередко германские пулеметчики  с наступлением сумерек лупили по советскому передку ливнем трассирующих пуль. (Помогали, тем самым, нашим артиллерийским наблюдателям вычислять интересующие их цели.) Синие, зеленые и красные светляки, перекрещиваясь друг с другом, разбрасывая фонтаны разноцветных искр и поднимая мутные облака снега в прозрачно-сером воздухе, скользили над ничейной полосой, отпугивая «демона» или «призрака», коим был комполка Василий Дерев. В ответ на это, полковник вынимал из ножен шашку, которую носил с собой (со времен гражданской, которую прошел в частях РККА Дальневосточной завесы под началом Уборевича, а затем Тухачевского) в кованых серебром ножнах, и скакал во весь опор бешеным аллюром. Если же снег оказывался глубоким, лошадь зарывалась в него с мордой и седоком. Немцы облегченно переводили дух. Туманно-голубым пятном блуждал луч их прожектора по снежным кочкам и бурым кустам. Шипя взлетала ракета, угасая  в черно-лиловых небесах крохотной сияющей звездочкой. Мглистое снежное пространство было пустынным. Немцы считали свое дело сделанным и с чистой совестью принимались за кофе или коньяк. Тем временем комполка Дерев давал кобыле короткую, почти неслышимую команду. Та, распрямив передние копыта, разгребала ими снег и ползла к нашему передку. Рядом с ней, держась за стремя, полз сам Дерев. Там, где снег был неглубок – всадник прыгал в седло… Озверев и отрезвев от страха, немцы снова принимались опустошать пулеметные ленты. Страшный переполох стоял у них в тылу. Решив, что начинался прорыв русских на Ржевско-Сычевском направлении (такие данные давно лежали в папках 1s при штабе 3-ей панцерной дивизии под началом Вальтера Моделя), за работу принималась немецкая полковая и дивизионная артиллерия. На «ничейке» был ад кромешный в такие часы. А по утру, удаляясь от врага на безопасное расстояние, комполка как ни в чем не бывало дефилировал на своей траурно-зловещей кобыле. Замахивался в сторону врага шашкой. Нередко вытягивал в сторону позиций врага руку с известной фигурой из трех пальцев, что особенно бесило и обижало солдат фюрера. И не только солдат… Как-то раз, в предрассветных сумерках, с укромного болотистого местечка, скрытого от глаз вездесущих артиллеристов щеткой разлапистых осин, закашляла в динамики машина рейхсминистерства пропаганды. Гнусавый фашистский голос на хорошем русском выразительно «запел» про жидов-комиссаров, которых доблестные германские войска скоро вырубят подчистую, про огромные потери Красной армии и ее бессмысленное сопротивление «все европейской войне с большевизмом». Помимо всего прочего (среди прочего были названы подлинные имена и фамилии трех лейтенантов, одного старшего сержанта и старшины, служивших с зимы 41-го в полку Дерева, но пропавших без вести – они «передавали привет» из плена…), некто Вальтер Модлер «…призывать свой друг Василий не есть брехать по напрасна, но есть уважать свой германский друг, с которым есть учиться в Москва до войны…». После этого неосторожного пасса реактивная установка-«катюша», приданная артполку дивизии,  разнесла  лесок и осушила все болото. Дерев с неделю затаился, не казав носа на передок. Все это время крутил шашни с «пэпэже» (то есть походно-полевой женой)  Танюхой , ефрейтором из санчасти. Дивизионному особисту, который как бы невзначай заехал в расположение полка и выцепил его из блиндажа, невинно заметил: «А шут их знает, поганцев, кого они там имели ввиду. У меня до их командира давно кулаки чешутся – только бы в чистом поле встретиться…»