Шесть этюдов - Ордена позабытой страны

этюд первый

ворон под SS Станислава

Если двигаться со стороны площади Перамоги по проспекту Незалежности в сторону Чырвонага касцёла, то вся величественность храма снедается серыми высотными зданиями, первыми являющимися глазу и берущими в оправу  площчу Незалежности. И если не знать, что за поворотом открывается вид на Чырвоны Касцёл.... "Каля Чырвонага Касцёла...." Красного по-русски.

Разумеется, красного много не требуется, как и любой камень, краеугольный соборный Сымона и Алены требует оправы. Красный в серой оправе. Годы меняли названия площади, и вот теперь костел стоит на Незалежности.

Залежи - скопления чего-либо, долго лежащего без использования, употребления. Это если мыслить на русском. "Не залежи" соответственно сказать нельзя, но логически можно понять как отсутствие таковых.

Так вот, не доходя  до монументальных зданий олицетворяющих собой Независимость (Незалежность) белорусского народа, я сворачиваю в неприметный магазинчик с тривиальной вывеской «Книги».

Стеллажи то ли информации, то ли дезинформации на отживающих свой век бумажных носителях. Безусловно, мы скоро будем бродить по улицам с инфоэкранами:  коснулся эфира и ты в эфире, но пока весна пресловутого 12 года и залежи в переплетах пытаются проникнуть в наше пространство то репликой, то цитатой, то молитвой…. Умирают ли знаки после смерти тех, кто был проводниками…. Или всё ж таки сознание – это бессмертие.

У входа в магазин книги сидит нахохлившаяся ворона и внимательно всматривается во входящих. Серая с черными вставками. Однако,  глаз у неё голубой. Вороне подходит такое божественное дизайнерское решение – голубые глаза. И взгляд существа живущего, говорят, лет триста. Или это во'роны живут три наших срока, а то и четыре, или все пять…. Ибо продолжительность человеческой жизни становится всё короче.

Под каменными сводами пахнет свежей типографской краской и чистотой, как только и могут пахнуть никем не тронутые собрания сочинений. Как коснуться мира по ту сторону эфира? По-моему красноречивее взгляда той вороны на Независимости ничего и нет:

— Протяни руку — и по вере твоей будет тебе.

Я протягиваю и в первой попавшейся на глаза строчке из книги вижу пророчество. В одну строчку. Много это или мало. Внутренний голос совещается сам с собой и выдает:

— И что  — это всё?

В его посыле явно угадывается разочарование. Так для кого я предугадываю события? Говорят: дважды гадать на судьбу не стоит, но я все же  хочу угодить голосу.  И теперь не  впопыхах, а обстоятельно оглядевшись, достаю из стопки девственно пылящихся книг что-то в твердом переплете. Разворачиваю и, не заинтересовавшись ни авторством,  ни названием, да простит мне творец, читаю черный по белому  текст (про себя, но внятно, так чтобы голосу было ясно действо, вдруг, он иностранец).

Сегодня, вспоминая строки книги, не могу вспомнить ни оригинал, ни близко к тексту, но сюжет, описанный в том произведении, мне запал в душу. Поэтому если и внесены в действо Пикуля маленькие отсутствующие в оригинале подробности - да простится мне.

Белый русский офицер из эмиграции приходит в ломбард и пытается продать свой орден Станислава. Для лиц христианского вероисповедания. Между продавцом и покупателем на прилавке лежит звезда с мутировавшим в русского двуглавого бывшим польским орлом. Одна голова птицы смотрит на желающего с ней расстаться,  а другая…на владельца лавочки.

Но тут выясняется:  бывший офицер бывшей империи слишком не одинок в своем порыве заработать на хлеб насущный продажей регалий. Пресыщенный всем русским хозяин скупки слышать ничего не хочет о российских орденах.

— У меня этих Станиславов пылится полный ящик. И в коронах и без корон. И с вензелями SS. Куда еще один?

Попутно выясняется, что "русский Станислав" бесценен, потому как за него действительно не дают никакой вразумительной суммы в дензнаках этой страны. Спасибо ещё, что приютили всех этих беженцев без родины, без дома. И хотя приютили не даром, в глазах хозяина положения, как в глазах того ворона из моей памяти, люди без сорта остаются таковыми при любом раскладе, и нечего втюхивать свои пустые символы порядочным гражданам.
 
Неудачная сделка на этом слове срывается. В голодных глазах русского нет ничего: пустота. И где-то на сетчатке отражаются лучи потускневшей от времени звезды.

Но неожиданно в диалог вступает еще один праздно гуляющий среди раритетов господин:

— Пожалуй, я бы мог купить ваш орден?

И орел перемещается поближе к потенциальному покупателю. В глазах, только что безжизненных и равнодушных, проблескивает какая-то искорка:

— Простите, что вы сказали?

— Я предложил купить ваш орден за любую указанную вами сумму, — обладатель голоса говорит чисто  по-русски, абсолютно без акцента, при этом слегка похлопывая светло-коричневыми кожаными перчатками по ордену.

Искорки в глазах кавалера Станислава постепенно становятся всё более заметными. Даже румянец постепенно проступает на бледных, неухоженных, ощетинившихся короткими ворсинками щеках:

— С какой стати?

— Но вы же хотели его продать? — орден постепенно превращается в яблоко раздора, что несколько изумляет местного перекупщика.

— Кто вам сказал, что мне хочется продать его продажному красно….. — далее следует вульгарное обращение к холеному на английский манер господину.

— Что плохого в том, что русский орден достанется русскому, тем более, что мне хочется вам лично помочь, а милостыню вы явно не примете? — не прислушиваясь к грубому обращению первого парирует второй русский.

Внезапно глаза нищего загораются абсолютно не вписывающимся в ситуацию энергетическим зарядом, и в порыве этого, орден сметается из-под перчаток на каменные плиты, бог знает какого столетия, и на них, давя и уничтожая, втирается в порошок воинская слава государства российского под возгласы:

— Русский орден достанется русскому…. Достанется….достанется….

Собственно это конец отрывка….

Доволен ли голубоглазый ворон с Независимости….или Незалежности…..


***
этюд второй

ANNA справа



Ночь  мало была похожа на ночь - над взбаломашеными, гудящими народом улицами, словно сияние пророческой звезды вставали отблески костров.

Жгли всё, что попадало под руку, уже давно вышли дров и угля запасы, а где и не вышли, то там были столь надёжно припрятаны, чтобы дожили до лучших времен, когда быдло и чернь покинет улицы. Поговаривали, мол, так долго продолжаться не может: запасы продовольствия на исходе, а голодный люд, не то, что новую большевистскую власть подымет на  свои штыки, как перед этим власть Николы Кровавого и золотопогонников, а и доберется до последних армейских запасов, уничтожение которых будет крайним звеном, соединившим цепочку в победе Германского оружия над убогой и голодной Россией.

Посему со дня на день ждали: удастся ли комиссарам убрать из города эту неконтролируемую массу русского вооруженного народа. Хоть куда: рыть окопы, ставить заграждения, воодушевлять на войну с германцем, либо создавать отряды для сбора продовольствия по крестьянским дворам, либо громить меньшевиков и эсеров, которые соединяются на почве непринятия последнего переворота с офицерским составом русской армии и готовят новый передел власти, то ли с возвратом царя, то ли военного порядка, чтоб остановить Кайзера. Слухи были злобными и противоречивыми….

Среди этого студеного малоснежного Петроградского голодомора 1918 года с большим трудом различимо какое-то разумное средство избежать полного краха страны, наступало похмельное состояние позднего прозрения, что большевики втянули всех в очередную авантюру, но всё в целом не давало разглядеть поздний едва брезжущий рассвет над Россией.

Сухопарый человек в серой без опознавательных знаков но всё ж офицерской шинели, что само по себе было верхом легкомыслия, вышел из темного парадного. Прислонившись к углу дома, поздний прохожий по всей вероятности внимательно огляделся. Греющиеся на пятачке матросы с разночинцами, не вызвали в нем чувства опасности, и темной, более серой, чем его форма тенью, военный, из, теперь уже, надо полагать, приказавшей долго жить армии проскользнул на другую сторону улицы.

Оставалось рукой подать до места встречи.

Колокольчик входной двери не издал знакомого слегка нервного перелива, и пришлось стучать, причем довольно громко, так как на тихие удары ответа не последовало.

— Орлов, — легкий щелчок каблуками, короткий кивок седеющей коротко стриженой головой.

В тщательно задрапированной темной шерстью комнате горели  сальные свечи у большого дубового стола и маленькая буржуйка прямо посреди комнаты. Тем не менее холод Питера скрадывался мало. Присутствующие в комнате слегка качнули головами в ответ и отрекомендовались, причем один из двоих так же: встав и повторив движение  Орлова.

Не смотря на скудное освещение гость заинтересовался этим  явно встречаемым им  собратом по несчастью, так сказать, смутно припоминая обстоятельства знакомства с  когда-то тучным, а сейчас с обвислыми щеками и двойным подбородком, как у жабы, человеком.  На память, не глядя на годы,  вошедшему никогда еще не приходилось жаловаться, поэтому сейчас, сгруппировавшись с хозяевами положения за столом и обсуждая  вопрос помощи именно  заинтересовавшему его офицеру под явно фальшивой фамилией Андреевский, Орлов, близоруко изучая лица собеседников,  ощущал затылком всплывающую мысль: «К довершению всего это кто-то из моих бывших подследственных».

Этого Андреевского требовалось помочь переправить через чухонь в Берлин. Все маленькое совещание велось недомолвками и намеками, но присутствующие прекрасно понимали друг друга. «С другой стороны я помогаю русскому, а не немцу» , — то и дело Орлов ловил себя на неприятной мысли и отчего-то не успокаивался, а распалялся еще больше: за что и перед кем пыталось оправдаться его сознание. За вот эту встречу с немецким агентом и чудом помилованным ревтребуналом  офицером, который теперь из каземата Петропавловки, где должна была закончиться его мало кому нужная сейчас жизнь, собирался бежать к немцам.

Но это было первое дело порученное Орлову его куратором, и хотелось оказаться на высоте.

— Владимир Григорьевич? — неожиданность этого шепота ошпарила как кипятком. Орлов  вопросительно вскинул глаза, и стал внимательно вглядываться в сидевшего напротив. Они остались один на один. Немец, пару минут назад покинувший квартиру,  ради конспирации предложил выйти порознь.  Теперь была очередь Орлова, но как удар в висок:

— Владимир Григорьевич? Я не ошибся?

На постаревшем, землистого цвета лице живыми были только глаза. Андреевский, вдруг закатил глазные яблоки знакомым жестом, так что глазницы стали абсолютно белыми.

— Сухомлинов? — память вернула как на доследование то старое дело по  саботажу в военном  ведомстве, и Владимир Григорьевич привычным жестом попытался поправить оставленные дома в целях конспирации очки без оправы, в которых он уж очень смахивал на ненавистного сегодняшнему строю интеллигента.

Перед Орловым собственной персоной стоял военный министр России Владимир Сухомлинов. Да он был практически неузнаваем, видимо не только в силу тюремного пожизненного срока, но и по собственной инициативе, так сказать. Что немцам хорошо, то русским смерть. Это высказывание как нельзя лучше выдавало преображение бывшего генерала.

— Выходит я тогда был прав? И они Вас не забыли? — в голосе Орлова чувствовалась неудовлетворенность прокурора  ошибкой правосудия, когда  свободу и жизнь  даровали явному преступнику.

Взвинченные нервы Сухомлинова тут же отметили этот нюанс в разговоре. И язвительный даже под прикрытием шепотка голос осведомился:

— Но Вас они тоже не забыли?

Снова эти бельмом перевернувшиеся зрачки. Смотри в оба. Орлов отчего-то вскипел. Как может эта проворовавшаяся мразь сравнивать их положения. Тот продавал еще живую родину, у Орлова же выбора не оставалась, эта подыхающая от голода и тифа страна за задрапированным окном была ему чужой. Хоть бы скорей. Гладишь, на костях этих дорвавшихся до власти жуликов встанет новая его Россия.  И то, что проходимец Сухомлинов был ими помилован, только приближает крах этого картавого вождя племени.

— Желаю Вам счастливого пути! — Орлов решил выйти из ситуации по своим понятиям  достойно.

— Может ещё свидимся, — было ответом.

Стараясь держаться в стороне от костров, крадучись, словно пойманный с поличным то ли
домушник, то ли взяточник, бывший прокурор в Польше, бывший контрразведчик Орлов пробирался к своему временному пристанищу. Он не был наивен и по-дамски экзальтирован, но эта встреча выбила почву из-под ног.

Как-то на допросе Сухомлинов недобро улыбаясь разглагольствовал:

— Но Вы же не ура-патриот,  сами служили с поляками, сами всё видели. Да они им готовы целовать подошвы сапог, чтобы быть принятыми в Эуропы,  — голос  подследственного слегка отказывает тому, кому подчинялась страна в границах трех океанов. — А вас еще будут вешать на фонарях, как русскую шваль.

— Не Вам пророчествовать, — осадил тогда Орлов.

Но подлец Сухомлинов, который из личных побуждений  мести инженеру,  критиковавшему его из рук вон плохой  контроль  за пополнением довольствием армии, поддержанием её боеготовности, зарубил изобретение, причем изобретение именно в сфере военного дела, развалив группу изобретателей, разбросав их по дальним гарнизонам – с глаз долой, этот подлец оказался по–своему прав.

Тот преступный эпизод в старом деле встал пред глазами. Изобретатели тогда сумели добиться царской аудиенции,  и, несмотря на рапорты военного министра, приводившие неоспоримые доводы об мертворожденном проекте русских инженеров,  о нецелесообразности траты казаны на похороненное другими державами дело изготовления дымовых шашек, кое было ведущими военными армиями  признанным нецелесообразным и  не отвечающим военным задачам, так вот, тогда офицеры смогли заинтриговать монарха своими планами: как под прикрытием искусственно создаваемой дымовой завесы производить незаметно для противника передислокацию войск на передовой.

Изобретение, очень грамотно изложенное Николаю, заинтересовало верховного главнокомандующего, а когда были подтверждены надежды на возможность  и целесообразность использования дымовых шашек в военных условиях, то царь лично дал команду наладить серийный выпуск сих зарядов. Но Сухомлинов так просто не сдался, вместо серийно выпуска была произведена партия, тут же направленная на военные учения, проходившие под наблюдением  французских офицеров. И хотя на документах по производству и применению имелся шифр, запрещающий демонстрацию подобного оружия иностранным атташе, Сухомлинов начисто проигнорировал свой воинский долг.  Военный министр сам знает, кому и что показывать в своих владениях.

Офицеры-испытатели протестовали. Однако, выпятив украшенную российскими орденами грудь, русский генерал, сопровождаемый немецким собратом по оружию,  не разделял их точку зрения:

— Не подчинение приказу – есть преступление! Где в германской армии низший чин возьмется не исполнять воинский устав? Вы роняете честь российской армии своим поведением, — нагоняй шёл по всей строгости устава,  — Стыдитесь, носить погоны имперского достоинства.

Офицеры стояли бледными, навытяжку, как струнки нервов, зажатые долгом и приказом. Лицо прусака при этом не выражало ничего, что несколько умаляло  личное достоинство Сухомлинова, как тому в запале  казалось. А может индифферентность объяснялась тем, что, немецкий аристократ  не понимает русскую речь и мало интересуется происходящим.

Отчего, эту сцену, видя неодобрительные взгляды высших офицеров, Сухомлинову захотелось спустить на тормозах:

— Вы что сами не видите — мой гость не представляет опасности, так как ничего в подобной ерунде не понимает, — шипел раскрасневшийся, покрытый испариной рот генерала.

К удивлению военного министра, после завершения стрельб немецкий граф Дохна, остававшийся все это время крайне равнодушным к русским военным играм, неожиданно наедине обратился с нему с просьбой:

— Не будете ли вы, господин генерал, столь любезны войти в мой интерес к различным новомодным штуковинам. Надеюсь, как военный военного, мы поймем друг друга.

— Какие вопросы, — жест русского генерала говорил о его власти и возможностях.

— Презентуйте, — на французский манер выразился собеседник, — мне пару безделушек из этих так называемых шашек. Очень интересно похвастаться друзьям знакомством с Вами, да и для моего личного музея – это небольшое приобретение сослужит добрую службу. Прошу, утешьте старика.

Сухомлинов не устоял перед упрашиваниями немца, и подарил-таки  музею в германском замке изобретение своих соотечественников. А когда с театра военных действий в начале войны союзники из Франции выслали русским найденные на поле боя немецкие дымовые шашки, то удивлению российских военных не было предела: шашки были  изготовлены из тех же химических компонентов, что и шашки русских изобретателей, которые так и не увидели свет в серийном производстве, после достопамятных учений.

— А вас еще будут вешать на фонарях, как русскую шваль.

Орлов тогда счел это пустобрехством. «Мели,» — он и не такое слышал при  исполнении.

За разработку дела саботажа и предательства в военном министерстве Владимира Григорьевича наградили крестом Святой Анны с бантом и мечами, как за заслуги в битве с неприятелем.

Погружение в воспоминания прервалось… Неожиданно шарахнувшись, Орлов вскочил в нишу каменной стены серого холодного дома. Реакция оказалась мгновенной, как у зверя в лесу. По улице шел патруль. Черные бушлаты с красными бантами. Свинец пулеметных лент слегка отливал серебром в рассветном тумане.

У этих были свои отличительные красные банты….без красных  крестов….



Послесловие.

Владимир Григорьевич Орлов — профессиональный контрразведчик, действительный статский советник, участник Русско-Японской войны 1905 года, участник Первой мировой войны в органах контрразведки, участник антибольшевистского подполья в Петрограде, начальник контрразведки в Одессе зимой 1918—1919 гг., после поражения Белого дела эмигрировал в Германию в 1920 году. Занимаясь антисоветской деятельностью составил много хлопот ОГПУ. По видимому по наводке ОГПУ был судим в 1929 году за попытку продать компромат на американских сенаторов (William Borah, George Norris) поддерживавших признание СССР. Наравне с Вальтером Николаи признан контрразведчиком мирового класса. Составил «картотеку Орлова». Мемуарист. Убит при невыясненных обстоятельствах выстрелом в затылок в январе 1941г. в Берлине.


На основании всех изобличающих его фактов в 1916 году Сухомлинов был помещен в Петропавловскую крепость и приговорен к пожизненному заключению. Однако в 1918 году он был помилован революционным трибуналом, через Финляндию бежал в Берлин, поселился в одной из комнат приюта Фриденау, где и умер от голода! Русский, он умер в мучениях в одном из берлинских приютов, в ужасающей бедности, всеми забытый, отвергнутый!


***
этюд третий

Возвращаюсь когда погиб пароль и отзыв

За небольшими квадратиками оконного стекла, густо усыпанными дождевыми ручейками,  густо усыпанными дождевыми ручейками, темнело вечереющее поднепровское небо. Край покрывало ненастьем осенней непогоды, точно такими ручейками стекало по щекам девушки, стоящей за его спиной, голубоглазое украинское небо.
 
 — Мені слід надіслати тобі батьку - ти не зможеш залишатися в цій хатині, - голос был хрипловат, но в нем не чувствовалось старческой немощи, хотя худощавому невысокого роста мужчине в небрежно наброшенном на плечо легком чугае, подбитом коротким мехом, было явно за шестьдесят,а сумерки сгустившиеся по углам комнаты только добавляли глубины морщинам и безжизненности взгляду.

Девушка, к которой была послана реплика,  от этих, явно не ожидаемых ею слов,  словно, наотмашь огретая нагайкой по коленям, почти бесшумно опустилась на толстый ворсистый турецкий ковер. Распустившаяся коса, будто покровом тот час  прикрыла ей лицо и руки. Паненка всё еще продолжала столь же горестно плакать,  но попутно неотвязная думка всплывала в обиженном сердце: «  Зараз він обернеться і побачить, як я гарна і нещаслива, і тоді…», однако, что случится после этого сердце не выдавало, обливаясь горячей волной и опускаясь так глубоко вниз, что тело начинала бить мелкая дрожь.

Но когда Мазепа обернулся, вид растрепанной  крестной у его ног не вызвал в вершителе судеб  умиления и жалости, напротив, гетман Украины осознал, что это жаркое тело, готовое для него в эту минуту на всё,  не принесет ему умиротворения.

—  Всі спадає занадто пізно, - крестный не хотел сказать это в слух, но слова не удержались и слетели, как приговор, на эти когда-то милованные им пшеничные волосы.

Сквозь новую волну рыданий пробивался один вопрос:
— Пiзно….пiзно…чому ви так кажете….

Что было ему отвечать глупой молодой девчонке, которая видела в нем скорее поклонение войска Запорожского, чем собственное чувство. Мазепа с удесятеренной силой ощутил свою обременённость   возрастом, интригами и неурядицами, сопровождавшими  нелегкий путь наверх, к булаве двенадцатого гетмана, шляхтича из далекого хуторка под Белой Церковью. Гетман стар для неё и потом - Кочубей…

Нет, Ивана Мазепу мало заботил этот проходимец, поднятый им же из черни и посмевший предпочесть интересы Мазепы интересам  царя московита.

Царь, как понимал то гетман,  был с ним, Гетманом и Кавалером Царского Пресветлого Величества войска Запорожского, одного поля ягода. Как Петр в свей державе запросто предпочитал интересы русских бояр интересам Европы, так и Мазепа всегда думал прежде всего о своей вотчине. И вот, когда и сам гетман Малороссии  решил предпочесть интересы свой родины интересам далекой Москвы, бог, видно, и подверг его испытанию в виде молоденькой крестницы, примчавшейся в этот поздний дождливый день  к своему старому возлюбленному, предпочтя любовную связь, интересам семьи и отца.

Однако, поздно. Вот  бы тогда, на пару лет раньше, родной отец не стал жаловаться на кума русскому царю, может, дело всей их совместной истории обернулось бы по-другому. Но теперь…поздно. Только это слово висело над головой его Матрены…

Мазепа хотел тут же отослать дивчину родным, но было заметно, что из дома та в горячке выскочила в чем мать родила, и теперь замерзает еще больше в его мало протопленном доме.
«Нехай переночує, а потім відправлю додому.» - Кочубей тем временем был мыслями слишком далеко  от сегодняшней любовной сцены в его богатых от татарских добыч комнатах.

Нет, не здесь, не  с этой молодой девушкой в платье, с забрызганном грязью подолом, было его сердце  и его интересы. Много – много дальше….

Там, за дождливым туманом, набирал потенцию шведский Карл, и сегодня, уставшее сердце гетмана покрывала забота о его людях и его крае, где шведы могли нанести непоправимый урон и ему самому, и его землям. Иван  был далек от мысли пустить все на самотек. Только вчера из его дома выехала в сторону польских шляхтичей княгиня Дольская, видавшая виды  приятельница, ставшая как-то незаметно в последнее время  его истинным доверенным лицом в сепаратных переговорах с иезуитами,  ибо вызывали их встречи меньше подозрений, чем встречи с кем бы то ни было из польских дворян мужского пола.  Монахи же ордена иезуитов держались с Мазепой в дружбе еще с юности, с совместной учебы в Иезуитском коллегиуме в Варшаве.

Теперь гетман Малороссии окончательно вверял себя польскому королю Станиславу Лещинскому, чьи интересы лежали в противоположном от Московии направлении.

— Передадите этот символ дружбы и верности от меня Станиславу, — с этими словами слегка дрожащей то ли от возраста, то ли от содееваемого, рукой бывший подданный Московии, острым мамлюком, снятым с ковра на стене, разрезал голубую ленточку соединявшую восьмиконечную звезду Ордена Андрея  Первозванного и знак креста  — Х, на котором согласно церковному преданию апостол был распят.

Этот знак Х с орлом на заднем плане сейчас, тщательно спрятанный в складке под мягкой женской грудью , чтобы не был обнаружен при обысках на встречных кордонах воюющих сторон, да и просто среди шляющейся по всем шляхам воровской братии, преодолевал тысячу верст в направлении на запад солнца.

Такой знак польский король не спутал бы ни с чем. С ним действительно вел переписку сам гетман Украины. Это был знак, что не ловушка ждёт шведов со стороны украинской шляхты. Покойного дворянина польского короля – Мазепу, нельзя было заподозрить ни тем, ни другим. Пароль и отзыв.

И, вдруг, сегодня ни с того, ни с его, распахнулась дверь в его кабинет, и вслед за ошеломленным  дворовым человеком, в комнату, почти тут же погрузившуюся в сумерки  от затушенных сквозняком свечей, ворвавшимся в покои вместе с нежданными визитерами, постучался старый любовный случай, ставший концом дружбы с судьёй Запорожского войска Василём Кочубеем.

Кочубей был гонорлив и не простил Мазепе неуважения к его роду, хотя род только-только зачинался этой их совместной симпатией. Много дел совершили кумовья вместе, но конец счастливого будущего для Василиной младшей доньки совпал с концом Кочубеевой веры в начало своего рода. Никогда не бывать его Мотре замужем, не нянчить её внучат Василю, не продлятся стало след  его дни под небом Украины, и Кочубей донес самому царю слова о попытках Ивана Мазепы перейти к врагам Петра, которые самому судье Войска Запорожскго стали известны из разговора с писарчуком войска Филиппом Орликом.

Да,  Мазепа ясно понимал, что он сам дал маху отрывшись слишком в этой перепалке между Московией и Шведами своим людям. Отчего, когда стало видно, что московский царь не поверил истинности доноса на своего малоросского союзника, последний и простил Кочубея, и от связи с его дочкой отказался: раз уж по церковному обряду совершить было её невозможно, а брать крестницу наложницей себе в дом Мазепа, разумеется, не мог.

И вот теперь дочь его врага, как дьяволом стронутая из родного гнезда, влетела к гетману Украины  в дом.

Откуда той было знать, что символ креста апостола Андрея уже лег крылатой орлиной тенью над полями Украины на всем пути следования княгини Дольской. Пароль и отзыв.
А за окнами все лил и лил несмолкаемо барабанящий в ушные перепонки беспросветный осенний дождь. Доливал и доливал слезы на уставшую грешную и святую русскую землю….

***
Много позже спохватившийся московский царь на греб Кочубея, незаслуженно замученного за доносы на Мазепу по приказу царя иезуитом Орликом под Белой Церковью, дарует  его наследникам пламенеющее сердце в лазоревом поле и в сердце два креста золотые с девизом: «Elevor ubi consumer!» — Возвышаюсь когда погиб…

----
Но пока совсем другой девиз покрывал расстояние от Киева до Варшавы: S.A.P.R. (Sanctus Andreus Patronus Russiae — святой Андрей покровитель России) за веру и верность.


P/S Двенадцатый гетман Иван Мазепа был вторым Кавалером Императорского Ордена Андрея Первозванного, покровителя флота России.



***
этюд четвертый

Сорок километров до границы с русскими

- Сорок километров до границы с русскими....
- С которыми из них?
- В смысле Русь Московская или Киевская?
- Так до обеих …
- То-то я смотрю орден у тебя на гимнастерке и за них и за нас…
- Ты то за Богдана*?
- А то….
- Да орден то что надо….
- Хмельныцькый….
- Так что там с границей?
- Так я и кажу сорок километрив шо до одних, шо до других….. а идуць по крови русских…
- Мае быть пройдуць годы, тута вспомняць, шо вини русские…, а не белараша якая…..



* Примечание. Орден Богдана Хмельницького (СССР)



***
этюд пятый

Сон в сознание венкой стучится,
И мигает картинками слитыми,
В чехарде этих звуков - блиц-лица
Носят воду Нагорную ситами.
Что ж на грязной войне не жалеют
Те одежды когда-то пречистые!
Бездна гложит сознанье шалея...
На излете виденье – лучистые,
Исколовшие сжатую руку...
Разожму я ладошку:
Звезда – Героя Советского Союза.....



***
этюд шестой

Яйца Фаберже


   Молодой мужичина легкой пружинящей походкой шел вдоль нагромождения скальных пород у кромки воды. С Женевского озера набережную порывами ветра обдавало прохладой, поэтому без верхней одежды выходить было рановато. Однако по случаю всё более теплого весеннего солнца его пальто было расстегнуто и развевалось темными тенями вокруг силуэта. Окончанию зимы вместе с прохожими радовались покрикивающие над волнами чайки, да воробьи где стайками, где в одиночку шмыгающие в поисках крошек.
    Свернув в узкие улочки, где аккуратненько стеной впритык друг к другу сбились фасады зданий, и слегка поплутав в незнакомом ему квартале города, мужчина остановился у грубоватого каменного фасада, столь же сероватого как валуны у берега озера, оставшегося за спиной, будто бы всё в этом городе было выложено из одного и того же материала. Слегка поразмыслив, господин вошёл в подъезд выбранного дома, и, поднявшись по лестнице, позвонил у одной из дверей.
    — Puis-je voir M. Fabergе?
    На что его попросили подождать в небольшой комнатке для приемов. За эти пару минут ожидания визитер осмотрел комнату и пришёл к выводу, что она совершенно не выдаёт характера своего хозяина, а безлика как все дома, где человек поселяется временно или в возрасте, когда теряет интерес к огранке своего жилища в соответствии с какими-то индивидуальными пристрастиями.
    Хозяин вошёл неслышно, и осведомился так же по-французски:
    — А ce que vous еtes pour moi la cause de…
    Посетитель, обернувшись, увидел перед собой невысокого худощавого господина, одетого на петербургский манер в светлый пиджак и темный жилет.
    — Добрый день, господин Фаберже. Меня зовут Касатонов Леонид Евгеньевич, и у меня к вам просьба личного характера, — хорошо поставленный голос и выправка, которая угадывалась под штатским костюмом, позволили хозяину задать встречный вопрос:
    — Честь имею видеть русского офицера?
    — Морской корпус, — легкая тень то ли улыбки, то ли иронии пробежала по губам человека, представившегося Касатоновым, после едва заметной паузы он счел нужным себя поправить, — бывшего корпуса, бывшего училища. С марта училище прекратило свою деятельность, впрочем как и многое другое.
    — Но что могло вас побудить проделать столь сложный путь из России?
    — Мечта, господин Фаберже, — голос не выдавал никаких эмоций на такую нетривиальную причину эмоционального характера, и уже более продолжительно позвучало вновь это слово, — ме-ечта-а.
    Знаменитый ювелир улыбнулся, хотя это скорее было заметно только по глазам, так как седая белая борода надёжно скрывала мимику лица. Он много раз за свою жизнь слышал это слово в разном исполнении. Воплотитель мечты души так можно было охарактеризовать его деятельность. Самых пылких человеческих желаний. Но то всё в прошлом. И вот уже на закате, потеряв даже место, каковое он считал своей родиной, которое, как и у этого русского моряка, прекратило своё существование в виде привычного уклада жизни, он вдруг вновь слышит на свой вопрос: Что есть причиной? — Мечта.
    — Я слышал о ваших работах, — пояснил, присаживаясь по приглашению хозяина в кресло у окна гость, и пояснил — сейчас я вывез в Швейцарию мою семью: мать и сестру, на время смуты, а сам на днях возвращаюсь обратно. Домой. И вот. Мама и Варя остаются здесь в совершенно чужой им стране одни. Так нужно, знаете ли. Но мама…Она болезненно всё это претерпела. Я не говорил прежде, что собираюсь их оставить. И тут подумалось… Мама очарована вашими изделиями, и, не зная, смогу ли я еще когда-нибудь их вновь увидеть мне хочется оставить о себе память в виде вашей работы.
    — Однако поверьте мне, я прекратил здесь заниматься ювелирным делом. Не место, не время, да и возраст, видите ли, — чувствовалось, что мастер настроен к этому заказу скептически.
    — Я понимаю Вас, — Касатонов неожиданно поднялся, прошёлся по комнате, ещё раз взглянул на узкие улочки, зажатые каменными стенами, и обернувшись, энергично добавил, — но я очень прошу Вас.
    Он вновь сел, видимо, взяв себя в руки, и продолжил беседу:
    — У нас с вами есть один связующий момент. Я знаком с норвежцем, майором Видкуном Квизлингом, у которого, ещё там дома я держал одну вашу вещицу в руках: земляничного цвета яйцо, с такой же красноватой курочкой внутри. Даже пытался перед отъездом её перекупить, но тот даже и слушать не стал, он считает, что России пришёл конец, и это яйцо из прошлой жизни будет со временем раритетом погребенного под камнями истории государства, — моряк видимо желал сказать ещё парочку слов покрепче, словно продолжая разговор с тем надменным сотрудником военного атташе, но, взглянув в грустные глаза сидящего напротив старика, только махнул рукой в душе на этот внутренний спор с далеким оппонентом.
    — Тем не менее вы хотя бы понимаете, что на изготовление подобного изделия требуется определённое время, — пожилой господин говорил, слегка поглаживая бороду по старой привычке, указывавшей, что в этот момент он уже мысленно рисует в своем воображении что-то способное воплотить мечту этого неожиданного заказчика.
    — Я всё понимаю, — Касатонов с своему облегчению почувствовал, что беседа принимает нужное направление, и это его настроило на более уверенный в себе тон, состояние, коего он уже давно был лишен из-за всех житейских передряг, — я даже открою Вам одну тайну. Когда шёл к Вам то, глядя на эти белёсые облака над взгорьями, какие-то бесцветные как мне показалось, загадал — бог даст вернуться сюда за матерью, если Вы согласитесь на мой заказ. Я оставлю всю необходимую сумму, а затем, когда работа будет готова, надеюсь, Вас не затруднит отправить её по указанному мною адресу.
    Старик перевел взгляд с этого вероятно одного из последних своих заказчиков на синеву неба за окном: «Что остаётся на земле от человеческой жизни?» Его собственная фамилия была известной и уважаемой, он оставил четырём сыновьям её и своё дело, точно так же как это сделал его отец. Эти изящные овальные яички с сюрпризами раскатились по свету, будто пущенные детворой с горки на Великдень. «А что останется от этого мальчишки?»
    — Хорошо, господин Касатонов, попробуем обговорить ваш замысел.
    Офицер вновь резковато поднялся и подошёл к окну, прислушиваясь к себе и миру за окном, и как бы пытаясь, глядя на эти древние камни старинного города, поточнее представить себе свою дальнейшую судьбу и то, что с полчаса назад было названо — мечтой. Не оборачиваясь, он характерным для любого военного жестом провел по волосам ладонью, будто бы собираясь надеть головной убор, затем произнёс:
    — Если это возможно — пусть этот предмет напоминает сердце.
    В комнате повисла пауза. Касатонов почему-то страшился обернуться. Да, тогда в Петрограде ему хотелось выкупить для матери яйцо, но здесь, у чёрта на куличках, тот образ, запавший в сознание, претерпел метаморфозу: он сам не понимал источника этого вдохновения, но здесь в этом сером городишке он хотел оставить не яйцо, а сердце. «Чтобы было зачем возвращаться». Последняя мысль видимо была произнесена вслух, так как за спиной он услышал легкое покашливание и хрипловатое:
    — Обсудим.
   
    В комнатке потрескивал огонь, за сереющими окнами было слышно негромкое завывание ветра, гуляющего по холодным осенним ранним сумеркам. Из экономии свет в комнатах пока не зажигали, две стройных худощавых женщины иногда перемещались по пространству квартиры, отбрасывая длинные колеблющиеся тени на стены своего жилища.
    Тишину резануло дребезгом колокольчика. Они никого не ждали, и если бы горел свет, то было бы заметно, что это звук заставил их тревожно переглянуться. Ни слова не говоря, они одновременно направились ко входной двери, включили электричество и открыли дверь гостю.
    На пороге стоял прилично одетый старик. Белая борода которого почему-то располагала не тревожиться. Голос пришедшего был не старческим, но хрипловатым. Тем не менее, когда неожиданный визитёр заговорил, женщины повторно переглянулись, услышав вдруг русскую речь:
    — Мадам Касатонова?
    После приветствий и выяснения причины визита, господин Фаберже был приглашён в комнаты. Мать и дочь испытывали крайнее удивление, и чувствовалось польщены происходящим: знаменитый ювелир оказал им неслыханную честь, но ещё более поразительной была цель его прихода. Ни одна из женщин не подозревала о существовании сыновнего заказа у самого Фаберже.
    Мечта Леонида, как охарактеризовал ювелир свою работу, сейчас лежала на ладони матери. Размером с небольшое куриное яйцо темно-красного золота сердечко слегка подрагивало на дрожащей руке. Оно было выполнено не в лубочной разновидности своей имитации, а в образе анатомическом, напоминавшем обычное человеческое сердце, ничем не украшенное кроме вензеля в виде инициалов ЛЕК . При этом его форма была разъемной как у матрёшки: миниатюрная коробочка, украшенная прожилками из темной эмали с помощью нехитрого замочка открывалась, и между его золотисто-красными внутренними поверхностями половинок крепились в углублении на золотой якорной цепи небольшой морской якорь и крохотная книжечка — белого золота. Мастер ловким движением перехватил вещицу и, отрыв её как медальон, продемонстрировал укрепленные внутри крохотные портреты матери и сестры.
    — Разрешите откланяться, сударыни, — господин Фаберже при этих словах почему-то вспомнил ту первую встречу с этой семьёй Леонида Касатонова, и снова ему подумалось: «Так что же остаётся от человека?»