Невозможная история

Вечер… Лесной Проспект почти пуст… Только пахнет свежескошенной травой в темноте. Издали слышны крики. Они наводят на меня священный ужас. Не люблю ночь. Хотя еще никогда не расставался с ней… Многие считают, что ночь у меня в душе. Но для меня ночь – просто повод утроить-удесятерить внимание к окружающему, враждебному, миру. Я сжимаюсь в комок и жду опасности, которая подстерегает меня на каждом шагу. Вот я бегу, добегаю до круглосуточного магазина, влетаю в него и наконец-то перевожу дух. Чертова трусость! Она у меня с детства… Ну, да ладно. Совершаю необходимые покупки… Предстоит еще дорога назад… По темени… Пытаюсь набраться храбрости. Дьявол понес меня в магазин среди ночи! Ну, да теперь не до сожалений... Выхожу из магазина в ночь. О, черт… Абсурдная мысль вернуться и бродить по магазину до утра… Нет, решаюсь… Выходя, вижу у перил одинокую девочку, лет 12-ти. Она соблазнительно одета… Стоит ко мне спиной, прислонившись к перилам. У нее усталый вид человека, ждущего неизвестно чего… Я всегда питал слабость к маленьким девочкам, мне нравится их рассматривать, и втайне я мечтаю хотя бы однажды с таковой переспать... Приостанавливаюсь, разглядываю ее фигуру. Вздыхаю про себя и уже собираюсь уходить... Как вдруг она поворачивает ко мне свое усталое красивое наполовину детское лицо:

– Я вам нравлюсь?
– Да
– Вы можете делать со мной что угодно, если пообещайте накормить меня и приютить на ночь. Я все для Вас сделаю. Ведь я же Вам нравлюсь, правда?
– Правда… – я оторопел (“Вот он, шанс, другого может и вовсе не быть ” – в голове) – Пойдем?

Она покорно последовала за мной и всю дорогу молчала. Я заключил в итоге, что она склонна к молчанию. Это хорошо. По дороге я рассматривал ее маленькую фигуру, едва начавшую приобретать женские черты, но уже довольно милую и соблазнительную. Я все спрашивал себя: “Интересно, ей каждую ночь приходится таким образом искать пристанище? Хм… Должно быть, она бездомная… сирота… Какая мне разница, собственно?” Уже заходя в подъезд, я счел нужным спросить:

– Тебе не страшно?
Она вздрогнула и посмотрела на меня исподлобья:
– Чего мне бояться? Разве Вы сделаете мне что-нибудь плохое?
– Нет… Но ты ведь меня совсем не знаешь…
– На улице я тоже никого не знаю. Там страшней, чем с Вами.

Она произнесла эти слова с такой простотой и наивностью, что мне вдруг сделалось не по себе. Явилась даже мысль прогнать ее, но я сдержался. Черт возьми! Не хватало только раскиснуть в сантиментах! Я решил молчать и больше ни о чем не спрашивать. Не знать легче... Какое мне дело до ее чувств и до ее судьбы? Наверняка у нее готова какая-нибудь рабочая гипотеза на случай расспросов. А если нет… Мне-то какое дело? Она сама предложила сделку… вполне конкретную… И по-моему ей это совсем не в тягость… даже наоборот! Я вечно склонен надумывать себе всякую чушь. Излишне все драматизировать… Должно быть, влияние художественной литературы… На самом деле все гораздо проще. Нечего заморачиваться! Мне просто повезло...

Мы поднялись ко мне. Она проворно юркнула в открытую дверь как собачонка, которую долго не пускали домой с затянувшейся прогулки. При свете ее лицо и фигура показались мне еще более красивыми и утомленными. Я пытался рассмотреть ту особенную жесткость, которая обыкновенно сквозит в лицах людей ее профессии, но не мог. Усталость перекрыла все, и даже отчаяние, казалось, было порождено ею… Оставив ее в комнате, я вышел готовить ужин. Вернувшись, обнаружил ее спящей… Она свернулась калачиком на нерасстеленном диване… Ее веки подрагивали во сне… губы подергивались… лицо источало блаженство… Она была счастлива! Даже забыла о еде… Она вся была в моей власти… Я протянул руку, дотронулся до ее ноги чуть выше колена. Нежнейшая кожа… у меня даже в глазах потемнело. Отдернув руку, я ухватился за член, который выпячивался через штаны… Развернулся и резко вышел из комнаты…

Вздрочнув, я вернулся… Теперь я мог относительно спокойно находится с ней в одной комнате. Надолго ли? Я взглянул на ее спокойное умиротворенное сном лицо... Ее тельце поднималось и опускалось в такт дыханию… Маленькие немытые ручонки обхватили диван, словно спасательный круг, и, казалось, боялись отпустить. Она лежала, соблазнительно забросив ногу за ногу, демонстрируя мне свои едва обретшие форму бедра… Из-под коротких джинсовых шорт проглядывала кромка розоватого нижнего белья… Я пытался представить себе ее детски розовую плоть, потенциально оформившиеся соски, делающие ее сопричастной одновременно и женщине, и ребенку. Неимоверная загадка перехода! Вот что так притягивает меня… Тайна, поселившаяся у нее между ног, как и во всем остальном теле, была сопричастна тайне времени… или даже межвременья… Краткий момент, очаровательный в своей единственности. Маленькие девочки не возвращаются, они живут лишь однажды и только сейчас. Их не встретишь больше. Никогда. Не найдешь былого очарования…

Я смотрю на нее с глупым умилением и смешанным чувством неприятного благородства, которое я невольно здесь проявляю. Поясню. Мне противны любые проявления так называемых благородных порывов… поступки, к которым одобрительно относится так называемая общепринятая “мораль”. Они всегда казались мне верхом пошлости и лицемерия, их совершение представлялось мне чем-то вроде абсурдной проституции или даже ****ства. Я, скажем, никогда не уступал старушкам в метро, хотя порой ничтожная жалость вызывала во мне такие желания… Я подавлял их. У меня в запасе целая философия на этот счет, и я как-нибудь обязательно расскажу о ней, но не сейчас… Я хочу сказать только, что презираю себя за “благородство”, которое поверхностные умы могут усмотреть в том факте, что за всю ночь я так и не притронулся к девочке, что вместо положенного мне наслаждения, я лишь уложил ее поудобнее в кровать и бережно прикрыл одеялом. Сам я лег на полу, на толстом матрасе, который, по-моему, гораздо удобнее дивана, так что и в одиночестве я зачастую предпочитаю его... Прежде чем уснуть, пришлось еще два или три раза кончить под одеялом…

С утра девочка еще спала, когда я проснулся. Я с трудом припоминал вчерашнее приключение. Поздний вечер… мой страх… неожиданность нашей встречи. Потом я перебрал в уме события прошедшей ночи. Мне, кажется, снились жуткие сладострастные сны... Да, я несколько раз к ряду просыпался и мастурбировал, чтобы удержаться от соблазна перейти к ней на диван. Неимоверные усилия… Зачем? Какого черта? Ну и придурок, упустить такую возможность! Столько мечтать, рассуждать об этом и сдрейфить! В последний момент… когда я был так близок… когда удовольствие само шло ко мне в руки! Ведь все было так, как я люблю, – никакого насилия! Обыкновенная сделка для этой сучки! Должно быть, это ее модель жизни, что ж… каждый выкручивается как может. Что со мной? Я раскис. Может, прямо сейчас подлечь к ней? Черт возьми, это будет уже совсем не то… Тем более, я слишком много дрочил ночью. Зараза, ладно… так уж и быть. Толку-то сетовать!

Мысли и действия переплетались удивительной противоположностью. Мне почему-то хотелось быть с ней нежным… Может, чтобы она пришла еще. Так обыкновенно нежны с собачкой, которая пока что не вполне привыкла к своим новым хозяевам… К ее пробуждению завтрак был на столе. Я позвал ее, заставив предварительно вымыть руки. Она с аппетитом ела, недоверчиво поглядывая на меня как звереныш. Но кроме чисто животного волнения в ее взгляде было кое-что еще, что-то неуловимое, едва заметное и скорее всего привносимое мною… я не знал что именно... Возможно, признательность, рудимент благодарности… Словом, что-то привлекало внимание и толкало, двигало мой бессознательный интерес к ней. Я боялся признаться себе, что привязался к ней за ночь и не хотел бы потерять ее… какой абсурд! Я еще раз осмотрел ее, в который раз нашел ее привлекательной. Я ничего не понимал. И пытался найти хоть какое-нибудь мало-мальски подходящее объяснение. Я все больше ощущал тревогу внутри себя, она поднималась откуда-то из бездны, и я смутно чувствовал, что она не лгала. И чтобы как-нибудь не выдать себя, я молчал. Девочка подыгрывала мне. Она не шевелилась. И ждала что же я скажу ей, чего потребую. Ожидание становилось явным, почти осязаемым. Наконец, я выдавил:

– Тебе пора... Приходи, если будет нужно...

От ее взгляда я мгновенно впал в уныние… Я больше не мог выносить ее присутствия. Оно начинало раздражать меня. Мне хотелось одиночества и покоя. Я показал ей на дверь и даже встал, чтобы открыть ее. Ничего не сказав, она вышла… Дверь стремительно захлопнулась за ней. Я так и не узнал ее имени. Ну и пусть! Забыть о ее появлении… выбросить из головы. Выстирать постель, на которой спала это грязная малолетняя бомжиха… Как знать, нет ли у нее вшей? Да, у нее наверняка целый венерический букет, хорошо, что я удержался! В самом деле, ну, я и вляпался! Зачем мне все это? Надеюсь, она не придет больше… если придет, придется выставить ее вон. Черт побери, она хороша! Эта бархатная кожа и розовые трусики из-под шорт! Какой повод для мастурбации! Сегодня снова будут круги под глазами… пора завязывать… нельзя так часто…

Чтобы отвлечься, начал читать... Мои друзья – Селин, Батай, Жид, Чоран, Манн – вообще разношерстная компания, конечно! Объединяет их разве что столетие… некая дымка модернизма, их окутывающая. Манн, пожалуй, самый гордый из них, самый аристократичный, так скажем. Жид и Селин – кочевники, но до противоположности разные. Селин Жида не любил, называл его творчество “педерастическими романами” (справедливо, кстати). Батай – псих. Чоран – нытик и зануда, временами пафосный, но забавный. Словом, я подобрал компанию что надо! Под себя, короче…

Перескакивая и читая де Сада, я в который раз убеждался, что разврат в его искусственной красоте не доступен человеку грубому, пошлому, малоразвитому. Он неразрывно связан с интеллектуальным удовольствием от преступления норм, преодоления пределов, от изощренности животной страсти, фантазии и остроумности своих подвижников. Де Садовские развратники – мультипликационные персонажи, философствующие лишенные натурализма куклы, с помощью которых он вновь и вновь разыгрывает свои похожие друг на друга произведения. Все книги де Сада – суть один огромный бесконечно повторяющийся и циркулирующий вокруг самого себя текст, главная страсть которого зияет бездонностью собственного отсутствия, пустотой отрицания, делающей “прославленного” маркиза прямо-таки религиозным философом. В конечном счете, создается чарующе ложное впечатление ясности, определенности желаний; картина мира застывает, приобретая болезненную завершенность, и становится лишь комичным метафизическим реликтом, еще одним заблуждением в коллекции величайшей тревоги.

Тревога нарастала во мне с наступлением вечера. Ни умные рассуждения Манна, ни изощренная ирония Жида с его почти эротической любовью к детям не в состоянии были отвратить ее… Я ждал свою гостью, перестав всерьез рассматривать мысль о том, что, возможно, она не придет. От этого я весь сжимался и даже собирался податься на поиски. Какая глупость! Я ведь издрожусь там… Выглянув в окно, я вдруг увидел ее у парадного. Она как собачонка жалась к двери в ожидании, когда ей откроют. Я спустился вниз и впустил ее. Она шустро прошмыгнула мимо меня и подбежала к двери квартиры... На ней была вчерашняя одежда, но выглядела она опрятно... Я предложил ей поесть. Она охотно согласилась. Потом я велел ей снять с себя одежду и залезть под одеяло. Она сделала это беспрекословно…  Собрав ее шмотье и бросив его в стирку, я вернулся в комнату. Она лежала на диване, укрывшись по губы. Я подсел к ней. Близость ее голого тела меня распаляла… Она уловила что-то в моем взгляде и смотрела на меня испугано. Тогда я наклонился и поцеловал ее в лоб. Неожиданно она стала мне очень родной и близкой, и я, казалось, все предыдущие вечера целовал ее перед сном… “Какое безумие!” – сказал я себе. Но отступиться уже не мог…
Так продолжалось достаточно долго, до осени. Утром она уходила неизвестно куда, поздно вечером возвращалась. Я почти всегда замечал ее в окно. Мы редко общались. Мне нравилась ее молчаливость. Она практически не стесняла меня. Я научился справляться со своими желаниями… выработал особые стратегии (и режим)… И никогда ни о чем не спрашивал – это был закон... О том, что со мной живет человеческое существо, я вспоминал лишь тогда, когда она изредка говорила что-нибудь… какую-нибудь несуразную благодарность… или высказывала просьбу, всегда вкрадчиво и осторожно. Еще у нас был своеобразный утренний ритуал. Уходя, она немного задерживалась в дверях и, глядя на меня своими большими глазами, спрашивала:

– Если что, я приду, можно?
– Конечно, – отвечал я машинально. И всегда ждал ее вечером…

Однажды она заболела. И не смогла уйти из-за высокой температуры. Я обхаживал ее. Готовил ей чай, читал Гофмана. Мне нравилось заботиться о ней... Между тем надвигалась осень, и я понимал, что так дальше продолжаться не может. Нужно было что-то решать… Как же я ненавижу эту вечную необходимость… принимать решения! Ей-богу, от этого все наши беды! Плыть по течению – лучший выход… Но жизнь диктует свои дурацкие правила… Меня вполне устраивала ее свобода, независимость от меня, и, соответственно, моя непричастность к тяготам ее жизни. Я предпочитал ничего не знать и попросту пускать ее на ночь. Мне даже нравилась точность ее приходов… Теперь все должно было поменяться… Что мне с ней делать? Взять замуж? Удочерить? Жить тайно? Один вариант бредовее другого. Логичнее всего было бы попросту отыметь ее и послать подальше… Надо было так и сделать с самого начала… Ну и придурок же я! Сантименты меня погубят… Теперь еще это мерзкое подлое чувство ответственности… Может, отвезти ее в приют? А что, это мысль! Но там начнутся расспросы… черт… только этого не хватало! Короче, я все больше понимал, что она мне в тягость.

Я никак не проявлял этого, но, должно быть, она почувствовала… какой-то смутный намек бессознательного… ничтожнейшее изменение во мне, в моем отношении… малейшее отклонение. Не знаю… женщины всегда это чувствуют. Я и без того считал ее дикой… отсюда ее чисто животная безошибочная интуиция. Призн;юсь, что пока я лечил ее, сдерживаться становилось все труднее… Одно дело, когда она приходила только на ночь. Я мог так извести себя за день, что к вечеру становился почти импотентом. Только в изведенном, слабом и опустошенном состоянии мне могут прийти в голову “добродетельные” мысли. Мое благородство – порождение немощности и бессилия. Но когда ко мне возвращаются силы и хоть какая-то уверенность в себе, я становлюсь надменным, циничным и злым. И самое главное, в сексуальном плане мне присуща сокрушительная невоздержанность – сила, сметающая на своем пути все фальшивые запреты и культурные штампы. Только не подумайте, что я раскаиваюсь… Для этого мне нужно слишком долго себя изводить, достигая состояния глубочайшей депрессии и разбитости… Таким меня любят (или хотели бы видеть) некоторые мои друзья, верующие ни то в Бога, ни то в Культуру…

Словом, я чувствовал, что еще немного, и я не сдержусь. Мастурбация в уборной переставала приносить даже временное облегчение. Я становился буквально одержимым ею… меня это мучило и бесило. Какого черта я должен сдерживаться? Во имя какого необъяснимого закона? Я избегал подходить к ней близко и старался лишний раз не показываться ей на глаза. В комнату приходил только спать… под рабочий кабинет оборудовал себе кухню. Но расстояние, казалось, только усиливало мое любопытство. Мне не терпелось. Тело буквально изнывало от желания… Я прочел где-то, что ублюдочные защитники “прав человека” добиваются в судах разводов для восьмилетних шариатских девочек, отданных замуж за тридцатилетних мужчин своими тираничными или, напротив, слишком заботливыми отцами... Какой абсурд! Все, что этим типа культурным “свободолюбивым” дегенератам кажется непозволительным или вредным, они считают своим долгом искоренить с помощью “буквы закона”! Им плевать, что другие могут считать иначе. Они ведь носители справедливости, они знают истину! Наделять значением слово “свобода” позволено только им! Они развернут перед вами целые полотнища доказательств из всех областей науки, они докажут вам, что вы – мудак. Видимо, чума справедливости и сострадания неискоренима… Страшно, когда появляется нечто само собой разумеющееся, и когда это нечто навязывается не то что другим людям, но целым культурам…

Однажды ночью, или нет, уже под утро – не помню точно который был час – я все-таки решился лечь к ней. Она спала под стенкой, свернувшись калачиком, так что места на краю дивана было достаточно. Она не проснулась. Я лежал на спине, не смея пошевелиться… цепенея от восторга… И боялся разбудить ее… Мне хотелось быть еще ближе. Миллиметр за миллиметром мое тело преодолевало расстояние, отделявшее его от нее. Наконец рука, инертно скользившая по простыне, коснулась ее бедра. Я замер. Мне казалось, сейчас что-то произойдет… она хотя бы проснется, последует какая-то реакция. Но ничего подобного! Она продолжала спать, как ни в чем не бывало… Меня это смутило. Я почувствовал, как агрессия подступает к горлу, член разбухает, а сантименты закипают и улетучиваются, словно капли воды на раскаленной металлической поверхности. Я уверенно повернулся к ней всем телом и обнял ее худощавые плечи… Она вздрогнула и проснулась… Повернулась ко мне… Прижалась и обняла в ответ. Я чувствовал, как она дрожит. Но не понимал почему. Мне было уже не до разговоров. Я слишком долго ждал… Руки сами проворно скользили по ее телу. Губы целовали лицо. Она возбудилась. Я чувствовал это по ее дыханию… Тогда я запустил один палец ей под трусики… Стон… Возня тел… Переплетение языков… Молочный вкус ее влагалища… Неимоверное возбуждение… Толчок… Преодоление небольшого сопротивления… Кто вам сказал, что двенадцать лет – это рано? Кровь… Она девственница? Черт… не важно. Толчки… руки… плечи. Губы немного приоткрыты… Член погружаеся в узкое кровавое месиво… она не кричит. Бессилие ее ручонок на моей шее... Пора останавливаться… Не стоит кончать в нее… Слишком слабый аргумент… Какая разница! Я так часто мечтал об этом! Напряжение… разгар… безумие… И, наконец………………

Я не сдержался. Это никогда не было для меня проблемой, и странно, что теперь… Она повернулась ко мне спиной… лежала, сжимая ноги. Временами громко втягивала воздух через зубы. Должно быть, от боли. (Мне было совершенно все равно.) Я, конечно, сказал ей, что если она была девственницей, это нормально. Но она меня игнорировала. А мне было плевать… Безразличие после оргазма... Я встал и пошел в душ отмываться от крови и спермы. Пластмассовая вода обволакивала мое тело мягким едва уловимым теплом. Ни одной мысли… Никаких осложнений… Самые простые чувства… Тело не врет. Мне даже захотелось есть… Моясь, я меланхолично перебирал в памяти запасы своего холодильника. И стоило ли, в самом деле, так все усложнять?

На утро она ушла, и больше я ее никогда не видел. Уходя, она ничего не сказала. Молчание было ее кредо. Я не выгонял ее, но и не просил остаться. Она вышла под дождь. И мгновенно исчезла. Будто сон. Сейчас я уже не уверен, существовала ли она на самом деле?.. Но до сих пор каждый вечер в одно и то же время высматриваю ее в окно.

28.05.2010