Знобящий

    Когда Пупырину было восемнадцать лет, с ним произошел странный случай.
    Окончив школу, Иван, как и всякий, мечтающий о большом счастье, решил продолжить учебу в институте. У него было время подумать, прикинуть, рассчитать – кем он хочет стать. Вариантов пробиться в богатую жизнь у него почти не было, в бурлящую и пенистую, что принято называть «богемной», – еще меньше. Потому как повседневный опыт родителей, переданный Пупырину, позволял ему без умственных терзаний обходиться за столом без ножа, но отказывал в праве на бессонные ночи и голод, вечных спутников поисков нужного слова или единственного, просящегося на холст оттенка. Оставался незатейливый путь инженера. «Помилуй, Иван, – воскликнул отец на вопрос сына, не будет ли он своей технической судьбой тяготить международное сообщество, докучать и без того обремененной заботами стране, сердить будущую семью, – что может быть слаще, чем вгрызаться в чертежные пласты, чувствуя, как душа твоя очищается от наносов настоящего, прислушиваться к мнению цифр, укладывающихся с завидной аккуратностью в свод таблиц, опережать время находками и изобретениями?»
    В учебном заведении подружился Пупырин с неким Томащуком, которому дал такую характеристику. «Выходец из Западной Украины, Григорий – Гриня, обладал сумасшедшей силой. Ему ничего стоило, например, столкнуть с рельсов железнодорожный вагон, убить ударом кулака быка (что он и сделал однажды, когда мы были на уборке свеклы в любимом народом Кукуево, о котором еще Пимен Захарович Дюков, шутя и в рифму, говорил: «по реке плывет топор из села Кукуево…»), простым нажатием большого пальца вогнать в доску гвоздь. Я уже не говорю, с какой ловкостью – поигрывая бицепсами – он гнул монеты. Мне казалось, что ему ничего не стоило вытащить – без усилий – и земную ось».
    Почему Гриня выбрал в товарищи Пупырина, чьи формы напоминали увядающий букет, Иван не дает ответа. Скорее всего, подчиняясь закону притяжения противоположностей, они – невольно – потянулись друг к другу. Хотя, очевидно, Ивану изначально и была отведена роль опекаемого. Томащук – и Пупырин не умалчивает об этом – несколько раз, когда недружеский кулак был над ним занесен, лишь взглядом останавливал, не пуская в ход руки, разгулявшегося обидчика. И было Ивану с Гриней хорошо и уютно, безопасно и просто. Так просто, что он мог, не рискуя, вызвать на бой любого бугая и пощекотать свое самолюбие мнимой победой. Гриня пришел бы на помощь. Но Пупырин ни разу не воспользовался подобной возможностью – был скромен, тих и неприметен, как городская окраина, забежавшая в вечерний полумрак.
    Случай, о котором рассказывает Пупырин, произошел зимой. В электричке.
    Так и видишь расположившегося с комфортом на деревянной скамейке Ивана, прижавшегося к боку своего могучего товарища. Поезд неспешно отсчитывает километры, в подернутых ледяной пленкой окнах мечутся фонарные вспышки. На пороге ночь. В вагоне – холод, от которого тело ищет спасение в зыбкой дреме.
Напротив Ивана и Григория расположилась молодая семья – бездетная, что отчего-то вызвало у Пупырина умиление: «они так подходили друг к другу, так дополняли друг друга, что у меня даже мелькнула шальная мысль – будь рядом с ними потомство, несносное, не дающее никому покоя, бябякающее беспричинно, это бы картину счастья, выписываемую самой жизнью, непременно, испортило».
Пассажиров было не много. Предпоследняя по расписанию электричка собрала возвращавшихся с заводов рабочих, запоздавших влюбленных и случайных искателей приключений.
    Ни к одному из перечисленных выше разрядов путешественников наши друзья не относились. Ехали они в подмосковный поселок Z. к преподавательнице английского – как пишет Иван, «наколоть дров, почистить кастрюли, смахнуть пыль с экрана телевизора», – словом, помочь старушке словом и делом, загнанной обстоятельствами в глухомань.  Так и представляешь: разлитые в морозном воздухе чернила ночи, Пупырин, упавший руками в мятый алюминий, впитавший до последнего атома запах вчерашнего супа, Грицько, проверяющий топорное лезвие на собственной щетине перед зачетной беседой с чурками. Повзрослевшие тимуровцы, сопровождающие свою проснувшуюся хозяйственную активность изящным оксфордским произношением: «London is the capital of Great Britain».
    Вдруг что-то изменилось в обстановке, о чем подтвердили колеса, в стуке которых послышалась растерянность, точно их понудили бежать в обратном направлении. По проходу двигалась двоица, типичных поездных бомберов. Один, в чьих контурах очевидно плескалась водка, держал наготове нож – и было ясно, что любого, посмевшего ему встать на пути, он без раздумий исполосует. Другой снимал с полусонных и обомлевших пассажиров то, что приглянулось его рыскающему глазу.
Пупырина при виде грабителей забил озноб. Мерзкое ощущение никчемности заставило его прижаться сильнее к Грине. Там, в каракулевых завихрениях шубейки друга, отчаянно захотелось раствориться, бежав от страха, мгновенно сжавшего горло цепкой лапой.
    Какой-то работяга попытался запротестовать, когда с его головы сдернули шапку, но силы были неравны, и он, с распоротой рукой, истекающий кровью, отступил – смирился с потерей.
    Бомберы приближались, и Пупырин лихорадочно соображал, что же он предпримет, если с него что-нибудь снимут. Хотя, по правде говоря, покуситься на его заношенное пальтецо или лысую ушанку могли только невзыскательные людишки. Томащук лениво зевал и, кажется, ни о чем не волновался. Молодая пара, бледная, как молоко, безропотно ждала своей участи. На парне была шикарная лисья шапка.
Вот как описывает сам дальнейшие события Иван.
«Когда они подошли, я, не зная почему, упреждая грозу, выкрикнул из зарослей Грининой шубейки:”А огурец не хочешь?” Прозвучало это в мертвом вагоне, надо сказать, нелепо, дико. Те, кого уже обчистили, с вывернутыми от унижения лицами, с надеждой обратились в мою сторону, полагая, что я взбунтовался, отказался выполнить требование бандитов. Другие, до кого еще очередь не дошла, напротив, посчитали, что я, узнав приятеля, завел с ним беседу. На самом деле, это страх за меня говорил. И он, если копнуть глубже, меня привел к отчаянному крику. О последствиях я и не думал, как и том – уже после, – отчего именно огурец мне пришел на ум».
    Двоица, как описывает Пупырин, растерялась, не понимая, как истолковать его слова: как угрозу? Как отказ подчиниться? Как сумасшествие? Перелом наступил – и окончательный – после того, как, точно подхватив игру, Томащук пробасил, для убедительности на пальцах дополнив сказанное: «два огурца, и больших». Одного взгляда на эти отростки было достаточно, чтобы убедиться в качестве предлагаемого продукта. Завершил сцену сидевший напротив парень, тонко завизжав: «три огурца». Его подруга даже уши зажала ладонями.
    Да, не единоличник уже собирался заключить сделку, а, можно сказать, коллектив. Колхоз с достатком.
    Такая ладная арифметика погнала, однако, бандитов прочь. У них было, очевидно, все просчитано. Через несколько минут бомберы с награбленной добычей выскочили на глухой платформе, так больше никого и не тронув.
    На вопрос Ивана, когда они шли по заснеженной тропинке навстречу мятому алюминию и щербатому топору, почему Гриня, никого и ничего не боящийся, не применил свою адскую силу, не остановил изначально машину разбоя, последний ответил, что «это не те были головы, ради которых стоило подставлять свою».
    Пупырин не раскрывает, остались ли они после этого разговора друзьями. Но выводы, облаченные в форму размышлений, говорят за себя.
    Так и видишь расхаживающего по комнате Пупырина перед передачей своих думок дневнику, подбирающего слова и сравнения – «был бы огурец, а насыпать на него соль всегда найдется охотник», «герой без изъяна, что алфавит без судьбы». И – вот – основное суждение, заставляющее заново взглянуть на наш несовершенный мир: «главное не кончить дело, как многие думают, чтобы потом смело гулять, а вообще его не начинать, если в себя не веришь».