Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
ГЛАВА 1. ВЕНЧАНИЕ
Прошло несколько дней, в течение которых влюблённые с усердием готовились к вступлению в брак по обряду Православной церкви. Последних два дня они пребывали в полном восторге от того, что им посчастливилось получить благословение от самой Государыни, которая в эти минуты триумфа молодых, пыталась, насколько это возможно, приоткрыть перед вступающими в брак тайну взаимопониманий супругов. Избегая поучительного тона, Царица говорила спокойно, но с той теплотой и сердечностью, которые можно услышать только из уст родной матери. Воспитанная, по всей вероятности, в правилах религии Императрица часто ссылалась на легенды далёкой и близкой старины и с большим удовольствием цитировала отцов церкви.
Воображение влюблённых поражали не только красноречие и убеждённость Царицы, но и её удивительная внешность: царственная осанка, большие серо-голубые глаза, таившие какую-то печаль, светло-сиреневое бархатное платье – всё это каким-то неуловимым оттенком подчёркивало её красоту и величие.
На прощание Государыня под впечатлением доброго расположения к будущим супругам преподнесла им небольшую иконку Федоровской Божьей Матери.
Увенчанные любовью и теплотой Императрицы, молодые люди вернулись из Царского Села весьма довольными и счастливыми.
- Ах, боже! – воскликнула баронесса, бросив взгляд на икону, стоявшую теперь над камином в большой гостиной, а затем на поручика, в глазах которого светилась любовь и нежность. – Вольдемар, что для меня благословение Государыни?! Оно рассеивает все мои сомнения и дарует мне великую отраду нашего будущего. Завтра ты станешь моим мужем, моим добрым хранителем моей незапятнанной чести и моего женского достоинства.
День венчания выдался тёплым и ясным. Солнце поднималось медленно, наделяя жемчугом каждую снежинку огромного девственно белого покрывала, устилавшего землю.
В это утро поручика разбудил обильный солнечный свет, падавший в спальную комнату яркими золотистыми бликами. Просыпался он в отличном настроении, хотя где-то в глубине души он всё ещё сожалел о том, что у него вчера не нашлось достаточно убедительных слов склонить свою возлюбленную провести эту ночь в покоях дворца на Фонтанке.
Баронессе стоило немалого труда со слезами на глазах втолковать любимому, что она чувствует себя такой счастливой и ей бы не хотелось в эту последнюю ночь преждевременно ощутить нечто ещё неизвестное, а вслед за этим обнаружить в собственном сердце застенчивость и огорчение.
Внимая этим весьма резонным доводам, поручик проводил свою возлюбленную во дворец графини Шуваловой, урождённой Фон Кейц, состоящей в родстве и доброй дружбе с баронессой Дицман и вернулся к себе в особняк на Фонтанке далеко за полночь с чувством полного преклонения перед своей избранницей, ниспосланной, как ему казалось, самими небесами.
Церемония венчания была назначена на одиннадцать часов в Церкви Казанской Божией Матери, построенной императором Павлом I по подобию и образцу Собора Святого Петра в Риме.
В новозаветном понимании Церковь - это Тело Христово. В нём Христос – голова, а все, кто рождён от воды и духа – члены его Тела. Поэтому, создание брачного союза для христиан совершается только в Церкви, с ведома и благословения священника, который своими священнодействиями и молитвами возводит брачный союз на степень Таинства, где жених и невеста перед священником и Церковью дают своё обещание всегда пребывать во взаимной супружеской верности и в благочестии.
Выполняя установление русской православной Церкви, первым в храм, сверкающий огнями свечей и позолотой, вошёл жених в сопровождении друзей, считающими своим долгом достойно поддержать Долинговского и госпожу Дицман в создании их брачного союза.
На пороге храма жениха встречали мелодии старинного духового песнопения, внушавшие поручику самые радужные надежды. А солнечный луч, внезапно упавший на глаза поручика был воспринят им как великое благоволение небес.
Бледноватый цвет его лица как-то сразу порозовел с тем ярким оттенком добродушия, который обычно проявляется у профессиональных актёров, подчеркивающих этим видом серьёзность момента пьесы.
Остановившись посреди зала, поручик вскинул глаза к лику Божией Матери и троекратно осенил себя крестом, его примеру последовали и сопровождавшие его товарищи. Во всём теле Долинговского чувствовалось такое возбуждение, словно он видел перед собой живой образ спасительницы, в которой было столько высокой красоты и жизнелюбия, что вся искусственность портрета для него в эти мгновения просто не существовала.
Дав, таким образом, доказательства своей веры в Царство Божия, Долинговский с друзьями отошёл на правую сторону зала, где по обычаю жених ожидает приезд невесты.
И действительно, баронесса Дицман, сопровождаемая графиней Шуваловой и красавицей Ириной Александровной, женой Феликса Юсупова, вошла в храм чуть позже, выслушивая церковное песнопение и так же, после поклонения Богу отошла, согласно распространённому преданию, на левую сторону храма.
Чрезвычайное обилие зажжённых свечей по всей обширной Церкви и сверкающее под их лучами золото создавали впечатление божественного сияния, напоминая слова Христа: «Так да светит свет ваш перед людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного».
Всё здесь было великолепно и достойно настолько, что могло поразить самое примитивное воображение. Оно захватывает чувства и мысли с самого порога и напоминает фантастическую картину из «Тысячи и одной ночи».
Хотя присутствующих было мало, а Церковь велика, тем не менее, нигде не наблюдалось ни малейшего намёка на пустоту.
В то мгновение, когда чарующие ноты, выводимые хором мальчиков, возносились к главному престолу, из глубины восточной части храма, где господствует сверкающий драгоценными камнями золочёный алтарь, на встречу жениху и невесте в торжественном молчании вышел немолодой статный священник в светлой серебряной ризе с золотым крестом и в митре, усыпанной дорогими самоцветами. Тотчас взоры всех присутствующих устремились на него и двух помощников-иереев, несущих зажжённые свечи в обеих руках.
В притворе священник подводит жениха к невесте и, соединив руку поручика с рукой баронессы, выводит их на середину храма, где под клик чистейших и нежных голосов «Благославен Бог наш» иереи торжественно передают новобрачным «возжжённые» свечи, изображая этим жестом духовное торжество и славу целомудренного девства, а пламень свечей озаряет начало новой жизни, в которую вступают двое, чтобы стать одним существом по душе и телу, опорой друг другу, родителями детей, ревностных к благочестию и славе Божией и достойными членами Христовой Церкви и земного Отечества.
Эта истина, признаваемая верующими, имеющая глубокий нравственный смысл, одинаково воспринимается, как народами России, так и народами Германии. И, потом, всех вошедших и входящих в любой храм роднит и объединяет смерть Сына Божия на кресте и усвоение любви и правды царствия Божия, открытого Им всем людям.
Для госпожи Дицман, как и для Долинговского, в этой поэме бракосочетания заключалось только будущее.
Перед влюблёнными растворились врата неизведанного Рая, скрытого в глубине человеческих страстей и иллюзий.
***
ГЛАВА 2. ДВЕ НЕДЕЛИ МЕДОВОГО МЕСЯЦА
Их медовый месяц длился недолго: две недели спустя после венчания Долинговскому был вручён пакет штаба Северного фронта.
Расставались супруги спокойно, уповая на своё единственное утешение-надежду. И в самом деле, оба они любили друг друга настолько прочно, что уже не сомневались в своих чувствах, которые потом, после разлуки найдут своё воплощение в страданиях от одиночества. Но это потом, а сейчас на вокзале они держали себя превосходно; любовь обнажила перед ними нерушимую силу сроднившихся сердец; только улыбки и только слёзы выходили на поверхность и запечатлелись в их памяти.
Поезд набирал скорость и был уже в версте от вокзала; все провожающие, углублённые в свои мысли, растворялись в привокзальной суете. И только молодые супруги, вдохновлённые своей любовью, ещё долго не сходили со своих мест: поручик с непокрытой головой стоял на подножке своего вагона, а госпожа Долинговская в безупречном наряде на высоком перроне с печально поднятой рукой. В этом последнем общении супругов было что-то трогательное и значительное, словно это был договор верности в их будущей жизни.
В наступающем вечере уже не было никаких тайн и не было уже ничего необычного, которому следовало бы восхищаться, хотя впрочем, ушедшие дни, дарованные, вероятно, небесами, побудили баронессу даже сейчас на пути домой строить смелые и радужные планы, дающие ощущение радости не только при жизни вдвоём, но и в разлуке.
Подъехав к особняку на Фонтанке, баронесса с удивлением заметила, что вся прислуга вышла из дома, чтобы встретить её у подъезда. Это было так неожиданно, что поначалу молодая хозяйка немного стушевалась, так как не сразу приходило ей в голову, что она вернулась к себе домой; слишком мало дней прошло с тех пор, как она впервые переступила порог этого дома в роли его хозяйки. Но её естественная скромность и простота манер в домашней обстановке внушили всей прислуге безграничное доверие к молодой госпоже и, более того, сама баронесса в последние дни чувствовала какое-то вожделённое покровительство со стороны молодых служанок, которого, как ей казалось, она ещё не заслуживала.
Овладев собой, баронесса вышла из салона автомобиля. Затем, придавая своему лицу напускное спокойствие, подошла к группе молодых женщин, стоявших у самого крыльца. Её первым побуждением было довериться им и рассказать какой ужасный день ей пришлось пережить сегодня, провожая того единственного человека, ради которого она готова перенести в разлуке все горести, приносимые жестокой действительностью.
Однако это проявление дружеских чувств тут же улетучилось; баронесса доверчиво улыбнулась и с чисто женским добродушием сказала:
- Я вижу, что вам, как и мне, жаль расставаться с таким человеком, которого вы все хорошо любите, несмотря на свои кропотливые обязанности, которые вам приходится выполнять в его доме.
- Это правда, ваше сиятельство, - согласилась миловидная блондинка, краснея, - мы любим нашего молодого хозяина, и нам будет сильно недоставать его советов в нашей учёбе. Вы, ваше сиятельство, наверно ещё не знаете, что Владимир Андреевич нанял для нас учителей, которые учат нас читать и писать и не жить обманчивыми надеждами.
- Вот как! Это хорошо, что в этом доме заботятся о вашем будущем. Ведь вы ещё молоды, и у вас вся жизнь впереди, и кому, как ни вам самим придётся принимать в ней действенные участия.
- А что, - продолжала всё та же блондинка, - разве нас уволят из этого дома? Теперь вы, ваше сиятельство, наша госпожа.
- Нет, нет, всё здесь будет по-прежнему; надо постараться всем нам, чтобы мечты Владимира Андреевича были здесь всегда глубоко чтимыми. Вам необходимо научиться читать романы и писать любимым хорошие письма.
В вечерние часы баронесса хоть и казалась уверенной в себе, однако эта изумительно красивая женщина понимала, что какое-то время ей действительно придётся жить в этом доме на правах хозяйки и, к тому же, в окружении почти незнакомых ей слуг. Но, несмотря на эти маленькие неудобства, баронесса не в силах была отказать себе в удовольствии тайно наслаждаться окружающими её предметами, лично принадлежащими горячо любимому человеку.
Чтобы отдать ей полную справедливость, следует добавить, что в её прекрасной душе и теле много хороших качеств: она великодушна, чиста, наделена острым умом и надлежащей волей, манеры её хоть и своеобразны, но всегда насыщены удивительной европейской утончённостью. И вот всё это в сочетании с её природной красотой облекает нашу героиню каким-то незримым ореолом величия. Ведь не без всяких причин в новом домашнем обществе на баронессу смотрят, как на человека больших достоинств, и выказывают ей самую искреннюю признательность.
***
ГЛАВА 3. КАБИНЕТ ФИНАНСИСТА ДВОРЦА НА ФОНТАНКЕ. МЫСЛИ БАРОНЕССЫ
Следующий день был весьма долгим. Почти весь этот день молодая хозяйка провела в кабинете человека, ведавшего всеми финансами и учётом крупных земельных владений княжеской семьи.
Финансистом был француз лет сорока, сорока пяти, уже седеющий, без сомнений одарённый оригинальным умом с блестящей аргументацией. Однако, по своей натуре он был прост и великодушен и принадлежал к числу людей, которые редко изменяют условия своего существования. Такие люди обычно не привлекают к себе внимание, хотя, в конечном счёте, именно под их воздействиями создаются банки с весьма приличными капиталами.
Этот незаурядный человек имел большой опыт не только экономить, но и значительно упрощать механизмы сделок на основе своего собственного изобретательства. Время от времени Филипп Мервиль, так звали домашнего банкира, благодаря банковским кредитам и сделкам с ценными бумагами предъявлял своим господам такие денежные поступления на их текущие счета в Российских и зарубежных банках, о которых не принято было, даже с глазу на глаз, говорить вслух. Причём, такая строгость ни кем не навязывалась; она существовала под воздействием какого-то обоюдного удовлетворения слуги и хозяина.
Особенно интенсивно шло накопление рублей, франков, марок, фунтов, гульденов и долларов в условиях, когда кредитные билеты стали разменивать на золото, и рубль стал свободной конвертируемой валютой. Сейфы быстро наполнялись свободной денежной массой, и ловкий Мервиль, желая заняться большим делом, предложил генералу Долинговскому учредить свой собственный коммерческий земельный банк.
Генерал закипел, но всеми силами старался сохранить хладнокровие сильного человека.
- Да, это было бы событие величайшей важности для всего Санкт-Петербурга. Могу представить себе заголовки российской и зарубежной прессы: «Его превосходительство генерал Долинговский оказался одарённым незаурядными способностями ростовщика!»
В ярости генерал окинул своего притихшего банкира таким ужасающим взглядом, что тот затрепетал и стал оправдываться:
- Ваше сиятельство, вот уже много лет я всегда стараюсь быть вам полезен, ибо я предан вам всей душой, и хотел и в этот раз умножить ваш свободный капитал без всякого риска. Я всего лишь бухгалтер, у которого уже вошло в привычку мыслить только о выгоде.
Наступило непродолжительное молчание, после которого генерал вскинул голову, изображая на лице ужас и отвращение, поспешно вышел из кабинета Мервиля, с силой захлопнув за собой дверь.
Пожалуй, это был единственный эпизод в жизни Мервиля, когда его предприимчивый ум с сильным живым воображением оказался в таком нелепом положении. Теперь, как большой знаток западной рыночной модели, он сосредоточил всё своё внимание на функционировании рынка ценных бумаг в Российской Империи.
Этого человека, почему-то вечно носящего клеймо печали, природа наделила особой мудростью, которую нельзя не уважать, ибо она была основана на незаурядном терпении и глубоком чутье реального мира. Спокойно умножая чужое богатство, он внушал к себе такое уважение, что однажды генералу пришла в голову мысль понять его истинное желание и предугадать его развитие в будущем. Однако, несмотря на свои упорные старания, генерал каждый раз натыкался на безупречную порядочность, прекрасно выражающуюся в успешных делах своего финансиста.
Со своей стороны Мервиль, с тех пор как генерал привёз его из Франции, сильно любил своего хозяина, несмотря на его суровость и высокомерие. Поэтому смерть генерала была для него громовым ударом, который отозвался в его душе вспышкой скорби и отчаяния.
Но спустя две недели Мервилю удалось примирить свой душевный недуг и переключить всё своё внимание и любовь на молодого обаятельного наследника, для которого он с большим усердием подготовил особую тетрадь с мельчайшими подробностями семейного денежного баланса.
В течение первых месяцев Долингоский младший из-за отсутствия свободного времени только дважды и то на несколько минут мог открыть этот совершенно секретный домашний документ, который Мервиль аккуратно пополнял новыми коммерческими изысканиями.
Впервые за всю свою жизнь в России могущество гения было уязвлено тем, что о нём забыли.
Но Мервил не сдавался. Сохраняя всё своё здравомыслие, он весьма вежливо намекал молодому собственнику на серьёзный личный опыт в банковских операциях с акциями, облигациями и векселями в военное время. А по сути желание семейного Финансиста сводилось в основном к тому, чтобы ознакомить своего нового хозяина с семейной приходной - расходной книгой, с той отправной точкой, с которой начинают рождаться самые изощрённые механизмы наживы. Но дело дальше обещаний не шло, и вот теперь, почти растерявшись, Мервиль, собрав всё своё мужество, выбрав подходящий момент, подошёл к молодой хозяйке и почти слово в слово повторил то, что ранее говорил молодому человеку, вступившему во владение всем княжеским имуществом.
Молодая хозяйка пообещала Мервилю, что она будет заниматься семейным бюджетом, но немного позже, так как ей необходимо прежде хоть в какой-то части, если не приобщиться, то хотя бы приблизиться к фамильной традиции этой древней, но для неё совершенно новой семьи. Из разговоров с мужем она знала, что основной семейный архив размещён в специально оборудованной комнате, в которую по настоянию мужа она входила лишь однажды на одну-две минуты при общем знакомстве с помещениями дворца. О существовании этой комнаты знали только двое: хозяин и его слуга. Тут надо добавить, что в кабинете Мервиля, в левой его части находится потайная дверь, замаскированная под обычный стеллаж, которая и ведёт в семейный архив. Вдоль всех стен этой небольшой комнаты стоят парами двухстворчатые шкафы, разделённые между собой конторками, а в центре комнаты находится чёрный массивный стол с принадлежностями для письма и стоящим рядом креслом, обитым красным сафьяном. Комната тёмная, без окон, но хорошо освещаемая электрическими светильниками и обычными керосиновыми лампами из цветного хрусталя.
Если представить себе те бесчисленные бумаги, которые хранятся в этом секретном помещении, то, пожалуй, становится ясным, что это и есть чрезвычайный вековой тайник жизни и обстоятельств господ Долинговских, где по всей вероятности находится разгадка и той таинственной шкатулки, наполненной огромными ценностями.
Эта мысль с невыразимой радостью пришла в голову баронессы в тот миг, когда она, войдя в хорошо освещённую электрическим светом семейную гробницу, захлопнула за собой дверь.
Однако, наделённая большой выдержкой, волей и умом, она прежде всего задала себе вопрос: «Что привело её сюда? И имеет ли она право без достаточных оснований вторгаться в совершенно чужое прошлое, оставленное подлинному потомству в наследство?» Баронесса остановилась с потупленными от досадного сомнения глазами, но затем подняла их, тихо подошла к столу и, словно от внезапного недомогания, опустилась в кресло.
«А не лучше ли мне просто знать тайну о существовании этой пресловутой шкатулки и не доискиваться до её прошлого; кто знает, что именно хранят эти пожелтевшие от времени бумаги; быть может, тут самая жестокая история, построенная на бесчестии, страданиях и крови; ведь деньги и золото распаляют воображение многих людей до самых зловещих пределов. Какое несчастье было бы для нас обоих, если бы вдруг открылась страшная тайна о том, что все эти богатства обагрены чьей-то невинной кровью».
От этих мыслей госпожа Долинговская не в силах была унять дрожь и совершенно машинально схватилась за ожерелье, словно оно вдруг стало сдавливать ей горло.
Она побледнела, но спустя минуту овладела собой, хотя ещё некоторое время оставалась сильно взволнованной.
«Господи! Что это со мной? – воскликнула она, вскакивая с места, - я почти клевещу на людей, быть может, самых благородных из прошлых поколений; нет, нет, будет во сто раз лучше, если это сделает сама история. Надо только набраться терпения; честь и достоинство ценились во все времена».
Баронесса на минуту утешилась, вспомнив просьбу любимого покопаться в вопросах частной жизни теперь уже наших предков.
«Господи! Да Вольдемар их совершенно не любит. По крайней мере он и раньше неоднократно намекал на какое-то неудовлетворение по поводу своего раннего детства? А тут ещё это странное слово: покопаться».
Не скрывая своего волнения от того, что зашла так далеко в своих размышлениях, она сделала нетерпеливый жест, быстро подошла к первому шкафу, стоявшему в ряду с левой стороны и, выражая взглядом надежду на успех, открыла его створки.
***
ГЛАВА 4. ГЕТМАН ЖОЛКЕВСКИЙ. ЗАПИСКА ГЕТМАНА КОРОЛЮ ПОЛЬСКОМУ. ПОЛЯКИ В МОСКВЕ
Одной из самых больших удач в этот день оказалась найденная во втором шкафу небольшая записка всего в несколько строк, выделявшаяся среди всех других бумаг исключительной желтизною, что сразу же привлекло особое внимание госпожи Долинговской.
Прочитав её, баронесса уставилась в одну точку так, словно она увидела что-то настолько значительное, что тут же привело её к сильному внутреннему возбуждению и чёткой работе памяти.
«Ах, боже мой! – мысленно воскликнула она. – Ведь это ключ к великой тайне, которая в буквальном смысле относится к далёким временам. Этой бумажке уже триста лет…»
Баронесса отошла от конторки, прошлась по комнате, стойко сдерживая бурный прилив чувств и мыслей, затем всё ещё не в силах поверить собственной удаче прочитала записку повторно.
«Его Величеству Королю Польскому.
Мой Государь, Москва покорена. По свидетельству людей, побывавших в чужих краях, ни Рим, ни Париж, ни Лиссабон величиною окружности своей не могут равняться сему городу. Изобилен и богат этот город. В подтверждение сего направляю семь сундуков золота и серебра, даруемого казне Вашего Величества покорённой Москвой. Гетман Жолкевский. Писано в осень года 1610».
Эта записка после повторного чтения так сильно разожгла любопытство баронессы, что она, быстро вытянув руки, схватила в охапку все бумаги, лежавшие на полке, и уставилась на них таким взглядом, словно сквозь них она увидела далёкое прошлое.
Увлекаемая тираническим желанием, она стала представлять себе скрываемую временем, полную какого-то неведомого мира людей, эпоху, наделяя её событиями, заключающими в себе разгадку столь баснословного семейного богатства.
«Семь сундуков! – воскликнула она, бросая бумаги на стол. Всё это кажется странным. Однако случай сам по себе вполне естественный: завоеватель грабит, а ограбленный делает всё возможное, чтобы вернуть своё. Но как попала эта записка, адресованная Польскому Королю, в семейный архив Долинговских? И как оказался один из сундуков в княжеском хранилище?
Баронессу постоянно осаждали подобные мысли, которые увлекали и поддерживали её рассудок в сильном напряжении.
Несколько дней госпожа Долинговская с большим интересом просматривала страницы семейного архива; её внимание было направлено на то, чтобы представить себе тот, давно ушедший в небытиё мир с его добродетелями и пороками.
Долгие часы труда доставляли баронессе не только удовлетворение от находки, но и, в какой-то мере, живой интерес к истории княжеской семьи давно минувших дней.
Две недели баронесса знакомилась с семейным архивом княжеского дома. Теперь она знала почти всю историю возникновения княжеского рода и только одно событие беспокоило молодую хозяйку: каким образом четыре сундука с золотом оказались закопанными в землю старой московской усадьбы вдовствующей княгини Долинговской.
Да, это действительно было большой загадкой. Для Москвы это были годы великих бедствий: страдания посадских людей, крепостных крестьян и холопов достигли невиданных размеров. Иван Грозный оставил своим приемникам тяжёлое наследство: пустую казну и в конец оскудевшее воинство, беззаконие и произвол в судах и приказах. И в правящей верхушке с особой силой вспыхнула борьба за власть, которая вознесла на Московский престол Лжедмитрия I, вторгшегося в Россию с помощью короля Польского Сигизмунда III, старавшегося ослабить и подчинить себе Россию.
После провала авантюры Лжедмитрия I польские феодалы выдвинули нового самозванца Лжедмитрия II, обосновавшегося под Москвой на Волоколамской дороге между Москвой рекой и речкой Сходней на высоком холме за селом Тушином.
С запада на Москву наступал гетман Жолкевский, занявший важный пункт на подступах к столице: Царёво Займище.
В такой тревожной обстановке после насильственного пострижения и отправки в монастырь Царя Василия Шуйского власть в Москве перешла в руки бояр, которые во главе с князем Мстиславским из-за боязни восстания низов и захвата столицы Лжедмитрием II тайно заключили договор с поляками от 17 августа 1610 года о призвании на русский Престол польского королевича Владислава и в ночь 21 сентября впустили в Москву польские войска.
События частной семейной жизни так тесно связаны с общественной жизнью всего народа, что с какого бы конца мы не начинали своё исследование семейного или общественного уклада всегда обнаруживается связь и сплетение одного с другим. Под внешней обыденностью настоящего всегда скрыта строго расчисленная связь, устремлённая в будущее. В этом мы всегда убеждаемся, когда обращаем внимание к истории развития отдельного семейства.
И так, в канун ночи 21 сентября 1610 года во временные покои польского гетмана Жолкевского ввели дьяка с висячим чуть ли не до самых колен животом по кличке Егорий, назвавшегося нарочным князя Мстиславского.
- Это ещё что за сатана в сутане? – спросил гетман, разглядывая дьяка, - толстобрюх ты, Егорий, как пивная бочка. О! а рожа-то, рожа. Да разве можно такой вот образине в господскую дверь входить? Нет, клянусь воскресением, ты у дьявола служишь. Ну, выкладывай, чего хочет от нас твой хозяин?
Гетман повернулся спиной к дьяку и направился в центр зала, где стоял большой покрытый зелёным сукном стол, на котором лежали какие-то бумаги, схемы, счётные журналы, освещаемые двумя шести- свечными канделябрами. Вслед за гетманом к столу подтолкнули и дьяка.
Пока гетман по обыкновению своему был погружён в задумчивость, дьяк, пыхтя, достал из-под полы сутаны объёмистый свёрток и положил его на стол на самое освещённое место с таким расчётом, чтобы в глаза гетману сразу бросилась крупная царская печать.
Увидев свёрток, гетман воскликнул с сильным раздражением:
- Вот как! Вместо того, чтобы открыть ворота, эти канальи вновь направляют мне челобитные на мой гарнизон.
Величие гетмана сосредоточилось в его ледяной задумчивости.
Ошеломлённый дьяк, вытаращив глаза, стал пятиться к выходу до тех пор, пока не натолкнулся на конвоируемых с обеих сторон шляхтичей. Бледный, не делая больше никаких движений, кроме поиска устойчивого положения, он с трепетом думал о суровых мерах этого грозного воеводы.
Гетман сломал печать, развернул пергамент и быстро пробежал по его строкам глазами.
Это была засвидетельствованная боярами грамота, в которой они сообщали гетману о том, что, желая оградить имущий народ от неприятностей, грабежей и вымогательств, они вступили в переговоры с Его Величеством Королём польским и на тайном соборе решили на исходе этой ночи открыть ворота Москвы. В проводники и для сношений бояре предлагали взять посланного к его милости дьяка Егория.
- Ах, мошенники! – воскликнул Гетман, - захотели быть владыками, да кишка тонка! Клянусь душой, они дорого заплатят мне за свою дерзость.
Он внезапно вскинул голову, словно петух, собиравшийся прокукарекать.
- Панове! - продолжал гетман голосом человека, способного вызвать бурю и молнии, - тотчас же готовьте войско! На рассвете войдём в Москву, и, если я буду вами доволен, золото Кремля украсит ваши мундиры!
В свите гетмана сразу же возник взрыв бурных торжественных восклицаний.
Среди этих завоевателей, рукоплескавших великому гетману, выделялся один человек лет двадцати трёх-двадцати пяти с красивым лицом; он почти на целую голову был выше ростом, шире в плечах и казался сильнее, чем остальные. Это был барон Дольфус. В адском шуме и грохоте он чувствовал себя в роли запевалы этого безудержного ликования. Голос его был насыщен ироническими оттенками до такой степени, что становился своего рода искрой, от которой тут же вспыхивало пламя эгоистических страстей.
- Панове! – воскликнул он, когда зал немного утих, - я не питаю ненависти к московитам, они так забавны; царствовать без Царя - все равно что сражаться безоружными с воинами, закрытыми рыцарскими доспехами. А между тем, надо отдать им должное: мы принимали их сладкие слова за проявление покорности и не подозревали их во лжи. Мы были слишком наивны; около месяца слышать, как за стенами Москвы позвякивало золото, и топтаться на одном месте?.. Мне кажется, панове, что пока нас водили за нос, половину сокровищ варвары зарыли в землю.
В ответ раздался взрыв негодований. Казалось, что каждый был накалён и взволнован до предела. Кем они были вчера? Только воинами. А теперь кем стали они? Победителями. Вчера они только мечтали о чужих сокровищах, сегодня же все сокровища Москвы становятся их собственностью. И кто теперь помешает им взять своё, если, как они считают, сам бог с ними.
- Панове! – продолжал выкрикивать барон Дольфус, - неплохо бы устроить иллюминацию из домов варваров в честь великого Короля и славного гетмана нашего!
- Да! Да! Дельно сказано! - гремели возгласы одобрения, - надо поджечь дома варваров! Да в колокола! В колокола ударить бы!
- Правильно! – кричали со всех сторон, - надо загнать попов на колокольни, пусть послужат нашей доблести!
- Упаси боже! Панове, никакого шума!
Это «Упаси боже» было сказано таким повелительным тоном, что всем присутствующим ничего не оставалось, как покорно склонить головы и замолчать.
- Вы, панове, надеюсь, понимаете, - продолжал гетман, - если я требую от вас этой услуги, то только потому, что от меня её требует наш король. Я высоко чту вашу доблесть и ручаюсь, что завтра утром у вас будет возможность удовлетворить её прихоти.
Гетман улыбнулся со свойственным ему спокойствием.
Шум постепенно стихал. Однако, при всём своём внешнем спокойствии лица воинов продолжали выражать изумление, словно их главную победу внезапно бросили в раскалённый тигель.
Только барон Дольфус оставался, как всегда, весёлым и радостным. Он держался с достоинством, давая понять, что полностью доверяет словам и планам гетмана, которые тот намерен привести в исполнение при захвате Кремля.
- Панове, - сказал гетман голосом, как будто для того, чтобы покончить с недоразумением, - Москва покорена и признаёт Его Высочество королевича Владислава своим Повелителем. Это значит, что наше исключительное положение, которое мы займём здесь, должно способствовать укреплению трона нашего московского монарха. Я надеюсь, панове, что у вас найдётся достаточно величия духа не искушать судьбу, ибо явные грабежи и ярость послужат пагубным примером в стране, волнуемой гражданскою смутой.
Гетман понимал и мог себе представить, что там за стенами Москвы бродит и кипит море человеческих страстей, и что самое безобидное вмешательство чужеземцев может вызвать большую бурю. К тому же превосходство Московского гарнизона было очевидным. Да и судя по доносу, весть, просочившаяся в народ о тайном сговоре бояр с поляками, послужила сигналом к перемене тактики для большинства сословий; ремесленники и купцы, например, стали поговаривать о том, чтобы открыть ворота Москвы самозванцу Лжедмитрию II, а дети дворянские, не знавшие к чему приложить свои силы, соря деньгами отцов, группами покидали город, чтобы стать под знамёна того же самого самозванца.
В ту пору народный дух порождал не меньшую ненависть к иноземным захватчикам, как и ныне.
Необузданная солидарность низшей Московской Знати производила на гетмана Жолкевского сильное впечатление… «От них можно ожидать что угодно; только они могут поднять простой народ против иноземцев» - говорил он себе.
«Будь я один, я бы знал, как мне поступать, - рассуждал он, - но нас теперь двое, и я должен решать за двоих. Король с некоторых пор постоянно грезит о Московском царствовании, основывая своё желание на легенде о наших предках, которые уходили на пустынные земли востока, разнося повсюду угли родных очагов. Сигизмунд III преследует определённую цель и не скрывает способа её достижения».
«Я верю в бога, - говорит Король, - но гораздо больше верю в королевскую казну, ибо только она дает мне возможность удерживать народ в повиновении. Я испытываю желание оседлать Россию и буду счастлив, если мои полководцы будут проявлять нюх охотников не только за русской короной, но и за предметами, укрепляющими герб моей власти».
«И всё же странно, - рассуждал гетман, - вся душа моя, все мои мысли направлены на собирание по крупицам основных доводов в пользу Владислава, Король же, когда дело ещё не доведено до конца, настойчиво осыпает меня градом нелепейших намёков на поборы и на то, чтобы сделать Россию частью своего королевства».
Читая и перечитывая очередные королевские грамоты, гетман пытался лучше уяснить себе метаморфозу двора, полагая, что случайно пропущенная мелочь может пролить свет на все его опасения.
Не желая прослыть отверженным, очутившись далеко за пределами своей страны, он решил потратить немало труда на то, чтобы казне дать как можно больше, но и самому оказаться не в убытке. Для этого он собрал бояр в своём кремлёвском кабинете и сказал им прямо: «Королевская казна нуждается в больших средствах. Я знаю, что ваши сундуки ломятся от золота и других ценностей. Прошу вас добровольно поделиться с королевской казной. Если этой цели я не достигну, я сделаю так, что ваши сундуки похудеют до самого дна. Все ваши вещи будут приниматься здесь по описи в соседнем помещении. В течение недели вы должны полностью отчитаться. Не вздумайте хитрить и уклоняться. Наказания будут жестокие. И начнутся они в первый день второй недели».
Примерно так оно и получилось: уже в последний день второй недели грабежей все кладовые покоев Жолкевского в Кремле были наполнены доверху золотом и серебром.
Как-то раз, прогуливаясь взад и вперёд по царским гостиным Кремля, гетман вдруг остановился; его выпученные глаза, как удар молнии, сверкнули и упёрлись в золочёную раму с изображением белого ангела.
Неизвестно, что так сильно привлекло внимание гетмана к картине, но только после этого, он заговорил сам с собой, не отрывая своего взгляда от изображения ангела.
« - Я делал добросовестно всё, что было в моих силах, однако Король, помешанный на своём тщеславии, настоятельно требует от меня только золото, словно ему ни до чего другого нет никакого дела. Ну что ж, забудем на время о текущих делах, ведь как бы то ни было, а Король - одна из тех личностей, которые могут быть одновременно и тиранами и ангелами и карают они не только в гневе, но и с дружеской улыбкой на устах».
По всей вероятности, эти мысли подтолкнули гетмана к решительным действиям: он с явным раздражением сел за свой письменный стол и без всякого рвения набросал на пергаменте несколько строк, адресованных польскому Королю.
Читатель уже знаком с содержанием этой сопроводительной записки, которая в этот же день была водворена (если можно так сказать) в флагманский сундук, набитый золотом и самыми дорогими ювелирными поделками с использованием золота, кости, серебра и драгоценных камней.
В эти дни Москва была охвачена бунтами и грабежами. Ничто уже не в силах было поколебать этого стихийного разгула человеческих страстей, ибо в основе его лежала вся совокупность совершенно открытых и поразительных противоречий, возбуждающих во всех сословиях общества свои надуманные иллюзии существования.
Чиновники боярского правительства фактически служили оккупантам и были в глазах посадских людей тем же для поляков, кем были приказчики в торговых лавках для своих хозяев.
Всё это роковым образом приводило к тому, что в дворах и на улицах города убийства становились в какой-то степени устойчивой нормой, а жизнь горожанина устраивалась так, что на общем фоне терпения и осторожности утверждалось чувство обречённости.
В эти суровые дни гетман жил в постоянной тревоге. Два последних обоза, отправленных в Польшу, на лесной дороге были ограблены, а возницы и сопровождающая охрана были перебиты.
Одарённый проницательным умом, хозяин кремля отчётливо сознавал свою ответственность перед Королём за утрату столь ценного для королевского двора имущества.
«К счастью, - говорил себе Жолкевский, - у меня есть вполне достойный подарок для утоления тщеславия и недоверчивости Короля: семь кованых золотом сундуков, набитых отборным золотом и самыми дорогими украшениями, растопят лёд любого деспота».
Глухой ропот за дверью прервал размышления гетмана; он повернул голову к входной двери и уловил несколько фраз, произнесённых бароном Дольфусом.
«Панове, по вашим озабоченным лицам видно, что я должен объяснить своё опоздание?»
« - О да, это так».
« - Из-за благоразумной осторожности мне пришлось сделать немалый крюк, - сказал барон с тем оттенком, который свойственен человеку, знающему себе цену».
В этот момент дверь в кабинет гетмана распахнулась; обернувшись, барон увидел в проёме двери Жолкевского; тот был чрезвычайно спокоен, хотя лёгкое дрожание его век немного озадачило Дольфуса.
- Входите, барон, вы мне нужны.
Около трёх часов длилось это маленькое совещание, на котором был разработан секретный план отправки золота в Польшу.
- Вы, барон, носите мундир великой Польши, - улыбаясь сказал гетман, вставая, - Король будет крайне разочарован, если хотя бы один из семи сундуков не дойдёт до Его Величества.
- Ваша светлость, я сделаю всё, чтобы этого не случилось.
***
ГЛАВА 5. ЗОЛОТО КРЕМЛЯ. БАРОН ДОЛЬФУС. ВДОВСТВУЮЩАЯ КНЯГИНЯ ДОЛИНГОВСКАЯ
На следующий день около четырёх часов утра первые четыре сундука были тайно переправлены в усадьбу вдовствующей княгини Долинговской и там, среди старых хозяйственных строений, без лишних свидетелей тщательно спрятаны в земле.
Для барона княгиня Долинговская была не только хозяйкой, где он длительное время квартировал, но и желанной женщиной с прекрасной душой. Он был молод и любил эту вдовствующую княгиню за её благородство, природную красоту и её неподдельную добродетель, тем более, что она была немкой от рождения и почти всегда была в воображении молодого человека каким-то мерцающим огоньком родного отечества.
Положение одинокой вдовы было тогда ужасным, однако, несмотря на то, что после гибели мужа, князя Долинговского, она постоянно нуждалась в средствах, ей удалось сохранить вполне приличный круг знакомств.
Она жила экономно и никогда не жаловалась на свою судьбу, а ко всему, что вызывало у неё недовольство, она относилась с большим, даже, можно сказать, философским пониманием, ибо знала, что, принимая любые горести всерьёз, да ещё с претензиями к судьбе, только усугубляешь своё незавидное одиночество и своё несчастье.
Удивительно удачно сочетались в ней красота и грация с мягкими манерами и приятным голосом, который лишь порой выдавал её волнение.
Однако, когда печаль страданий ещё продолжала обрисовывать пленительный образ вдовствующей княгини, в усадьбе объявился человек, попросивший разрешение на временное поселение в её обширном доме.
Иногда на долю двух людей выпадают такие счастливые дни или, если точнее сказать, дни полного счастья, не связанные ни с прошлым, ни с мучительной борьбой за своё будущее, когда в эти дни встречаются двое совершенно незнакомых людей и сразу же, спокойно доверяя друг другу, становятся настолько близкими, что у них начинают преобладать самые благородные доказательства уважения и сочувствия друг к другу. Именно в таком гармоническом союзе оказались сердца и чувства барона Дольфуса и княгини Долинговской.
Весь природный облик местечка на высоком холме, где располагалась усадьба вдовы, радовал и восхищал взоры людей великолепным пейзажем. Вековой раскинувшийся на десятки вёрст смешанный лес с густой сетью ручейков и речушек напоминал Дольфусу родовое поместье отца на Рейне. Тут в усадьбе, точь-в-точь, как и в отцовском саду, замкнутые клумбы, окрашенные яркими лепестками роз, продольные цветники, голубые ели и зелёные туи.
Если можно чем-либо гордиться в России, так это, прежде всего, природой, окружённой той очаровательной невинностью, которая для глаза производит впечатление какого-то необъятного экзотического пространства.
Впрочем, Подмосковье по сути – удел богатых поместий, личных усадеб и дач, возведённых и возводимых талантливыми мастерами архитектуры в самых живописных местах этого необъятного лесного края.
Удовлетворённый, по всей вероятности, только что удачно произведённой работой по размещению сокровищ, барон Дольфус решил несколько минут, которыми он мог ещё располагать по своему желанию, провести в покоях княгини.
Небо в это утро было лазурно голубым, а верхушки лесных чащ на пригорках начинали уже золотиться.
Увидев это очаровательное убранство, заботливо подновляемое восходящими потоками света, барон, заметно спешивший, остановился и, как бы угадывая тайну нарождающегося дня, обвёл горизонт взглядом и улыбнулся. Это длилось несколько секунд; затем, услыхав шорох за своей спиной, обернулся и увидел невдалеке от себя несколько человек, направлявшихся в его сторону.
В то мгновение, когда они увидели, что барон намеревается уйти, эти люди бросились к нему и, словно давая волю своим оскорблённым чувствам, жестоко избили его, а затем с каким-то затаённым наслаждением проткнули его тело вилами.
Тут следует добавить, что в тот рассветный час был бесшумно убит не только барон Дольфус, но и все те шляхтичи, которые в это роковое время находились в усадьбе. Все тела тотчас же были помещены в холщёвые мешки, вывезены из усадьбы и тайно сброшены в реку Сетунь. Таким образом, не осталось ни одного живого свидетеля, который мог бы указать место, где спрятаны сокровища или поведать о том, что эти несметные богатства пересекали границу вотчины вдовствующей княгини. Даже сам гетман Жолкевский после двухнедельного безрезультатного поиска сокровищ бросил свой гневный взгляд небесам, махнул рукой и на целый день заперся в своём кремлёвском кабинете.
Более века никем не тронутое золото пролежало в земле, сохраняя славу и могущество для последующих поколений княжеской семьи. И действительно, так оно и получилось; после большого пожара в 1736 году потомки барона Дольфуса и княгини Долинговской, перестраивая усадьбу на современный архитектурный лад, внезапно натолкнулись на какие-то странные потемневшие сундуки, испускавшие из образовавшихся царапин на облицовках особый блеск.
Здесь, быть может, необходимо сказать, что потомки барона Дольфуса и княгини Долинговской упоминаются в нашем рассказе весьма условно: ни одним архивным документом той эпохи какой-либо семейной связи барона Дольфуса и княгини Долинговской не установлено, а тайну трагической смерти барона и его маленького отряда, принимавшего участие в захоронении золота, навеки спрятала серебристая гладь молчаливой реки Сетунь.
***
ГЛАВА 6. ДОМЫСЛЫ МОЛОДОЙ ХОЗЯЙКИ ДВОРЦА НА ФОНТАНКЕ
Однако, благодаря твёрдой воле и большому желанию воскресить в памяти события и людей давно минувшего времени, выстраивая их в семейную цепочку, молодой хозяйке удалось дополнить то, что уже известно было из документов, некоторыми домыслами зарождения этой начальной родовой ветви.
В самом первом звене этой семейной цепочки Долинговских был стройный энергичный князь Вален Андросович, приехавший с молодой женой из польских земель в 1595 году на службу к московским государям, за что князь был щедро одарён из царской казны и наделён обширным земельным владением под Москвой.
Князь Вален обладал в равной мере, и благородством души и умом с развитой силой мышления. У него не было детей; четыре последних года напрасных ожиданий и консультаций со знаменитыми лекарями заставили князя, наконец, понять, что виновником этого тайного крушения является его врождённое бесплодие. Сколько же нужно было выдержки и самообладания, чтобы признаться в этом горячо любимой жене.
Было лишь одно мгновение, когда материнский инстинкт молодой женщины отразился на её лице чувством глубокой обречённости. Но для волевого мужчины этого было достаточно, чтобы сознание своей вины твёрдо воспринять душой и сердцем; всё было ясно и необратимо. Князь не задал жене ни единого вопроса, он уже понимал, что всё кончено… Он тихонько покинул покои жены и уже больше к ней не возвращался.
Погиб князь Вален 27 декабря 1607 года в сражении с восставшими отрядами Болотникова.
Узнав о смерти мужа, княгиня, вся в слезах, провела два дня в своей семейной часовенке. В эти два дня она много выстрадала и душой и сердцем и, быть может, поэтому после двух дневных молитв она спала довольно спокойным сном.
Утром, молча подойдя к наполненному водой бочонку, княгиня глянула на своё изображение; впервые двадцативосьмилетняя женщина не узнала себя: вместо ровного живого румянца и бархатной белизны она увидела болезненную бледность и тяжёлую скорбь на своём лице. Она глубоко вздохнула и закрыла лицо руками.
Через неделю после горьких слёз и тяжкого раздумья все её чувства понемногу, день ото дня стали выравниваться, наполняя свою новую жизнь чистой памятью и благочестивым запасом утешений. А через полгода, вопреки всякой вероятности, у княгини восстановилась вся её внешняя привлекательность. И только в неутолённой сосредоточенности угадывалось, что её горе было и остаётся для неё глубоко священным.
В день, когда неожиданно в усадьбе появился барон Дольфус, княгиня держалась уже как женщина, которой было присуще живое сочетание красоты и одухотворённости.
Встретившись глазами с княгиней, барон, словно окаменев, с минуту не мог ничего сказать; он был не только приятно ослеплён блеском её золотистой кожи, но и не менее удивлён тому, что в такой глуши он встретил истинную принцессу.
В нашем рассказе мы уже говорили о взаимоотношениях барона Дольфуса и княгини Долинговской. Здесь уместно лишь добавить, что в тайне исчезновения барона княгиня видела угрозу своему собственному счастью и счастью её первенца, который при своём появлении будет лишён имени своего собственного отца.
Так оно и произошло: родившегося младенца без обсуждения нарекли сыном пострадавшего за Отечество князя Валена Андросовича Долинговского, а о бароне Дольфусе, повинуясь какому-то неодолимому желанию, просто умолчали.
Оставаясь ещё долгое время влюблённой в барона, княгиня вела скромную семейную жизнь. С каждым днём она всё меньше думала о своей разбитой жизни и всё больше уделяла внимания воспитанию сына, утешаясь, хотя и с краской стыда, мыслью о том, что на ней не будет лежать клеймо бездетной вдовы, а для рода князя Валена Долинговского она постарается воспитать достойного наследника.
Тут, пожалуй, и заканчивается история таинственного ларца.
Баронесса встала из-за стола, прошлась по комнате и снова села на прежнее место; в глубине души она торжествовала: победа была полной и настоящей, ибо все эти лежавшие перед нею стопки пожелтевших от времени бумаг восстановили не только истину появления золота, но и сохранили доброе имя людей, стоявших в истоке этой древней, теперь уже и близкой ей по обстоятельствам, родовой династии. Сейчас она испытывала чувство глубокой удовлетворённости, словно в этом доме она впервые в жизни обрела свою настоящую семью.
Баронесса находилась ещё около часу в заповедном хранилище, словно для того, чтобы как следует и всерьёз насладиться своим открытием, ради которого ей пришлось потрудиться, как часто говорят, не покладая рук, в течение длительного времени. Впервые, в этой новой для неё жизни госпожа Долинговская почувствовала, что любовь к Вольдемару начинала питаться каким-то обновлённым семейным торжеством.
***
ГЛАВА 7. БАРОНЕССА В САНИТАРНОМ ПОЕЗДЕ
Сразу же после обеда баронесса уехала к своей кузине, графине Шуваловой, чтобы уведомить её о своём отъезде в Ригу. А в полдень следующего дня красивое лицо молодой хозяйки дворца на Фонтанке можно было увидеть в окне спешившего на юго-запад санитарного поезда. Сидя рядом с сестрой милосердия, которая с трогательной наивностью старалась понравиться своей попутчице, баронесса не могла себе представить, как эта совсем ещё юная девушка отважилась покинуть свой домашний очаг, чтобы оказаться в самом пекле войны, где ей придётся слушать ужасные стоны умирающих солдат. Наверно не зря говорят, что человеческая воля всё может преодолеть, - продолжала думать баронесса, - только откуда может быть такая воля у этой хрупкой девочки, чтобы преодолеть тот омерзительный кошмар, который ей представится на обратном пути?
Баронесса смотрела на эту воплощённую невинность с какой-то особой нежностью, словно видела перед собой свою приёмную дочь Берту. Она не могла избавиться от мысли о том, какое оправдание может послужить войне, которая оказывает столь пагубное воздействие вот на такие ангельские души, оставляя в них на всю жизнь глубокий след чудовищных деяний.
В течение почти всей ночи госпожа Долинговская не могла заснуть: в голову лезли самые мрачные мысли, отогнать которые она не могла. Тяжелее всего было для неё сознание того, что завтра, быть может, на этом самом месте будет лежать обезображенное войной тело солдата в полной немой безнадёжности. В полумраке подобные мысли звучали в её сознании необычайно трагически, а пустое купе и место, на котором она лежала, внушали ей глубокую неприязнь: она уже думала о том, что её согласие ехать в санитарном поезде было большой нелепостью.
Действительно, здесь каждая мелочь, куда ни глянь, напоминала о войне и о её кровавой жестокости.
Чтобы избавиться от нарастающего потока неприятных ощущений, баронесса стала сознательно думать только о приятных воспоминаниях. Благодаря такой защите, в течение некоторого времени настроение госпожи Долинговской было похоже на то, какое испытывает человек, отдавшись своему любимому делу. Однако, военный быт богат самыми яркими противоречиями, с которыми людям приходиться жить в постоянном напряжении. Быть может, поэтому, те робкие земные радости, которые порождала память любящего сердца, в душе баронессы представлялись, если можно так выразиться, какими-то мерцающими бликами без постоянства и целостности большого чувства.
***
ГЛАВА 8. СЕКРЕТНОЕ ЗАДАНИЕ
Теперь, когда мы в весьма сжатой форме обрисовали дорожную среду и в ней нашу героиню госпожу Долинговскую с её сильными переживаниями, пришло время вспомнить и о нашем герое, поручике Долинговском, который вот уже несколько минут находится в приёмной комнате командующего Северным фронтом генерал-адъютанта Рузского. С секунды на секунду он ждёт приёма и получения из рук командующего совершенно секретного пакета, который поручик должен доставить в штаб Верховной Ставки и передать его лично в руки Михаилу Васильевичу Алексееву.
«Ага, - рассуждал поручик, - поскольку пакет совершенно секретный, маршрут моего следования должен быть самым коротким: через станции Дно и Витебск. Это значит, что дорога моя будет лежать за тридевять земель от дома любимой; и нет никаких гарантий на то, что мне не придётся возвращаться обратно той же самой дорогой».
В то время, как эти мысли забили ключом в сердце влюблённого, в пяти шагах от него с небольшим скрипом отворилась дверь, и из кабинета командующего вышел генерал Данилов, который кивком головы ответил на уставное приветствие Долинговского, а затем с чувством видимой симпатии негромко сказал:
- Николай Владимирович ждёт вас, господин поручик. Вероятно, завтра к вечеру вы будите в Ставке. Жаль, что в Могилёве вы уже не застанете Государя. Однако я не сомневаюсь в том, что у вас немало там друзей юности. Сейчас такое время, когда мысли молодых офицеров начинают терять свою традиционную ориентацию. Да и атмосфера среди нижних чинов насыщена не меньшим жаром.
Генерал сделал неторопливый жест, указывая дружелюбным кивком головы на дверь кабинета.
- Ступайте же, поручик, не буду больше вас задерживать.
Получив разрешение войти, Долинговский по приглашению хозяина кабинета опустился в плетёное кресло, стоявшее вполоборота к рабочему столу командующего и, не отрываясь, сосредоточил всё своё внимание и взгляд на уста своего непосредственного начальника, который был всегда добр к поручику, но никогда не допускал бесцеремонно-фамильярного послабления при любых обстоятельствах.
Сейчас в наружности генерала было что-то значительное и настойчивое, с долей возрастающего беспокойства. Однако, на Долинговского он посмотрел глазами, в которых явно читалось полное доверие…
- Мы уже обсуждали, поручик, вашу командировку в Могилёв. Теперь поговорим только о ваших конкретных действиях во время следования. Прежде всего, вы обязаны делать всё необходимое, чтобы не ввязывать себя в какие бы то ни было приключения. Ни грамма алкоголя, пока пакет будет при вас. Ваш маршрут следования: станции Дно, Невель, Витебск, Орша, Могилёв. Напоминаю, поручик, пакет передадите лично в руки генералу Алексееву. Вот, пожалуй, и всё. Через час к станции подадут дрезину, которая доставит вас на станцию Дно, где без четверти два пополудни вы сядете в свой поезд на Оршу. Вот пакет, держите его постоянно при себе. Никто не должен знать истинную цель вашей командировки. Да поможет вам бог. До прибытия дрезины вы свободны, господин поручик.
Поручик был как будто доволен тем, что едет в Ставку, и со стороны товарищей ему были принесены поздравления, но, на самом деле, он испытывал ужаснейшую боль от того, что у него не будет возможности встретиться с любимой женой, которую любит настолько, что поклялся себе: возвращаться из Могилёва он будет по Рижской дороге.
Подбодрённый этими мыслями, поручик ощутил в душе какое-то особое доброе чувство, похожее на то далёкое памятное чувство ребёнка, когда он увидел и поймал первого майского жука.
На следующий день в половине третьего пополудни поезд пришёл на станцию Витебск и остановился на первом пути у самого людного перрона. Особенно много было здесь цыган, которые сновали между офицерами, предлагая им узнать в подробностях свою судьбу. И чем моложе и красивее был офицер, тем сильнее было желание попрошаек углубиться в душу своей жертвы.
Поручик, проникшись недоверием к этой публике, угрюмо смотрел через окно и решил не покидать своего вагона. Однако, увидав в этом потоке знакомого ему подпоручика, вышел на перрон и, отойдя на несколько шагов от двери вагона, стал внимательно оглядывать этот людской муравейник.
- Мой господин, я пришла узнать, не нужна ли вам моя помощь, ведь вы кого-то ищете?
Долинговский не мог удержаться от улыбки, когда увидел перед собой одну из тех цыганок, которые неотвратимо завораживают мужчин своими чарами. Был момент, когда из глаз этой девушки, оттенённых янтарём зрачков, блеснули молнией обжигающие лучи любви. Долнговский уже не думал о подпоручике, у него, как у мальчишки, сердце возликовало от неожиданного изумления.
Как раз в то мгновение, когда у поручика вернулась способность к размышлению, цыганка с самым непринуждённым видом пустилась отплясывать в испанском ритме польку с зажигающей улыбкой и сильным увлечением, выражавшим неукротимую страсть. Бурным проявлением любопытства была встречена эта остроумная импровизация. Искренние восторги окружающей толпы возвышали и подбадривали задор даровитой цыганки. А когда девушка остановилась, сотрясая воздух, грянули одобрительные рукоплескания в честь этой цыганской прыти. Не дав толпе опомниться от возбуждения, цыганка подхватила обеими руками подол своей верхней юбки, высоко вскинула голову, увенчанную чёрными локонами и, ослепляя взоры зевак блеском своих огромных глаз, быстрым шагом пошла по кругу.
Глупо было бы обнаруживать в разгорячённых головах хоть какую-нибудь денежную щепетильность; банкноты различных достоинств летели в подол девушки со всех сторон. Даже тот, кто оказался не так чувствительным к этому наивному поклонению, под общим впечатлением бросал последний рубль, случайно завалявшийся в кармане.
Обойдя круг, девушка, являвшаяся в эти минуты воплощением всех тщеславных желаний, окружавшей её толпы, спокойно подошла к поручику, заглянула ему в глаза и с каким-то особым достоинством низко поклонилась ему.
- Мой господин, - сказала цыганка, прикладывая руку к своей груди, - вы очень любите красивую и очень умную девушку. Поверьте мне, вам повезло, ради вас она готова отвергнуть самые блестящие предложения. О! Это её первая настоящая любовь. Не ревнуйте её; у неё от природы здравый смысл, она всегда будет любить вас и будет верна вам, пока сами вы будете желать этого.
После этих слов она ласковым взглядом поблагодарила Долинговского, трижды поклонилась обступавшей её толпе и, не сказав больше ни слова, с лицом подлинно царственного достоинства пошла в сторону вокзала и вскоре скрылась за дверью.
Поручик был охвачен таким изумлением, что даже когда все участники этой случайной компании повернулись в его сторону, он не обратил на них никакого внимания. Несколько секунд он походил на человека, только что вынырнувшего из воды, от которой его глаза мигали и жмурились.
А когда со стороны некоторых лиц ему были принесены поздравления по случаю предсказаний цыганки, он воспринял их слова, как выражение чистого любопытства.
- Я вижу, господа, вы хотите знать: бьют ли слова цыганки в яблочко? А кто бы из нас не желал для себя осуществление подобных иллюзий? Ведь каждому не желательно иметь врага в лице своей возлюбленной.
- И великодушно и благородно, дорогой Вольдемар, но мне показалось, что они вас не поняли.
Эти слова прозвучали в ту минуту, когда толпа, посмеиваясь над репликой поручика, покидала свои места в импровизированном партере.
- Боже! Гром и молнии! И всё разом!
Нет, нет! Вольдемар! Сначала пули и картечь, а затем уж буря.
Воодушевляясь этими восклицаниями, друзья бросились в объятия друг друга. Однако, не успели они обменяться и двумя словами, как в их разговор вмешался третий офицер.
- Господа, сделайте милость, уделите и мне несколько минут.
- Бог ты мой, Андрей!? А ты откуда? Да мы готовы трубить в трубы в твою честь! – воскликнул штабс-капитан.
Подпоручик едва заметно пожал плечами.
- Еду в этом поезде из самого Петрограда.
- Вот здорово! Ну, что новенького в Петрограде? Рассказывайте, Андрюша, соскучились мы тут по Питеру. Наслышаны, что там чернь бунтует.
Лёгкая тревожная улыбка заиграла на губах подпоручика.
- Да что с них взять; ходят по городу толпами, часами митингуют чуть ли ни у каждого забора; почти в открытую прохожих вооружённым мятежом пугают. Это их самое любимое ругательство, да и пьяны они большей частью.
- Странное дело, а что же делает полиция?
- А что полиция, ведь их так много, что всех не арестуешь. Мне кажется, что она вообще старается быть подальше от этих мест. Да, что говорить о черни, когда сами господа думцы из правительства Государя просто верёвки вьют. В газетах всё чаще стали появляться их статьи с требованиями о призвании какого-то ответственного министерства, которое должно быть сформировано не Государём, а Государственной думой.
- Что?! – воскликнул штабс-капитан, - это же конец династии. Государь никогда не пойдёт на это; он скорее распустит Государственную думу, чем удовлетворит их требования.
После краткой паузы послышался звон станционного колокола.
- Ну вот, господа, паровоз уже под парами, а я даже номера своего вагона не знаю.
Штабс-капитан, расстегнув свою шинель, вынул из внутреннего кармана розовый листок, на котором был виден продолговатый железнодорожный штемпель.
- Ну вот, господа, второй вагон, четвёртое купе, третье место.
- Ого! - Невольно вырвалось у Долинговского, - отлично, Вадим, мы едем в одном вагоне.
- А у меня, господа, шестой вагон, и поскольку ехать нам предстоит ещё четыре часа, я предлагаю раскупорить пару бутылок, полученных в дорогу от моей доброй мачехи.
Возникла красноречивая пауза, после которой Долинговский выразил категоричный протест.
- О, друг мой, друг мой, - воскликнул штабс-капитан, - вот испытание, которое делает вам честь, дорогой Вольдемар. В таком случае я могу быть уверен, друзья, в вашем добром согласии посетить завтра мой холостяцкий приют на улице Лесная, восемь, где мы приятно отметим нашу встречу. Не забудьте, Андрюша, и ваши бутылочки, так как они, надеюсь, нам не помешают. К тому же, если вино доброе, мы дружно отсалютуем вашей доброй мачехе. Между прочим, я хорошо её помню, женщина - прекрасной души.
Не успел ещё штабс-капитан закончить фразу, как повторился звон станционного колокола.
- Ну всё, господа, по вагонам; напоминаю, встречаемся завтра в четыре пополудни на Лесной улице, в доме восемь.
Поскольку возражений не последовало, и накрапывал дождь, штабс-капитан, верный своим привычкам, высоко поднял руку и, как шашкой рубанув воздух, произнёс свою излюбленную фразу:
- По коням, господа!
Офицеры обменялись радостными взглядами и разошлись.
Как мы уже знаем, поручику было дано указание: передать пакет лично в руки начальника штаба Верховного главнокомандующего генерал-адъютанту Алексееву.
Со слов генерала Данилова Долинговский знал, что Государя в Ставке не будет. Легко понять, что время доставки пакета в главный штаб выбрано, по всей вероятности, не случайно.
«Да, - думал поручик, - дело хоть и не ясное, но довольно подозрительное. Чёрт побери, уж не хочет ли Рузский, эта хитрая лиса, чего доброго, за спиной Государя намекнуть Алексееву о какой-нибудь светской интрижке в Александровском дворце? Ведь всем известно, что Алексеев не любит Государыню за её связь с Распутиным. У всех ещё на памяти отказ Михаила Васильевича принять Распутина в Штабе Верховной Ставки. Надо было иметь большое мужество, чтобы так просто заявить Её Величеству: «Я сразу подам в отставку, если это случится». После этих слов Государыня вскочила с места и сразу же устремилась к себе в императорский поезд, где она останавливалась на жительство, когда приезжала в Могилёв».
С этими рассуждениями поручик вошёл через боковую дверь в небольшое помещение, примыкавшее с правой стороны к офицерской столовой и казарме, где размещалось жандармское подразделение для несения охраны. Здесь поручику вручили уже оформленный на его имя пропуск в приёмную генерала Алексеева, пригласительный билет на размещение в армейской гостинице и расписание на посещение штаба.
Как только эти документы были переданы, дежурный унтер-офицер, словно придя в себя, выпрямился в струнку и с обычной армейской краткостью доложил поручику:
- Господин поручик, адъютант его превосходительства просил передать вам, чтобы вы строго следовали расписанию на посещения штаба.
Поручик, улыбнувшись, посмотрел на унтер-офицера, всё ещё свечой стоявшего перед ним, затем с каким-то видимым равнодушием сказал:
- Хорошо. Мне всё ясно, друг мой.
По дороге к гостинице Долинговский не переставал удивляться: поражала осведомлённость Алексеева о времени его прибытия в Могилёв и о той заботе, которую проявлял генерал к его личной персоне.
«Может ли быть, - спрашивал он себя, - чтобы два генерала, начальник и подчинённый, определённо что-то замышляли? Я дважды посещал Ставку и с более важными документами, но такой загадочной секретности и того, чтобы кто-нибудь из высших чинов штаба обо мне так заботился, словно я имею право на какое-то особое уважение… И кроме того, ни генерал Рузский, ни генерал Алексеев не дали себе труда хоть как-то замаскировать от меня свои сношения. Это весьма неосторожно с их стороны, хотя в наши дни политикой занимаются все одни больше, другие меньше, но ведь генералы-прямые подданные, можно даже сказать, что дважды подданные Его Величества. Нет, нет, не может быть никакого заговора. Однако, как тогда понимать слова Рузского, которыми он напутствовал меня? «Никто не должен знать истинную цель моей командировки». Как всё это понимать, чёрт возьми? Я что у них, уже свой человек?»
Над всеми мыслями и чувствами Долинговского по-прежнему преобладало изумление, сводившееся к одному и тому же вопросу: «Что это за таинственные проявления? Неужели и у генералов совесть и порядочность становятся предрассудками? Если так, то, пожалуй, и в гостинице я не буду лишён покровительства».
И действительно, стоило только поручику потянуть за ручку звонка, как тут же в дверях появился дежурный унтер-офицер. Бросив беглый взгляд на поручика, он издал радостное восклицание:
- Владимир Андреевич! Мне приказано встретить вас.
- Господи, боже мой! Петя Литвинов?! Вот так встреча! Постой, постой, ты, что тут делаешь? Я помню нашу встречу в Риге на вокзале, ты ведь там в комендатуре службу правил и вдруг здесь в Могилёве? Рассказывай, как ты тут оказался, и кто же мог приказать тебе меня встретить?
Долинговский смотрел на юношу с удивлением, выказывая серьёзное любопытство.
Несколько секунд Пётр молчал, как видно, он был больше расположен слушать, нежели говорить. Однако, чувствуя паузу, он стыдливо заморгал глазами и сказал:
- Владимир Андреевич, вы спросили, как я оказался здесь?
Долинговский только взглядом выразил: «-Да».
- Скажите мне честно, Владимир Андреевич, я всё ещё похож на того мальчика, которого вы встретили у нас на последнем балу?
- О! Пётр, ведь различия сами по себе видны. На мой взгляд, эти изменения столь внушительны, что я испытываю большую неловкость, называя возмужалого юношу по старой привычке именем мальчика, которое вполне справедливо могло задеть гордость офицера.
- Нет, нет, Владимир Андреевич, вы неправильно меня поняли, я ведь имел ввиду своего батюшку.
- Как так?
- Я всё вам объясню, Владимир Андреевич, - учтиво сказал Петя, и глаза его на мгновение погасли, - но прежде, как лицо официальное, я обязан показать вам ваш отдельный номер и передать вам ключ.
- Стало быть, этот гостиный дом под твоим началом?
- Ну, если можно так сказать, господин поручик, то, по крайней мере, только наполовину; всего-навсего я лишь помощник коменданта.
Долинговский кивнул головой и улыбнулся с такой утончённой почтительностью, которая всем своим видом походила на одобрительный жест.
- Вот, вот, Владимир Андреевич, и вы туда же; а я скажу вам: это ничто, когда у жизни имеется цель.
И, не сказав больше ни слова, Петя остановился возле закрытой двери.
- Ну вот, господин поручик, ваша обитель, а это - ключ к ней.
Передавая ключ Долинговскому, Петя, поглощённый, как ему казалось, этим важным делом, не переставал с выражением лёгкого беспокойства молча следить за глазами поручика. Для него в этот момент было не менее важно что-нибудь из себя значить, ибо каждый прожитый день, по его мнению и меркам, должен возвышать и высвечивать храбрость, верность и честь мундира.
Поручик чувствовал, что его любопытство безудержно разгорается и уже сверкает в его глазах; подойдя к Пете, он коснулся его плеча и, указывая на дверь, весьма любезно пригласил его войти.
Незнакомое поручику помещение представляло собой небольшую квартирку - чрезвычайно удачный образец для простой и мирной жизни со своим оттенком комизма.
Офицеры вошли, минуя прихожую, в тщательно вычищенную гостиную с небольшим, уже изрядно потёртым диванчиком, прямоугольным столиком, побитым, по всей вероятности, костяшками домино, и четырьмя стульями, выглядевшими до того неприглядными, что просто тоска брала смотреть на них.
Не обращая внимания на скупость и серость обстановки, поручик сбросил с себя шинель, усадил Петю на диван, подвинул к дивану стул и, усевшись на нём, уставился на Петю загоревшимися любопытством глазами.
- Так что же произошло, Пётр Павлович, за то время, как мы расстались на рижском вокзале? Со своей стороны я замечаю, что эти несколько недель пошли тебе на пользу: ты заметно возмужал, появилась деловая уверенность и, говоря откровенно, совсем избавился от той юношеской застенчивости, которая проявлялась в прошлую нашу встречу.
По лицу юноши пробежала довольная улыбка; слова поручика, а главное, то выражение, какое Долинговский придавал им, Петя воспринимал как звуки чудной музыки, которые вольно или невольно вторгались в его туманные грёзы, высвечивая на приятном загорелом лице молодого офицера яркий румянец.
- Владимир Андреевич, - сказал юноша, стараясь придать внушительность своему голосу, - признаюсь, что у меня с детства был большой соблазн к мундиру; сейчас, когда идёт война, это уважение к мундиру продолжает ободрять меня и действовать; как видите, я уже ношу погоны, но для меня этого мало.
Петя внимательно смотрел на поручика и видел в его лице много сочувствия и доброты.
Откинувшись на спинку дивана, Петя продолжал говорить более твёрдым голосом, чем от него можно было ожидать.
- Владимир Андреевич, через день после вашего отъезда из Риги я подал рапорт, с просьбой отправить меня в боевую воинскую часть; в комендатуре я чувствовал себя чем-то вроде лакея, необходимого принести, подать. Мне же нужна жизнь, в которую я вступаю по моему желанию, где день ото дня я мог бы совершенствовать свой взгляд и своё мышление не в тыловых конторах, где пахнет больше погребом, чем порохом, а на полях сражений с врагом, где льётся кровь неради утехи и тщеславия.
Приятное лицо поручика расцвело под наплывом, через чур красноречивых слов.
- Чёрт побери! – воскликнул он, вскакивая и протягивая руку Пете, - а ведь и в самом деле, жизнь достойна того, чтобы серьёзно заниматься ею. Однако, может случиться, что в бою вас, Пётр Павлович, могут убить.
Да, могут и ещё как, но, прежде всего, надо думать о присяге и чести, а уж потом о бренной жизни. Вот смотрите, Владимир Андреевич, я ещё толком ничего не сделал, только словами обрисовал маленькую долю своих желаний, а вы уже обращаетесь ко мне на «Вы». Я уверен, что это не фарс, а искренние чувства склонили вас к этому. Не так ли?
- Признаюсь, это получилось действительно само собой; не глазами, а сознанием я вдруг увидел перед собой глубоко зрелого человека. Надеюсь, Пётр Павлович, вы без всякого смущения впредь примете эту форму нашего общения. А сейчас расскажите, как вы оказались в этом гостином доме? Вы только что сказали, что просили отправить вас в фронтовую часть. Что же произошло с вашим рапортом?
- Всему помехой в этом деле мой батюшка. Он и прежде, когда я рос в семье, никогда не выпускал меня из вида; по его требованию, ценой некоторых лишений я ещё в детстве приобрёл кое-какие знания и любовь к военному ремеслу. Теперь же, когда я успешно сдал экзамен по программе ускоренного обучения в Пажеском корпусе, батюшка по-прежнему считает, что я ещё в таком возрасте, когда участь мою вправе решать только родитель. Для него всё это было настолько естественно и справедливо, что моё желание виделось ему, как мне тогда казалось, просто детской шалостью. Однако это не так. Разлучаясь со мной, глаза его были охвачены сильной любовью и мучительным отчаянием; без сомнения, он понимал, что его отцовская воля неотвратимо утрачивает своё могущество. Однако, он уехал с надеждой, потребовав от меня уведомление о моём отъезде в Могилёв. Перевод мой был очень быстро осуществлён, между тем, для меня он имел ужасный смысл.
Петя смотрел на поручика с неизъяснимой кротостью и грустью. Затем, как бы подытоживая свой рассказ, он покачал головой и печально улыбнулся.
- Это всё, Владимир Андреевич, теперь я встречаю гостей со всех наших фронтов и у меня есть возможность расспрашивать о делах нашей армии и притворятся удовлетворённым.
Прежде чем что-то сказать, у поручика вырвался жест восхищения. В эту минуту он смотрел на Петю так увлечённо, словно он вглядывался во мрак непроглядной ночи. Долинговский представлял себе, что у этого юноши ключом проявляется одна из самых поразительных черт русского характера.
И действительно, умонастроения большинства молодых офицеров в эти тревожные годы были направлены, прежде всего, на исполнение присяги и интересов Отечества.
- Господи, Пётр Павлович, вы упорствуете, и мне известно, куда устремлены ваши помыслы, ибо совсем в недалёком прошлом я тоже страдал не меньше вашего. И, быть может, поэтому мне хочется утешить вас самой простой житейской мудростью: весь смысл и, пожалуй, не только смысл, но и интерес нашей жизни глубоко спрятан в наших непреклонных желаниях и надеждах, составляющих нашу основную духовную субстанцию. Желайте и надейтесь, и это будет всегда спасать вас от всяких тревог и огорчений.
- Спасибо вам, Владимир Андреевич, - сказал молодой человек, сопровождая свои слова кивком головы.
- Теперь, Пётр Павлович, мне хочется поблагодарить вас за предоставление мне отдельного жилья, что в наших теперешних условиях является большой роскошью.
- Мне бы очень хотелось сделать всё это самому, но тут, как мне кажется, о вас, Владимир Андреевич, позаботилось самое высокое начальство.
- В самом деле?
- Да, мне так кажется. Нынешним днём к нам в дежурную комнату зашёл помощник адъютанта начальника штаба Верховного главнокомандующего штабс-капитан Окунев и распорядился, чтобы мы к вечеру подготовили небольшой отдельный номер со всеми удобствами. Но, поскольку таких свободных номеров не оказалось, комендант гостиницы в весьма учтивом выражении доложил об этом штабс-капитану. И тут, того словно сам бес за язык потянул; он вскинул голову и как из пушки выпалил: «Вы, что, канальи, хотите, чтобы сам Михаил Васильевич стал упрашивать вас? Сегодня же вечером вы встретите поручика Долинговского и поселите его в этот отдельный номер. Это приказ его превосходительства генерал-адъютанта Алексеева. Вот так, Владимир Андреевич, я узнал о вашем приезде.
- Оказывается, Пётр Павлович, я - важная птица.
- Не знаю, важная или неважная, Владимир Андреевич, а я, признаюсь, здорово за вас порадовался.
В эту ночь поручик долго не мог уснуть; он чувствовал внутри себя какое-то безотчётное раздражение, которое создавалось самыми нелепыми предположениями.
К середине ночи он был уже так измучен, что в его дремотном воображении устояла лишь одна тревожная мысль о явном и преднамеренном общении за спиной Государя двух могущественных генералов, которым сам он приписывал тщеславную жажду власти.
На другой день утром, несмотря на свой усталый вид, поручик шёл в штаб Верховной Ставки в самом хорошем настроении.
В приёмной Долинговского встретил адъютант его превосходительства подполковник Мосоловский, предложивший поручику раздеться и немного подождать. Но не успел ещё поручик отойти от вешалки, стоявшей в углу комнаты, как из кабинета начальника штаба вышел генерал-квартирмейстер Пустовойтенко, под глазами которого темнели набухшие крупные морщины. Он шёл к выходной двери, не поворачивая головы и не обращая никакого внимания на приветствия присутствующих здесь офицеров.
Через минуту, после того, как за генералом захлопнулась дверь, на столе подполковника Мосоловского затрещал телефон.
- Господин поручик, - сказал дежурный адъютант, поднимаясь со своего стула, - его превосходительство просит вас зайти.
- Слушаюсь, господин подполковник!
При этих словах поручик с беспокойством поправил форменные ремни, полевую сумку, дважды коснулся ладонью волос и, выражая на лице солдатскую храбрость, постучал в дверь, а затем, распахнув её, спросил разрешения войти.
Седеющий генерал с достойной внешностью столичного вельможи, сидевший за большим массивным столом, на котором лежали бумаги, географические карты, книги, бросил на поручика беглый взгляд, и, не выказывая ни малейшего любопытства, молча указал ему на свободный стул, показавшийся поручику изрядно затасканным.
Не успел ещё поручик сесть на указанный ему стул, как в кабинет вошёл подполковник Мосоловский, вызванный, по всей вероятности, какой-то потайной связью.
- Слушаю вас, ваше превосходительство, - сказал он, сосредоточив своё внимание.
Не вставая с места, генерал протянул над столом руку с пачкой исписанных чернилами бумаг.
- Срочно передайте эти списки через вашего помощника губернатору. Его превосходительство ждёт их в своей зимней резиденции.
Затем генерал Алексеев повернул голову к Долинговскому и посмотрел на него дружеским открытым взглядом.
Поручик соскочил со стула и стал в позе, полной достоинства военного человека.
- Сидите, сидите, поручик. По виду вашему вы всё ещё нуждаетесь в отдыхе. А, кстати, как вы доехали, и как вас здесь устроили?
- Благодарю Ваше превосходительство, в пути я не встретил ни малейшего затруднения, а здесь меня встретили, как своего хорошего знакомого.
Рука поручика скользнула к замку полевой сумки.
Ваше превосходительство, вот пакет, который я должен передать вашему превосходительству.
- Да, да, мне телеграфировал Николай Владимирович.
Поручик подал пакет. Генерал дважды повертел им, вероятно, проверял, цела ли печать.
Затем, снова обращаясь к поручику, сказал:
- Хорошо, поручик, сегодня отдыхайте, а завтра в это же время зайдите ко мне, я дам вам пакет для его превосходительства генерала Рузского. А теперь, если есть у вас здесь знакомые или друзья, вы можете с ними встретиться. Однако, советую вам, - продолжал генерал с прежним спокойствием, - не распространяться о вашей миссии в Могилёв, тем более, она не должна стать предметом толкования.
- Слушаюсь, ваше превосходительство!
- Хорошо, господин поручик, вы свободны.
По дороге в гостиницу, поручик сильно загрустил; теперь он убеждался в том, что из-за этого злополучного ответного пакета, возвращаться в Псков ему придётся той же дорогой, через Оршу и Дно.
«Мужайтесь, ваше сиятельство, - говорил он себе, - и не отчаивайтесь; надейтесь, что господь сделает что-нибудь ради вашей незабвенной любви и чести, которую вы цените превыше всего. Но, как говорится, на бога надейся и сам не плошай».
Пройдя ещё немного, он вдруг остановился и тут же без каких-либо предварительных доводов поклялся себе в том, что завтра из штаба Ставки он отправится прямо на вокзал и сядет в поезд, идущий на Ригу. Тут он улыбнулся, покрутил на пальце обручальное кольцо, затем припав к нему губами, прошептал:
- Единственное моё утешение, дорогая, – это надежда, она живёт в моём сердце с тех пор, как мы расстались.
В этот день Долинговский, уединившись, провёл в постели несколько часов в полном одиночестве. Петя, зная, что он в номере, дважды приходил к нему, но дверь его была заперта.
И только к вечеру он вышел из гостиницы и направился на Лесную улицу, в дом восемь, где в это время была назначена встреча друзей поручика.
Первые приветствия старых друзей звучали на пороге дома так торжественно и с таким звонким весельем, что в эти минуты на дороге возле дома останавливались прохожие, которые с любопытством смотрели на окна дома и вопросительно переглядывались между собой.
Всё тут было непохоже на то, чего ожидал поручик, что вместо двух его друзей, как это намечалось ранее, за столом сидели девять офицеров, и почти все они, хоть и в разной степени, были знакомы поручику.
Рядом с ним сидел хозяин дома, уже знакомый нам штабс-капитан, который в этот раз лишь изредка вступал в разговор, тогда как остальные почти совсем не закрывали рта. Это, необычное на первый взгляд, поведение штабс-капитана Вировского объяснялось, вероятно, какими-то особыми причинами.
В этой компании он был не только старшим по чину, но, вероятно, и по возрасту, поскольку его высокая фигура уже слегка сутулилась, а смуглая кожа лица в некоторых местах была собрана временем в мелкие продольные морщины.
Всё, о чём говорили здесь, было лишь пока что игрой слов разгорячённых алкоголем молодых офицеров; их воспоминания, встававшие из туманной дымки прошлого, вызывали в душе штабс-капитана свои уже полузабытые события, которые тогда сопровождались не меньшими вспышками сильных возбуждений.
После такого очередного тоста в честь славных дочерей Евы, он так сильно нахмурился, как- будто в его голове внезапно появилась протестующая мысль.
С нескрываемой быстротой он наполнил свой стакан самогоном и высоко поднял его над столом.
Большинство офицеров без промедления последовали его примеру.
- Господа! – воскликнул штабс-капитан, вставая, - я предлагаю выпить за правду сегодняшнего и завтрашнего дня. Не погрешу словом, если скажу, что все мы тут являемся убеждёнными противниками Распутина, который в смазанных дёгтем сапогах постоянно гуляет по царским паркетам. Этими грязными сапогами он топчет нашу вековую веру в чистоту и духовную святость первого Двора в России.
«Да! Да! Верно! – неслись над столом глубоко убеждённые восклицания из уст почти всех присутствующих тут офицеров.
- Близость к Престолу этого беглого конокрада, - продолжал штабс-капитан, - к Государю и Императрице, окружённых великим всероссийским Ореолом святости, оскорбляет не только наше личное достоинство, но и нашу офицерскую честь. Поскольку нет никакой надежды на то, что Государь и Императрица поймут нашу сегодняшнюю правду о Распутине и удалят его из Петрограда, остаётся одно единственное предложение – убить этого мерзавца.
С этими словами штабс-капитан обвёл напряжённым взглядом сидящих за столом своих товарищей и, не найдя в них ничего, кроме решимости и согласия, сказал:
- Отлично! Я очень рад, что мы все одного мнения. Господа, это хороший повод осушить наши бокалы.
Тут необходимо отметить, что этот период времени был периодом сильного возбуждения не только армейской среды, но и самой умной и деятельной части людей Петрограда, которые с упорным презрением заявляли о предательской роли Распутина, который пользуется неограниченным доверием Императрицы и Государя, обращающихся к нему, как к своему ближайшему советнику по политическим и семейным делам.
Ораторы различных мастей со своих трибун смело и с глубоким пристрастием бросали упорное презрение властям, обвиняя их в злоупотреблениях и даже в прямой измене своему отечеству.
Искатели новых путей, глубокомысленные думские философы, без всяких угрызений совести на частных собеседованиях делали уже свои прикидки планов спасения Родины, которые несли в себе идеи дворцового переворота.
Светские разговоры господ великой столицы изрядно погрязли в бесконечных спорах, сплетнях и пересудах о развращённости Распутина и его близости к Престолу.
Даже великие князья, хоть и с неизменной осторожностью, стали обосабливаться от Царствующей Четы. Почти все они одинаково были уверены в том, что Императрица и Государь не только молятся и беседуют о Боге со «старцем», но и обсуждают с ним весьма важные государственные дела.
Словом, весь Петроград, охваченный общим и экономическим и политическим синдромом недоверия людей к властям, начинал бурлить человеческими страстями; опасное сплетение военных вопросов с вопросами придворной жизни и внутренней политики большим ударным комом накатывалось на Российскую Столицу.
Для Долинговского, всегда трезво смотревшего на вещи, внутреннее положение в самой армии пока представлялось ему, если и не спокойным, то, во всяком случае, без каких-либо серьёзных событий. А то, о чём говорили друзья, – всё это верно, но, к сожалению, никто из них не знает той горькой правды, которая, как ему было известно, волнует Государыню и делает Её, горячо любящую мать, заложницей.
На другой день, отправляясь в штаб Верховной Ставки, он уже понимал, что потерял всякую надежду повидаться со своей любимой.
- Господи, - с горечью прошептал он, - я стал больше думать о судьбе Распутина, чем о своей собственной. Неужели, мне и сейчас прикажут возвращаться по той же самой дороге? Я не перенесу этого, и непременно нарушу приказ; пусть будет, что будет, а клятву, данную себе я не нарушу.
И, действительно, сердце поручика дрогнуло, когда после устных наставлений он увидел в протянутой руке генерала пакет и железнодорожный билет для него.
Ужасающая скорбь рельефно обозначилась на лице поручика, а положение его дрожащей руки напоминало руку нищего, просящего подаяние.
Генерал с удивлением посмотрел на поручика и спросил с беспокойством:
- Что с вами, поручик? Вас что-то беспокоит?
Лёгкая дрожь пробежала по телу Долинговского.
- Ваше превосходительство, вчера по собственной неосторожности я отправил телеграмму жене в Ригу о том, что, возвращаясь из Могилёва в Псков, навещу её. Но теперь оказалось, что телеграмма была отправлена преждевременно.
- Как, разве вы женаты?
- Так точно, ваше превосходительство, с благословения её Величества нас обвенчали в начале прошлого месяца.
- Вот как. Вероятно, вы очень любите друг друга, если в столь неподходящее время венчались?
Генерал глянул на Долинговского, с трудом сдерживая улыбку.
- Да, ваше превосходительство, так оно и было к величайшему нашему обоюдному счастью.
- Ну что же. Я вас понимаю; вы молоды, влюблены и, вероятно, бракосочетание было для вас обоих чрезвычайно важным делом. Всё это убеждает меня в том, что вы действительно нуждаетесь во встрече со своей молодой супругой.
Минута молчания, последовавшая за словами генерала, заключала в себе целый рой мыслей, разрывавший рассудок поручика.
- Хорошо, поручик, - продолжал генерал твёрдым, не лишённым оттенка добродушия, голосом, - давайте оставим всё, как есть, поскольку билет до Пскова у вас на руках, и поезд на Петроград отходит через два часа; что же касается обстоятельств вашей встречи с супругой, то, как мне кажется, для этого важного дела вам требуется не один или два случайных дорожных дня, а, по крайней мере, нормальный недельный отпуск, который, я полагаю, вы получите тут же по приезде в штаб фронта. Но для этого мне необходимо убедить Николая Владимировича в необходимости вашей поездки в Ригу. А, кстати, ему известно о вашем недавнем бракосочетании?
- Не могу знать, ваше превосходительство. Однако, товарищи по службе поздравили меня.
Генерал взял ручку, макнул перо в чернильницу в то время, как поручик стоял перед ним неподвижно, вытянувшись в струнку, держа руки по швам.
Пока генерал писал, он внимательно следил за ним, стараясь угадать его мысли.
- Ну вот, - сказал генерал, покончив с письмом, - возьмите, поручик, эту бумагу и вложите её в пакет для генерала Рузского. Надеюсь, он поймёт вас и не откажет вам в удовольствии провести несколько дней в обществе вашей супруги. Как видите, поручик, и у генералов есть сердце.
- Спасибо, ваше превосходительство. Со своей стороны обещаю вам, ваше превосходительство, если вдруг окажутся дела более важные, чем моё свидание с женой, я приму это без сожаления, как должное и необходимое в военное время.
- Похвально, похвально, молодой человек; но будем надеяться, что бог даст вам эти семь дней порадоваться своему семейному счастью, с которым позвольте поздравить вас, Владимир Андреевич, от всей души.
- Благодарю Вас, ваше превосходительство.
- Это, пожалуй, всё, господин поручик, - почтительно сказал генерал, бросив вопросительный взгляд на Долинговского. – Но, быть может, у вас, Владимир Андреевич, ко мне есть вопросы или какая-нибудь просьба? Не стесняйтесь, я готов выслушать вас.
- Нет, нет, ваше превосходительство, вы и так для меня много сделали. Спасибо за всё, ваше превосходительство.
На другой день поздно вечером Долинговский был уже в Пскове.
Проведя ночь в своей холостяцкой постели, хорошо отдохнувший, он внезапно вспомнил об изящном, даже можно сказать, классическом обмане, который, как помнит читатель, явился для него чем-то вроде палочки-выручалочки.
Взволнованный этим порывом памяти, поручик пожал плечами, думая о том, как же это получилось, ведь о телеграмме до этого случая он даже не думал. Всё произошло само собой под действием какой-то необъяснимой силы инерции.
Поручик поднялся и сел с видом человека, обременённого неприятными мыслями. А когда эти мысли забили ключом, он вздрогнул и с непреклонною решимостью поднял глаза к потолку. Затем, скрестив на груди руки и ощущая, что не может избавиться от мрачного чувства досады, сказал:
- Вот так, наверно, от привычки к пороку люди, в конце концов, становятся такой дрянью, которая уже не знает, что такое укоры совести.
Затем он бросил мрачный взгляд на полевую сумку, висевшую на стене в спальной комнате. И тут он подумал о том, как он мог удержаться, чтобы не прочитать по дороге письма, ведь конверт не был запечатан, и он это хорошо знал.
- Наверное, - сказал поручик, не ограничивая себя в громкости и не отрывая взгляда от сумки, - меня ещё не совсем одолели эти социальные уродства, которые подобно магниту притягивают к себе силой. Ведь я даже и не подумал о том, чтобы прочитать их. И сейчас у меня нет этого желания.
Долинговский задумался; ему изо всех сил хотелось оправдаться и остаться по-прежнему достойным человеком в глазах своей возлюбленной.
Было десять часов утра, когда поручик входил в кабинет командующего армиями Северного фронта Рузского. Кабинет находился в вагоне специального поезда с небольшими плотно зашторенными окнами. В кабинете было тепло, но мрачно, горели только две свечи. За продолговатым четырёхугольным столом, заваленным наполовину оперативными картами, откинувшись на спинку кресла, сидел генерал.
После доклада и передачи пакета, генерал знаком пригласил поручика сесть.
Первое, что заметил генерал после того, как покрутил пакет в руке, это отсутствие печати. Он тут же с удивлением взглянул на своего курьера; поручик попытался было встать, но командующий с добродушной улыбкой поднял руку.
- Сидите, сидите, поручик. Мы все хорошо знаем, что у его превосходительства нет тайн от офицеров, преданных своему Отечеству.
Затем генерал достал из пакета письмо и без видимого интереса прочёл первое из них, но, читая второе, он чуть было не вскрикнул от удивления. Однако у него хватило сил сдержать себя, не прерывая чтение. А когда он дочитал письмо, глаза его широко раскрылись, и, уже не сдерживая себя, он с какой-то особой радостью воскликнул:
- Отлично! С удовольствием поздравляю вас, Владимир Андреевич! Однако не понимаю, почему я узнаю последним, когда об изменении семейного положения своих офицеров я должен знать первым.
- Ваше превосходительство, сейчас не то время, когда мой поступок мог бы заслужить всеобщее одобрение.
- Да, пожалуй, свет щедр на суровость, но для меня всё это вполне естественно. Если люди любят друг друга, зачем же им мучиться? Ведь жизнь так коротка, а в военное время она становится ещё короче. Тем более, что брак, это таинство, которое всегда выше суда людского. Так что не ройтесь в светских условностях, смелей оформляйте свой отпуск по семейным обстоятельствам и в дорогу. Недельный отдых пойдёт вам на пользу. Сейчас я ничего лучшего не нахожу, как пожелать вам и вашей супруге ровного и большого счастья.
***
ГЛАВА 9. НЕДЕЛЬНЫЙ ОТПУСК ДОЛИНГОВСКОГО
Оставив Псков в тумане и изморози, поезд увозил поручика на юго-запад. День закончился на колёсах в Вильде, где на станции собралось такое множество людей, словно их заранее собрали тут для участия в каком-то важном митинге. Множество факелов, пылавших над головами людей, высвечивали сильное волнение этой многочисленной толпы, движимой, вероятно, разными мыслями.
Несмотря на бурлящую привокзальную площадь, поезд, следовавший на Ригу, был принят на первый путь; странные хаотично снующие огни, словно маяки-призраки, сразу же привлекли внимание пассажиров.
Поручик вышел из вагона и остановился рядом с проводником, который походил на человека, привыкшего к подобным привокзальным сценам. На его лице не было ни намёка на какое-нибудь любопытство.
- Вы не знаете, сударь, из-за чего весь этот шум? – спросил поручик у проводника, кивнув на толпу.
- Да помилуйте, господин, откуда же мне знать из каких побуждений собрался народ. Теперь это не редкость, время такое.
Проводник сочувственно вздохнул. По-видимому, где-то в глубине его души таилась тревога.
И вдруг совсем неожиданно в этом столь бурном хаосе стали раздаваться крики с сильным душевным надрывом: «Посторонись! Посторонись!»
Вскоре толпа поредела, и поручик увидел огромную телегу, которую тащили к центру площади люди разных возрастов. Установив её на самом удобном месте, они по случаю своего успеха жали друг другу руки, привлекая к себе внимание толпы.
Затем к телеге подошёл рослый, плечистый, приятной наружности мужчина в чёрном плаще с небольшой ухоженной бородкой; кто-то из толпы приставил к телеге лестницу, по которой он быстро поднялся и оказался в поле зрения всей толпы.
В потоке света, льющегося от десятка факелов, Долинговский сразу же узнал своего старого знакомого, Яна Стайниса.
Тот поднял над головой руку, и все замолчали. Народ, окружавший телегу, по-видимому, готов был отдать всё своё внимание этому внезапно появившемуся трибуну.
Долинговский не знал латвийского языка, но, поскольку, Ян Стайнис ораторствовал и жестикулировал с таким усердием и на таких высоких нотах, его невольно навело на мысль, что речь шла о политике и о призыве к каким-то решительным действиям. Хорошо было видно, что речь оратора производила на слушателей не только живое, но и одобрительное впечатление. В то время, когда на мгновение он умолкал, чтобы собраться с мыслями и перевести дух, толпа сразу же начинали дружно возбуждаться шумными рукоплесканиями. Но стоило ему поднять руку, и она также дружно утихала.
В разгар этой бурной сцены из правого крыла вокзала спешным шагом вышел полицейский чин; одной рукой он делал знаки разойтись, другой – держал у самого рта белый свисток. Первым его побуждением, как казалось, было привлечь к себе внимание толпы. Он сделал вперёд шагов десять, остановился и изо всех сил стал свистеть, сильно надувая щёки. Затем, подозрительно оглядываясь по сторонам, он вновь зашагал в сторону митингующих, изображая на своём лице явную угрозу.
Поручик с любопытством смотрел и на полицейского и на увлечённого оратора, который, как подметил Долинговский, лишь исподтишка поглядывал на кипевшего от ярости стража закона.
В одно мгновение полицейского окружили человек десять, загородив собою дорогу. Кусая губы, он вертел головой, стараясь оценить свои возможности для сопротивления, когда дело дойдёт до схватки.
Однако его сдавили таким дружным кольцом, что он сразу же утих, оказавшись в этой плотной массе. Так он простоял около десяти минут, отвечая своим притеснителям таким же жёстким взглядом, каким они смотрели на него.
Поручик улыбнулся, как человек, который вдруг почувствовал, что он в какой-то степени тоже причастен к этому площадному сборищу. Сейчас всё убеждало Долинговского в том, что не вмешайся он тогда в судьбу Мельникова, соратники его по борьбе с несправедливостью долго бы скорбели об утрате этого умного и мужественного человека.
Прошло около двадцати минут; удар станционного колокола вещал пассажирам о том, что через минуту поезд продолжит своё движение. К этому времени оратор уже спустился на землю и со всей серьёзностью продолжал разговаривать с митингующими.
Взгляды пассажиров, которые мало путешествуют и которым не приходилось видеть подобных сцен, выражали с полной откровенностью непонимание причин этих человеческих страстей.
Прошло уже около десяти минут, как поезд отошёл от станции. Все эти десять минут пассажиры, ехавшие вместе с поручиком, провели в молчании, хотя желание к разговору читалось в их глазах.
Первым прервал молчание сухенький старичок с бойким живым взглядом.
- Господа, - сказал он, нарушая царившую тишину, - вы что, воды в рот набрали? Пожалуйста, очнитесь и растолкуйте старику то, чего я плохо понимаю; что же, теперь уже нет надобности в великом порядке ни в Российской столице, ни на Российских периферийных землях? Кто позволил, чтобы вопреки нашей святой вере, чернь стала горланить нам, исконным дворянам, прямо в ухо всякую ересь. Вот вы, господин поручик, вы смотрели на этот привокзальный разбой, как на какое-то безвинное развлечение людей. Я глядел на вас из окна и видел, как вы вместо того, чтобы возмущаться и телом и душой, с христианским милосердием внимали этой вакханалии.
Волна лёгкого румянца покрыла лицо Долинговского.
- Сударь, - сказал поручик, начиная проявлять интерес к незнакомцу, - прежде, чем говорить в личной беседе с вами о моём христианском милосердии, будьте любезны сказать, с кем я имею честь не только беседовать, но и быть попутчиком в этом путешествии.
- Я - дворянин, сударь!
- По чести, так! Но для обстоятельной беседы этого мало.
- Сударь, - не смущаясь, продолжал незнакомец, - если вы меня и не узнали, то только потому, что вы ещё молоды. К вашим услугам, граф Гурьев!
- Очень приятно видеть вас, граф! Действительно, по причине молодости я не имел чести встречаться с вами лично, но я наслышан о вашей финансовой доблести, граф.
Граф поднял голову.
- Наша родовая обязанность: ревностно служить финансам России. Однако, молодой человек, позвольте узнать и ваше имя?
- О! простите граф. Я должен был в первую очередь подумать об этом. Поручик Долинговский.
- Господи! Неужели я имею честь видеть возмужавшего сына покойного князя Андрея Павловича?
Два других пассажира с большим вниманием посмотрели на высокородных собеседников.
Поручик утвердительно кивнул головой.
- Да, граф, Андрей Павлович - действительно мой батюшка.
- В таком случае должен вам сказать, молодой человек, что мы оба, я и ваш батюшка, в молодости были хорошими друзьями, вместе учились в Пажеском корпусе и одновременно окончили его.
- Я это знаю, граф; уже будучи генералом, батюшка часто вспоминал о своей юности.
- Да, да, для нас это было золотое время; мы росли, резвились, влюблялись и никогда не задумывались о том, что когда-нибудь будут нарушены гарантии, обеспечивающие нашу будущность. Теперь таких гарантий нет. Мы даже не знаем, что с нами будет завтра. Тот, кто достаточно хорошо знает свет, не может не заметить того, что чувство истинной чести ветшает с каждым днём. Всё это действует на нас стариков угнетающе. Династия и власть обособляются, отнимая у дворян удовольствие быть уверенными в себе. На наших глазах думские бунтари из неторгующих купцов обнаглели уже до такой степени, что начали требовать учреждения Ответственного министерства, неподотчётного Государю. Господа, это будет концом всякого порядка.
С последними словами граф Гурьев сделал жест отчаяния.
Один из его слушателей кивнул головой, подтверждая этим жестом все опасения графа.
Второй, тоже ещё незнакомый читателю пассажир, молча глядел на графа с добродушной улыбкой.
Всё это было так не похоже на то, что граф ожидал от своей беседы.
- Вы, что же, господин, - спросил граф, пристально вглядываясь в глаза улыбающемуся незнакомцу, - предпочитаете выразить своё мнение?
- Если позволите, ваше сиятельство, - лаконично ответил тот.
- Ах, боже мой, сударь, разве не об этом просил я всех вас, уважьте старика.
Незнакомец вскинул голову.
- Прежде всего, - сказал он, - хочу сообщить, что я не дворянин, о чём, кстати, нисколько не сожалею.
Граф посмотрел на него с чрезвычайным недоверием.
- Я, - продолжал незнакомец, - депутат Государственной думы от партии социал-демократов, Рыков Николай Петрович.
Граф вновь глянул на депутата с недоумением, словно не понимая каким образом этот человек мог оказаться рядом.
- По правде сказать, господин граф, всё то, о чём вы только что говорили, истинная правда, за исключением одного: вы незаслуженно называете нас думскими бунтарями. Между прочим, подавляющую часть депутатов Государственной думы представляют истинные дворяне. Если же говорить о разрушителях вековых устоев, то тут можно назвать лишь двух виновников, вскормленных войной и властью – это экономический и политический кризисы. Их составляющие стучатся почти в каждый дом, в каждую семью; рост цен, спекуляция, дефицит продовольствия, усталость от войны, неудачи на фронтах, распутинщина, инфляция. Всё это превращает порядочного человека в злую беспощадную личность, требующую немедленного отчёта у власти. Но что может дать существующая власть, погрязшая во лжи, интригах и в коррупции? Поэтому и велик соблазн людей самим разобраться в этой обстановке. В думе - это депутаты, на заводах и фабриках - это рабочие, а на улицах - это его величество народ. Одни готовят перевороты на предмет спасения родины, другие с той же целью готовят революции. Страсти накаляются с каждым днём. В это время Император с надорванными душевными силами из-за болезни детей мечется между Ставкой и Царским Селом. А Императрица, слепо уверовав в божественную силу сибирского конокрада Распутина, убеждает Царя в том, что только Распутин может спасти Династию и Россию.
Лицо графа всё время выражало недоверие словам депутата. Теперь оно выражало негодование.
- О, это уж слишком, господин депутат! – сказал граф, стараясь побороть гневный взгляд, - приводимые вами факты похожи на нелепые и жиденькие слухи, которыми пугают Россию.
Господин граф, в моих словах действительно нет ничего нового, мы оба, вы и я, выразили словами одну и ту же мысль, вы её начали, а я её только дополнил. Хочу заверить, ваше сиятельство, что я, как и вы, хотел бы избежать тяжких последствий, но время идёт, и ничего не меняется в лучшую сторону. Поэтому сейчас всё чаще на устах русских интеллигентов появляется слово «Революция», олицетворяющее некое подобие религии, способное спасти Россию.
Все затаили дыхание. Граф скрестил на коленях руки и ничего не сказал, а только глубоко вздохнул и отвернулся.
Депутат и поручик Долинговский, молча переглянулись.
На этом разговор закончился; была уже глубокая ночь.
В девять часов утра поезд, скрипя тормозами, подошёл к Рижскому вокзалу. Грохот прибывающих на привокзальную площадь экипажей и выкрики зазывал, поехать в центр города, неслись над всей площадью.
Для полного успеха поручику нужно было серьёзно обдумать всю сцену предстоящей встречи; нельзя допустить, чтобы любимая женщина могла ограничиться только одним фактом встречи. Необходимо пробудить в её сердце не только радость, увидеть любимого человека, но и великую страсть к нему.
Высокий природный ум энергичного молодого человека работал в полную силу.
Обдумывая свои предстоящие действия, он неторопливо прохаживался среди экипажей, не обращая никакого внимания на назойливые предложения кучеров.
Неожиданно, сверкая чёрными глазами, к нему подошёл высокий, стройный юноша-цыган. Ему было лет семнадцать-девятнадцать. В левой руке он держал отороченную мерлушкой кожаную плётку, которая, как и вся его одежда, подчёркивала его видимую гордость. Цыган сложил на груди руки, поднял глаза к небу, затем, сделав поручику почтительный поклон, устремил на него свой умоляющий взгляд.
- Господин, я вижу, что вы не знаете, что больше всего тронет вашу возлюбленную, когда вы появитесь у неё на пороге. Я могу вам помочь. Если вы не возражаете, я покажу вам то, что может не только обрадовать, но и удивить любую, даже весьма богатую даму.
От этих слов поручик почувствовал, как в нём загорается любопытство, что, впрочем, не ускользнуло и от глаз юноши.
- Добро пожаловать, государь! Мой экипаж ждёт вас.
Цыган поклонился, церемонно протягивая обе руки в сторону коляски с открытым верхом, на которую поручик посмотрел с непритворным удивлением; четырёхколёсный экипаж выделялся аккуратно слаженной роскошью.
Где-то в глубине души поручик ощутил прилив радости, подкрепляющий его радужные надежды; он благодарно взглянул на цыгана, потом улыбнулся ему и утвердительно кивнул головой.
- Хорошо. Раз уж вы непременно хотите мне помочь, я не стану противиться вашему желанию.
Цыган поклонился и жестом руки указал на коляску.
Сев в экипаж, поручик и цыган с улыбками переглянулись, как и свойственно молодым.
- Господин, - сказал юноша, выезжая с площади на широкую улицу, - сейчас мы посетим уникальный, в своём роде, оазис цветов, откуда курьер в срочном порядке доставит вашей избраннице самый лучший букет бенгальских роз, затем мы отправимся к уважаемому в городе ювелиру Гольванду. Там вы подберёте достойную богини вещицу, которую преподнесёте во время встречи своей возлюбленной, до того уже взволнованной бенгальскими розами.
Красноречие и предлагаемый план поразили Долинговского; он уже хотел о чём-то спросить юношу, но передумав, доверительно кивнул головой и слегка коснулся его плеча.
В то утро на дорогах города было мало не только экипажей, находящих удовольствие в быстрой езде, но и простых повозок, которыми пользуются для доставки продуктов и товаров в магазины; это позволило наёмному экипажу передвигаться по городу крупной рысью.
Сорока минут такой езды оказалось достаточно, чтобы оказаться у ворот цветочного магазина.
Это был отличный случай, когда без всякого шума и особых хлопот Долинговскому удалось в самое короткое время не только приобрести необходимые подарки, но и полюбоваться самому их необыкновенной красотой и изяществом.
После подбора двух букетов самых лучших роз в центральном доме цветов и отправки их в поместье баронессы, поручик встретился с ювелиром Гольвандом, который после обстоятельного знакомства с клиентом, предложил Долинговскому рубиновое колье для баронессы и ожерелье из натурального жемчуга для её приёмной дочери.
- Да, это как раз то, сударь, что мне необходимо сейчас, - загораясь восторгом, сказал поручик.
- Ваше сиятельство, вы приобретаете драгоценности, имеющие исключительный подбор камней, - ответил ювелир, вооруженный лупой и точными миниатюрными весами, - золото самой высшей пробы, в которое вправлены все эти камни.
- Да, действительно, прекрасные вещицы.
- Вещицы?
Ювелир с удивлением поднял глаза на Долинговского.
- Ваше сиятельство, вы, вероятно, чувствуете, что я веду разговор с вами не как продавец с покупателем, а как ювелир со своим уважаемым и дорогим клиентом. Приобретаемые вами драгоценности занесены в международный каталог, иначе, зачем мне реестровая запись их нового владельца. Эти, как вы выразились «вещички» были изготовлены по заказу Короля Пруссии для туалетов прусской принцессы в начале прошлого столетия. Изящество и время делают их почти бесценными.
- Да. Теперь очевидно, что я сказал опрометчиво.
- Именно так, ваше сиятельство.
Расплатившись кредитными билетами, размениваемые на золото и поблагодарив ювелира за помощь и тёплое участие в выборе подарков, поручик вышел во двор, где его ожидал наёмный экипаж. Он подошёл к хозяину экипажа и, добродушно глядя на его смуглое лицо, протянул ему руку.
- Я не удивлюсь, если мне скажут, что вы посланы мне провидением.
Радостная улыбка озарила лицо юного цыгана.
- Всё очень просто, господин офицер, для нас цыган лица людей всё равно, что раскрытая книга перед читателем. Именно по этой причине цыгане не предрасположены к оседлости и физическому труду.
Юноша постарался улыбнуться, как можно, добродушнее.
- Ваши мысли, господин поручик, были настолько прозрачны и красноречивы, что мне не составляло особого труда угадать ваше желание. А движения и глубокая задумчивость говорили о том, что тут дело идёт не о какой-нибудь любовной интрижке, а о большом, серьёзном чувстве.
Сдерживая вначале желание расхохотаться, поручик пристально взглянул на цыгана; тут он вспомнил молодую цыганку с зажигающей улыбкой на Витебской привокзальной площади, которая так же, не задавая никаких вопросов, предсказала в присутствии толпы всё то, что действительно похоже на правду.
- Да, да, вероятно, всё это так и есть, - сказал поручик, садясь в коляску, - наши желания и наши надежды, да всё, что есть в нашей душе, всегда передаются и нашей физиономии.
Затем, обращаясь к юноше, уже державшему в руках шелковые вожжи, поручик воскликнул:
- Теперь, сударь, пощадите меня, не скупитесь на скорость!
Цыган взмахнул плёткой, и лошадь молнией выскочила на дорогу.
В это самое время баронесса и её приёмная дочь Берта готовились к встрече желанного гостя. Невозможно описать, какое действие произвело на них появление курьера с нежданным извещением и с двумя роскошными букетами роз. Баронесса еле сдерживала своё волнение. В её шутливом тоне сказывалась какая-то потаённая радость, которая красила румянцем её припудренные щёки. И что больше всего бросалось в глаза – это её любовь, любовь настоящая, глубокая и вечная.
В эти минуты она и в самом деле была чрезвычайно счастлива, мила и очаровательна. Жизнь обыденная как-то сразу уступила место завораживающему восторгу самых приятных чувств.
«Господи, он едет! Он сейчас будет здесь! – повторяла баронесса, радуясь этим мыслям, и в то же время, несмотря на свою уже осязаемую уверенность, она в глубине души всё ещё колебалась, - а вдруг что-то случится по дороге, ведь где-то такое уже было, - говорила она себе, припоминая эпизоды прочитанных книг».
Эти последние мысли подтолкнули баронессу подойти к окну и глянуть на дорогу. Экипажа ещё не было видно, но со стороны перекрёстка улиц стали доноситься до её слуха ритмы конского галопа, а минуту спустя на дороге к усадьбе показалась огненной масти лошадь в дорогой упряжке и коляска, в которой находились два человека; баронесса сразу узнала своего мужа.
Радостная улыбка, словно луч солнца, украсила лицо баронессы. Когда же экипаж был уже не более, как в пятидесяти шагах от въездных ворот, она обхватила плечи платком и с быстротой птицы, вырвавшейся на простор, выбежала на парадное крыльцо.
Кучер остановил лошадь у самой нижней ступеньки крыльца. Поручик выпрыгнул из коляски, взбежал на крыльцо, и супруги с улыбками на устах обменялись первыми радостными взглядами. Затем, не отрывая своего взгляда от любимых глаз супруги, он подошёл к жене, бережно обнял её плечи и вдруг почувствовал сильный озноб её тела.
- Что с тобой, любимая? Ты вся дрожишь. Господи, да ты совсем озябла! Скорее в дом!
За завтраком, который проходил во власти нового, ещё неизведанного блаженства, влюблённые пытались уменьшить силу своей страсти, безудержно рвавшейся наружу. Они молча смотрели друг на друга в упор, пока их мысли, словно рой диких пчёл, продолжали кружиться над праздничным столом.
- Господи, Вольдемар! – воскликнула баронесса, подвигаясь к мужу, - мы оба молчим, и мне кажется, что мы слушаем желанную музыку, в которой кроется тайна нашей любви.
Она нежно прильнула к нему, кокетливо обвила его руками и в трогательном сердечном порыве глянула ему прямо в глаза.
Тёплые тона её лица потрясли поручика, сердце его забилось так сильно, что готово было выскочить из груди. В едином порыве он обнял жену, прижал её к своей груди и, ощущая пьянящий аромат её одежды, покрыл её поцелуями.
Впервые, быть может, возвышенная любовь и чувство истинной страсти слились воедино лишь для того, чтобы ещё сильнее ощутить настоящее человеческое удовлетворение.
Всю неделю молодые супруги были так сильно увлечены друг другом, что их любовь с каждым днём росла и укреплялась, как всё то, что растёт, постепенно мужает и достигает зрелости. Оставаясь до глубокой ночи в гостиной, они с трогательной наивностью вспоминали и рассказывали друг другу истории своего одиночества.
Так однажды после полуночи, когда они заговорили о своих детских годах, баронесса, как бы очнувшись после раздумья, загадочно посмотрела на мужа, а затем встала, подошла к небольшому шкафчику, стоявшему в углу спальной комнаты на высоких фигурных ножках, извлекла из него старую газету и, вернувшись, передала её мужу.
- Вольдемар, с некоторых пор я стала тревожиться не только за наше будущее, но теперь и за своё прошлое.
Чистый пленительный голос жены выдавал волнение.
Поручик поднял голову.
- Каким образом, дорогая Эль, прошлое может влиять на нашу любовь?
Поручик спокойно пожал плечами.
- Вот это меня беспокоит, - сказала баронесса, указывая на заголовок газетной статьи, набранный крупным шрифтом.
Поручик взял газету, глянул на указанный ему заголовок и прочитал:
«Барон фон Хассе готовит восьмую армию к захвату Риги». – Ну что ж, тут нет ничего удивительного, идёт война, немцы мечтают взять Ригу, а наши генералы планируют войти в Берлин; дело обычное, мечты свойственны людям, а военным вдвойне.
- Вольдемар, барон фон Хассе - мой отец.
- Как это?!
Не скрывая своего удивления, поручик пристально посмотрел на жену.
- Да, да, Вольдемар, это так. Ещё при жизни моего опекуна барона Дицмана, который удочерил меня, барон фон Хассе присылал на моё имя несколько писем, в которых признавался, что его терзают угрызения совести, и каждый раз просил меня простить его за то, что он по глупой молодости изменил моей матери. Я не могла и не могу простить этому человеку, так как уверена, что он является прямым виновником её роковой кончины.
Поручик хотел что-то сказать, но, заметив, что жена бледна, постарался выразить лицом своё сочувствие. Затем, улыбнувшись, протянул к ней руки.
- Ты страдаешь, дорогая? Я понимаю тебя; с родством всегда крепко вяжутся наши чувства и наши идеалы. Но, дорогая Эль, будь снисходительна к человеку, который не перестаёт думать о тебе как о своей дочери.
Поручик смотрел на жену сочувственным взором. Баронесса, видя это, грустно улыбнулась ему и, ничего не ответив, опустила голову.
Гармоничный, завораживающий свет свечей и приятный запах свежих цветов превращали спальную комнату в истинное святилище семейного счастья. Любовь, в которую были погружены молодые супруги среди ночного безмолвия, наполняла их души иллюзиями истинного блаженства, которое можно встретить лишь на полотнах великих мастеров живописи.
Как читателю уже известно, пребывание поручика в Риге ограничивалось недельным сроком. Это время пролетело для влюблённых супругов так незаметно, что они только в последний момент, перед самым отъездом, вспомнили о железнодорожном билете. Их огорчения ещё более усилились, когда стало известно, что до отхода поезда на Петроград осталось всего два часа.
- Ну что же, - воскликнул поручик, - я не вижу тут ничего особенного; двух часов вполне достаточно, чтобы не почувствовать себя запоздавшим пассажиром.
Он смотрел на жену, прижимавшую обе руки к груди, что бы унять волнение. В этот миг её обворожительная внешность больше походила на портрет, натурщицей которого была Елена прекрасная в полном блеске и с чувством собственного достоинства.
В гостиную вошла Берта с котёнком на руках. В своём домашнем туалете, украшенном батистовыми кружевными оборками, её можно было принять скорее за девочку со своими детскими забавами, чем за девушку, воспринимающую окружающий её мир с осторожной трогательной стыдливостью.
Берта с минуту молчала в полном изумлении; было очевидно, что она видела небольшой семейный переполох. Она быстро оббежала глазами обстановку гостиной, словно хотела найти предмет, вызвавший семейную напряжённость.
- Вот, - сказала Берта, поглаживая котёнка, - принесла показать вам эту мурлышку, но из того, что я здесь вижу, вам сейчас не до этих забав. Что же случилось?
Поручик улыбнулся.
- Да, сущий пустяк, - сказал он, придавая голосу шутливый оттенок. - Пришло время прощаться и ехать, а про билет забыли; вот мы немного и встревожились.
- К тому же, - дополнила баронесса, - в билетных кассах сейчас самое горячее время: билетов не хватает, и людям приходиться ехать на крышах вагонов
- Дорогие мои, - продолжал поручик, - вы вероятно забыли, что я ношу погоны.
- Ах, Вольдемар, не исключено, что и воинские кассы перегружены.
- Ну что же, дорогая, быть может, и перегружены, но для срочных дел на вокзалах существуют комендатуры. Так что, единственная моя задача, это не опоздать к отходу поезда.
Час спустя жестокая необходимость разлучила любящих супругов. В момент расставания оба они были сильно взволнованы. Со слезами на глазах они считали последние минуты в то время, как их сердца разрывались на части. Однако, несмотря на сильное душевное потрясение, супруги расстались с каким-то особым благородством и должным достоинством.
***
ГЛАВА 10. САНИТАРНЫЙ ПОЕЗД ГОСПОДИНА ПУРИШКЕВИЧА
Было девять часов вечера. В свете тусклых станционных фонарей видны были толпы снующих на площади беженцев в поисках приюта для ночлега.
У самых дверей военной комендатуры ёжился от холода караульный с примкнутым к винтовке штыком. Увидев поручика, соскочившего с подножки пролётки, остановившейся в десяти шагах от двери, солдат прижал к бедру винтовку и вытянулся в струнку. Не обращая внимания на солдата, поручик сделал несколько твёрдых шагов и скрылся за дверью.
В небольшой приёмной военного коменданта, куда он вошёл, тотчас же из-за стола вышел рослый молодой человек в хорошо ухоженной форме прапорщика. Он тут же спросил:
- Господин поручик, прикажете доложить о вас господину коменданту?
Долинговский чуть заметно кивнул головой.
- Да, доложите, я - поручик Долинговский.
Прапорщик тотчас скрылся за дверью. Но не прошло и трёх секунд, как дверь открылась, и он пригласил поручика войти.
Когда Долинговский входил в кабинет, подполковник уже шёл ему навстречу. А когда они оба остановились, комендант протянул ему руку.
- Подполковник Хромов, - сказал комендант, - сопровождая свои слова любезной улыбкой. – В прошлый раз, господин поручик, вы так поспешно покинули Ригу, что нам с вами не пришлось обмолвиться и словом.
- Да, это так. Зато сегодня, господин подполковник, у меня к вам большая просьба: завтра, не позднее двух часов пополудни я должен быть в штабе Северного фронта. Обстоятельства так сложились, что, как и в прошлый раз, о билете приходиться думать в самые последние минуты.
- Да что вы, сударь, мы же как раз для этого тут и служим. Через пятьдесят минут отходит поезд на Петроград; я тотчас же распоряжусь о вашем билете.
- Господин поручик, не хотите ли поехать со мной. Мой поезд отходит через двадцать минут.
Поручик повернул голову и с недоумением глянул на сидевшего сбоку стола незнакомого ему человека.
Было очевидно, что Долинговского тронуло деликатное предложение незнакомца. Однако, прежде чем дать своё согласие, он повернул голову к коменданту и посмотрел ему в глаза несколько растерянным взглядом.
Подполковник с улыбкой дружески кивнул поручику.
- Предложение стоящее; если у господина Пуришкевича есть свободное место, где можно отдохнуть в дороге, то будьте покойны, это лучшее, что можно предложить на сегодня.
- По части отдыха, господа, не следует беспокоиться. В распоряжение Владимира Андреевича будет предоставлено отдельное купе, как говорится, со всеми удобствами.
Слова незнакомца сначала изумили поручика, но, затем, как показалось бы со стороны, они просто ошеломили его.
Даже комендант глянул на Пуришкевича с таким удивлением, что тот не мог удержаться от улыбки.
- Господа! Я понимаю, что вас удивляет, - сказал Пуришкевич и, встав со стула, почтительно поклонился Долинговскому.
- Будем знакомы, молодой человек, к вашим услугам - Владимир Митрофанович Пуришкевич, член Государственной думы. А вас, сударь, я знаю из рассказов графа Сумарокова-Эльстона. Очень удачно вышло, что мы с вами встретились в таких обстоятельствах, когда у нас будет возможность обменяться мнениями относительно последних событий, разумеется, при вашем согласии следовать в моём санитарном поезде. Ну как, согласны?
На минуту наступило молчание. Две пары глаз смотрели на поручика, который с присущим ему тактом кивнул головой в знак согласия.
- Сознаюсь, эта приятная для меня неожиданность. По слухам вы - человек храбрый, энергичный и чрезвычайно находчивый; всегда говорите открыто и смело, что, пожалуй, в наше время вещь исключительно редкая.
- О, - отвечал депутат, улыбаясь с притворной скромностью, - слухи обо мне слишком преувеличены, господин поручик, хотя и говорю я всегда о весьма важных делах. Таков наш век, в котором не подобает оставаться безучастным. К тому же, я много и смело говорил в юные годы, и было бы несправедливо быть скромным молчуном в зрелые лета.
Поддавшись искреннему порыву благодарности, Долинговский мило улыбнулся, склонил перед собеседником голову, затем, явно выражая своё удовлетворение, протянул Пуришкевичу руку.
- Господин депутат, я с благодарностью принимаю ваше предложение.
Пуришкевич смотрел на поручика так умилённо, словно эта минута становилась для него каким-то весьма приятным моментом.
В соседней комнате неожиданно пробили часы.
Собеседники с тревогой глянули на коменданта.
- Успокойтесь, господа, - сказал комендант с выражением твёрдой убеждённости, - как только паровоз подадут к первому вагону, нас тут же предупредят.
Пуришкевич одобрительно кивнул головой; однако, желая узнать точное время, достал из кармана часы на золотой цепочке.
- О, - живо воскликнул он, - нам пора. Благодарю вас, господин подполковник, за гостеприимство и радуюсь тому, что вы одного мнения со мной…
Затем, обращаясь к Долинговскому, сказал:
- Ну что же, Владимир Андреевич, в дорогу.
Тепло простившись с комендантом, Пуришкевич и Долинговский покинули комендатуру. Уже за дверью они повстречали запыхавшегося гонца.
- Что-то случилось, мой друг, что вы так торопитесь? – спросил депутат, обращаясь к совсем ещё юному солдатику.
- Никак нет, санитарный поезд получил жезл, спешу доложить господину прапорщику.
- Ну вот, Владимир Андреевич, вот тот паровоз наш. Мы едем в первом вагоне. Теперь я должен просить вас об одном одолжении.
- О каком же? Пожалуйста, говорите.
- Покорнейше прошу вас поужинать со мной.
- Принимаю, Владимир Митрофанович, с большой благодарностью.
Они прошли через хозяйственный двор, где рабочие копошились у угольных куч, перешли железнодорожный путь и почти в темноте вышли к паровозу.
Обменявшись несколькими словами с машинистом паровоза, Пуришкевич и Долинговский поднялись в вагон и сразу же очутились в тёплой небольшой прихожей, не обделённой красотой и порядком. Затем, раздевшись, хозяин и гость прошли в гостиную.
Довольный своим решением ехать в этом поезде, поручик с радушием осматривал комнату: небольшой продолговатый столик в центре комнаты, два сафьяновых кресла, несколько стульев, светильники, шторы на окнах, обивка декоративным сукном стен и потолка – всё здесь находилось в удивительно гармоничных пропорциях.
Пуришкевич, с некоторым интересом следивший за лицом поручика, удовлетворённо улыбнулся.
- Несколько месяцев заняло у меня оборудование этих жилых помещений, от которых, как представлялось мне тогда, должно было веять утешительным расположением духа. Ведь это санитарный поезд, тут приходится видеть всякое…
Минут через пять, после того, как поезд отошёл от станции, в гостиную вошёл мужчина лет тридцати-тридцати пяти, по всей вероятности, это был шеф-повар санитарного поезда, поскольку на нём была яркая белая куртка и такой же белизны поварской колпак.
Он хотел было заговорить, но Пуришкевич прервал его.
- Валерий Петрович, как видите у меня гость.
- Вижу, Владимир Митрофанович, почтительно ответил шеф-повар, - и уже спешу распорядиться накрыть столик для ужина в вашей маленькой столовой.
- И не забудьте взять из моего резерва бутылочку мадеры.
Шеф-повар поклонился и вышел.
За ужином разговор не затрагивал каких-либо определённых тем; каждый из собеседников продолжал высказывать суждения общего характера, касающиеся судеб воюющих держав. Не утруждая себя анализом тех или иных сражений, приводились лишь голые цифры потерь и свои собственные предположения об исходе этих сражений.
После ужина собеседники вновь перешли в гостиную.
Усевшись в кресло, Пуришкевич с минуту размышлял. Затем, поглаживая небольшую приятно ухоженную бородку, тревожно обвёл взглядом гостиную.
- Вот тут, - сказал он, кивая головой, - в этой комнате совсем недавно, а точнее, перед самым моим отъездом на фронт состоялся очень важный разговор о событии, которое должно будет вот-вот произойти. Это событие будет иметь громадное политическое значение.
После этих слов собеседники уставились друг на друга.
- Я польщён оказанной мне честью, - сказал поручик, принимая всерьёз слова депутата, - но, пока что, я не чувствую остроты этого романтического события.
- Да, да, я это понимаю. Постараюсь вкратце изложить вам некоторые подробности не романтического, как вы сказали, а политического события. Делаю я это потому, что на этом немноголюдном собрании много лестных слов было сказано вашими друзьями в ваш адрес, Владимир Андреевич.
- Моими друзьями? – удивился поручик. – Право, всё это любопытно и неожиданно для меня. Однако, я очень рад тому, что мои друзья вспомнили обо мне, но почему-то именно здесь?
Долинговский вопросительно посмотрел на Пуришкевича.
Депутат Государственной думы на минуту задумался; в вопросе поручика ему послышалась излишняя щепетильность.
- Да, кстати, Владимир Митрофанович, кто же из моих друзей, кроме князя Юсупова, был здесь?
Глаза Пуришкевича уставились на собеседника.
- Хорошо, Владимир Андреевич, мне предстоит ответить на два вопроса.
Поручик стал смотреть на депутата с выражением самого глубокого внимания.
- Вы, вероятно, тоже чувствуете, - продолжал Пуришкевич, - что у вершины власти происходит нездоровое брожение умов; складывается впечатление, что власть не способна к трезвому мышлению. К нам в Думу поступают самые мрачные предсказания. Распутинство обвило Престол непроницаемой чёрной паутиной, за которой Монарх России стал опираться на людей, толкающих к гибели и сам Престол и Россию. Сильное влияние Распутина на Государя и на Императрицу всё больше и больше укрепляется, и нет никакой надежды на то, чтобы Августейшая семья поняла всю правду о Распутине и удалила его.
Поручик сделал движение и улыбнулся.
- Значит в этом кресле, - сказал поручик, резко опуская ладонь на подлокотник, - сидел великий князь Дмитрий Павлович?
- Да, верно, именно здесь в этом самом кресле сидел истинный патриот России. Я поражаюсь, сударь, вашими знаниями своих друзей.
Поручик улыбнулся.
- Я согласен с вами, Владимир Митрофанович, великий князь – действительно, истинный патриот Отечества, и у него есть великая воля. Более того, он обладает огромным запасом мужества, энтузиазма и великодушия.
- Кстати, господин поручик, то же самое ваши друзья говорили и о вас; они рассчитывали на вас и весьма сожалели о вашей занятости в войсках фронта.
- Что поделаешь, я всё своё время вынужден проводить на колёсах или в седле.
Где-то в глубине сознания Долинговского, словно из густого тумана, вставали образы истощённого страшной болезнью Цесаревича Алексея и безмерно страдающей, горячо любящей Императрицы-матери, верившей в Распутина, как в единственного спасителя Наследника Престола.
Быть может, поэтому поручик ничего не забыл из того, что говорила ему Государыня о положительном воздействии Распутина на Цесаревича. Он чувствовал себя виноватым перед этой несчастной женщиной, у которой скоро отнимут последнюю надежду, отчего он серьёзно тревожился и испытывал угрызение совести; глаза его излучали грусть, какую может нести человек в своём сердце.
Пристальный взгляд Пуришкевича заставил его улыбнуться.
- Простите, сударь, я вспомнил слова Государыни, в которых звучало её твёрдое уверение в том, что Распутин одним своим присутствием у постели больного Цесаревича поднимает его на ноги. Слёзы, которые я увидел тогда на глазах горячо любящей матери, потрясли меня. Мне было тяжело видеть фантастическую веру несчастной женщины в нелепое чародейство грязного проходимца.
В голосе поручика слышалось сочувствие Императрице и отвращение к Распутину.
Пуришкевич видел, что поручик крайне озабочен, и поспешил ему на помощь.
- Да, да, несомненно, этот мерзавец обладает большой силой гипноза и, надо сказать, ловко выдаёт эту силу за свою божественную миссию. Его святость – это просто миф. Что же касается дара исцеления, то тут - полный нуль. У Распутина по этой части есть хороший консультант: тоже тёмная личность, живущая в Петрограде. Это тибетский врач Батманов, приехавший в Россию ещё при императоре Александре III. Тесная дружба этих двух авантюристов ставит в крайне ложное положение и Государя и Государыню, уверовавших в Распутина настолько, что теперь ни одно решение в вопросах войны, политики и внутреннего управления не принимается без его согласия. Ни один министр не назначается без его ведома. Десятки попрошаек потянулись к Распутину на Гороховую улицу. Кстати, не обошли стороной эту улицу и телеграммы с Кавказа от вашего теперешнего начальника Рузского.
В голосе Пуришкевича слышалась ирония, которая не только удивила поручика, но и заставила его сильно побледнеть.
- Не может быть! – воскликнул поручик. – С какой стати командующему фронтом обращаться к этому мерзавцу?
- Дело в том, что в своё время генерал Рузской по болезни был уволен с поста командующего Северо-западным фронтом и отправлен на Кавказ в военно-медицинское учреждение на лечение.
- И что же было в этих телеграммах?
- Да ничего особенного; генерал просил молитв Распутина о возвращении его на этот фронт.
Поручик горько улыбнулся.
- Трудно предположить, чтобы Николай Владимирович проявил подобную нечистоплотность в выборе средств для достижения личной выгоды. Человек, который дорожит своей честью, не способен на такой срам. Да и сама внешность генерала не приемлет такого унижения.
- Тут вы неправы, внешность не имеет никакого отношения к нравственности.
При этих словах Пуришкевич открыл ящик стола и извлёк из него групповое фото.
- Вот, взгляните на этот снимок. Тут нет и намёка на какой-нибудь недостаток взаимного доверия. Эти высшие офицерские чины и Распутин так сближены между собой позами и лицами, словно они ищут друг у друга не только надёжной защиты, но и щедрого покровительства.
- Господи! – воскликнул поручик, бледнея, - не может быть, это же его превосходительство генерал Девлич. Я сам слышал самые недобрые слова из его уст в адрес Распутина.
Поручик в сильном волнении глянул на Пуришкевича, который ограничился простой фразой:
- В лицемерах у нас никогда недостатка не было.
В наступившем молчании поручик грустно покачал головой; выражение его лица в эти минуты почему-то напоминало состояние сильно уставшего человека, который несколько ночей провёл без сна.
Молчание длилось две-три минуты, в течение которых Пуришкевич внимательно следил за поручиком, стараясь прочесть его мысли.
Хорошо зная, что молодые офицеры всегда склонны придавать большую важность справедливому служению Царю и Отечеству, депутат Государственной думы, сохраняя осторожность и учтивость, первый прервал молчание.
- Вероятнее всего, Владимир Андреевич, вас сильно оскорбляет то, что уважаемые вами генералы стремятся приобрести вес и заслуги не на полях сражений, а в частных связях с такими мерзавцами, как Распутин. Такие люди не знают угрызений совести и, как правило, воплощают в себе своеобразную честь преступника и злодея.
Слова Пуришкевича заставили поручика резко повернуть голову.
- Да, сударь, это меня сильно беспокоит; они предают Его Величество, торгуют совестью и остаются после этого гордыми и довольными.
- Позвольте с вами не совсем согласиться, Владимир Андреевич; дело в том, что люди, идущие на поклон к Распутину, не предают Государя своим поступком, а скорее становятся его союзниками. Не надо забывать то, что в настоящее время Распутин является первым советником Государя и Государыни.
- Да, мне уже об этом говорили, но я думаю, что это одни лишь разговоры; трудно поверить тому, что Государь избрал себе в помощники Распутина. Ведь он мужик - абсолютно безграмотный. Одно дело - врачевание, но в безмерных и тайных трудах политики нужна глубоко образованная голова.
- Видите ли, молодой человек, влияние Распутина на Государя стало возможным лишь в той очень замкнутой обстановке, в которой протекает жизнь Царской семьи. Разве вы не замечаете, что первая семья России всё дальше отходит не только от Петроградского общества, но даже и от Императорской фамилии. Умный и чуткий, но мягкий по натуре Государь в последнее время подчиняет свою волю исключительно требованиям Государыни и семейным заботам. Совсем недавно в Могилёве я видел Государя. Его лицо в тот момент выражало смирение и кротость. В офицерском собрании он больше слушал, чем говорил, и часто кивал головой в знак согласия со льстивыми высказываниями старших чинов. Всё в нём говорило о покорности судьбе и отсутствии величия. Так что впечатление, которое я получил от этой чисто случайной встречи, было глубоко безотрадное. Говорят, что в каждом деле надо начинать с неизбежного вопроса: что делать? Ведь призрак самой грозной катастрофы векового порядка начинает принимать реальные очертания. Нельзя больше терять время на одни лишь разговоры, пора действовать, но как?..
Собеседники около минуты смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Их серьёзные лица отражали обоюдную настороженность. Без сомнения, у каждого из них были свои собственные суждения о размерах тех бедствий, на которые была обречена Россия.
Пуришкевич чуть заметно кивнул головой.
- Необходимо срочно убрать Распутина от Государя, - сказал он, придавая своему голосу особую твёрдость, - но я не убеждён в том, что убрав Распутина, Государь легко освободится от распутинского окружения и поведёт Россию к победе. Это не тот человек, который с упорством и настойчивостью может проявить себя в борьбе, как с внешним врагом, так и со страшной силой распутинского интриганства.
Долинговский бросил на Пуришкевича вопросительный взгляд.
- Владимир Митрофанович, как я понимаю, во имя спасения династии и России необходимо убрать Распутина и призвать на трон волевого человека из императорской фамилии. Скажите, а вам не будет жаль Государя? Ведь мы не один год живём при его царствовании.
Пуришкевич улыбнулся, однако, оставался решительным и спокойным.
- Сегодня уже не до сожаления, если речь идёт о спасении России. А что касается царствования Николая II в продолжении двадцати лет, то и в этот период несчастья на Россию, словно по чьей-то злой воле, следовали одно за другим. Быть может, это лишь совпадения, но уж слишком они рельефны и очевидны. Вот послушайте, Владимир Андреевич: торжество на Ходынском поле в Москве в честь коронации обернулось тем, что 2ооо простых людей были раздавлены в суматохе. Через несколько недель в Киеве на глазах Государя тонет на Днепре пароход, и пучина реки поглощает триста невинных душ. С самого начала супружества высокородная семья страстно мечтает о сыне-наследнике, но рождаются четыре дочери подряд. А когда, наконец, родился сын, у него обнаруживается наследственный недуг - гемофилия, передающийся мужскому поколению по женской линии. Теперь в войне с Японией, Его армии оказываются разбитыми на полях Маньчжурии, а весь флот, сражавшийся с японскими кораблями, потоплен в морях Китая. Затем 1905 год – революционный разгул покрыл почти всю Россию. Одним из самых больших удовольствий становятся бунты и резня, следовавшие друг за другом без перерыва, в Москве, на Кавказе, в Варшаве, Киеве, Кронштадте, Петрограде, Вологде. Наконец, перед императорской ложей в Киевском театре на глазах Государя агент тайной полиции Богров убивает председателя Совета министров Российской Империи Столыпина.
Пуришкевич с мрачным видом перевёл дыхание.
- Теперь, - продолжал он после короткой паузы, - серьёзные неудачи на наших фронтах; но тут, пожалуй, вам, господин поручик, как говорится, и карты в руки…
Долинговский грустно улыбнулся, как будто для того, чтобы возразить собеседнику.
- Владимир Митрофанович, то, о чём вы поведали мне, нельзя ставить в вину Государю. Жизнь, которую вёл Государь до появления Распутина в Царском Селе, не может послужить причиной тех, поистине трагических явлений, которые происходили в России и за её пределами на протяжении двадцати лет.
Пуришкевич погладил свою бородку.
- Быть может, Государь не так уж и виноват. Но теперь по чьей же вине мы оказались на таком этапе, когда основа, на которой стоит Россия, может рухнуть безвозвратно? Неудачи на фронтах, народный голод в стране, стачки в Петрограде, мятежи в Москве, дворцовый скандал – всё это может привести к социальному взрыву или, проще сказать, к революции. А революция в России может быть только разрушительной, ибо нет в России класса, обладающего хоть маломальской организацией и политическим опытом. Единственное, что удерживает пока национальную целостность России – это Царская власть. Если исчезнут чиновники, начнётся ужасающая анархия. Не исключено, что мы вновь увидим Пугачёвщину. Вот почему России нужен сейчас такой Государь, который сможет удержать Русское Государство от полного распада.
- А как отреагирует армия; каково будет её состояние?
- По своему героизму Русская армия пока превосходит Германскую, но она разлагается на глазах. С каждым днём она всё больше становится похожей на стадо, которое гонят на бойню. Совсем скоро в армии наступит полный упадок духа. Военное положение России будет настолько безнадёжно, что нам придётся подписать самый позорный мир. Поэтому, чтобы избежать в будущем самых тяжёлых разочарований, мы просто обязаны пойти сейчас на такие великие жертвы.
Пуришкевич неторопливо встал, сделал несколько шагов, и обернувшись к поручику, озабоченно посмотрел на него.
- Я не могу вам сказать даже в виде предположения, в какой срок произойдут эти события, но, во всяком случае, долго ждать не придётся, ибо каждый потерянный день чреват необратимыми потерями.
Долинговский сделал жест сомнения, показавший, что он при всей своей непоколебимой верности монархии, в какой-то степени разделяет озабоченность собеседника.
- Владимир Митрофанович, при таком раскладе дел, надо полагать, что вам доподлинно известно имя будущего Монарха?
Наступило молчание; было заметно, что Пуришкевич почувствовал себя не совсем уверенно перед неизбежностью объяснения. Но после некоторых колебаний его гордость и прямота характера пришли ему на выручку.
- Сейчас, когда атмосфера, в которой живёт наше государство, накалена до предела, долг всех подданных быть снисходительными к своему Государю и не питать к нему никакой ненависти. Это единственное, что необходимо нам сейчас делать, ради спасения государства и династии. Трон ни на секунду не должен оставаться пустым местом… В процедуре возведения на престол нового Монарха главенствующее место должно быть отдано членам императорской фамилии, которые вместе с лидерами всех фракций Государственной думы и Государственного совета, а также с представителями дворянства и армии должны объявить императором Наследника Алексея при регенстве великого князя Михаила Александровича.
В наступившем молчании в коридоре послышались шаги и лёгкий стук в дверь гостиной, в которую после разрешения вошёл офицер в мундире капитана медицинской службы. Не трудно было понять, что офицер был чем-то озабочен.
Поприветствовав поручика едва заметным наклоном головы, капитан подошёл к Пуришкевичу и, наклонившись к его уху, что-то шепнул ему.
- Как умирает?! – с удивлением воскликнул Пуришкевич, - совсем недавно я разговаривал с генералом, он улыбался и не жаловался ни на какую боль.
Капитан собирался что-то сказать, но Пуришкевич поспешно повернулся к поручику.
- Я уже говорил вам, Владимир Андреевич, что смерть в санитарном поезде дело не случайное. Но сейчас умирает не солдат, а генерал, поэтому нельзя допустить, чтобы его превосходительство умер без свидетелей и без покаяния.
Затем, обернувшись к капитану, сказал:
- Не теряйте времени, господин капитан, велите позвать священника. Через пару минут я тоже буду у постели генерала.
Выходя из гостиной, капитан осторожно притворил за собой дверь.
- Главный врач санитарного поезда, - сказал Пуришкевич, кивнув на дверь, - хирург, умнейшая голова и золотые руки.
У поручика, появилось желание узнать подробнее об умирающем генерале.
Но тут вбежала сестра милосердия с испуганными глазами.
- Владимир Митрофанович, - с беспокойством воскликнула она, - его превосходительство пришёл в себя и послал меня за вами.
- Благодарю вас, Женя, сейчас же иду, - сказал Пуришкевич, утвердительно кивнув головой, - а вы ступайте обратно; туда сейчас придёт священник и капитан Лазовец.
Поручик, проводив девушку удручённым взглядом, поднялся и с искренним дружелюбием посмотрел в глаза депутата.
- Владимир Митрофанович, что же произошло с генералом? Он действительно безнадёжно ранен?
На лице Пуришкевича появилось сосредоточенное выражение.
- Сегодня я был свидетелем сильного огорчения человека в погонах; генерал не может смириться с тем, что умирает не от ран.
- То есть как?! – удивился поручик.
У генерала Наумова произошёл разрыв воспалённого отростка слепой кишки.
- Что! – воскликнул поручик, придя в изумление, - так это Алексей Бенедиктович умирает?
- Да, Алексей Бенедиктович Наумов; вы что же, его знаете?
- Так это же мой наставник по кадетскому корпусу. Я иду с вами, Владимир Митрофанович.
- Да, да, пойдёмте, но только мне необходимо предупредить вас, Владимир Андреевич, что надежды никакой; быстрый процесс омертвения всей внутренней оболочки брюшной полости. Если генерал ещё жив, то это только личная заслуга доктора Лазовца.
Поручику хотелось застать глубоко любимого им человека живым, единственного неутомимого покровителя его юношеской любознательности и даже некоторых незлобных шалостей.
Дрожа от волнения, вошёл он в небольшую дорожную палату, где, несмотря на присутствие людей, всё здесь было безмолвно. Не задавая ни единого вопроса, поручик сделал три шага вперёд и внимательно посмотрел на неподвижное посеревшее лицо генерала; всё было ясно и неотвратимо.
Трагическая развязка всей своей тяжестью сдавила ему грудь. Он опустил глаза и молча вышел из палаты.
В Псков поезд пришёл с небольшим опозданием. На вокзале уже царили оживление и суета.
Ещё в пути первые лучи солнца разбудили поручика; чтобы иметь хоть какое-нибудь представление о времени, он, не вставая с постели, приподнялся и глянул в окно; узнавая во всём видимом глазу пространстве пригород Пскова, поручик быстро встал и стал одеваться.
Спустя минуты три-четыре в дверь постучал Пуришкевич.
- Входите, Владимир Митрофанович.
Но тот, не входя в купе к Долинговскому, предупредил поручика.
- Владимир Андреевич, минут через десять-пятнадцать поезд подойдёт к станции. Собирайтесь не торопясь, я буду ждать вас в гостиной.
- Хорошо, Владимир Митрофанович, через минуту я буду готов.
В гостиной на столике уже стоял под парами большой металлический чайник с матовым отливом и две фарфоровые чашки с ажурным рисунком. В центре стола стояли две белых продолговатых тарелки с ломтиками белого хлеба, с колбасой и сыром.
За завтраком поручик с трудом справлялся со своим волнением; тяжёлые и ужасные мысли мешали ему успокоиться.
У Пуришкевича, наблюдавшего за поручиком, появилось желание помочь молодому человеку совладать с собой. Но для того, чтобы осуществить его, требовалось знание хоть какой-то подлинной истории из жизни генерала.
Конечно, это было бы весьма кстати, но, поскольку депутат мало знал не только генерала, но и Долинговского, ему пришла в голову его собственная история одной страшной ночи.
Улучив момент, когда поручик, задумавшись, опустил голову, он выдвинул ящик стола и взял из него небольшую красную папку.
- Самое страшное в жизни любого человека, Владимир Андреевич, - сказал он неторопливо, но с какой-то особой горечью в голосе, - это потеря любимых и близких ему людей. Вот посмотрите на эту фотографию… С ней мы уже не видели никаких помех нашему счастью. Нам тогда казалось, что принадлежим друг другу навеки. Вечером мы расстались лишь на несколько часов, а оказалось, что мы расстались навсегда.
Пока поручик разглядывал портрет незнакомой ему девушки, Пуришкевич перебирал в памяти все подробности той страшной, ужасной ночи.
- Что же случилось с этой девушкой?
- Была неистовая гроза; молнии одна за другой рассекали весь небосклон. Уже горели два соседних деревянных дома, но нам тогда казалось, что горит весь город. Тысячи громких человеческих голосов поднимались ввысь и вместе с бурей сливались в единый ужасающий крик отчаяния. Люди, охваченные пламенем, прыгали из окон и разбивались насмерть. Это были минуты, когда народ проклинал небо. Среди выбегающих и выпрыгивающих из горящих домов людей, я с обезумевшим сознанием искал её, но её я не находил. А когда не осталось уже никакой надежды, я в бессознательном состоянии убежал в рощу, где грыз мокрую от слёз землю. Мне тогда казалось, что небеса преднамеренно лишили нас счастья. Но кто знает, быть может, так оно и было. Только за что? Я не понимал. Несколько месяцев я жил в осаде самых мрачных чувств и мыслей, и мне, в конце концов, пришлось брать себя в руки, ибо я уже чувствовал, что начал утрачивать своё собственное здравомыслие.
Наступала охотничья пора, и мне, не знаю почему, пришла в голову мысль: взять ружьё и уехать в самую глушь Сибири. Целый год я жил там, среди лежбищ диких зверей, в небольшой сторожке. Днём охотился, а вечером приводил в порядок свои трофеи. Ежедневное общение с дикой природой вносило в моё тело всё новую и новою крупицу энергии. Я чувствовал, что возвращаюсь к нормальной жизни. Все мои страдания постепенно исчезали, появлялась уверенность в себе, которая постепенно заслоняла всё, что раньше жестоко угнетало меня.
Поручик смотрел на Пуришкевича и заметил, как к концу рассказа видимая печаль покидала его лицо.
Затем рассказчик вздохнул и, как бы пробуждаясь от глубокого сна, потёр пальцами глаза, вскинул голову и печально улыбнулся.
- Я не утомил вас своим рассказом?
- Ну что вы, Владимир Митрофанович, я ведь понимаю, что побудило вас вспомнить, именно сейчас, об этих глубоко трагических потрясениях в вашей жизни.
И тут на память поручику пришли слова жены, произнесённые ею в минуты расставания: «Господи, сохрани нас и нашу любовь, а мы постараемся быть благочестивыми и чистыми перед тобой».
В эту минуту собеседники услыхали пронзительный свисток паровоза.
Пуришкевич и поручик подошли к окну; группа цыган, окутанных клубами дыма и пара, бежали по перрону, стараясь не отстать от поезда, заметно сбавлявшего ход.
- Невероятно! – воскликнул Пуришкевич, - нас принимают на первый путь. Теперь со всех сторон нас будут атаковать мешочники. Затем, в момент остановки поезда они увидели группу старших офицеров и одного гражданского в тёмном пальто, стоявших недалеко от того места, где остановился первый вагон.
Увидев Пуришкевича, спускавшегося из вагона на перрон, офицеры и штатский направились ему навстречу.
- Александр Иванович?! – воскликнул Пуришкевич, когда тот, отделившись от группы, первым подошёл к нему. – Боюсь, что будет нескромно спросить, как вы здесь оказались?
- Дорогой Владимир Митрофанович, вы задаёте мне странный вопрос: кому же, как ни мне, необходимо знать наши фронтовые возможности, ведь я же несу бремя главы военно-промышленного комитета.
- Да нет же, нет, я не о городе, а о вокзале в такой ранний час.
Гучков пожал плечами.
- Да, не такой он уж и ранний. Вчера узнал, что ваш поезд возвращается с фронта в Петроград, вот я и решил воспользоваться этой возможностью, разумеется, если вы не возражаете.
- Ну что вы, Александр Иванович, как можно даже думать об этом. Вы же знаете, что я всегда рад вашему обществу, тем более, что на носу - сессия Государственной думы, и вопросов к её открытию накопилось на много больше, чем ответов. Так что в пути нам скучать не придётся. Добро пожаловать в первый вагон, коллега!
Поручик, несколько отставший от Пуришкевича, с извиняющим видом подошёл к собеседникам, желая проститься. Он взглянул на незнакомого ему человека, чуть заметно кивнув ему головой. Пуришкевич улыбнулся.
- Знакомьтесь, Владимир Андреевич, перед вами самый уважаемый депутат Государственной думы, Александр Иванович Гучков. Не гроза, а сам тайфун Таврического зала.
Гучков добродушно улыбнулся.
- Молодой человек, Владимир Митрофанович представил меня, как какого-то бунтаря в Государственной думе. Не верьте ему, я - вполне нормальный депутат, имеющий кое-какой опыт по этой части. Ну, а теперь мне не терпится узнать, с кем имею честь быть знакомым?
Гучков с благоговением посмотрел на поручика.
Долинговский поклонился с сознанием собственного достоинства.
- Поручик Долинговский, - сказал он спокойно и бесстрастно, - Владимир Андреевич.
Пуришкевич извинился и направился к группе офицеров.
Гучков кивнул головой и продолжал:
- Скажите, господин поручик, покойный князь Андрей Павлович кем вам приходится?
- Это мой батюшка. Вы, что же, были знакомы с ним?
- Во время русско-японской войны мне, как делегату Красного Креста, часто приходилось общаться в Маньчжурии с генералом Долинговским. Наше знакомство началось во время Ляоянского сражения. Это была страшная бойня; кровь лилась рекой.
- Да, я знаю, батюшка рассказывал об этом сражении вблизи селения Ляоян. Там он был ранен в грудь и в ногу.
- Так оно и было. Во время ранения генерал не покинул поля боя. А, когда войска отводили за реку Шахэ, солдаты несли его на руках. Сильной воли был ваш батюшка.
Пуришкевич, подойдя к группе офицеров, прежде назвал себя, а затем сказал:
- Господа, я с глубоким прискорбием сообщаю, что его превосходительство Наумов Алексей Бенедиктович несколько часов тому назад скончался. Тело его превосходительства по его устному завещанию будет доставлено моим санитарным поездом в Петроград. Надеюсь, что ваше руководство уже связалось с Петроградским гарнизоном?
Да, да, Командующий по аппарату Юза предупредил командующего Петроградским гарнизоном о том, чтобы к приходу вашего поезда в Петроград военно-медицинская служба гарнизона была бы уже готова к приёму тяжело больного генерала Наумова. Ведь вчера при разговоре с вами Алексей Бенедиктович был ещё жив, хотя вы и сообщали нам о его безнадёжно тяжёлом состоянии.
При этом разговоре поручик, задумавшись, стоял уже один в сторонке с опущенными глазами; вдруг он почувствовал, что кто-то тихонько коснулся его плеча.
Он обернулся, и если бы не палец, приложенный к губам того, кто до него дотронулся, он непременно вскрикнул бы от удивления.
Не отводя радостных глаз с человека, который всё ещё держал палец у своего рта, поручик кивком головы предложил ему, молча отойти в сторону, где в сердечном порыве Долинговский обнял своего лучшего друга.
- Господи, Серж, какими судьбами?
Тот, прежде чем ответить, одним взглядом окинул поручика с ног до головы, а затем, загадочно глянув ему в глаза, протянул руку.
Поручик доверчиво улыбнулся, словно прочёл его мысли.
- Сергей Павлович, - сказал он, сжимая руку друга, - я так счастлив от сознания того, что мне представилась возможность не только познать, но и почувствовать собственным сердцем смысл того единственного слова, которое не сходит с человеческих уст со времени Адама и Евы.
- Можешь мне поверить, Вольдемар, что я ещё тогда, при нашем расставании на привокзальной площади, когда ты увидел госпожу Дицман, понял, что мой дорогой друг нашёл свой единственный и истинный идеал возлюбленной, ибо, несмотря на твой отменный дар скрытности, все земные радости заиграли на твоём лице, от которых даже в последний момент нашего прощания ты не мог очнуться.
- Не спорю, Серж, наверно, так оно и было.
- Однако, Вольдемар, одного не могу понять, как вам удалось так быстро скрепить свой священный союз церковью? Признаюсь, для меня всё это является большой загадкой, и в то же время я так рад вашему счастью, словно сам коснулся каких-то обольстительных тайн.
Это лестное замечание друга вызвало у поручика приятную улыбку.
- Прежде всего, - сказал он, переживая в памяти самые приятные минуты общения с любимой, - наш союз был прочно скреплён твёрдым обоюдным согласием, а уж потом благословением Государыни и Церковью.
И поручик с забавной самоуверенностью поведал другу, насколько это возможно, о том, как складывалась и как сложилась его жизнь после такого, как кажется, нетипичного бракосочетания.
Закончив рассказ, поручик, застенчиво улыбнувшись, пожал плечами.
- Это всё, Серж, теперь только одни надежды на встречи, о которых в наш лихой век приходиться лишь только мечтать.
Не реагируя на этот грустный оттенок друга, Серж взял руку поручика и крепко её пожал.
- Я очень рад за тебя, Вольдемар, что у тебя всё хорошо устроилось.
В это время недалеко от станции, с её северной стороны, неожиданно прозвучал гудок паровоза; и сразу же стал доноситься нарастающий грохот колёс приближающегося к станции поезда.
Серж глянул на часы.
- Эх, бог ты мой, - сказал он и весь сощурился от досады, - это же мой поезд. Как жаль, Вольдемар, что нам так скоро придётся расстаться.
Друзья с сожалением глянули на подходящий к станции поезд.
Как раз в эту минуту к ним спешным шагом подошёл Пуришкевич.
- Господа, прошу прощения за вторжение, - сказал он, отпуская поклон незнакомому офицеру. Затем, обращаясь к поручику, добавил:
- Я рад был нашему знакомству, Владимир Андреевич. Быть может, в следующий раз у нас окажется больше времени для нашего общения. А теперь мне пора. Вот видите, и жезл уже передают машинисту. Прощайте, господа.
Пуришкевич повернулся и быстро пошёл к первому вагону. К нему присоединился и господин Гучков.
- Кто это? - спросил Серж.
- Это депутаты Государственной думы, Серж, которые, как я понимаю, примечательны тем, что своим опытом и умом превосходят многих коллег Таврического дворца.
- Серж, а ведь в этом санитарном поезде вчера вечером скончался Алексей Бенедиктович.
- То есть, как скончался? Вчера в штабе фронта говорили только о том, что генерал болен, и под присмотром опытного врача будет доставлен в Петроград для лечения. Господи, Вольдемар, мне трудно даже представить, что наш Алексей Бенедиктович, благороднейшая душа нашего курса, мёртв и следует теперь в Петроград окутанным саваном.
- Кто знает? Быть может, идя к богу, человек и его душа, познают вечность и становятся счастливы тем, что наконец-то возвращаются в свой истинный дом.
- Нет, Вольдемар, эта философия нам пока не подходит; мы молоды, а жизнь земная, хоть и престранная комедия, она нам нравится, ибо содержит в себе неисчислимые источники истинных радостей.
Поручик улыбнулся.
- Серж, вероятно, мы преуспели бы в науках Таинства евангельских истин. Не так ли?
- Да, наверно, но для этого нам пришлось бы взять попа в компаньоны.
Молодые люди обменялись ироническими взглядами и, как свойственно молодости, рассмеялись.
Послышался негромкий, но настойчивый гудок паровоза; друзья разом повернули головы; зелёная лента вагонов санитарного поезда, прикрываемая клубами дыма и пара, покидала станцию.
- А вот теперь виден и мой поезд. Ну что же, Вольдемар, когда-то мы долгое время вместе учились и резвились под одной крышей, теперь же для нас наступили времена, можно сказать, здравой истины: мы случайно встречаемся и вполне сознательно расстаемся, как миллионы людей в этом чудесном мире. Долгое время мы были детьми, но теперь, пожалуй, мы очень и очень повзрослели. Ты скоро станешь отцом очаровательной девочки или мальчика, а я, вероятно, тоже невдалёком будущем потеряю клеймо холостяка.
Поручик вопросительно глянул на друга; тот спокойно выдерживая взгляд, продолжал:
- В последнее время мне стало казаться, будто мне чего-то не хватает, да и одиночество моё становится для меня почти мучительным.
Поручик улыбнулся.
- И давно эти симптомы тебя беспокоят?
- Ох, господи, да с тех пор, как я увидел так близко от себя необыкновенную девушку, красота и обаяние которой погрузили меня в такое блаженство, где я, всматриваясь в её черты, непринуждённо начинал представлять себя её мужем.
- Очень интересно, Серж, в каких же краях ты встретил эту богиню, которая своим веяньем растворила лёд такого упрямого холостяка.
- Не где-то в краях, Вольдемар, а на торжественном приёме у господина Гудилина. На этом приёме её представили, как одну из гостей его любимых племянниц.
«Так по описанию это же Берта», - подумал поручик, и у него сдавило горло; он хотел что-то спросить, но в этот миг был не в силах заставить себя говорить.
Неожиданно прозвучал станционный колокол.
- Ну мне, Вольдемар, пожалуй пора, - воскликнул Серж, протягивая поручику руку. – Не могу опаздывать; его превосходительство сегодня ждёт моего доклада.
- До свидания, Серж, - с горечью сказал поручик. – До свидания, мой дорогой друг!
После крепких объятий, друзья расстались.
Весь этот день, где бы поручик не оказывался, его занимали одни и те же мысли.
«Неужели и в самом деле, Серж говорил о Берте? – удивлялся он. – Должно быть, он внимательно оглядел лишь красоту самых обольстительных форм и линий и не поинтересовался о том, кто же она есть на самом деле. Да и я хорош; не хватило духа спросить имя девушки».
И тут он вспомнил, как однажды, вернувшись от господина Гудилина, Берта с трогательной наивностью ребёнка стала рассказывать своей приёмной матери о молодом офицере, как о каком-то добродетельном образе, вызывающем всеобщее поклонение. В силу своей наивной утончённости, она начинала беспокоиться, когда мать по неосторожности начинала лукаво улыбаться, не принимая всерьёз её романтические восхищения, сопровождаемые вздохами и лёгкой девичьей задумчивостью.
«Какой же ты «негодяй», Серж, - восклицал поручик, предаваясь радостным мыслям, - мне по душе этот случай, завязывающий узел нашей новой семейной дружбы».
Такая забавная самоуверенность давала поручику повод сделать своё окончательное заключение о том, что Серж влюблён в Берту, но и сам он не обойдён любовью этой славной девочки.
***
ГЛАВА 11. ДЕНЬ АНГЕЛА ПОДПОРУЧИКА ГОЛЬДЕРМАНА
Спустя несколько дней после этой встречи друзей, по инициативе Долинговского, небольшая группа молодых офицеров штаба, решила скрасить своё мучительное прозябание очередной попойкой, день которой был объявлен, как день ангела подпоручика Гольдермана.
Легко себе представить, с каким восторгом, и с какими напыщенными остротами собирались офицеры на квартире у подпоручика. Уже с порога хозяин имел счастье принимать подарки и поздравления, которые произносились полусерьёзно, полушутя, выказывая виновнику торжества и содержанием и оттенками приязнь и уважение.
Однако, стоило только молодым людям освоится за столом и объявить первые тосты за здоровье хозяина и скорую победу над врагом, как голоса и жесты сразу же начали склоняться к политике.
- Что делать, господа, нижние чины наглеют с каждым днём. Сегодня, столкнувшись в дверях «шалмана» на Глуховской с двумя нижними чинами, мне пришлось посторониться и уступить им дорогу.
Затем говоривший, словно устыдившись своих слов, глубоко вздохнул. С минуту все присутствующие смотрели на своего товарища с большим изумлением, лишь один Долинговский, сидевший за столом на самом почётном месте, казался совершенно спокойным.
- Господа, - сказал он, поднимая голову и окидывая всех с присущим ему спокойным взглядом, - я думаю, господа офицеры, что тут ничего не надо делать. Сам устав нашей службы чётко определяет отношения между чинами, в том числе и нижними.
Офицеры, не понимая до конца этих пояснений, возобновили разговор.
Поручик, сделав жест к вниманию, повернул голову к пострадавшему.
- К сожалению, Пётр, вы сами нарушили прописную истину.
- Но ведь они уже были готовы меня толкнуть…
- Если бы они сделали это при свидетелях, а таковые, вероятно, были, вы могли бы виновника просто застрелить и, без сомнения, вы были бы оправданы.
Лицо пострадавшего внезапно побелело и так напряглось, словно он готовился к серьёзному возражению.
- Однако, господа, - продолжал поручик Долинговский, - сейчас такое тревожное время, когда нельзя копить в себе ненависть и мщение к нижним чинам только потому, что эти ничтожества, как мы их нередко называем, не так, как мы, образованы и косо на нас посматривают. По правде сказать, эти ничтожества сейчас неплохо вооружены, их большинство в нашей армии и, что самое страшное, у них есть свои хорошо образованные вожди. Впрочем, не лишнее будет отметить, что каждый обиженный нами нижний чин тут же, без всякой агитации, становится под знамёна этих негласных вождей. Теперь представьте себе, господа офицеры, сколько таких воинов мы сами, не стесняя себя в выражениях и рукоприкладстве, поставили в строй нашему классовому противнику.
- Господин поручик, - воскликнул сидевший напротив Долинговского унтер-офицер, - вы говорите только о возможностях нашего поражения, но должны же быть и наши собственные победы; мы же с вами существуем, носим оружие и только что поднимали тост за нашу победу; и почему наш противник стал каким-то классовым?
- Алексей, я говорю сейчас не о чужеземном противнике, который рвётся в нашу страну с запада, а о своём внутреннем социальном или, как мы только что назвали его, классовым противником. Им может быть нижний чин, сидящий рядом с нами в окопе, рабочий, пролетарий или совершенно простой неимущий человек, добывающий свой хлеб с помощью своих рук и своей спины, изнуряющий себя особенно сейчас, в военное время, вечными заботами о своём существовании. Всех этих людей можно отнести к неимущему сословию или, просто, к классу бедняков. Если это сословие в массовом порядке обнищает за предел, отведённый человеку для существования самим Господом, в стране возникнет такой бунт, с которым практически справиться невозможно. Вспомним на этот счёт Францию. Многие годы в этой стране символом абсолютной власти королей была Бастилия. А что с нею стало? В течение нескольких часов на месте Бастилии образовалась площадь, на которой невозможно было найти даже простого камня от этого векового символа.
Поручик с меланхолической улыбкой глянул на унтер-офицера, а затем, обращаясь ко всем сидящим за столом офицерам, сказал:
- Господа, вероятно, я утомил вас? Но, что поделаешь? Поскольку тут всем нам был задан весьма не простой вопрос, я взял на себя смелость первым высказать свои соображения.
- Господа, нам надо идти дальше, - вскакивая со стула, воскликнул поручик Демидов, поднимая над головой наполненную вином рюмку, - я предлагаю тост за приятельские отношения с нижними чинами и за всех тружеников России, ибо это сулит нам лучшие места в царстве небесном, но и избавит нас от некоторых неудобств, а, быть может, и от великих потрясений нашей цивилизации.
Молодые люди с удивлением слушали поручика, а когда он закончил говорить, стали обмениваться взглядами, как-бы советуясь друг с другом: как понимать слова Демидова?
Демидов, всё ещё стоявший с поднятой рюмкой, с усмешкой ждал бурной поддержки товарищей. Однако, друзья молчали.
Тогда он, сделав вид, что не понимает этой сдержанности, с напускной горечью покачал головой.
- Жаль, жаль, господа, при таких разговорах можно дойти до того, что мы скоро начнём прислуживать солдатам и всей другой сволоче.
Он раздражённо махнул левой рукой и без всяких колебаний, одним глотком, осушил рюмку и сел.
Сидевший рядом с Демидовым поручик Лобов с глубоким вздохом поднял руку.
- Господа, - сказал он, ставя свою нетронутую рюмку на стол, - мы можем говорить и спорить, сколько нам будет угодно, не подозревая того, что сейчас происходит в Петрограде. Я был там два дня у родителей и за это время увидел то, что не назовёшь хоть каким-нибудь порядком. Днём улицы Петрограда наполняются сильно возбуждённым народом, который кричит во всё горло: «Долой войну, долой царя, хотим хлеба и свободы!». А вечером, стоит только выйти на улицу, вы сразу же будете ограблены или просто убиты. Кое-где даже днём, несмотря на присутствие полиции, камни летят в окна богатых домов и в проезжающие кареты. И сколько всё это будет продолжаться, никто толком не может сказать. Десятки газет и листовок пестрят противоречивыми заголовками: «Долой войну, война до победного конца, превращение войны империалистической в войну гражданскую, все - на защиту Отечества, восьмичасовой рабочий день и так далее…»
Рассказчик перевёл дыхание, заметно побледнел и снова продолжал:
Господа, когда своими собственными глазами соприкасаешься с этой вакханалией разброда и зла, в душе само собой появляется чувство какой-то полной обречённости. Начинает казаться, что всё великое и святое, которое радовало нас и наполняло нашу жизнь захватывающим смыслом, теперь, вероятно, безвозвратно кануло в прошлое.
Поручик Лобов собирался уже сесть, но вдруг передумал, печально улыбнулся и с каким-то странным желанием дополнил свой рассказ одним забавным эпизодом:
- В последний день моего пребывания в Петрограде я остановился на углу Невского и Садовой улицы, по которой шли демонстранты с красно-сине-белыми флагами, но стоило им только пройти полицейский кордон, как они почти незаметно устранили синие и белые полосы и продолжали шествие по главной улице столицы с красными флагами.
- Господа, а какое нам дело до всего этого шума? У нас есть Государь, у Государя есть правительство, национальная гвардия, наконец. Было бы неосмотрительно брать на себя смелость подвергать сомнению действия Государя.
Поручик Лобов, который ещё не высказался до конца, заговорил снова:
- Господи, Андрюша, какому сомнению? Какие действия Государя? Опомнитесь, мой друг; всё правительство и лица, окружающие Государя, являются ставленниками Распутина. Меньше всего они думают о том, что реальная катастрофа надвигается на Россию. Да и немцы не дремлют; они засылают в тылы России своих агентов, которые очень ловко используют влияние Распутина на политику Государя. На своей территории немцы поддерживают русские революционные организации, которые за рубежом готовят разрушение России. Мне очень прискорбно, господа, что мы с вами держимся разных убеждений.
С минуту офицеры, поражённые словами и жестами поручика Лобова, не произнесли ни фразы.
Это минутное безмолвие друзей подтолкнуло Лобова к некому откровению:
- Господа, сейчас как раз то время, когда необходимо безотлагательно спасать Государство и Династию, иначе чернь загонит нас в такой лабиринт, где мы окажемся беспомощными и пристыженными.
На несколько мгновений оратор умолк; его слегка выпученные глаза внезапно расширились; было видно, что он делает невероятное усилие, чтобы сказать друзьям то, чего, быть может, им и слышать не следует.
- Господа, - преодолев себя, сказал он с настойчивым утверждением, - вот уже несколько лет Государь морально утомлён тяжёлыми семейными заботами. Находясь часто в Ставке, он фактически разделил свою власть с Императрицей, которая безотчётно уверовала в Распутина и считает, что именно она при видении «избранного богом старца» спасёт Россию и Династию от смуты и развала. Теперь позвольте напомнить, господа, какие возможности предоставлены совершенно безграмотному мужику, который со свойственной ему хитростью всецело овладел доверием Государыни: право первого советника в Государстве.
В это время пробило одиннадцать ночи. Поручик Лобов опустил голову, взял наполненную вином рюмку, покрутил её в руке, вероятно, что-то обдумывая, а затем одним движением осушил её.
- Откуда вы всё это знаете? – удивлённо воскликнули сразу несколько голосов.
- Да, да, откуда? – поддерживая товарищей, спросил поручик Демидов, - ведь здесь мы не занимаемся политикой, или, быть может, вы входите в какую-нибудь особую организацию? Тогда отчего вы нам сразу не сказали? А, может быть, вы нас просто дурачите?
- По правде сказать, господа, вам бы не мешало знать и больше этого, ибо весь жар накала обрушится именно на русское офицерство. Если же вы в чём-то ещё сомневаетесь, отправляйтесь в Петроград, и вы почувствуете своим собственным умом и сердцем ужасную надвигающуюся беду.
Поручик Долинговский слушал Лобова с пристальным вниманием, хотя всё то, о чём говорил его товарищ, ему было известно из разговоров своих близких друзей и депутата Государственной думы господина Пуришкевича. Усматривая в этом сходстве единую нить рассуждений, само собой напрашивался вывод, что поручик Лобов каким-то образом связан с теми людьми, которые радеют не только за Россию, но и за её Престол.
Озадаченный этой мыслью, он не мог больше сдерживаться.
- Мишель, - сказал поручик Долинговский со свойственным ему приятельским тактом, - что же нужно предпринять, чтобы успокоить разъярённых людей и привести их хоть к какому-нибудь согласию?
- Сейчас, быть может, каждому из нас надо перестать мечтать только о своём.
Долинговский почувствовал справедливость этих слов и подумал: «сейчас речь пойдёт об отречении Государя».
- Как я уже сказал, - продолжал поручик Лобов, - теперь у нас всех есть неотложные общие заботы, как спасти Родину и её Престол.
Все сидящие за столом офицеры смотрели в упор на своего собеседника, ожидая от него более подробных объяснений.
В глазах Лобова загорелась решимость.
- Господа, ограничусь лишь главной задачей, которая требует от всех нас глубокого понимания и большой стойкости духа. Как я уже сказал, господа, Государь уже не располагает теми решительными силами, чтобы управлять Великой Россией. Для такого руководства в сложившихся непростых обстоятельствах требуется великая воля и твёрдая рука. Чтобы иметь это, необходимо отречения Государя в пользу сына-Наследника Престола Алексея Николаевича и удаление Распутина из Петрограда.
В те мгновения, как все присутствующие в ледяном молчании насторожились, поручик Демидов тихо хихикнул.
- Господин поручик, да вы с ума сошли! На какое же будущее может рассчитывать Престол, когда вот так простые смертные могут забавляться Венценосными Особами, как фигурками на шахматной доске.
Произнося эти слова, поручик Демидов почувствовал, что большинство офицеров не на его стороне, и так как почти все они смотрели на него с выражением искреннего сочувствия, он вскочил на ноги, вышел из-за стола и прежде, чем уйти, обвёл беспокойным взглядом всех сидящих за столом, нервно усмехнулся и спешным шагом вышел из комнаты.
Сразу же, после ухода поручика Демидова, воцарилось глубокое молчание. Всем предоставлялись две возможности: уйти вслед за поручиком Демидовым или принять на веру рассуждения поручика Лобова и ждать его советов: как держать себя при столь драматичных обстоятельствах.
Какое-то время поручик Лобов молчал; он сидел с опущенными глазами, но, минуту спустя, он поднял голову; глаза его заблестели, и он произнёс:
- Господа, мне очень жаль, что здравый смысл не возобладал над предвзятым мнением нашего товарища. Я имел честь говорить здесь открыто и без колебаний потому, что с языков черни, которая, между прочим, находится в нашем с вами тылу, совершенно открыто летят угрозы не только в адрес царской власти и правительства, но и в наш офицерский корпус о расправах и о гражданской войне. Однако, ни Государь, ни его правительство не принимают никаких мер, кроме силовых полицейских акций на улицах столицы.
На лице Долинговского, слушавшего Лобова с напряжённым вниманием, внезапно появилось серьёзное и сосредоточенное выражение.
- Господа, - сказал он, взмахивая рукой, - не кажется ли вам, что мы слишком увлеклись политикой и забыли о том, для чего мы здесь собрались.
Офицеры по-прежнему хранили молчание, но не трудно было видеть в этом молчании почти нескрываемую общую озабоченность.
- Господа, - продолжал Долинговский, - вы что? Оглохли? Или вина в рот набрали? Успокойтесь, у нас ещё будет время поговорить о том, как урезонить этих жалких крикунов, орущих на улицах Столицы после очередного похмелья.
С этими словами поручик взял со стола бутылку белого вина, откупорил её и наполнил все свободные рюмки товарищей.
- Господа, воскликнул он, - у меня есть хороший тост; я отношу его к заслуженной чести нашего товарища и хозяина этого гостеприимного дома, поручика Арсена Андроновича Гольдермана.
Офицеры, услыхав эти слова, с недоумением посмотрели на подпоручика, а затем на говорившего.
- Господа, да не крутите вы головами, - сказал поручик Долинговский с приветливой улыбкой, - да, это - правда, я не ошибся; перед тем, как идти сюда, я зашёл в строевой отдел и взял копию приказа, в котором чёрным по белому написано: «подпоручику А.А. Гольдерману присваивается очередное воинское звание поручика».
Долинговский с победным видом улыбнулся и вынул из кармана пополам свёрнутый листок бумаги.
- Вот, господа, та главная причина, ради которой мы собрались здесь, за этим столом. Умоляю вас, господа офицеры, простить меня за то, что эту новость я сообщаю вам не в начале, как это должно было быть, а в средине нашего ужина. Надеюсь, причина всем ясна. Ну, а теперь, господа, я предлагаю выпить за нашего боевого товарища и за ту честь, которой он удостоен.
Вслед за поручиком Долинговским офицеры вскакивали на ноги и, держа до верха наполненные рюмки, тянулись к виновнику торжества, стараясь добрыми улыбками, дружескими жестами и звоном стекла доставить искреннее удовлетворение своему товарищу.
Торжество продолжалось до глубокой ночи. Изрядно подвыпившие офицеры не торопясь покидали дом Гольдермана. Последним уходил поручик Долинговский. Оставаясь на дороге в одиночестве, он как-то невольно стал обдумывать суть политических разговоров минувшего вечера.
«Да, всё это как-то странно выглядит, - рассуждал он, - говорил поручик Лобов, а мне казалось, что он лишь повторяет слова господина Пуришкевича. Что же, в сущности, за всем этим кроется? – два совершенно разных ведомства, а решение лишить Государя царствования едино. Интересно, кто же из них главный зачинщик: армия или Государственная дума? И кто же осмелится обратиться к Императору России с вопросом об отречении? Всё это, конечно, возможно, но только в том случае, когда у Государя не останется ни одного его сторонника; когда все поголовно перейдут в лагерь заговорщиков, в том числе и члены императорской фамилии. А пока всё это только выдумки «сумасшедших».
Эти мысли у поручика были последними; его ум большей своей частью пребывал в совершенно естественной дремоте. Со стороны можно было подумать, что вернувшись домой, он, падая на постель, был сражён не сном, а какой-то шальной пулей.
***
ГЛАВА 12. ПРЕДПОСЫЛКИ КОМАНДИРОВКИ В ПЕТРОГРАД
На следующий день, около часу пополудни, поручика разбудил еле уловимый стук во входную дверь его собственного домика, который он приобрёл около года тому назад. Прислушиваясь к стуку, доносившемуся с улицы, поручик открыл глаза и, приподняв голову, глянул на часы. Затем, видя себя одетым, он иронически улыбнулся, встал на ноги и, стараясь оказать своему мундиру более достойный вид, направился к выходу.
Увидев курьера, стоявшего на ступенях крыльца перед самой дверью, поручик, не спуская с него глаз, остановился у порога.
- Господин поручик, - сказал фельдъегерь, делая шаг к поручику, - вам пакет из штаба.
Взяв пакет, поручик покрутил его перед своими глазами, затем переводя взгляд на курьера, спросил:
- Господин прапорщик, вы давно стучите в дверь?
Курьер повёл себя так, как-будто не сразу понял, что от него хотят; он на мгновение задумался, но, спохватившись, едва заметно пожал плечами.
- Не более двух минут, господин поручик.
- Ну, хорошо, вы свободны.
Курьер козырнул, повернулся, сошёл с крыльца и с явной поспешностью зашагал по улице.
Оставшись один, поручик вошёл в дом, распахнул окно и, усевшись за столом, отрезал ножницами кромку конверта, вынул из него голубой лист гербовой бумаги.
Пробежав глазами рукописный текст, поручик ощутил в душе чувство досады. Он грустно улыбнулся, поднял голову и, не стесняя себя в громкости, сказал:
- Значит на ковёр к его превосходительству. Ну что ж, Вольдемар, такова жизнь офицера, придётся немного попотеть.
Приёмная, кабинет и жилые комнаты командующего Северным фронтом генерал-адъютанта Рузского временно размещались в одном из вагонов специального поезда. Именно сюда направлялся поручик Долинговский в назначенное ему время в тщательно отглаженном мундире, с до блеска начищенными пуговицами. Размышляя по дороге, он не мог отделаться от мысли, почему сам командующий в последнее время стал проявлять особую заботу о нравственности офицеров, находящихся непосредственно в штате его штаба. Три приказа за последнюю неделю были вывешены на штабной доске. Теперь все развлечения с алкоголем офицеры стараются совершать с высочайшей мерой предосторожности, иначе офицер мог сразу же попасть в крепкие лапы льва.
«Я, конечно, виноват, не отрицаю, - говорил себе поручик, - мы оказались не в меру разговорчивыми, хотя собрались только для того, чтобы сообщить нашему товарищу приятную новость».
В приёмной, куда вошёл Долинговский, кроме дежурного адъютанта командующего подполковника Скворцова, находились ещё два молодых офицера, которые на общее приветствие поручика только молча кивнули головами. Пока поручик раздевался, подполковник Скворцов встал из-за стола, сделал несколько шагов навстречу Долинговскому, улыбнулся и протянул ему руку.
- Вы, Владимир Андреевич, как раз вовремя; только что его превосходительство спрашивал о вашем прибытии; он сейчас один и, вероятнее всего, ждёт вас. Я сейчас же доложу о вашем присутствии в приёмной.
В небольшую, уже знакомую поручику комнату, именуемую кабинетом командующего, Долинговский вошёл решительно и смело, как подобает человеку, который в подобных случаях черпает силу и поддержку в чувстве собственного достоинства. Сделав несколько шагов к сидевшему за столом генералу, поручик, руководствуясь уставной формой, доложил о своём прибытии весьма кратко.
Командующий улыбнулся и знаком пригласил его сесть. В глазах генерала, кроме напускного спокойствия, чувствовались задумчивость и серьёзность.
- Владимир Андреевич, - с любезной улыбкой обратился он к поручику, - вы, вероятно, уже догадались, что послужило поводом пригласить вас сюда?
- Так точно, ваше превосходительство, догадываюсь.
Наступило молчание; перед неизбежностью объяснений поручик вскочил на ноги, замер на месте так, как будто его внезапно пригвоздили к полу.
- Это моя вина, ваше превосходительство, - сказал поручик с обычным спокойствием, - я собрал товарищей, чтобы всем вместе порадоваться такому редкому в нашей армии событию, как присвоение очередного воинского звания. Время на поздравление подпоручика Гольдермана я предполагал употребить не более двух часов. Однако, за столом оказались офицеры, наделённые не только даром слова, но и склонностью к весьма злободневным рассуждениям, чего я не мог предусмотреть, собирая офицеров в доме виновника этого маленького торжества.
Генерал, следивший за выражением лица поручика, неожиданно встал, с достоинством расправляя плечи.
- Владимир Андреевич, не будем терять время на уточнение ваших застольных споров. События действительно очень печальные. Прежде всего неблагополучие складывается там, где прежде существовали преданность и верность. Тайные столичные язвы, особенно в последнее время, стали порождать преступную беспечность не только в нашем тылу, но и в самой армии. Сейчас для нас было бы немаловажно иметь не молву, разносимую устами случайных людей, а подлинную информацию не только о противоправных действиях толпы, но и о предпринимаемых мерах властей по их пресечению. Вы, Владимир Андреевич, человек столичный, у вас в Петрограде много достойных, влиятельных и высокопоставленных друзей и знакомых в правительственных, да и в дворцовых ведомствах. Было бы весьма кстати навестить их в ближайшее время.
Генерал замолчал и задумался, но после небольшой паузы продолжал:
- Что вы скажете, если я предложу вам недельную командировку в Петроград?
В глазах поручика засветилась радость.
- Ваше превосходительство, - сказал он, стараясь, насколько было возможно, скрыть свой восторг, - я не имею чести быть армейским разведчиком из-за недостатка знаний и опыта, но в столичном лабиринте я кое-что смыслю. В недельный срок я постараюсь узнать, до какой степени встревожена и возбуждена наша Столица сверху донизу.
Генерал покачал головой.
- Да, да, вы ведь помните, что пока в Петрограде был мир и согласие, мы были уверены и спокойны за наш тыл даже при нашем отходе на восток. Сейчас же, когда мы удручены нуждой, но полны отваги и готовим реванш в Курляндии, предусматривая отбросить противника за реку Виндаву и далее, на запад, мы не можем избавиться от раздражающего воздействия, идущего из самого сердца России. Наша армия будет способна одерживать победы только тогда, когда она почувствует за собой хорошо организованный тыл, который сможет в достаточной мере снабжать её продовольствием и снаряжением. Совсем недавно я принимал у себя председателя центрального военно-промышленного комитета господина Гучкова. И он заверил меня в том, что армия будет получать всё ей необходимое в таком количестве, какое требуется для ведения долгой войны.
Генерал грустно улыбнулся, покачал головой и молча отошёл к окну. Затем, повернувшись к поручику, сказал:
- В начале войны, когда у нас были снаряды и снаряжение, мы побеждали. Теперь же с онемевшей наполовину артиллерией и пехотой наша армия тонет в собственной крови. На что же надеяться нам, если в самом Петрограде, по словам господина Гучкова, начинают голодать люди? Однако, не будем сейчас говорить об обстоятельствах, складывающихся в Столице; надеюсь, через неделю мы поговорим о них более обстоятельно, не так ли, Владимир Андреевич?
- Так точно, ваше превосходительство. Я постараюсь в порядке частной инициативы ознакомиться не только с положением в городе, но и с мыслями влиятельных людей.
- Хорошо, Владимир Андреевич. Завтра вы отправляетесь в пункт «А» с пакетом для штаба пятой армии. Я прошу вас долго там не задерживаться. Возвращайтесь и оформляйте командировку в Петроград. У меня всё, можете идти.
Поручик, довольный столь неожиданным для него предложением и той доверительной любезностью, с которой генерал вёл разговор, вышел из вагона в приподнятом настроении. Он уже ни о чём не думал и только представлял себе, какое счастье снова увидеть друзей, Питер с его площадями, памятниками и теми парками и аллеями, где он чувствовал, как прикосновение рук и плеч любимой, вызывало в нём тайный восторг, доставлявший ему истинное наслаждение счастьем.
От командующего Долинговский отправился прямо в штаб фронта, где сразу же прошёл в оперативный отдел. Там поручика ознакомили с условиями доставки двух секретных пакетов, которые он должен доставить в пункт «А» не позднее шести часов вечера. Изучая маршрут следования, поручик наткнулся на небольшой участок дороги, между третьим и четвёртым охранениями, который показался ему не защищённым со стороны прилегающей к дороге лесной чащи. Здесь всё было смутно и не находило разумного объяснения: почему на самом довольно опасном участке маршрута не оказалось поста прикрытия?
Увидев серьёзный изъян в своих расчётах, поручик оперативного отдела сильно побледнел. Он пожал плечами и изобразил на своём лице удивление, которое можно было отнести к личному просчёту.
- Ах, чёрт возьми! – воскликнул он, - это же похоже на измену. Если завтра с вами, Вольдемар, что-нибудь случится, я буду арестован, как предатель.
- Ну что вы, Александр, ничего плохого со мной не случится; нас ведь трое всадников, мы что-нибудь придумаем в этом месте; не переживайте, всё будет хорошо, я ведь не новичок в этих делах.
И действительно, пакеты в установленный день были доставлены в назначенное время без приключений. А вот на обратном пути, не заботясь уже о том, что враг может находиться в засаде, трое всадников возвращались если не сказать кучно, то, по крайней мере, с небольшими по времени интервалами. Поручик, как и прежде, ехал последним и был спокоен и задумчив.
В тот момент, когда первый всадник оказался на самом видном участке дороги, из лесной чащи неожиданно прозвучал одиночный винтовочный выстрел.
Ранее было условлено, что при таком случае, всаднику, принявшему на себя удар врага, необходимо было упасть с лошади и сделать это так ловко, чтобы не сломать себе шею и доказать стрелявшему противнику, что пуля его попала в цель и выбила из седла несчастного. Этот весьма разумный тактический приём давал возможность избавиться от повторного выстрела врага и выманить его из своей засады. Два других всадника, незамеченные врагом из-за холмистого участка дороги, спешились и заняли удобные позиции на случай обнаружения и уничтожения противника.
Внимательным взором окидывал Долинговский обширную лесную поросль, выступавшую из тёмно-зелёной стены, которую образуют вершины вековых елей и сосен. В какое-то мгновение ему стоило немалого труда удержать себя и своего спутника, лежащего рядом на снегу, от немедленного уничтожения противника, который, вероятно, уверовав в свою победу и безопасность, нажимая на лыжи, выскочил из лесной чащи и, выказывая прыть охотника, направился к своей жертве.
- Попробуем взять живым, - сказал поручик, не отрывая глаза от противника, - однако, рисковать своей безопасностью не будем.
Прапорщик с удивлением посмотрел на него.
- Как это сделаем, господин поручик?
- Пора бы догадаться, Волков, вы - лучший стрелок в подразделении. Я припоминаю пари, когда вы единым выстрелом лишили прыгающую лягушку её задней лапки.
- Вот теперь мне всё понятно, господин поручик. Какой же лапки лишим этого охотника, правой или левой?
- Да любой; для нас сейчас важно - остановить его.
Едва поручик произнёс последнее слово, как тут же из ствола карабина прапорщика блеснуло яркое пламя. В одно мгновение лыжник, словно поскользнувшись, запрокинулся назад и, не выпрямляясь, упал на спину.
Прапорщик уже готов был вскочить на ноги и броситься к нему, но поручик удержал его.
- Вы что, хотите повторить ошибку противника? – воскликнул он, удерживая прапорщика Волкова за плечи, - мы ещё не знаем, сколько их там. Поручик и прапорщик стали ждать, напрягая слух и зрение. Прошло не менее пятнадцати минут, в течение которых не видно было никаких перемен.
Убедившись в безопасности, поручик, встав на локти, осмотрелся кругом; затем, поколебавшись, вскочил на ноги.
- Кажется всё тихо; вероятнее всего, мы имеем дело с охотником - одиночкой.
Поручик обвёл глазами холмистое пространство, покрытое не глубоким снегом. Затем, повернувшись к прапорщику, сказал:
- Теперь, поскольку этот вражеский воин переходит под юрисдикцию нашего управления контрразведки, мы с вами просто обязаны о нём позаботиться.
- Разрешите мне, господин поручик, притащить этого немца на его собственных лыжах вон в ту лощинку? Там в безопасности перевяжем ему ногу, чтобы он от потери крови не окочурился.
- Хорошо! Только будьте осторожны, вероятнее всего, он - профессиональный разведчик. К тому же он ведь только ранен и будет мстить за свою ошибку. Не выпускайте его из своего поля зрения. А я, как только увижу, что вы укладываете его на лыжи, забираю лошадей и - к Зотову. Вон, смотрите, Зотов тоже встал, и по тому, как он держится, нельзя сказать, что он ранен.
- Это говорит о том, господин поручик, что этот профессионал где-то основательно не доучился; двойной промах для настоящего разведчика просто не допустим.
- Ну что ж, в таком случае нам здорово повезло.
Поручик и Зотов, слегка задетый вражеской пулей, подъехали к месту укрытия на несколько минут раньше Волкова, которому потребовалось не меньше получаса, чтобы доставить раненого в правую ногу противника к условленному месту.
Поручик глянул в глаза Волкову и одобрительно кивнул головой.
- Ну, как он?
Волков поморщился, дёрнул плечами, как будто желая ответить: «Да, так себе». Потом сказал:
- Как малое дитя, попавшее в беду.
Поручик подошёл вплотную к пленнику, лежащему на широких охотничьих лыжах; лицо немца было бледно и искажено болью; можно было подумать, что он потерял много крови. Он был небольшого роста, довольно плотный, и по внешнему виду его можно было отнести к той породе людей, в которой вечно живёт покорность к своей собственной судьбе.
- Перевяжите ему ногу, - с обычной вежливостью сказал поручик, обращаясь к Волкову, - видимо, у него задета кость, коль он так сильно страдает; и осмотрите Зотова.
- О, моя рана не стоит того, чтобы из-за неё терять время; тем более, что я её уже смазал керосинцем.
- Каким керосинцем? - спросил поручик.
- Обыкновенным керосином, господин поручик, которым заправляют керосиновые светильники. В народе керосин используют и, как средство против заражения любой раны.
- Совершенно верно, господин поручик, - сказал Волков, - нам с детства знакомо это средство. У меня он тоже есть.
- Хорошо, если нет другого средства, используйте керосин, если он у вас есть. Только поторопитесь.
Через пятнадцать минут трое всадников, занимая нужную дистанцию между собой, покинули укрытие.
Чем ближе подъезжали они к черте города, тем чаще попадались им любопытные прохожие, которые с удивлением смотрели на лежавшего на крупе лошади человека с неуклюже вытянутой шеей. Он был туго привязан к седлу, как и пара охотничьих лыж, толстой серой верёвкой.
На углу приозёрной и набережной улиц маленький отряд повстречал офицера из отдела контрразведки штабс-ротмистра Соколова. Ещё издали, узнав поручика, офицер поспешил к нему навстречу.
- Ого! – произнёс он, указывая рукой на пленника, - похоже на то, что вы неплохо поохотились? Лазутчик?
- Он - самый, Виктор Сергеич, только теперь - бывший. Хорошо бы его прямо в ваш лазарет.
- Что? Он серьёзно ранен?
- Да, нет, ранен он нормально, но так получилось, что он потерял много крови.
- Так везите его прямо к доктору и передайте ему, чтобы завтра к утру он был в полном порядке; быть может, ваш пленник располагает важными для нас данными.
Ни разу за последнее время поручик не видел у ротмистра такого счастливого лица.
«Должно быть, что-то очень занятное произошло в моё отсутствие, - подумал поручик, загораясь любопытством».
- Виктор Сергеевич, по виду у вас сегодня удачный день?
Ротмистр не мог удержаться от радостного восклицания:
- Совершенно верно, Владимир Андреевич, сегодня день особый для всех нас, кому дорога Россия!
- Что же случилось? – спросил Долинговский, пренебрегая обычной сдержанностью.
- Убит Распутин.
Поручик вдруг почувствовал себя так, как будто он оказался в неловком положении, ибо в эту минуту всё его существо внезапно было поглощено любовью к Императрице-матери, которую лишили последней надежды на спасение Наследника. Однако, как ни очевидны были эти доводы для сердца молодого человека, гордость за Россию взяла верх; он заметно оживился, и этого уже было достаточно, чтобы на лице его появилась неподдельная радость.
Ротмистр с непониманием глядел на Долинговского, но, увидев через мгновение его торжествующий взгляд, воскликнул:
- Наконец-то произошло то, чего мы больше всего желали; кучка мракобесов, окружавшая Престол, разом получила возмездие за свои деяния. А скольких преступных соблазнов лишились те высокопоставленные чины, которые пользовались благоволением и дружбой Распутина.
Ротмистр сделал торжествующий жест с каким-то лихорадочным возбуждением. – Была бы моя воля, я охотно отправил бы всех их в штрафные части. Это, пожалуй, - единственное место, где можно хорошенько прополоскать мозги.
Долинговский улыбнулся.
- Да, это было бы здорово, но только такая порода людей обладает большими талантами приспосабливаться к любой обстановке. Для них враги - те же люди, с которыми тоже можно ладить. Однако, Виктор Сергеевич, нам пора; усталость валит с ног, хотя и сидим мы в седле, да и о лазутчике следует позаботиться.
- Хорошо, Владимир Андреевич, до свидания. Завтра, надеюсь, мы поговорим поподробнее и о лазутчике и о Распутине.
Офицеры пожали друг другу руки и, обменявшись дружественными взглядами, расстались.
Оживление, которое бросилось в глаза поручику Долинговскому, сразу же после прибытия его в штаб Северного фронта, вероятнее всего, было вызвано убийством Распутина. Первым, кого увидел Долинговский, был поручик Лобов, который вышел из оперативного отдела и направлялся к выходу.
Увидев Долинговского, Лобов быстрым шагом подошёл к нему, изображая на своём лице радость и удивление.
- Вольдемар, новость неслыханная! Клянусь честью дворянина, мне трудно совладать со своими разбушевавшимися чувствами. Неужели и в самом деле, Распутин мёртв? Говорят, что на гулянке у цыган его кто-то из собутыльников тайно прикончил, и в ночной тишине с той же осторожностью труп «старца» был сброшен в полынью.
- Откуда такие сведения? – спросил Долинговский.
Лобов с растерянным видом пожал плечами.
- По крайней мере, не из газет. Я только что просмотрел последнюю почту из Питера. Вероятнее всего, известие пришло к нам по телеграфу. Сейчас я иду в аппаратную. Если хотите, мы пройдём вместе.
- Нет, Мишель, я - только что из седла, устал; сейчас отчитаюсь о командировке и - на отдых.
- Ну и выдержка у тебя, Вольдемар, ничего не скажешь. Тогда, пока.
- До встречи, Мишель!
В течение двух дней слухи об убийстве Распутина достигли столь высокой степени разглагольствований, что стали походить на некое возмездие небес, как сокрушение злой силы, губившей Россию. Даже с появлением газет, которые были переполнены восторженными статьями, рамки суждений провинциальной публики продолжали увеличиваться с необъяснимой силой инерции. Самые бойкие на язык обыватели наделяли чернобородого старца с насупленными бровями, косо глядевшего с газетных страниц, могуществом демона, который тайно проник в царские покои и воплотился в прорицателя.
Все эти разговоры поручик воспринимал без ощущения особого волнения, но с каким-то внутренним настораживающим предчувствием, сквозь которое временами прорывалась страшная мысль об обречённости Наследника. И, несмотря на то, что он был человеком здравомыслящим со спокойным темпераментом, он не в силах был не думать о чрезвычайных невзгодах глубоко любящей матери, от чего делался в эти мгновения весьма озабоченным. Он был уже достаточно опытным молодым человеком и хорошо понимал, что теперь глаза Государыни не будут глядеть на него так ласково, как это было всегда при встречах, да и сами встречи вряд ли будут возможны после такого события, которое надолго западёт в душу любящей матери, лишившейся последней надежды.
В этой непростой обстановке одна только мысль утешала Долинговского: он уже представлял себе, какое счастье - снова увидеть Питер, где впервые в жизни было столько тайных страданий, наслаждений и страстей. Однако, по какой-то неизвестной ему причине командировку в Петроград, как ранее было условлено, откладывали на неопределённое время. Но, прекрасно зная внутреннюю армейскую жизнь, поручик не терял надежды на успех и был готов к отъезду в любую минуту. А тут ещё слухи о поимке убийц Распутина, но, пока что, это только предположение толпы, и ничего конкретного, - продолжал успокаивать себя поручик. Да и в газетах об убийцах ничего не сообщалось, кроме краткого сообщения о том: «… что в ночь с шестнадцатого на семнадцатое декабря был убит «старец» Григорий Распутин», и к этому множество всяких домыслов. Но поручик догадывался и сильно переживал за своих друзей. Да и полной уверенности в том, что убийцы неизвестны Государыне, у поручика не было. Ему хотелось верить, что сердце Государыни не могло очерстветь настолько, чтобы, воспользовавшись своей неограниченной властью судьи, жестоко покарать виновных.
В эти тревожные дни поручик Долинговский много думал, мало говорил и почти внешне оставался невозмутимым. У него была своя особая порядочность, именуемая законом чести, поэтому, постигая глубину возможной участи друзей, он жестоко страдал, а порой, когда чувства начинали сильно беспокоить его, он едва мог дождаться вечера, чтобы покинуть армейскую суету и оказаться только со своими мыслями.
В своих постоянных размышлениях о друзьях, он представлял их себе, как внушительную и крепко сплочённую силу, и в то же время понимал, что негодование Государыни будет таким непреодолимым и жестоким, что смертная казнь станет неизбежной. «О, нет, только не это, - кричал в глубине души поручика голос Софиста, - это будет вызов всей России; Государыня навеки будет повинна в страшном грехе».
Пожалуй, эти три последних дня были самыми тяжёлыми днями в жизни поручика Долинговского; предполагаемый гнев Государыни порождал в нём какое-то смутное неистовство.
Полная неосведомлённость о подлинности событий, происходящих в Петрограде, и отсутствие какой бы то ни было связи со своими друзьями, не давали ему покоя ни днём, ни ночью.
И действительно, душевный разлад молодого человека день ото дня усиливался. Да и погода в самый разгар зимы разбушевалась не на шутку; сильный ветер со снегом бил в лицо и смело вступал в единоборство с идущим человеком. В один из вечеров от такой снежной бури лицо поручика покрывались сетью белых водянистых чешуек, слепивших глаза и мешавшим ему видеть дорогу. Он шёл, не торопясь и не укрываясь от бури, укрощая своё душевное волнение отчаянной дерзостью, которую он смело выказывал разбушевавшейся стихии. В те мгновения, когда среди серой мглы стал обрисовываться его дом, поручик увидел человека, стоявшего на площадке крыльца в большой меховой шубе.
Заметив идущего к дому поручика, незнакомец быстро спустился с крыльца и виноватой походкой засеменил ему навстречу.
Долинговский спокойным и строгим взглядом пристально посмотрел на незнакомца, когда тот, подойдя вплотную к поручику, любезно поклонился.
- Ваше сиятельство, Владимир Андреевич, вы не узнаёте меня?
- Не может быть! Здесь, сейчас, среди бушующей стихии вы оказываетесь у моего дома, не в Питере, а тут в Пскове. Неужели, Сергей Дмитриевич, что-то случилось с великой княгиней Марией Павловной?
- Нет, нет, ваше сиятельство, не беспокойтесь; слава богу, с великой княгиней Марией Павловной всё - хорошо, она жива, здорова, но только в большом волнении. Её высочество беспокоится о здоровье великого князя Дмитрия Павловича.
Слова камердинера великой княгини заставили вздрогнуть поручика.
- А что с Дмитрием Павловичем?
- Как, вы разве не знаете, что его высочество Дмитрий Павлович под подозрением Её Величества?
- Да, тут много ходят слухов в связи с убийством Распутина, но при чём тут Дмитрий Павлович?
На несколько секунд оба собеседника словно окаменев, молча смотрели друг на друга.
- Ваше сиятельство, вы уж простите меня старика, я - всего лишь слуга, и такие разговоры…
Он не договорил, в глазах его светилась привычная покорность; по взгляду можно было видеть, что он разделяет беспокойство своей госпожи.
- Мне велено найти вас, ваше сиятельство, и передать вашему сиятельству вот это письмо…
Камердинер достал из бокового кармана шубы конверт и передал его поручику.
- Её высочество просили передать вашему сиятельству лично в руки.
Поручик взял конверт, повертел его в руках и хотел уже что-то спросить, но порыв ветра в этот миг был настолько сильным, что ему пришлось невольно повернуть голову.
- Да, что же мы стоим на семи ветрах? - воскликнул поручик с добродушным оттенком в голосе. – Давайте войдём в дом!
- Ваше сиятельство, время уже позднее, и метель усиливается, возвращаться мне надобно. Да и кучер за углом меня дожидается.
- Да, да, пожалуй, так будет лучше, до свидания, Сергей Дмитриевич.
- До свидания, ваше сиятельство.
С этими словами камердинер учтиво поклонился, повернулся и через минуту растворился в серой снежной пыли.
Поручик глубоко вздохнул, повернулся и вошёл в дом. Он понимал, какая страшная опасность угрожает Дмитрию…
«Вероятнее всего Мари владеет более свежей информацией, чем я, - говорил он себе, - мне известно лишь то, что Дмитрий - один из участников заговора, а она уже знает, что заговор раскрыт».
Мысли поручика устремились в Петроград; он опасался за друзей, поэтому ему хотелось в это трудное время быть рядом с ними.
Войдя в дом, он, не раздеваясь, прошёл в прихожей к стоявшему креслу, сел в него, не заботясь об удобстве, распечатал письмо и прочёл:
«Милый Вольдемар, пользуясь случаем, пишу вам, находясь в большой тревоге за Митю. Вы - лучший друг Мити, и для вас его судьба так же небезразлична, как и для меня. Я была бы очень рада повидаться с вами, Вольдемар, но не смею надеяться, поскольку вы находитесь на службе нашего любимого Отечества со своими обязанностями. Однако, если среди ваших служебных дел вы сможете найти время повидаться со мной, я буду ждать вас завтра в течение всего дня в доме баронессы Вышнеградской.
Ваш неизменный друг Мари».
Руки поручика упали на колени; он кашлянул и задумался.
В это время часы, стоявшие в гостиной над пылающим камином, пробили полночь. Минутой позже из гостиной в прихожую вошла миловидная старушка лет шестидесяти пяти в цветном домашнем халате и в белом чепце, обшитом кружевами.
Поручик сразу же повернул голову и с улыбкой взглянул на неё.
- Господи, Авдотья Степановна, вы не спите? Наверно, я разбудил вас?
- Что вы, что вы, Владимир Андреевич; какой уж тут сон, когда за окнами такое ненастье. Тут совсем недавно заходил какой-то господин, спрашивал вас, а когда я сказала, что вас нет дома, и предложила ему подождать вас в гостиной у камина, он отказался и сказал, что подождёт вас на улице. Я стала возражать, ссылаясь на непогоду, но он был неумолим.
- Ну, что же тут поделаешь? У каждого человека свои прихоти.
На другой день, рано утром, едва только поручик открыл глаза, старые мысли вновь стали наполнять очищенную сном голову.
«Господи, чем я могу порадовать Мари? - спрашивал он себя, - она так любит своего брата и хочет хоть что-нибудь услышать от меня в своё утешение. А что я могу сказать ей, кроме того, что действительно может произойти нечто ужасное».
Оставаясь чрезвычайно озабоченным таким безвыходным положением, он ломал себе голову, подбирая разные, более или менее подходящие слова и фразы, которые мгновением спустя, уже казались ему совершенно нелепыми. Он чувствовал себя в это утро до такой степени растерянным, что был готов душою и сердцем на любые, самые дерзкие поступки.
«Сегодня я скажу Мари, что завтра обязательно буду в Петрограде, - рассуждал он сам с собой, - сейчас же иду к Николаю Владимировичу и буду настаивать, что бы он принял меня. Пожалуй, это единственная возможность доказать Мари, что я разделяю её опасения и в то же время не стою в стороне безмолвно, а хочу лишь одного: в это трудное для моих друзей время быть с ними рядом».
Отношения Долинговского с командующим армиями Северного фронта генерал-адъютантом Рузским были самыми тёплыми. Сам Николай Владимирович считал поручика Долинговского вполне подходящим для себя человеком, ибо, прежде всего, поручик - человек умный и честный, который любит Россию и хорошо служит во благо её, вмеру осторожен, справедлив и требователен с подчинёнными, тактичен с равными, хорошо держится перед начальниками; и, наконец, человек с чисто аристократическим воспитанием, он всегда может рассчитывать на внимание самых высокопоставленных сановников. Но, самое главное, о чём никогда не забывал генерал Рузский, хорошо знавший жизнь Двора, было то, что после безвременной кончины матушки поручика покровительницей молодого человека стала Её Величество Государыня Александра Фёдоровна. Душевная чистота и отсутствие в характере поручика недобрых чувств, привлекало к нему даже самого сдержанного человека. Поистине, у него были отменные качества не только внутреннего уклада, но и превосходные данные внешнего порядка: молодость, красота и обаяние, выдержка и самообладание; люди такого склада, как поручик Долинговский, с таким состоянием и знатностью, оказываются с большой выгодой для своей карьеры. Однако, поручик из-за своей крайней незаурядности о карьере никогда не мечтал; жил и служил так, как подсказывала ему его совесть и порядочность.
Вот и теперь под сильным воздействием той же совести и порядочности он смело перешагнул порог небольшой приёмной комнаты командующего.
- О! Невероятно! Да, это просто чудо, Владимир Андреевич! – воскликнул дежурный адъютант командующего, бросая удивлённый взгляд на поручика. – Вы владеете даром телепатии? Я только что послал курьера за вами.
- Вероятнее всего, так оно и есть, господин подполковник, хотя сюда я пришёл сугубо по своей воле.
- И весьма кстати, Владимир Андреевич; его превосходительство ждёт вас. Раздевайтесь, я доложу его превосходительству о вашем приходе.
Как всегда в таких случаях, офицеры, приглашённые к большому начальству, сильно волнуются и успокаиваются лишь тогда, когда начальник своей доброжелательной улыбкой как бы снимает с него тягостные мысли. Что же касается поручика, то тут для волнения были две причины: во-первых, у поручика был свой, уже готовый к действию план, стоивший ему целого утра волнений, который теперь может рухнуть, как карточный домик; эта мысль порождала у молодого человека сильное волнение, которое ему трудно было подавить. И во-вторых, такой срочный вызов ничего хорошего поручику не предвещал. Поэтому, в последние минуты им овладела одна единственная мысль: во что бы то ни стало необходимо убедить его превосходительство в том, что сейчас, когда вся Столица бурлит страстями, распалёнными убийством Распутина, командировка в Петроград, намечаемая ранее, могла бы оказаться сейчас весьма и весьма полезной. С этой мыслью Долинговский вошёл в кабинет командующего.
***
ГЛАВА 13. КОМАНДИРОВКА В ПЕТРОГРАД. ЗАДЕРЖАНИЕ РЕЗИДЕНТА
Генерал сидел за столом с таким озабоченным выражением лица, словно он был чем-то сильно расстроен. Но спустя несколько секунд, он принимал поручика в самом нормальном расположении духа. Предложив Долинговскому сесть, он провёл рукой по-своему высокому лбу и, печально улыбнувшись, сказал:
- Владимир Андреевич, сегодня утром у меня состоялся разговор по телефону с главой военно-промышленного комитета Александром Ивановичем Гучковым. Помимо служебных дел он сообщил мне важную, но весьма печальную новость: в Петрограде уже стало известно, что участниками покушения на Распутина были: князь Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович и депутат Государственной думы господин Пуришкевич. Я знаю, что князь Юсупов и великий князь Дмитрий Павлович - ваши самые близкие друзья. Мне очень жаль молодых патриотов России, я сочувствую вам, Владимир Андреевич, и переживаю за то, что тайна покушения на Распутина открылась так быстро.
- Случилось то, ваше превосходительство, чего я больше всего опасался. Я знал о желании друзей уничтожить Распутина и молил бога, чтобы эта тайна не была раскрыта, ибо из слов Государыни я знаю её отношение к Распутину. Этот человек был её последней надеждой спасения сына. Она никогда не простит им этого патриотического поступка. Я говорил друзьям об этом и просил соблюсти величайшую осторожность. Ваше превосходительство, они уже арестованы?
- Со слов Гучкова, официальной достоверности в том, что они арестованы пока нет, но есть предположение, что до приезда Государя в Царское Село из Верховной Ставки, ваши друзья будут находиться под домашним арестом в Сергиевском Дворце. И вот ещё, что особо отметил Гучков: после того, как народ узнал имена ваших друзей, на улицах, в частных домах, в ресторанах, в офицерских собраниях столичных воинских частей люди требовали гимнов и пили за их здоровье; даже рабочие на заводах и фабриках прекращали работу, дружно митинговали и кричали им «Ура!». Я думаю, что было бы большой ошибкой с вашей стороны, господин поручик, не поддержать таких замечательных друзей в исключительно трудное для них время. Немедленно оформляйте недельную командировку в Петроград и не забудьте о нашей прежней договорённости. Вы свободны, Владимир Андреевич.
«Господи, вероятно я родился в рубашке, - говорил себе поручик, оказавшись на улице; какое счастье, завтра к вечеру я буду уже в Петрограде. А сейчас поймаю извозчика и прямо - к Мари, хотя обрадовать её могу лишь непоколебимым доверием к своим друзьям».
Усадьба баронессы Вышнеградской, где остановилась великая княгиня, поручику была хорошо знакома. Ещё в былое время в этом семействе гостили молодожёны, возвращавшиеся из путешествия по Европе, великий князь Александр Николаевич (будущий Император Александр II) и его супруга принцесса Гессен-Дармштадская, наречённая в православии Марией Александровной. С тех пор дружеские отношения с гостеприимным семейством Вышнеградских поддерживались многими членами императорской фамилии. Прошлым летом здесь два дня гостил великий князь Дмитрий Павлович, родной внук Императора Александра II. Вместе с в.князем гостил здесь и его друг, поручик Долинговский.
И вот теперь к воротам этой усадьбы только что подъехал на извозчике поручик Долинговский. Было одиннадцать часов дня, не самое подходящее время для визитов. Через минуту, пересекая двор, к воротам спешным шагом подошёл слуга и отпер калитку. Бросая на офицера пытливый взгляд, он вдруг оживился, улыбнулся и, почтительно поклонившись поручику, вероятно, признавая в нём знакомого господина, ласково сказал:
- Ваше сиятельство, вся прислуга предупреждена о вашем визите; пожалуйте в дом. Я сейчас же доложу о вас их сиятельствам.
Поручик и лакей направились через двор к крыльцу, и по обычаю в этом доме лакей первым перешагнул порог гостиной и доложил о его сиятельстве Долинговском.
Великая княгиня Мария Павловна, несмотря на то, что давно уже ждала поручика, казалось, была застигнута врасплох; глаза её, живые и умные, внезапно широко раскрылись, выражая в равной степени чувства нежности, ужаса и сильной тревоги.
- Вольдемар! – воскликнула великая княгиня, с жаром беря поручика за локоть руки, - я в отчаянии за Митю; до меня дошли слухи о его больших неприятностях: Митю и Феликса обвиняют в покушении на Распутина. Это правда, Вольдемар?
Поручик в ответ отвёл в сторону глаза; волнение, охватившее его, не давало ему произнести ни слова.
- Господи, Вольдемар, ваше молчание, надо понимать, как подтверждение самой страшной действительности?
- Ваше высочество…
- Ах, Вольдемар, вы забыли меня? Перед вами - всё та же Мари.
- Извините меня, Мари. Я хотел сказать, что сейчас Государь едет из Ставки в Царское Село. До его приезда никто не имеет права что-либо решать по делу покушения на Распутина. Я только что был у командующего фронтом; ему из Петрограда позвонил депутат Государственной думы господин Гучков. Он передал, что после того, как народ узнал имена патриотов России, на улицах, в парках, в частных домах, в офицерских собраниях столичных воинских частей люди требуют гимнов и кричат «Ура!». Даже рабочие на заводах и фабриках бросают работу, собираются на митинги, где грозят массовыми забастовками в случае применения репрессивных мер к патриотам России.
- Вольдемар, он назвал участников?
- Да, Мари. Они - мои самые лучшие друзья. Однако, когда генерал спросил о подлинности этих сведений, Гучков ответил, что такими не располагает, а передаёт всё то, о чём говорит весь город.
- Вольдемар, а когда ожидают Государя в Петрограде?
- Сейчас трудно сказать; время следования императорского поезда держится всегда в строжайшем секрете. Однако, если учесть отдалённость Могилёва от Петрограда, то, пожалуй, Государь уже в Петрограде.
Великая княгиня с тревогой глянула на поручика и уже хотела что-то сказать, но в это мгновение боковая дверь гостиной отворилась, и в гостиную вошла тучная хозяйка дома, баронесса Вышнеградская, которая, увидев поручика, кивнула головой и мило улыбнулась ему, как старому знакомому, а затем, подойдя ближе, протянула ему руку для приветствия.
- Рада видеть вас, Владимир Андреевич!
Поручик в ответ учтиво наклонил голову и слегка коснулся губами руки баронессы.
- Господи, Мари, Владимир Андреевич, - сказала баронесса нежным умоляющим голосом, - ради бога, избавьте меня от неизвестности, скажите: что-нибудь изменилось в судьбе Дмитрия Павловича?
- Олечка, дорогая, вероятнее всего, Митя арестован.
- Как? Кем Арестован?
Поручик стоял неподвижно, следя глазами за великой княгиней.
- Государём, Олечка, Государём.
Говоря эти слова, великая княгиня с усилием сдерживала раздражение.
Баронесса пожала плечами.
- Но ведь Дмитрий Павлович - двоюродный брат Государя, как можно?
- Ну что ж, - сказала великая княгиня, стараясь успокоиться, - времена меняются, совсем недавно Митя действительно был в большой милости и у Государя и у Государыни. Помню, что ещё в детстве Митю и меня сильно любил наш дядя, Александр III, он в Мите души не чаял. Теперь же Венценосная Семья уединилась в Царском Селе, окружила себя непроницаемым кольцом распутинского влияния, основанного на подпольных интригах, которые Митя ненавидит и душой и сердцем. Самого же Распутина он считает чёрным человеком, поднявшимся с самого дна русской жизни, который несёт в себе полное попрание и разложения всех нравственных начал в России.
- Господи, дорогая Мари, я всё время задаю себе один и тот же вопрос: как удалось сибирскому бродяге так ловко обмануть Государя и Государыню? Не стоит ли за спиной этого мужика какая-то тёмная сила, которая добивается, как сказали вы, нравственного разложения России, чтобы ввергнуть нашу страну в чёрную дьявольскую пучину? Как вы думаете, Владимир Андреевич?
- Сударыня, я, как и Дмитрий Павлович, ненавидел этого мерзавца; более того, его ненавидела вся Россия за его невежество, цинизм и разврат, который на самом высоком уровне позорил нашу честь и наше достоинство.
Затем, обратившись к великой княгине, поручик сказал:
- Мари! Я не могу далее ждать, пользуясь только слухами. Если мои друзья действительно в опасности, я должен быть среди них и сделать всё возможное, чтобы оказать им посильную помощь.
Великая княгиня покачала головой.
- Так могут поступать только настоящие друзья. Но ведь они находятся не в Пскове.
- Завтра утром я буду уже в Петрограде; Я увижусь с друзьями, и там будет видно, что нужно сделать для того, чтобы их честью и достоинством гордилась вся Россия.
Великая княгиня, печально вздыхая, протянула для прощания руку.
Затем, простившись с баронессой, поручик направился к выходу.
Подруги провожали его доверчивыми, добродушными взглядами, находясь под впечатлением этой короткой, но трогательной встречи.
В половине одиннадцатого ночи поезд, набирая скорость, отходил от станции Псков. В купе, где находились два полковника, штабс-капитан и поручик Долинговский, было прохладно и, как показалось поручику, не совсем уютно. Но спустя полчаса, после того, как офицеры, дополняя армейскую субординацию вежливым вниманием, представились друг другу, главное место в купе заняли чувство уважения и добродушие.
И действительно, всё шло к тому, что все участники этой необычной сцены знакомства, случайно собравшиеся в тесном четырёхместном купе, старались избегать каких-либо личных эфемерных возвышений и были готовы продолжать свой путь в достойном согласии. Однако, тут следует заметить, что штабс-капитан держал себя при данных обстоятельствах весьма застенчиво, хотя и не стеснял себя маленькими дипломатическими хитростями, которыми, как казалось поручику, он желал расположить к себе всех своих попутчиков. Ему было не более тридцати пяти лет. Плечами он напоминал легендарного Геркулеса, а благодаря невысокому крутому лбу и грубо заострённому носу, а так же маленьким неприметным глазкам, он походил на человека простого и весьма заурядного. Он так мастерски владел своим вкрадчивым благозвучным голосом, что каждое его слово, даже самое случайное, звучало в его устах с какой-то убеждающей силой. При знакомстве он представился офицером разведки.
- Господин капитан, - спросил полковник, загораясь любопытством к разведывательной службе, - вы, вероятно, следуете с самой Риги?
- Так точно, господин полковник, - ответил штабс-капитан, угадывая значение вопроса, - из города, сплошь наводнённого вражескими лазутчиками?
- И это говорите вы, офицер разведки? Разве ваше ведомство считает себя вправе говорить о том, что теперь все козыри находятся в руках нашего противника? Признаюсь, мне не по душе ваши слова; Разведка всегда возбуждала во мне представление об исключительных качествах людей вашей профессии. И что же я слышу? Это - чистосердечное признание своего поражения! Создаётся впечатление, господин капитан, что вы уже сдали противнику свои позиции…
- Господин полковник, один из дипломатов, не помню сейчас, кто это был, задал себе такой вопрос: «Что сложнее: дипломатия или сама жизнь?..», сейчас я бы сказал, что дипломатия намного сложнее, ибо я в затруднении что-либо ответить на вашу слишком мрачную шутку. Мы - военные люди; в нашей жизни можно гордиться только доблестью и победами. Но, где же они? Противник - в тридцати километрах от Риги, а в некоторых местах и того ближе. Разве это не смущает ваш покой, господин полковник? Ведь, как вы сказали, вы командуете довольно внушительными силами. Однако, несмотря на всё это, вы так же, как и я, - на тех же колёсах, уносящих нас с каждой минутой всё дальше и дальше от наших истинных позиций.
Несомненно, полковник почувствовал бы себя оскорблённым до глубины души, как это и бывает с высокими чинами, если бы штабс-капитан не притушил свой ответ тональностью голоса.
Надо было видеть, с каким усилием воли полковник перевёл разговор и всё своё внимание в русло политики.
- Ну что же, господин капитан, имею честь довести до вашего сведения, что я следую в Петроград с вполне определённым и важным заданием.
Дав это объяснение, он тут же добавил с доброжелательным оттенком в голосе:
- Господа, с некоторого времени я чувствую, что во мне происходит борьба между верой в нашу победу и каким-то смутным опасением. Пожалуйста, поймите это, господин капитан. Искренне сожалею о своём подозрении.
Полковник поднял голову и, увидев во взгляде штабс-капитана добродушную улыбку, добавил уже значительно:
- Да, господа, сейчас не то время, чтобы кто-либо из военных чинов мог бы без приказов и особых поручений разъезжать в своё удовольствие. Война идёт на землях Российской империи, и мы не вправе забывать об этом. Слава богу, положение с обеспечением армии начало выправляться. Однако, несмотря на это, усиливаются опасения, что война может породить определённые трудности. Военные неудачи прошлого года ослабили моральный дух всех тех, кто ещё вчера со слезами восторга произносили патриотические речи. Чтобы избежать упадка моральных сил и поднять боевой дух армии, нам необходимо в условиях позиционной войны перестроить свои планы и перейти к новой стратегии ведения боевых действий.
Не меняя выражения лица, говоривший повернулся к своему коллеге, полковнику Гольцеву.
- Вадим Сергеевич, я думаю, что вы со мной согласитесь: такие примеры уже имеют место?
Тот утвердительно кивнул головой.
- Да, господа, - продолжал оратор, - такой пример действительно есть. Смелые действия Алексея Алексеевича Брусилова, что называется, смели противника на участке фронта шириной в 340 вёрст; была занята довольно немалая территория Галиции.
В голосе полковника Громова, произносившего эту речь, слышалась такая искренность, на которую был способен только истинный патриот.
Полковник Гольцев, сидевший по его правую руку, неожиданно поднял голову и спокойно сказал:
- Да, действительно, тактика генерала Брусилова оказалась для всех австро-венгерских армий большой неожиданностью. Если бы другие наши фронты поддержали бы Алексея Алексеевича, скоро пришёл бы конец нашим беспокойствам.
По выражению лица штабс-капитана можно было догадаться, что он не до конца понимает или не желает понять всей важности заслуг Брусилова.
- Господин полковник, - спросил он не без любопытства, - позвольте узнать, что же нового было в тактике его превосходительства генерала Брусилова?
Полковники переглянулись между собой, как бы советуясь, кому надлежит ответить. Но, поскольку штабс-капитан продолжал взирать на полковника Гольцева, последнему ничего не оставалось, как дружески кивнуть головой и удовлетворить настойчивую просьбу своего попутчика. Но прежде, чем ответить, он откинулся на спинку дивана и, взглянув в лицо штабс-капитана, сказал:
- Господа, то, что я намерен сказать здесь, пока не выносится из стен армейских корпусов. Прошу помнить об этом, господа.
Затем, обращаясь к полковнику Громову, сказал:
- Семён Павлович, быть может, это сделаете вы?
- Нет, нет, продолжайте, Вадим Сергеевич.
Полковник Гольцев в ответ лишь кивнул головой.
- И так, господин капитан, поясняю буквально в нескольких словах: новизна тактики прорыва обороны противника состояла в том, что генерал Брусилов осуществлял его внезапно всеми армиями Юго-Западного фронта на узких участках с последующим развитием прорыва в стороны флангов и в глубину противника. Такой манёвр на участках прорыва обеспечивал: во-первых, значительное превосходство в живой силе и в вооружении; во-вторых, быстрые темпы развития тактического прорыва и превращение его тем самым в оперативный прорыв.
Полковник Громов, следивший за выражением лица штабс-капитана при этом сообщении, заметил, что в его холодных глазах не было и намёка на то, чтобы вникнуть в суть такой тактики; вероятнее всего, думал он, этого человека интересуют какие-то другие мысли. Должно быть, в головах разведчиков живёт своё профессиональное понимание.
Но, прозвучавшая затем столь дерзко неуважителная фраза из уст штабс-капитана: «Ну, и что же из этого получилось?» - не только сильно удивила полковника Громова, но и повергла его в такое недоумение, словно он увидел перед собою зловещую акулью пасть.
- Как? – воскликнул он, стараясь согнать с лица раздражение, - это всё, что вы можете сказать о великом таланте?
Губы полковника были совершенно бесцветны, а на белом лице запечатлелась такая возвышенная мощь интонации произнесённых слов, что штабс-капитан вздрогнул от необычного зрелища, захватившего его врасплох.
Полковник Громов, ища поддержки, глянул на полковника Гольцева. Между тем штабс-капитан с трудом справлялся со своим волнением.
- Вот, Вадим Сергеевич, такая наша смена - в действительности.
Полковник Гольцев не ответил и постарался переменить разговор.
- Господа, - сказал он, обводя глазами собеседников, - нам сейчас важнее поговорить о чрезвычайных и сенсационных событиях в нашей столице. Надеюсь, господа, эти события были для всех нас приятным сюрпризом. Я имею ввиду убийство Распутина. Уверен, господа, что убийство этого мерзавца, присосавшегося к Высокородной Царствующей семье, будет воспринято по всей России, как патриотический акт.
По выражению лица полковника Гольцева было заметно, что он считает это событие не менее важным, чем прорыв генерала Брусилова.
Все попутчики Гольцева с большим вниманием слушали его. Но стоило только произнести ему последнее слово, как в глазах полковника Громова сверкнула молния.
- Господа, - сказал он, вставая и хмуря глаза, - убийство Распутина – действительно, ни с чем несравнимое событие. И как мне кажется, убили не человека, а сатану в образе человека. Если бы он был обыкновенным мужиком, он легко бы запутался и растерялся в сложных сплетениях придворной и светской жизни. А он держался независимо и фамильярно, словно видел своих собеседников насквозь. Да и в Царский дворец он вошёл спокойно и смело, как будто в свою собственную избу.
Поручик Долинговский поднял голову и глянул в глаза говорившему.
- Господин полковник, - с обычной вежливостью спросил он, - вы говорите весьма убедительно, должно быть, вы видели всё это собственными глазами?
- Да, поручик, почти что так. С начальником дворцовой полиции полковником Герарди мы - старые приятели. Впервые в Царский дворец Распутин попал в 1907 году. К этому времени он обрёл уже ореол «Святого старца прорицателя». В последнее время по распоряжению Дворцового коменданта генерала Воейкова ему было разрешено входить в Царский дворец совершенно свободно. Более того, старшему городовому у ворот Александровского дворца было дано указание: приветствовать «старца» при его появлении молчаливым доброжелательным поклоном. Представьте себе, господа, бородатого мужика в крестьянском зипуне встречают в Царском дворце, словно заслуженного боевого генерала… Кому это понравится? А правительственная чехарда, где по указанию Распутина назначали и смещали министров; для таких перестановок в высших сферах достаточно было записки полуграмотного мужика; так что, господа, что бы спасти монархию в России, как институт власти, необходимо было покончить с сатаной.
- Господин полковник, - снова заговорил поручик, - всё то, о чём вы говорите, могло осуществляться не без покровительства могущественных людей?
- Вы верно подметили, поручик, без покровительства Государя и Государыни Распутина не только к порогу дворца не допустили бы, но даже духа его не было бы в Царском Селе.
- Извините, господин полковник, - сказал поручик, заметно тушуясь, - ещё хотелось бы знать: по какой причине Государь и Государыня стали покровительствовать Распутину?
- Ваш вопрос, поручик, имеет две стороны: объективную и субъективную… Для Государя и Государыни объективной реальностью является неизлечимая болезнь их единственного сына, Цесаревича Алексея. Он болен гемофилией; этот недуг передаётся при рождении только мужскому полу. Государыня знает, что Она сама передала эту болезнь сыну и глубоко терзается постоянными опасениями за Его жизнь. Находясь постоянно в таком болезненно-мучительном положении, Государыня слепо уверовала в божественные возможности Распутина, который своей сатанинской силой у постели больного внушил Ей, что пока он будет близок к Царской семье, Цесаревич будет жив и здоров. Вот такие субъективные обстоятельства окончательно и всерьёз покорили Царское Село. Господа, до сих пор я воздерживался от высказывания своего мнения, - продолжал полковник Громов решительным тоном. – Как простой смертный, я понимаю любящую мать, но, как подданный Её Величества, я осуждаю Её. С детства в моём сознании Царская Семья была окружена каким-то высшим божественным ореолом. Для меня всегда было великой честью быть подданным Её Величества. Однако, с появлением в Императорском доме сатаны, принявшего облик «старца-богомольца», мои прежние иллюзии стали превращаться в брезгливые предубеждённые чувства.
- Семён Павлович, вы всё время говорите только о Государыне, - сказал полковник Гольцев, - а, что же - Государь?
- Государь, господа, по природе своей застенчив и предпочитает жизнь в тихом интимном семейном кругу. В уединённой обстановке Царского Села он постоянно привыкал подчинять свою волю настойчиво-властному характеру Государыни. А приняв на себя по настоянию Государыни Верховное командование, почти уступил свою власть во внутреннем управлении Государыне.
- Всё, что вы нам рассказали, господин полковник, может убедить каждого человека в том, что убийство Распутина было делом неизбежным?
- Да, капитан, - ответил полковник Громов, - было бы большой глупостью сомневаться в этом.
Штаб-капитан кивнул головой в знак согласия, но взгляда своего не отвёл; глаза его всё так же горели любопытством.
- По вашему взгляду, капитан, я вижу, что вы хотите ещё о чём-то спросить меня?
- В своём рассказе, господин полковник, вы не коснулись не менее важного вопроса.
- Какого же?
Собеседники обменялись доверительными взглядами.
- Господин полковник, какую выгоду для себя находят немцы в этой путанице дворцовых интриг?
- Господи, помилуй, да ведь это - прямой вопрос к разведке, а значит - и к вам, молодой человек. Или, может быть, вы хотите сверить свои разведданные с моей информацией? Грустно, грустно за нашу разведку. Но, я готов с пользой для России поделиться с вами, капитан. Однако, хочу сказать вам: мои познания настолько ничтожны, что могут показаться вам, человеку с большим опытом, обычной уличной молвой.
Полковник Громов вдруг задумался, словно его осенила какая-то важная мысль. После непродолжительной паузы, он обратился к полковнику Гольцеву:
- Вадим Сергеевич, а вправе ли мы, вообще, вести здесь подобные разговоры? Мне вдруг показалось, что я не в меру стал разговорчивым, если не сказать об этом хуже. Ведь все мы являемся подданными Его Величества Государя, и этот принцип лежит в основе жизни людей великой России.
- Всё это верно, Семён Павлович, у нас действительно есть своя особая порядочность, которую мы всегда чтим, как закон нашей высокой чести. Но тут особый случай: до вчерашнего дня чёрная тень Распутина томила и мучила нас всех. Мы видели это зло, которое унижало всю Россию. Боясь нарушить запреты нашей подданнической чести, мы слишком долго молча ждали, когда же, наконец, Государь освободиться от страшного распутинского гипноза. И вот этот день настал. Теперь нам надо помочь Государю преодолеть свою собственную нерешительность и повести Россию к победе.
С последними словами полковника Гольцева полковник Громов глянул в глаза штабс-капитана и продолжал:
- Так что, господин капитан, скажу лишь о том, что немцы – народ предприимчивый и наглый, они ловко используют не только распутинские интриги, но и всевозможные тайные революционные организации, находящиеся в России и в самой Германии. Они посылают к ним своих агентов с большими деньгами для поддержания их подрывных действий.
Штабс-капитан кивнул головой в знак того, что вполне согласен с такими утверждениями, но странно было то, что где-то в глубине его глаз чувствовалось неудержимое торжество, хотя лицо его было важно и спокойно.
Несколько секунд все четверо попутчиков провели в молчании. Затем неожиданно раздался уже хорошо знакомый стук в дверь и голос проводника.
- Господа, к вам гости!
После слов проводника штабс-капитан вскочил на ноги; в это мгновение дверь так резко распахнулась, словно за нею бушевало пламя огня. Не ожидая приглашения и не объясняясь, в купе быстрым шагом вошли два рослых господина в штатском.
Неподвижная поза штабс-капитана сменилась самыми нервными движениями. В едином порыве он занёс правую руку на уровне глаз вошедшего незнакомца и хотел уже воспользоваться своим физическим преимуществом, но движение второго незнакомца имело большой успех: стремительный удар в локоть руки штабс-капитана не только обессилил её, но и отклонил её траекторию.
- Господа, - сказал один из незнакомцев, когда штабс-капитан был взят в наручники, - перед вами - майор Штольц, офицер немецкой разведки. По заданию германского Генерального штаба он направляется в Петроград для координации своих агентов в нашем тылу.
Полковник Громов, потрясённый до злости, вскочил на ноги и приблизился к штабс-капитану.
- Ловко же вы провели нас, господин шпион. Надеюсь, теперь мы будем иметь удовольствие видеть вас с петлёй на шее, - бросил он в лицо лазутчику.
- Я понимаю вас, господин полковник, вы - патриот, поэтому говорите так. Но это произойдёт ещё не скоро и без вашего участия, - сказал арестованный почти беззлобно.
- Сядьте, господин майор, - обратился незнакомец к лазутчику, твёрдо держа руку на его плече.
Усаживаясь, арестованный сохранял полную невозмутимость.
Затем незнакомец обратился к присутствующим офицерам:
Господа, через двадцать-тридцать минут наш поезд придёт на стацию. За это время нам с вами необходимо осмотреть багаж нашего незваного гостя и составить протокол задержания и осмотр с записью показаний понятых, то есть с вашими показаниями, господа.
- Ну, что же! – сказал полковник Громов, поднимая на говорившего свой пытливый взгляд, - мы готовы, господа штатские, только вы для нас такие же незнакомцы, как и этот, пойманный вами чужеземец из Берлина. Затем, обращаясь к полковнику Гольцеву, спросил:
- Вадим Сергеевич, а вправе ли мы верить этим господам и, тем более, участвовать с ними в совместной работе?
- Да, вам нечего беспокоится, господин полковник, на этот счёт у нас есть ордер на задержание и арест штабс-капитана и распоряжение военного коменданта об оказании нам помощи полковником Громовым, полковником Гольцевым и поручиком Долинговским в задержании резидента германской разведки. Вот, пожалуйста, ознакомьтесь с этими документами.
Пока офицеры рассматривали ордер и постановление, оба незнакомца наблюдали за их лицами. После чего молча показали свои удостоверения контрразведки.
После этого полковник Громов одобрительно кивнул головой.
- Ну вот, теперь - другое дело. Потом добавил:
- Господа, я всегда был уверен в том, что наши контрразведчики не сидят в своих конурах, как попугаи на жердочках, а, умело вылавливают таких вот сверхопытных оборотней.
Этот знак доверия высокого чина заметно ободрил ещё молодых контрразведчиков и подтолкнул их перейти к своим обязанностям.
- Господин Майор, - спросил лазутчика старший по чину контрразведчик, - быть может, вы сами скажете, какими вещами набит ваш саквояж?
- Деньгами, господа, деньгами, и очень жаль, что теперь такая огромная сумма не пойдёт по назначению.
- Это вы правильно подметили, что эти денежки, если они действительно там есть, найдут иное применение, - сказал всё тот же контрразведчик.
- Ну что же, господа, давайте откроем эту дорожную сумочку; посмотрим, чем она так туго набита.
Поручик Долинговский, стоявший рядом с арестованным, заметил его колебания, а секундой или двумя спустя, лазутчик с быстротой вспугнутой птицы вскочил на ноги, высоко вскинул обе руки, соединёнными наручниками, и готов уже был нанести удар стоявшему слева от него контрразведчику, но неожиданный резкий толчок Долинговского лишил противника равновесия. От чего тот, задев полковника Громова, так и упал с вытянутыми руками на своё прежнее место.
В ту же секунду оба контрразведчика одним прыжком набросились на противника, крепко прижали его голову к жёсткому дивану, разомкнули наручники и, заломив ему руки за спину, вновь надели их. Процедура эта заняла всего несколько секунд, но приступ ярости, охвативший молодых людей, долго ещё не покидал их лица.
Офицеры, очень обеспокоенные тем, что же будет дальше, молча стали переглядываться между собой. Человек в штатском, слегка побледневший, вновь заговорил о саквояже противника. Усевшись за встроенный купейный столик, он придвинул к себе свечу, достал из своей походной сумки письменные принадлежности и, обращаясь к поручику Долинговскому, сказал:
- Господин поручик, пожалуйста, поставьте саквояж майора Штольца на этот столик, а вы господин майор, укажите нам в каком из ваших карманов лежит ключ от вашего саквояжа.
- В боковом левом, - ответил тот с видимым неудовлетворением. А, когда стали открывать саквояж и извлекать из него пачки купюр в иностранной валюте, он едва сдерживался и был похож в эту минуту на загнанного в тупик дикого кабана. На его лбу выступили капли холодного пота; движимый чувством чрезвычайной ненависти он метал на окружающих его людей свой горящий взгляд, похожий на остриё занесённого для удара кинжала. Однако, чувствуя возвышающуюся над собой внушительную фигуру противника, пленнику ничего не оставалось, как сидеть молча и неподвижно.
Между тем, наступала ночь. Председательствующий в этой необычной обстановке, благодаря принятому им строгому регламенту, уже заканчивал оформление протокола.
- Ну, вот, господа, мы видим, что господь помогает тем, кто помнит о его алтарях и любит своё Отечество. Вот посмотрите, - продолжал штатский, вставая из-за стола и перенося свой взгляд на противника, - кто бы мог подумать, что вот так просто перед всеми нами будет сидеть опытнейший разведчик враждебной нам страны и злейший враг России. Позвольте, господа, поздравить всех нас с такой блестящей победой.
Внезапно в коридоре вагона послышались шаги и стук в дверь; сразу же в купе воцарилось молчание. А когда дверь приоткрылась, и в проёме показалась седая голова в форменной фуражке, внимание всех было отдано проводнику.
- Господа, поезд подходит к станции; здесь происходит замена паровоза и его бригады, а поэтому будем стоять двадцать минут.
Эти слова проводника почему-то вызвали у пленника сильное волнение; он стал крепко сжимать кулаки и до крови кусать губы.
- Господин майор, не следует вам так сильно волноваться, ведь это - не последняя ваша пристань.
Говоривший в штатском лукаво улыбнулся лазутчику, а когда поезд остановился, он встал, быстро подошёл к двери купе, открыл её и с чисто профессиональным любопытством выглянул в коридор. Через минуту в вагон поднялись несколько вооружённых солдат и два прапорщика.
Солдаты сразу же заняли места по обе стороны двери, а впереди идущего прапорщика жестом пригласили заглянуть в купе.
- Вот он, Юра! Теперь можно сказать, что наша бессонная охота закончилась. Срочно - в специальный вагон его и сразу же - в клетку: шустрый он очень.
Затем, простившись с офицерами, контрразведчики покинули купе.
- Да, господа, - сказал полковник Громов, - ремесло сыщика, когда им занимаются всерьёз - великое искусство. Нам, господа, повезло в том, что мы могли присутствовать при поимке такого матёрого немца, от которого ложь исходит так естественно, как вода течёт в ручье. И не подумаешь, что он коварный враг.
- А меня больше всего поразило то, - сказал полковник Гольцев, - что этот лазутчик недурно владеет русским языком, и байки его не выходили за рамки русского фольклора. Вероятнее всего, что он - русский. Но это - всего лишь моё предположение.
- Ну, а вы что скажете, поручик? – спросил полковник Громов.
- А что тут можно сказать, господин полковник? Враг - есть враг, но враг, несомненно, опытный, хоть и взяли его, что называется голыми руками. Это - большая удача нашей контрразведки.
- Да, действительно! Сработано профессионально: внезапность и хватка, я бы сказал, бульдожья.
С этими словами полковник Гольцев вынул из кармана часы, нагнулся к горевшей свече и, взглянув на циферблат, с удивлением закивал головой.
- О! Господа, на дворе - уже глубокая ночь. Предлагаю пожелать друг другу спокойной ночи.
Ещё в пути пассажиры замечали, что из-за встречных воинских эшелонов их поезд идёт с большой задержкой. И, действительно, в Петроград они прибыли с двухчасовым опозданием.
Простившись со своими попутчиками, поручик Долинговский вышел из вагона и сразу же направился на поиски извозчика. Первое, что он увидел, следуя в наёмном экипаже на Фонтанку, это толпы народа на улицах города; встречные прохожие приветствовали друг друга радостными поклонами и улыбками, словно это был пасхальный день.
Поручик стал рассуждать с чисто юношеской верой в то, что зло, породившее в России столько беспокойства, вероятнее всего, теперь окончательно побеждено. И, чем ближе он оказывался к центру города, тем больше было людей на улицах. Поручику не терпелось узнать причину столь необычного настроения жителей Столицы. Поэтому он даже стал прислушиваться к разговорам прохожих. Но тут неожиданно для него кучер стал резко придерживать лошадь, так как на их пути следования образовалась толпа молодых людей, судя по одежде, большого достатка. Минуя упряжку, молодые люди окружили повозку и с необычной весёлостью стали приветствовать и поздравлять поручика с событиями, которые следовало признать по обилию страстей чуть ли не явлением Христа народу.
- Честное слово, господа, вы интригуете меня. Что же случилось на самом деле?
- А случилось то, господин поручик, что Петроград наконец-то очищен от жестокой скверны. С виду нам показалось, что вы возвращаетесь с фронта и не знаете ещё, что убит ненавистный всем «старец» Распутин, который позорил не только нашу молодость, но и ваши доблестные мундиры.
Говоривший, казалось, давно уже отвоевал себе право представлять этот коллектив, который доверившись его слову, дружно поддержал его своими уверенными взглядами.
- Господа, - спросил поручик с некоторой озабоченностью, - вы, быть может, знаете и героя, совершившего этот мужественный поступок?
- Господин поручик, поступок - не только мужественный, но и безмерно патриотичный, - сказал всё тот же молодой человек. – Да, господин поручик, мы знаем их имена, более того, их имена скоро будет знать вся Россия.
- Так не томите меня, господа, назовите их.
- Господин поручик, нам кажется, что так просто на случайной дороге недостойно произносить имена таких важных для всей России героев.
- Ну, что ж, господа, я вполне понимаю ваше беспокойство. Вы совершенно правы. Именно такие герои достойны самых высоких философских трибун.
- Вот! Вот! Вы правильно сказали, господин поручик!
Произнеся эти восклицания, молодой человек обратился к своим товарищам:
- Господа, я полагаю, что всем нам будет намного приятнее видеть господина поручика на нашей торжественной вечеринке, чем на этой снежной улице. Тем более, что поручик, как видно, нуждается в отдыхе: вероятнее всего, он - только что с поезда.
- Да, действительно, господа, я только что прибыл в Петроград с Северного фронта.
Довод был достаточно убедительным, чтобы, не прибегая к каким-либо уловкам, простится с молодыми людьми.
Получив приглашение на вечеринку из рук всё того же молодого человека, поручик коснулся плеча кучера.
- Трогайте, братец.
Молодые люди, провожая экипаж, выражая свои мысли условными жестами, в которых бушевали волны наивных страстей.
Не успела лошадь сделать сотню шагов, как неожиданно из-за поворота выскочила группа всадников, которая пришпоривая своих лошадей, вихрем неслась навстречу экипажа, набиравшего скорость.
- Чёрт возьми! – воскликнул кучер, резко забирая вправо, - они летят прямо на нас.
Поручик, выражая недоумение, пожал плечами; затем, вглядываясь в лица всадников, попросил кучера придержать лошадь.
Отряд драгун под командой подпоручика, скакавшего впереди, промчался мимо Долинговского с прежней скоростью.
- Что за скачки? – спросил поручик кучера, - я не припомню, чтобы на улицах Петрограда носились, сломя голову.
- О, господин поручик, теперь это - обычное дело: грабежи богатых домов и справных лавок происходят среди белого дня. Бандитов и грабителей развелось в последнее время столько, хоть пруд пруди. Вот и приходиться властям гоняться за ними целыми кавалерийскими разъездами. А иначе, не догнать.
Выезжая на Невский проспект, поручик увидел выходившего из дома на крыльцо, уже знакомого ему гражданина: средний рост, изящные черты лица, небольшая ухоженная бородка и манеры смотреть не только вперёд, но и по сторонам; а главное, знакомое укороченное пальто…
Увидев медленно проезжающий на повороте экипаж и в нём поручика Долинговского, человек в пальто с удивлением стал присматриваться и к пассажиру и к кучеру. С минуту колебался, не решаясь что-то предпринять, затем с радостью во взгляде сбежал с крыльца.
- Господин Долинговский? Вот так штука; да вы, сударь, лёгки напомине; мне только что звонил Николай Владимирович и убедительно просил встретиться с вами. Продиктовал номер вашего телефона. Я сделаю это с большим удовольствием, тем более, что прошлая наша встреча на вокзале в Пскове была весьма краткой. Вот моя визитная карточка. Завтра буду ждать вашего звонка; тогда и договоримся о месте и времени встречи.
- Хорошо, Александр Иванович! Я позвоню вам не раньше пяти…
Затем, пожав друг другу руки, поручик Долинговский и депутат Государственной думы господин Гучков, тепло расстались.
На площади, у Исакиевского собора, митинг собравшихся людей достиг той степени, когда за него всерьёз взялись конные жандармы, которые, не зная любви к своему ближнему, беспощадно хлестали плётками тех, кто своим упорством выказывал презрение властям. Здесь было больше, чем где-нибудь, убедительных причин для накопления чрезвычайной ненависти и умами и телами одновременно.
Кучер уже собирался сбавить ход лошади, чтобы избежать столкновения с митингующими, которые, признав своё поражение, разбегались во все стороны. Но тут вмешался поручик, не отводивший своего взгляда от разыгравшейся драмы: он попросил кучера, как можно быстрее покинуть это страшное место.
Кучер, заметив сильное волнение поручика, почтительно спросил:
- Господин поручик, быть может, больше не будем колесить по городу, а прямо - на Фонтанку?
- Так мы и сделаем, но прежде заскочим на Дворцовую. Неужели и там творится нечто подобное?
Кучер открыл было рот, чтобы высказать свои соображения по этому вопросу, который, без сомнения, волновал и его, но удержался, так как в эти мгновения на проезжую часть дороги выбежал жандарм, делая знаки рукой повернуть налево.
- Господин поручик, на Дворцовую площадь въезд запрещён! Немедленно поворачивайте, - кричал он, подбегая к экипажу.
- А что случилось, сударь? – спросил поручик.
- Что случилось, что случилось! Народ бунтует, вот что случилось! – с досадой выкрикнул жандарм, продолжая жестикулировать рукой. Кучер повернул лошадь налево и, выезжая на узкую почти безлюдную улицу, пустил её в галоп.
Душа поручика, где ещё сохранялся дух далёких времён раннего детства, погружалась в мрачное, безутешное уныние.
«Опять, - думал он, - я вижу ту же чёрную плётку, которой когда-то засекли до смерти отца в барском лесу за ничтожную вязанку дров; теперь и в Петрограде, где смерть Распутина, нагло стоявшего чёрной тенью у Престола, встречена общим торжеством, пытаются той же плёткой загнать людей в неприемлемое для них согласие».
Поручика бросило в дрожь, как только он подумал о друзьях, с которыми ему, быть может, придётся расстаться навеки.
«Если Государь покарает их смертью, он обратит на себя ужасный гнев всех своих подданных».
От этих мыслей поручик жестоко страдал. В эту минуту, когда на другом берегу Фонтанки показались купола Шереметьевского дворца, он неожиданно велел кучеру остановиться, хотя до ворот собственного дома оставалось ещё не менее четверти версты. Щедро расплатившись с возницей, поручик огляделся кругом и, не найдя ничего примечательного, на чём мог бы задержаться его взгляд, зашагал в сторону своего дворца. Встречных прохожих почти не было и, быть может, поэтому он сильно чувствовал натиск мучительных мыслей, которые наполняли ему голову.
К большим воротам поручик подошёл незамеченным.
«Вот было бы забавно, если бы меня ещё и в дом не пустили».
Улыбнувшись своей случайной мысли, поручик дважды ударил бронзовым молоточком.
Тотчас же на подъездной аллее появился дворник, который, узнав поручика, вскрикнул от радости и во весь дух бросился к воротам.
- Господи! Ваше сиятельство! Я сейчас! Я мигом! Как же так! – выкрикивал он слова с каким-то торжественным возбуждением.
Открыв ворота дрожащими от волнения руками, дворник замер в низком поклоне.
Поручик улыбнулся, подошёл к нему и стал рядом.
- Прохор, вот смотрю я на тебя и думаю, чего у тебя больше: инстинкта или разума? Ты можешь мне ответить?
- Не знаю, ваше сиятельство.
- Верю, не знаешь. А вот я знаю, что память у тебя отличная; поэтому ты должен хорошо помнить: у нас с тобой уже был разговор о том, что теперь в этом доме нет больше «ваших сиятельств». Да, не стой ты так, будто тебя радикулит хватил; нехорошо быть льстивым до тошноты.
Неожиданно на аллее появился управляющий, который, увидев поручика, на какую-то долю минуты проявил полную растерянность; лицо его в это мгновение напоминало своим выражением христианина, увидевшего Иисуса, сошедшего с небес. Но, спустя несколько секунд, он овладел собой.
Питавший глубочайшее уважение к поручику, управляющий напрягал все свои умственные способности, чтобы молодой человек видел в нём компетентного во всём, что касалось не только хозяйственной деятельности и благопристойности этого дома, но и души молодого хозяина.
Не спуская с поручика глаз, управляющий быстрым шагом подошёл к нему и охотно обнял бы его, если бы только молодой человек своим расположением подал к этому повод.
Однако, соблюдая к управляющему все формы уважения, поручик в ответ - на его приветствия и поклон, протянул ему руку.
Это была новая, непривычная форма общения слуги и хозяина. Подмечая и ранее такие перемены в обращении, управляющий даже поборол привычку нюхать табак и стал регулярно следить за своей одеждой, чтобы выглядеть так, как и подобает быть управляющему при молодом хозяине.
- Наконец-то мы дождались вас, Владимир Андреевич, рады видеть вас в полном здравии, - сказал управляющий с видимой искренностью.
Поручик улыбнулся, останавливая управляющего повелительным жестом руки.
- Андрей Петрович, вы лучше скажите мне, как идут дела в вашем хозяйстве?
- В вашем, Владимир Андреевич, - поправил управляющий с присущей ему деликатностью.
- Ну, хорошо, пусть будет так; только покороче, в общих чертах.
Говоря эти слова, поручик заметил, что его просьба была так далека от того, о чём жаждал рассказать управляющий.
- Андрей Петрович, у меня сейчас нет времени на длинные разговоры. Поэтому прошу вас, ограничьтесь самым главным.
- Как вам угодно, Владимир Андреевич. Когда в хозяйстве всё в порядке, можно обойтись и несколькими словами. А у нас, действительно, слава богу, всё хорошо, сбоев в хозяйстве нет; связи с поставщиками не нарушаются. Правда, были случаи, когда по вполне объяснимой причине поставщики не могли удовлетворить наши заявки. Но мы тут же подключили резервных поставщиков. В Московской и в Волховской усадьбах спокойно. На арендованных землях мужики работают справно. Арендные платежи по тем заниженным ставкам, которые вы утвердили, на счета в земельные банки поступают регулярно.
- Благодарю вас, Андрей Петрович; всегда приятно слушать человека, который со знанием дела, управляет большим хозяйством. Мне очень жаль, что из-за отсутствия времени у меня нет возможности ознакомиться более подробно не только с вашими успехами, но и с теми трудностями, о которых вы сейчас благородно умалчиваете.
Управляющий кивнул головой в знак согласия.
В этот момент ветер стал доносить звон колокола, вероятно, с церкви Семеона и Анны. Звуки эти наполнили поручику о времени, с которым он увязывал свой заранее составленный план.
- Андрей Петрович, через час-полтора мне придётся поехать в Сергиевский дворец к великому князю Дмитрию Павловичу. Распорядитесь, чтобы мне приготовили ванну и обед в малой гостиной, а так же предупредите водителя, чтобы он подал к подъезду машину с закрытым верхом.
Сделав распоряжение, поручик взглянул на управляющего с присущей ему улыбкой, которой он весьма умело выражал свою благодарность.
***
ГЛАВА 14. УЗНИКИ СЕРГИЕВСКОГО ДВОРЦА
По дороге к Сергиевскому дворцу поручик приходил в отчаяние от собственного бессилия помочь друзьям. Он думал о страшной мести Государыни и о том способе защиты, который бы позволил друзьям избежать крайней меры наказания. Не найдя ничего подходящего, поручик сильно встревожился.
Подъезжая к дворцу, он грустно улыбнулся; всё было похоже на то, что он и ожидал здесь увидеть. Толпы возбуждённого народа, находящегося под сильным впечатлением совершённого события, озабоченно вглядываются в окна дворца, находящегося под чрезмерной охраной вооружённых солдат и агентов Охранного отделения.
К своему великому удивлению поручик обнаружил, что парадные ворота, в которые он рассчитывал въехать на территорию дворца, были заперты на замок, а с их внешней и внутренней сторон стояла полицейская охрана.
«Боже великий! – мысленно воскликнул он. Что же делать? Ведь это - настоящая осада!»
Поручик попросил водителя остановиться. Ужасная борьба поднялась в его душе… Ломая себе голову, он вспомнил, что во втором этаже дворца размещается англо-русский лазарет со своим отдельным подъездом, у которого вряд ли будет установлена охрана.
С этой минуты все мысли поручика были поглощены тем, чтобы без задержек и объяснений преодолеть все препятствия и оказаться среди друзей, попавших в большую немилость Государя и Государыни.
Обогнув дворец слева, поручик въехал во двор лазарета через ворота, которые с решительной быстротой открыл дворник лазарета, угадывая в незнакомом ему офицере какого-то важного посетителя.
Поднявшись в лазарет, он обратился к дежурившей сестре милосердия.
- Сударыня, вы, вероятно, знаете, что дворец, с парадной стороны, атакуют толпы людей, которые не позволили мне войти к моим друзьям, находящимся в нижнем этаже.
- Господин поручик, сейчас я приглашу старшую сестру лазарета; у неё есть ключ от двери, ведущей на первый этаж.
Спустившись вниз по лестнице, поручик был остановлен часовыми, которые о его появлении тотчас доложили дежурному офицеру.
Через минуту, выдерживая роль начальника, к поручику подошёл щупленький, усыпанный веснушками унтер-офицер, в котором, несмотря на его неказистый внешний вид, жило глубокое непоказное мужество. Он кивнул головой в знак того, что готов выслушать поручика. Но в это время отворилась дверь, и на пороге появился бывший воспитатель великого князя Дмитрия Павловича генерал Лайминг.
- Вольдемар?! – удивлённо воскликнул генерал. Затем, любезно улыбнувшись, он быстро подошёл к поручику и по-отцовски обнял его. Но тотчас же, устыдившись столь явного нарушения уставных правил, проговорил очень взволнованно:
- Простите меня старика, господин поручик, у нас тут такие неприятные события, которые и пережить-то в моём возрасте вряд ли возможно. Но, что же мы стоим?! Пойдёмте, дорогой Вольдемар, сам Господь послал вас вашим друзьям порадоваться этой встречей.
Дверь кабинета великого князя была приоткрыта так, что, ещё не входя в кабинет, поручик увидел, как у огромного пылающего ярким огнём камина молча сидели два человека, увлечённых, как показалось поручику, треском сильно пылающих поленьев.
Генерал сделал движение, показавшее, что предстоящая встреча друзей наполнила его измученное сердце большим счастьем; он первым подошёл к полуоткрытой двери.
- Господа! - воскликнул генерал, с радостью поглядывая на поручика, - имею честь представить вам господина Долинговского!
В течение нескольких мгновений царило молчание, его нарушил великий князь, вскочивший на ноги.
- Господи, боже мой! Где же он?!
- Входите, Вольдемар! – сказал генерал, распахивая дверь.
Великий князь и князь Юсупов, горя нетерпением, поспешили к двери. В это время поручик, войдя в кабинет, шёл им навстречу.
Друзья, увлечённые неудержимым порывом, горячо обнялись и оставались в таком удивительно-трогательном положении несколько секунд.
В кабинете уже не было так светло, как обычно, но, несмотря на царивший здесь полумрак, поручик увидел сильно утомлённые лица узников, отчего дрожь пробежала по его телу.
«Господи, они совсем пали духом, - подумал поручик, - вероятно от того, что ждут самого сурового наказания».
Великий князь, держа поручика под руку, сказал:
- Вот смотрите, Вольдемар, нашу осаждённую крепость окружают сотни зевак, а люди, имеющие возможность вступиться за Россию, обходят нас стороной из-за боязни скомпрометировать себя. Даже те немногие, которые стоят у власти не по выбору Распутина, боятся ехать к нам. Вероятно, годы распутинского влияния заразили их скептицизмом и самым обыкновенным равнодушием. Однако, были и такие лица, которые по одному высказывали своё мнение Государю и отходили в сторону с сознанием исполненного долга. Нет, тут нужны согласованные действия и только тех, кто по родству и по положению имеют возможность не только влиять на Государя, но и пробудить в Нём Его собственную инициативу и волю и оказать Ему нравственную поддержку в избавлении от тех распутинских цепей, которыми Он сейчас крепко связан. Но таких людей и, тем более, каких-либо действий мы не видим; поэтому в последние дни, одна за другой гаснут наши надежды, ради которых мы решились на убийство Распутина, и сейчас мы переживаем весь кошмар незабываемой ночи с 16 на 17 декабря. Оказывается, не так-то просто повернуть колесо истории, даже при наличии всех самых искренних стремлений и самой горячей готовности к жертве…
Поручик с тревогой слушал великого князя; мысли его были какими-то не собранными в единое целое и мелькали в голове, как туманные видения в глубоком сне. Он хотел сосредоточиться и что-то сказать друзьям, но воображение его в эти минуты как-будто вырвалось наружу и уже не подчинялось его воле.
- Что с вами, Вольдемар, - неожиданно спросил князь Юсупов, - вы стоите, как завороженный?
- Да, да, Феликс, - сказал поручик, нервно кивая головой, - наверно, это так; сам не знаю, почему мне вдруг пришли в голову слова господина Пуришкевича?
- Как, разве вы знакомы с Владимиром Митрофановичем? – спросил великий князь, проявляя любопытство.
- Это была случайная встреча в кабинете коменданта на Рижском вокзале. Я тогда возвращался из Риги в штаб Северного фронта. Господин Пуришкевич предложил мне место в своём санитарном поезде, который следовал с фронта в Петроград.
Рассказ поручика для узников Сергиевского дворца был таким неожиданным, что они смотрели на Долинговского широко раскрытыми глазами.
Поручик горько улыбнулся и опустил голову; ему с непривычки трудно было видеть друзей такими озабоченными.
- Интересно, Вольдемар, какие же слова Пуришкевича так сильно заставили вас задуматься?
- Это были не слова, а наброски сугубо мрачных обстоятельств и твёрдых уверений политика, предсказывающего скорую гибель Распутина и не убеждённого в том, что, уничтожив Распутина, Государь вряд ли освободится от распутинского окружения, так как свою волю он подчиняет исключительно требованиям Государыни.
Поручик повернул голову и сделал жест отчаяния, показавший, что он предвидит гнев Императрицы и её желание сурово покарать виновных.
Великий князь обернулся к Юсупову и посмотрел на него, как человек, который в полной мере разделяет опасение Долинговского. Затем он глубоко вздохнул и, прикусив губы от досады, сказал:
- Да, Вольдемар, нельзя сказать, что Императрица не воспользуется своим преимуществом.
Князь Юсупов смотрел на друзей с большим желанием высказаться…
- Господа, - сказал он, сдерживая волнение,- неужели никто не сознаёт, что мы находимся накануне ужаснейшей революции; за годы войны солдатские шинели надели более 10 млн. крестьян и рабочих, среди которых быстро распространяются антивоенные настроения. А кто насаждает их? Это люди - политически активные члены подпольных военизированных организаций; они проникают в армию под видом новобранцев и делают своё дело. Да и на улицах Петрограда мы видим всё чаще появляющиеся лозунги: Да здравствует революция! Долой войну! Долой Монархию! Господа, если Государя силою не извлекут из заколдованного круга, в котором он находится, то народная воля сметёт не только Монархию, но и все основы государственности. Нечто подобное я высказал вчера Председателю Совета министров господину Трепову. Он вызвал меня по приказанию Государя, который желал узнать, кто конкретно стрелял в Распутина. Я много возлагал надежд на эту встречу, но мне пришлось разочароваться. Господин Трепов выслушал меня с вниманием, а потом спросил:
«Скажите, князь, откуда у вас такое присутствие духа и умение владеть собой?»
- Я промолчал. Он мне тоже ничего уже не сказал. И мы простились.
Не успел Юсупов закончить свою речь, как в ту же минуту в кабинет вошёл камердинер великого князя.
Друзья обернулись и взглянули на него с чрезвычайным любопытством.
Камердинер низко поклонился и доложил о прибытии на моторе великого князя Александра Михайловича.
- Господа, - сказал князь Юсупов, - я оставлю вас на две-три минуты; мой тесть любит, когда его встречают далеко за пределами порога.
Вел. Князь и поручик тоже из-за уважения старших подошли ближе ко входу.
И действительно, через три минуты в кабинет вошёл вел. Князь Александр Михайлович. Он приветствовал молодых людей молчаливым поклоном и, как всем показалось, был очень бледен, и его пробирала дрожь. Обводя всех присутствующих своими большими гордыми глазами, он сказал:
- Господа, сегодня в полдень я встречался с Государём, чтобы выяснить ваше положение…
Все затаили дыхание.
В это мгновение вечерний ветер донёс в осаждённый дворец с улицы возмущение толпы.
- Однако, господа, - продолжал Александр Михайлович, - к моему приезду в Царское Село Государём уже был издан Высочайший приказ, который в срочном порядке был направлен министру внутренних дел генералу Протопопову. Простившись с Императором, я направился в резиденцию министра внутренних дел, чтобы ознакомиться с содержанием указа и личными указаниями Государя министру Протопопову.
Вел. Князь склонил голову, чтобы справиться с волнением. А когда он поднял глаза, молодые люди увидели на его лице чисто ангельскую кротость старика, едва находившего силы уберечь свое внутреннее достоинство.
Не меняя выражения лица, Александр Михайлович повернулся к вел. Князю Дмитрию Павловичу. Со стороны можно было подумать, что немилость Государя большей её частью была направлена на него, но несмотря на это, ни одна морщинка не дрогнула на лице молодого человека.
- Дмитрий Павлович, Государь требует, чтобы ты немедленно отправился на турецкий фронт в Персию в распоряжение генерала Баратова. Сопровождать тебя в пути приказано флигель-адъютанту графу Кутайсову и генералу Лаймингу. А тебе, Феликс, - продолжал Александр Михайлович, - приказано срочно покинуть Петроград и отправиться в ссылку, местом которой назначено имение «Ракитное» в Курской Губернии. До места ссылки тебя будет сопровождать заместитель начальника Охранного отделения подполковник Игнатьев. Надзирать за тобой в ссылке будет бывший преподаватель Пажеского Его Величества корпуса, капитан Зинчиков, который получил от Протопопова указание держать тебя в самой жестокой изоляции.
Трое друзей обменялись молчаливыми взглядами; они не задали вел. князю ни единого вопроса.
Однако, несмотря на складывающиеся обстоятельства, они не в силах были не думать о тех иллюзиях перемен, которые глубоко и прочно вошли в их сознания.
- Господа! – сказал Александр Михайлович таким голосом, который, казалось, шёл из самой глубины души вел. князя, - вы что молчите? Неужели у вас нет причин в свою защиту? Взгляните в окно! Грандиозный патриотический подъём захватил всю страну. Вы - герои, сокрушившие злую силу, губившую Россию. По дороге к вам я заехал к Николаю Михайловичу; он сейчас собирает членов Императорского дома, чтобы написать письмо Государю с просьбой о смягчении относительно ваших судеб.
- Господи, боже мой, да оставьте всё, как есть; какая разница, на какой фронт ехать.
- Митя, дорогой мой, разве тебе неизвестно, в каких тяжёлых условиях находятся наши войска в Персии? Для офицеров с большим трудом находят убогие жилища, а в большинстве случаев их вообще нет; жуткая жара, частые эпидемии, бандитизм - всё это тебе о чём-то говорит?
Александр Михайлович смотрел на собеседника и замечал, как тот глубоко задумавшись, собирается с мыслями.
Тем временем, в коридоре послышалось раздражающее шарканье ног, и, мгновением спустя, на пороге кабинета без доклада появился генерал Балк. Он занимает должность градоначальника и был послан министром внутренних дел в Сергиевский дворец для предъявления арестованным Высочайшего повеления. Низкий морщинистый лоб генерала так хорошо гармонировал с плоским чуть вздёрнутым носом и холодно сжатыми губами, что, как сказал бы незаурядный мастер кисти, перед вами - человек педантичный, въедливый и придирчивый.
Войдя в комнату, градоначальник почувствовал, что на него смотрят, как на незваного гостя.
И действительно, воцарившееся в кабинете молчание указывало на внезапное, а, быть может, и не желательное появление высшего сановника.
- Господа, покорнейше прошу простить меня; вероятно, о моём приходе сюда не доложили, да и, к общей досаде, дверь кабинета оказалась нараспашку.
Вел. князь Александр Михайлович слегка кашлянул.
- Что вы, ваше превосходительство, сейчас - не то время, чтобы церемониться.
- Нет, нет, Александр Михайлович, в наших кругах во все времена не должны преобладать глупость и невежество.
Затем, обратившись к молодым людям, градоначальник сказал:
- Господа, я - старый солдат и хорошо понимаю вас и ваши чувства. Вероятнее всего, я стоял бы сейчас у вас под окнами вместе с сотнями горожан, если бы не носил мундир сановника, который налагает на меня определённые обязанности.
Это объяснение генерала было встречено тягостным молчанием, более того, намётанный глаз градоначальника заметил, как на лицах молодых людей живейший интерес уступил место оттенкам недоверия.
«Не верят старику, - подумал генерал, - а ведь я - на их стороне; была бы моя воля, я бы вместо ссылки наградил бы этих смельчаков самыми почётными орденами; всем нам надо отдать им должное: они одни вступились за честь всей России».
Генерал нахмурил брови и гневно покачал головой.
- Вы, молодые люди, поймите нас стариков; как бы мы не сознавали всей важности нынешних событий, нам уже не перешагнуть через границы своих служебных полномочий.
И снова наступила тишина; она длилась несколько секунд и, быть может, продолжалась бы и дольше, если бы вел. князь Дмитрий Павлович не выступил вперёд с широко раскрытыми глазами.
- Ваше превосходительство, неужели вы не видите, что революция неизбежна? Ведь не составляет особого труда предугадать, что будет со всеми нами, если не остановить её резкой переменой политики сверху? Все мы знаем, что свидетельством кризиса монархического правления в России была деятельность «святого старца» Распутина, который был символом самого дикого, никем не сдерживаемого произвола.
Удивление генерала с каждой минутой росло настолько быстро, что к концу монолога оно было уже за предельной чертой.
- Бог мой, Дмитрий Павлович, вы считаете, что мне можно говорить всё? А ведь я, как вы знаете, не только подданный Государя, но и нахожусь на службе Его Величества. Поэтому нет нужды пояснять, что всё, о чём вы здесь говорили, я не слышал. Да, да, я просто не слышал… Давайте, господа, забудем всё и начнём с главного…
Градоначальник вскинул голову и бросил на Александра Михайловича красноречивый взгляд.
- Ваше сиятельство, вы, вероятно, уже ознакомили молодых людей с положениями Высочайшего приказа? Пред тем, как ехать сюда, министр внутренних дел предупредил меня о вашей встречи с ним.
- А что, ваше превосходительство, у вас есть какие-то новые указания господина Протопопова?
Лицо генерала, на которое были устремлены взгляды молодых людей, имело такое выражение, которое заставило всех присутствующих проявить сильное нетерпение.
- Ваше превосходительство, - спросил вел. князь Александр Михайлович, - быть может, вы привезли нам добрую весть?
- Нет, господа, нет! Напротив, я приехал известить молодых людей о том, что они обязаны покинуть Петроград сегодня ночью. Поезд вел. князя Дмитрия Павловича отходит в два часа ночи, а поезд князя Юсупова в полночь. Прощайте, господа, не буду более вас задерживать. Охрана ваша уже во дворце, а господа, сопровождающие вас к месту назначения, встретят вас на вокзале.
Прошло две-три минуты, в течение которых все четверо участников этой сцены, находясь под впечатлением последних слов градоначальника, не проронили ни единого слова, они были недвижимы, как горные скалы, казалось, даже дыхание их остановилось. Вероятнее всего, в эти мгновения они пытались мысленно представить себе неотвратимый ужас будущего России во всём его значении.
В открытый кабинет вошёл камердинер Дмитрия Павловича. Он сделал несколько шагов в глубь кабинета, остановился и, поклонившись, объявил о том, что к дворцу подъехал на моторе вел. князь Николай Михайлович.
Александр Михайлович изобразил на своём лице удивление.
- Молодец, братец, зря не теряет время. Наверно, он уже успел побывать в Царском Селе.
Все трое друзей посмотрели на своего старшего товарища.
- Господа, я уже говорил вам о том, что Николай Михайлович взял на себя смелость посетить Государя с письмом вел. князей.
- Это - правда, господа, - раздался голос с порога, - чуть больше часа тому назад я надеялся встретиться с Государём, но вечный полковник не соизволил меня принять.
Лицо Николая Михайловича было бледно и рассержено не утихающей внутренней борьбой. Он ненавидел Распутина и сознавал весь его вред для России. Он был историком и никогда не называл себя государственным деятелем, но он - деятель политический и по своим политическим воззрениям был не только крайне либеральным человеком, но и человеком большого ума и смелой независимой мысли.
- Господа, - продолжал вел. князь Николай Михайлович, - у меня складывается такое впечатление, что Государь уже утратил способность управлять Империей. Он стоит во главе всей армии, которая во все века была опорой государственности, но сейчас, в настоящее время, наша армия всё более становится враждующей по отношению к ней силой. Не кажется ли вам, господа, нас ведут к ликвидации Монархии, как институту высшей власти? Вместо того, чтобы серьёзно заниматься неотложными политическими проблемами, наш Государь со всем своим аппаратом власти становится на защиту какого-то преступного проходимца, смерть которого встречена в России всеобщим ликованием.
Затем Николай Михайлович улыбнулся и, подойдя к поручику, протянул ему руку.
- Здравствуйте, Вольдемар, давно с фронта?
- Сегодня в полдень поездом.
- И сразу же - сюда, к попавшим в западню? Ну, а как в штабе фронта восприняли смерть Распутина?
- Так же, как и везде, Николай Михайлович, с огромным воодушевлением. Не было офицеров, которые не чувствовали бы себя оскорблёнными этим мерзавцем.
- Это, действительно, так. Честь мундира и всего дворянства неоправданно очернена; теперь всё зависит от благоразумия Государя; если он захочет, ещё не поздно всё исправить.
Вел. князь Александр Михайлович нахмурил брови; можно было подумать, что ему было тяжело слушать этот разговор.
- Дорогой брат, - сказал он с выражением разочарования, - о каком благоразумии Государя ты можешь говорить? Вот там, где ты сейчас стоишь, только что стоял генерал Балк. Он привёз очередное категоричное требование Государя о том, чтобы сегодня ночью Митя и Феликс под конвоем покинули Петроград.
Лицо Николая Михайловича замерло в презрительной неподвижности.
- Спешит, боится, Государь, - сказал он, бросая свой взгляд на окна, - что героев России возьмёт народ под свою собственную защиту. Ведь город уже сейчас наводнён толпами людей с лозунгами, требующими свободу узникам Сергиевского дворца.
Затем Николай Михайлович обвёл молодых людей настороженным взглядом.
- Ну что ж, господа, мы будем за вас бороться до полной вашей реабилитации. А сейчас вам нужно время, чтобы собраться и хоть немного отдохнуть перед дорогой.
Друзья расстались с большой болью в сердце; томило разочарование и предчувствие тяжёлых событий.
***
ГЛАВА 15. ГОСТИ ГРАФИНИ ШУВАЛОВОЙ
Вернувшись домой на Фонтанку, поручик не находил себе места, где можно было бы хоть немного успокоится. Печать страданий и видимая бледность лежали на поверхности его лица; тяжкие душевные переживания за своих друзей он претерпевал с большой болью в сердце.
Уже начинало светать, а поручик всё ещё не ложился спать. Впервые за последнее время это были самые тяжкие его огорчения. Слоняясь по кабинету, он прильнул к окну и совсем неожиданно для себя увидел небо, усеянное тысячами звёзд, еле тронутых светом нарождающегося утра. И вдруг, среди осаждавших его мрачных мыслей, с которыми он не в силах был справиться, прорвалось воспоминание одной удивительной ночной сцены, оказавшей на всю его жизнь столь значительное влияние.
«Боже мой, это же было совсем недавно, - вспоминал поручик, - баронесса указала мне тогда на такое же звёздное небо; мы любовались им, улыбались друг другу и были беспредельно счастливы. И зачем мы ввязались в эту страшную бойню? Разве нельзя было обойти это губительное начало. Ведь, в конце концов, мы - разумные существа и не должны были без особой на то причины лишать себя всех тех благ, которые так щедро предоставляют всем нам небеса».
В это время в комнате пробило шесть часов. Кровь бросилась в голову поручика. Он повернулся к камину, где стояли часы, и после минутного молчания с нескрываемым огорчением сказал:
- Вероятнее всего, они уже далеко в пути.
С этими словами и грустными мыслями он прошёл в малую спальную комнату, разделся при свечах, а затем, погасив их, упал на постель, невольно сбрасывая с себя бремя дум и воспоминаний.
Проспав восемь часов, поручик встал с постели без ощущения тоски и усталости. Яркие солнечные лучи, пробиваясь сквозь занавески, наполняли комнату приятным золотистым светом.
Неожиданно для себя поручику вдруг захотелось повидаться с графиней Шуваловой и поговорить о последних новостях из Риги, которые, быть может, уже давно ждут его присутствия.
Около трёх часов пополудни появление поручика во дворце графини сильно обрадовало её, так как в этот день графиня уже начинала ждать гостей; но поскольку он пришёл первым, она с глубоким восторгом окружила его таким вниманием, словно это был единственный человек, от которого зависело благосостояние её дома. Старания хозяйки были настолько велики и занятны, что они в какой-то мере напугали Долинговского. Он задумался, уточняя про себя масштаб застолья и время, на которое оно рассчитано.
«Да, тут двумя часами не отделаешься, - думал поручик, - такое классическое застолье потребует уйму времени только на одни разговоры. Если стол накрывают в большой гостиной, значит, надо полагать, что за столом будет не меньше дюжины гостей. Так как же быть? Ведь в пять часов с хвостиком я обещал позвонить господину Гучкову и, быть может, мы сразу же договоримся о встрече. Надо сейчас же предупредить графиню, что будет не так-то просто сделать».
И вдруг его осенила мысль: «А не пригласить ли сюда Александра Ивановича?» С этой мыслью он прошёл в гостиную, где графиня делала последние распоряжения своим слугам.
Услыхав шаги, графиня обернулась и сразу поняла, что поручик хочет что-то ей сказать. Она сделала несколько шагов ему навстречу.
Долинговский с трудом справлялся со своим волнением.
- Ах, боже мой! Вольдемар, у вас такой вид, как будто вы чем-то расстроены?
Поручик с некоторой тревогой глядел в глаза графини.
- Извините меня, Анна Владиславовна, - сказал он, волнуясь, - обстоятельства складываются так, что через два часа, к сожалению, я вынужден буду проститься с вами.
- Господи, да как же так? – с видимым огорчением воскликнула графиня, - честное слово, дорогой Вольдемар, вы меня приводите в ужас.
Свежий румянец резко выделился на живой белизне её лица.
- Неужели, Вольдемар, у вас настолько неотложное дело, что вы не можете перенести его на следующий день?
- Увы, Анна Владиславовна, - ответил поручик с виноватым оттенком, - именно так! Я не вправе нарушить уже существующую договорённость о нашей встречи с господином Гучковым.
- Тут, Вольдемар, я хорошо понимаю вас; Александр Иванович весьма пунктуален в таких вопросах. И встреча ваша, вероятнее всего, назначена в Таврическом дворце?
Слова графини были встречены поручиком с большим удивлением.
- Нет, Анна Владиславовна, место нашей встречи пока не определено. Мы договорились согласовать его по телефону после пяти часов вечера.
При таких словах поручика, графиня несколько секунд находилась в каком-то торжественном молчании, потом неожиданно весело всплеснула руками.
- Господи, Вольдемар! – воскликнула она, - я знакома с Александром Ивановичем с того времени, когда он ещё был делегатом Красного Креста в 1905 году; так что не церемоньтесь, телефонируйте и приглашайте его сюда; дорогу он знает. Александр Иванович был хорошо знаком с моим покойным мужем; он много рассказывал нам об Африке, о её племенах; он даже воевал на стороне Буров против англичан и был пленён ими. Потом был выпущен и, когда вернулся в Европу, принял участие в македонском восстании против турок. Теперь эта знаменитость заседает в Государственной думе и создаёт немалое беспокойство верхам нашей власти. Вот видите, Вольдемар, насколько я знакома с господином Гучковым. Он хоть по рождению и не принадлежит к нашему кругу, но, тем не менее, является большим эрудитом в политике.
В этот момент дверь гостиной открылась, и камердинер графини громким голосом доложил:
- Их сиятельство князь Андроников.
- Ну, вот, дорогой Вольдемар, первый гость, будущий чиновник особых поручений при обер-прокуроре Святейшего Синода.
В гостиную вошёл мужчина небольшого роста, круглолицый, с маленькими усиками и короткими волосами. По многим внешним признакам его можно было принять за человека из провинции, удручённого сугубо семейными заботами. Однако, это был столичный житель, обладающий особыми способностями завоёвывать расположения чиновников министерского ранга. По слухам, он прекрасно знл психологию людей, и, быть может, поэтому при назначении кого-либо из своих многочисленных знакомых на высший государственный пост князь Андроников являлся одним из первых с поздравлениями и, как обычно бывало, с подношением иконы, от принятия которой после его убедительных слов отказаться уже было невозможно.
Князь с улыбкой на устах подошёл к графине и в поклоне приложился губами к протянутой для приветствия руке хозяйки дома.
- Сударыня, посещать ваш дом всегда является большой честью для меня.
- Михаил Маркович, мне тоже очень приятно принимать вас здесь и видеть вас таким бодрым и весёлым.
При добродушной улыбке гостя, графиня жестом руки указала на поручика.
- Князь Долинговский! Владимир Андреевич! – сказала она, растягивая улыбку на всю фразу.
Князь Андроников повернул голову и уставился на поручика с тем любопытством, которое способно вызвать у человека недоумение.
- Ах! Бог мой! – воскликнул он, поворачиваясь к поручику, - каков молодец! Настоящий мужчина и достойный дворянин!
Поручик сделал протестующее движение.
- Извините, сударь, - сказал он, - я не нахожу в себе тех достоинств, которые заслуживали бы подобной похвалы.
- Не сердитесь, молодой человек, ведь я вас знал, когда вам ещё было всего семь лет. Быть может, вы помните дядю Андро, который гостил у вашего батюшки в Париже целую неделю. А цирк на площади трёх святых, где вы съели три порции мороженого и простудили горло, это вы помните?
На лице поручика появился лёгкий румянец, а на устах обоих собеседников заиграла одна и та же улыбка.
- Простите меня, сударь, что я сразу вас не узнал.
- Да, молодой человек, изменяются не только обстоятельства, но вместе с ними изменяются и сами люди. А помните, как мы с вами вошли в собор Богоматери, и вы просили меня указать место, где Квазимодо прятал Эсмеральду?
- Ну, конечно, помню, вы тогда просили служителя храма разрешить нам подняться на чердак собора.
В то время, как оба собеседника, увлечённые воспоминаниями вели душевный разговор в сторонке гостиной, графиня продолжала встречать приглашённых, оживляя их своим вниманием и присущей ей любезностью.
Гости собирались в течение часа и сразу же группами располагались по обе стороны стола, к которому были поставлены одиннадцать резных стульев с парчовыми подлокотниками.
Время этого часа тянулось медленно, а для поручика, обеспокоенного предстоящей встречей с господином Гучковым, который дал своё согласие графине быть её гостем, оно тянулось особенно медленно. Вероятно, и для самой хозяйки оно становилось в тягость, ибо по её беспокойным глазам, да и по звуку её голоса, в котором чувствовалось немалое волнение, гостям не трудно было догадаться, что графиня ждёт какого-то весьма важного гостя. И вот в те минуты, когда в среде приглашённых уже сквозило недоумение, и разговоры их стали постепенно стихать, дверь в гостиную распахнулась, и камердинер с порога доложил:
- Посол Французской республики господин Морис Палеолог!
Все, кто сидел, быстро поднялись с мест, а кто стоял, мгновенно повернулись в сторону двери, взглядами приветствуя посла.
Не вставала одна лишь графиня; когда лакей доложил о приходе посла, которого, вероятно, она ждала с большим нетерпением, графиня лишь слегка приподнялась и с любопытством посмотрела на дверь; она, по-видимому, находилась в таком состоянии, что была не в силах двинуться с места.
Обводя глазами присутствующих, посол, конечно, понимал всю важность того, что все эти высокородные особы будут ждать от него: его определений на внутреннее положение России и будут не просить, а требовать советов.
Он сделал несколько шагов вперёд, сочувственно улыбнулся; видно было, что он разделяет упрёки гостей, которые адресованы ему в виде равнодушных взглядов.
- Приношу свои извинения, господа, за существенное опоздание. Говорят, что дипломаты - жалкие рабы гражданского долга той страны, которой они служат. И, как принято говорить сейчас, дипломаты не властны над собой, их воля и дух принадлежат определённой политической системе.
После этих слов Палеолог грустно улыбнулся. Затем, со смешанным выражением вины и благодарности на лице, он подошёл к графине.
- Сударыня, - сказал он, - мне, право, стыдно за своё опоздание. Я нарушил данное вам слово и теперь живу только одной единственной надеждой, что вы простите меня.
- Ну, что вы, сударь! Я понимаю, вы - человек занятой, хотя я, вероятно, как и вы, обожаю точность.
Этот разговор был прерван появлением господина Гучкова, который вошёл в гостиную, как и полагается входить в такие дома, после торжественного доклада камердинера.
Судя по количеству стульев, это был последний гость графини, который, как и предыдущий, извинился за опоздание перед собравшимися и подошёл к хозяйке дома, свободно раскрывая перед нею причину своей задержки. Объяснения депутата Государственной думы были весьма краткими, но настолько серьёзными и убедительными, что после разговора хозяйка и гость остались довольными друг другом.
Эти две сцены встреч немного развлекли гостей;
В половине шестого собравшихся пригласили к столу. При свете дорогих канделябров, а так же тонкого японского фарфора, сверкающего хрусталя сервировка стола имела величественный успокаивающий вид. Кстати сказать, на этом званом обеде не было ни одной семейной пары. Вероятно, это было сделано графиней умышленно; званые семейные обеды - сейчас большая редкость и там, где их устраивают, пренебрегая неподходящим для развлечений временем, вызывают в обществе много весьма нелестных толков.
Наконец, после того, как гости сели за стол и успокоились, графиня сразу почувствовала всю ответственность своего положения; по тому как все уставились на неё, она поняла, что пришло самое подходящее время сказать собравшимся, ради чего их пригласили сюда.
Встав на ноги, графиня Шувалова улыбнулась и приняла такой серьёзный вид и позу, которые произвели на гостей весьма значительное впечатление, подкрепляемое естественным достоинством, красотой и скромностью хозяйки.
- Господа, - сказала она, обводя глазами сидящих за столом, - благодарю вас за то, что вы все откликнулись на мою просьбу посетить этот дом! Вы, вероятно, уже догадались, что мы собрались здесь не ради какого-то семейного торжества, а из-за сугубо недобрых и весьма обширных событий, как в самом Петрограде, так и во всей России. Господа, начиная войну с Германией, все сословия страны были уверены в том, что Россия из этой войны выйдет такой великой и сильной, как только возможно. Теперь же, спустя два с половиной года, мы замечаем, что надежды наши не оправдались; наши войска несли огромные потери, поражение следовало за поражением.
Убедительность, звучавшая в голосе графини, до такой степени захватывала гостей, что некоторые из них готовы были проявить упорство и выразить свою уверенность в последующих достойных наступлениях наших армейских корпусов на всех направлениях; ведь война ещё не окончена.
Глаза отставного адмирала Хинца засверкали от несогласия.
- Позвольте! Позвольте! Сударыня, - учтиво воскликнул он, - тут вы немного лукавите. Осмелюсь напомнить вам, сударыня, что были у нас и великие успехи; Разве можно умолить прорыв Алексея Алексеевича Брусилова? О! Чудная душа! Великий гений, нрав которого я хорошо знаю. Он пошёл в наступление всем Юго-Западным фронтом и прорвал оборону Австро-Венгерской армии на линии в шестьсот вёрст и продвинулся далеко в глубь противника.
Лицо адмирала было всё время приятно возбуждённым.
- Господа, - продолжал он, обращаясь взглядом ко всем присутствующим, - у меня есть предложение поднять наши бокалы за успех и здоровье генерала Брусилова. Разумеется, господа, это можно сделать при одобрении нашей дорогой хозяйки и вашем одобрении, господа.
На минуту наступило молчание. Гости переглянулись и уставились на хозяйку дома.
Графиня кивнула головой.
- Ну что же, господа, - сказала она, явно удивлённая таким желанием, - предложение поступило и оно, должно быть, стоит того. Я знакома с Алексеем Алексеевичем с того времени, когда ему предложили чин начальника офицерской кавалерийской школы. Это был уже зрелый 49-летний офицер, участник русско-турецкой войны. О его бесстрашии в этой войне ходили легенды; он вместе со своими солдатами шёл под выстрелы противника и оказывался всегда там, где было всего труднее.
Затем графиня взяла наполненный на две четверти бокал, подняла его до уровня глаз, а когда гости повторили те же движения, она сказала:
- Господа, за успехи генерала Брусилова!
Она произнесла эти слова привлекательным для слуха голосом с оттенком милосердия и кротости.
Однако, сидевший по правую руку графини довольно солидный гражданин, придя в себя от удивления, поставил свой бокал на стол и скрестил руки.
- Господа! – сказал он с видимым протестом, - вы поднимаете тост за успехи человека, который в немалой степени повинен в том, что наши войска вынуждены были оставить Львов, Варшаву, Новогеоргиевск, Ковно и Вильно. В результате, к осени 1915 года наш фронт откатился на линию Рига-Пинск-Дубно.
Графиня бросила на говорившего такой пронизывающий взгляд, который способна бросить женщина исключительно в свою защиту, но собеседник достойно встретил его пламень.
- Дорогой Савелий Всеволодович, - сказала графиня с твёрдой настойчивостью в голосе, - мы сейчас не склонны к анализу действий командующих фронтами. Этим займутся историки. Мы воздаём лишь должное успеху генерала в весьма значительном для России факте.
Граф Савелий Всеволодович Игнатьев, как все корифеи русской Монархии, слишком умозрителен и весьма практичен. Понимая всю нелепость своих дальнейших препирательств, он мило улыбнулся хозяйке дома и, как бы внимая её последним словам, поднял над столом свой бокал.
- Господа, - сказал он, не отрывая взгляда от графини, - приношу свои глубокие извинения за неправильно понятые мною слова нашей дорогой хозяйки; прорыв Брусилова, действительно, - достойный факт. Он непременно войдёт в историю военного искусства. Но это будет потом, господа, а сейчас я присоединяюсь к желанию нашего небольшого собрания отметить торжественным тостом прорыв генерала Брусилова.
С этими словами, граф, не вставая, поклонился хозяйке, а затем осушил свой бокал.
Графиня постаралась улыбнуться.
- Господа, - сказала она, - война - всегда серьёзное испытание для любой страны. Россия начало войны встретила великим единением Царя с народом. Молодые люди бросали учёбу в университетах и уходили в армию, чтобы на фронте с достоинством умереть за свою страну, за свою Родину. На средства из благотворительных фондов создавались лечебницы, лазареты, санитарные поезда.
Однако, постепенно неудачи в войне за весь 1915 год так раскачали общественное мнение, что те силы, которые обеспечивали жизнедеятельность Монархии, оказались неспособными сохранять неприкосновенными вековые порядки. Господа, а что это за великие страсти менять министров? За два года войны сменилось три Председателя Совета министров, пять министров внутренних дел, три военных министра, три министра иностранных дел. Мне кажется, что всё это свидетельствует о растерянности нашего высшего руководства. Или, быть может, я ошибаюсь, господа?
Графиня с горькой улыбкой глядела на гостей.
- Сударыня, - сказал князь Орлов с гордым видом, - к этой министерской чехарде можно ещё добавить: отставку Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и увлечение Царской семьи конокрадом Распутиным, который своей близостью к Престолу компрометировал не только русского Царя, но и авторитет Монархии в целом. Об этом я говорил Государю и умолял его удалить Распутина. Но, как видите, удалили меня. Господа, Россию основали цари. И, надо сказать, что самые жестокие были лучшими, ибо наш народ нуждается в неограниченном повелителе. Иван Грозный, Пётр Великий, Николай I – это они построили и зацементировали фундамент нашей настоящей России. А сейчас, что мы видим? Мне кажется, господа, что наш Государь чем-то напоминает Бориса Годунова из оперы Мусоргского. Государь живёт в тени, в уединении, погружённый со «старцем» в молитвы. Вспомните, господа, последнюю картину оперы: видим умирающего Годунова; начинается колокольный звон, зажигаются свечи; попы затягивают погребальные песнопения. Борис умирает… И сразу же восстаёт народ. Рвущаяся толпа, словно горный поток, кидается в кремль. На сцене остаётся только слабый разумом старик, который поёт: « Плачь, Святая Русь православная, плачь, ибо ты во мрак погружаешься».
- Господи! Боже мой! – воскликнула графиня, - Владимир Николаевич, это что? Намёк на предсказание?
Князь Орлов поднял голову с горькой насмешкой.
- Сударыня, а разве вы не видите, что мы идём к ещё худшим событиям. Ведь мужик - всё тот же; как только у него ослабляют узду, он становится диким зверем. Не забывайте, господа, что этот зверь сейчас ещё и довольно вооружён.
Князь Орлов в отчаянии покачал головой.
Гости стали обмениваться взглядами, как бы ища друг у друга подтверждения истинности только что прозвучавшего предсказания.
Сидящий по правую руку князя Орлова господин неожиданно стал проявлять себя беспокойными жестами. Большинство сидевших за столом его хорошо знали; это бывший профессор Московского университета Михаил Максимович Ковалевский, который за независимость своих убеждений принужден был в конце царствования Александра III эмигрировать из России.
За границей он много путешествовал, а вернувшись в Петроград, стал одной из видных фигур в среде столичной интеллигенции.
- Господа, - сказал он, - все наши волнения и беды, настоящие и будущие, происходят от того, что Россией управляют не аристократы и не демократы, а бюрократы, обособленные от общества и объединённые только чинопроизводством. Как можно было подталкивать Россию к войне с Германией, на которую приходилось почти половина российского импорта? Да и по вооружению в канун войны Россия сильно уступала немцам; укрепление наших крепостей намечалось завершить к 1930 году, а тяжёлая артиллерия, в том числе и осадного типа, должна была быть готова лишь в 1921 году. Хотя к 1914 году военная мощь России была намного больше, чем в канун русско-японской войны, однако, никто не мог определить степень готовности России к новой войне, так как никто не мог знать: сколько времени она будет продолжаться. Тогда, в 1914 году не имели представления и о её масштабах, которые, как мы видим, поистине грандиозны. По этой причине правительству пришлось вооружить тринадцать миллионов, в основном, рабочих и крестьян. Господа, оружие получили всё те же мужики, о которых говорил князь Орлов. Уже сейчас во многих воинских подразделениях происходят открытые солдатские волнения. Это - не случайные бунты, господа, это - предвестники революционных выступлений со своими определёнными экономическими и политическими требованиями. Да и в тылах России - не всё в порядке: вновь запылали помещичьи усадьбы. За два с половиной года войны произошло более семисот крестьянских выступлений против помещиков и кулаков. Хлеба не хватает и в самом Петрограде; по улицам столицы тянутся длинные хвосты очередей. А что происходит на заводах и фабриках нашего города, и говорить страшно. Господа, складывается такое впечатление, что мы находимся накануне ужаснейшей революции. Больше всего удивляет меня пассивность власти, которая не принимает энергичных мер в момент, когда власть должна быть решительной и энергичной.
Графиня, словно поражённая громом, обвела гостей глазами и, не в силах скрыть своего волнения, с изумлением взглянула на господина Гучкова.
- Александр Иванович, - сказала она, сдерживая волнение, - о чём же говорят в стенах Таврического дворца господа Думцы?
- Сударыня, Таврический дворец – это многосемейный улей; сколько семей - столько и предложений. Единой позиции Государственная дума пока не имеет. И всё же я попытаюсь выразить мнение большинства Думцев. Господа, к концу этого месяца атмосфера в Петрограде, действительно, стала скверной. Хлеба и продовольствия в городе не хватает. Положение на заводах и фабриках, производящих военную продукцию то же прескверное; семьи рабочих голодают. Жизненная идеология основной массы людей города проста, она выражена четырьмя словами: «Так дальше жить нельзя». Их политическая активность баснословно растёт, превращаясь в огромную пороховую бочку. На кораблях и в казармах Кронштадта уже с осени идут митинги моряков. Такие же вести приходят и с фронтов. Да, господа, положение в столице и в стране настолько тревожно, что только быстрая смена главы государства может предотвратить революцию и спасти Россию и Династию. Вы смотрите, господа, с каким душевным подъёмом встречено уничтожение Распутина; наконец, с этим позором покончено. Сейчас нам надо объединиться и действовать дальше. Господа, если мы этого не сделаем в ближайшее время, революция - не какой-нибудь бунт, господа, а именно революция снизу нас опередит, и все мы будем сметены мощной народной волной.
Гости снова стали молча переглядываться.
Князь Орлов повернулся к послу Франции и заметил вполголоса:
- Господин посол, нам известно, что вы - человек благоразумный и осторожный, что же касается нас, то, как вы видите, мы - люди простые и откровенные, поэтому и делимся с вами нашими бедами откровенно. Что же касается вашего мнения о сегодняшней обстановке в России и в её столице, то для нас оно исключительно необходимо и чрезвычайно важно.
- Господа, - сказал посол, - я не могу оценивать побуждающие вас причины и ваши политические расчёты. Но, как посол Франции, находящейся с вами в союзе и вступившей в войну для защиты России, я имею право вам напомнить, что вы находитесь перед лицом врага, и что вы должны запретить себе всякие поступки, всякие заявления, которые могли бы ослабить ваше военное напряжение.
Князь Орлов, обменявшись взглядом с присутствующими, вновь повернул голову к послу.
- Господин посол, насколько это будет от нас зависеть, мы сделаем всё возможное, чтобы революции во время войны не было… Но, быть может, вскоре уже ничто не будет зависеть от нас.
Слова эти были сказаны на чистейшем французском языке, что вызвало на лице посла лёгкую улыбку. Он с достоинством поклонился князю и уже собирался ему что-то сказать, как вдруг сильный неожиданный удар потряс оконную раму, от которой с большим шумом полетели в гостиную камни и осколки бьющегося стекла. Все гости пришли в движение. Некоторые из них вскочили на ноги и бросились к окну.
Графиня встала, вышла из-за стола и сказала звучным голосом:
- Господа, не подходите близко к окну, это опасно…
Князь Орлов повернулся к ней и с волнением, которое не мог скрыть, спросил:
- Это - погром, Анна Владиславовна?
- Обычное хулиганство, князь, - сказала графиня, стараясь придать своему голосу спокойный тон.
Затем, видя, что возмущение гостей растёт, поторопилась успокоить их:
- Господа, сохраняйте спокойствие; неделю назад у нас уже было нечто подобное; тогда в гостиную влетел лишь один камень, сегодня же, как вы видите, их уже несколько; вероятно, хулиганство набирает силу.
Как только гости немного успокоились, князь Орлов подошёл к послу.
- Вот, господин посол, - сказал он спокойно, - наши первые ласточки, они настолько одичали, что стали влетать к нам в гостиные прямо через окна.
Было около десяти часов, на улицах уже горели фонари. Гости, погружённые в неприятные размышления, стали расходиться.
Как все молодые люди, поручик Долинговский был не склонен к длительным душевным переживаниям. Всё то, что ему пришлось услышать и увидеть во дворце графини Шуваловой, на следующее утро представлялось его воображению каким-то кошмарным сном, который, как обычно бывает, к полудню уже не внушал ничего, кроме мысли о том, что напуганные столичные сановники не способны что-либо противопоставить нарастающему гневу народа кроме замены Государя. Тут поручику на память пришёл его вопрос, который он задал господину Гучкову при личном разговоре в уголке гостиной.
«Странно, - думал поручик, - я неоднократно слышу о смене Государя, но, как только возникает вопрос, как это сделать, все теряются в догадках. Вот и господин Гучков, отвечая на мой вопрос, сказал мне на ухо: «не знаю»…
***
ГЛАВА 16. ВСТРЕЧА ДРУЗЕЙ. ОТПОР ГРАБИТЕЛЯМ
Прошло уже несколько дней пребывания поручика в Петрограде, где каждый день был для него новым и беспокойным. Он становился с каждым днём проницательнее, чем в первые дни, и проявлял интерес ко всему, едва только оказывался на людных улицах или в гостях у друзей юности.
В последние два дня он выходил из своего особняка на Фонтанке в простом штатском платье и пешком отправлялся на самые людные улицы, где кипели негодование и ненависть простых обездоленных людей. В эти часы наблюдательность поручика приобрела какую-то особую остроту: он слушал этих людей, и все их переживания через подсознательный мир воспоминаний детства передавались его душе с полным пониманием их сущности. В эти часы он как бы жил их жизнью и вместе с ними негодовал против их хозяев.
Эти люди, приниженные нищетой, собирались группами и смело митинговали, словно это было их единственная возможность поведать миру о своём ужасном положении, а с появлением полиции они дружно расходились и также дружно собирались группами в другом месте. Поручик смело, с увлечением вступал в их разговоры, припоминая и беря за основу своей жизни жизнь и судьбу своих истинных родителей. Он глубоко понимал безысходность этой многоликой толпы, готовой на всё, вплоть на самое отчаянное самопожертвование. Но с обывательской точки зрения все эти сходки носили стихийный характер, однако, ораторствовали на них глубоко просвещённые и целеустремлённые люди. Только они знали, какие возможности таят в себе эти уличные антиправительственные собрания обездоленных людей, к которым нередко примыкали и порочные лица, одурманенные крепкими напитками.
Минутами поручику казалось, будто всё это - сон, и он не желал думать, чем же всё это может кончиться: напрасным кровопролитием, как уже было, или победой революции. И никто не мог сказать твёрдо и убедительно, ибо вековой порядок в умах многих людей продолжает стоять непоколебимо, хотя покой в нём уже глубоко нарушен.
В канун отъезда на Северный фронт поручик Долинговский был приглашён друзьями по Кадетскому корпусу в дом известного отставного сановника барона Домбарри, который в былое время пользовался большим уважением Императора Александра III и Государыни Марии Фёдоровны. Сын барона, юный подпоручик в кадетском корпусе был душой и заводилой среди своих товарищей. Предстоящий ужин в обществе бывших однокашников так радовал поручика, что ему невольно стали приходить на память самые яркие эпизоды из той, уже далёкой юношеской среды, которая насквозь была пропитана любовной философией. Особое удовольствие доставляло юношам ведение дневников, в которые заносили всё, вплоть до прелестного изгиба ножки какой-нибудь неумолимой богини, окружённой ореолом невинности.
Само собой разумеется, что поручик в те годы не был в этом массовом увлечении исключением; он так же, как и все, по той же схеме вёл свой собственный дневник, который перед венчанием с баронессой был спрятан в потайной шкатулке. Сейчас ему вдруг захотелось взглянуть на него, но вместо того, чтобы достать дневник, он лишь бросил свой взгляд на портьеры, за которыми находился тайник.
Какое-то время, глубоко задумавшись, он не сходил со своего места; потом, когда лицо его вдруг стало серьёзным и строгим, он откинул портьеры и вскрыл тайник; голубая, со вкусом раззолочённая тетрадь в одиночестве покоилась на дне шкатулки. Поручик взял её, повертел в руках, не раскрывая, а затем, не спеша, подошёл к камину и бросил её на пылающие поленья.
Погружённый в размышления он продолжал стоять у камина и с видимой грустью смотрел на охваченную сильным огнём голубую тетрадь.
В эту минуту он походил на человека, который только что навеки простился со своим самым близким товарищем. Теперь уже никто не расскажет о том, что он всегда щадил невинность своего юного возраста, вознося чувство любви на олимп непорочности, и о том, что у него всегда хватало благоразумия, чтобы не мельчать в общении с девушками и надёжно противостоять опьянению страсти.
Хотя из предыдущих глав нашего повествования читатель уже может сложить о нём кое-какое мнение, ибо то, чему человек научился в юности, большей частью остаётся и в зрелом возрасте.
Наконец, часы, стоявшие на камине, сделали шесть ударов. А через минуту в коридоре послышались шаги, и кто-то постучал в дверь кабинета.
Поручик недовольно глянул на дверь.
- Входите, - сказал он, смягчая голос.
В кабинет вошёл дворецкий; он сделал два шага и остановился.
- Владимир Андреевич, - сказал он, поднимая голову от поклона, - машина подана к подъезду.
- Хорошо, Иван Васильевич, можете идти.
Дворецкий учтиво поклонился и вышел.
Поручик подошёл к окну; от уличных фонарей невидимые лучи шли к воде Фонтанки и отражались от её поверхности робкими дрожащими бликами.
Внезапно поручик услыхал топот копыт, а спустя несколько секунд, увидел маленький отряд казаков, который проследовал по мостовой малой рысью. «Не торопятся, - подумал поручик, отходя от окна, - вероятно, вечерний патруль».
Спускаясь со второго этажа, поручик окликнул стоявшего на соседней площадке лестницы пожилого человека.
- Сергей Павлович, - сказал поручик, не останавливаясь, - я еду к барону Домбарри и вернусь, по всей вероятности, под утро; передайте Прохору, чтобы мне не пришлось слишком громко стучать в ворота.
Сергей Павлович заведовал архивом дворцовой библиотеки и был при главе дома, ныне покойном князе Андрее Павловиче, семейным летописцем; он знал наизусть самых отдалённых потомков княжеского рода. На этой дворцовой должности он успел довольно состариться, и теперь, стараясь быть ближе к людям, он негласно исполнял роль семейного слуги, поскольку камердинер дворца неожиданно скончался прошлой осенью.
Сейчас этот знатный старичок провожал своего молодого барина пристальным добродушным взглядом, вслушиваясь в его слова, а затем, когда поручик был уже за дверью, по старой привычке низко поклонился ему.
До ворот усадьбы барона Домбарри поручик доехал без приключений. А поспешность, с которой лакей распахнул ворота и пригнулся в поклоне, свидетельствовала о том, что он был предупреждён о прибытии поручика к этому времени.
Поскольку поручику уже приходилось бывать в этой усадьбе, он знал, что его друг живёт в большом отдельном флигеле, который расположен в глубине двора, между садом и домом прислуги. Поэтому машина, не останавливаясь, проследовала прямо к своему прежнему месту стоянки. Водитель сказал поручику, что будет находиться в доме прислуги.
Долинговский вышел из машины и стал уже подниматься на крыльцо, но тут с шумом распахнулась входная дверь флигеля, и на пороге появилась фигура молодого человека в расстегнутом офицерском мундире. В одно мгновение он сделал два прыжка и, очутившись рядом с поручиком, нежно обнял его. От радости лицо офицера изображало сильное волнение.
- Господи! Вольдемар! Наконец-то ты здесь! Я очень рад тебя видеть!
Поручик Долинговский в свою очередь, сердечно, с душевным порывом принял друга в свои объятия.
- Да, Вальтер, я тоже очень рад, что нам, наконец-то, удалось встретиться. В прошлый мой приезд я, в буквальном смысле, оборвал все телефоны в твоём военном ведомстве, но так и не нашёл тебя. После, перед самым моим отъездом из Петрограда, мне сказали, что ты находишься в какой-то секретной командировке. Боже мой, Вальтер, а как ты мне тогда был нужен?..
- Да, Вольдемар, вернувшись, я узнал о твоих душевных приключениях; разреши от всего сердца и от всех наших однокашников поздравить тебя с брачным союзом. Помнишь, как в библии сказано: «Господь благословил их, соединив их в единый брачный союз. Плодитесь и размножайтесь, - сказал он им, - и наполняйте землю».
Поручик улыбнулся и кивнул головой.
- Ну что ж, будем стараться по мере сил…
- Хорошо сказано, Вольдемар! Однако, нам пора в дом.
Вальтер взял под руку друга, и они оба вошли в бильярдную комнату, где уже находилось несколько офицеров. Четверо из пяти гостей тотчас же бросились к поручику, заключая его в свои объятия.
- Э! Господа! – крикнул поручик Домбарри, - осторожнее; не задушите моего дорогого гостя!
Внезапно за дверью послышался какой-то шум и громкие выкрики слуги:
- Ваше сиятельство! Ваше сиятельство!
И тотчас же дверь распахнулась. В комнату вбежал раздетый камердинер старого барона.
- Ваше сиятельство, в доме - вооружённые грабители, - сообщил слуга дрожащим голосом.
- А где же батюшка, что с ним? – воскликнул Вальтер.
- Вашего батюшку разбойники привязали к креслу, а рот забили бумагой.
С бледным, расстроенным лицом поручик Домбарри подбежал к вешалке, выхватил из кобуры наган и, уже на ходу к двери, крикнул:
- Сколько грабителей?
- Четверо, ваше сиятельство.
Шесть молодых офицеров, горя нетерпением задержать и наказать грабителей, пулей покинули флигель и, выхватывая оружие из кобур, помчались через двор к дому, обгоняя друг друга.
В сорока шагах от парадного входа офицеры увидели четырёх человек, которые, выйдя из дома, быстро направлялись к выходу из усадьбы. Неожиданно нарастающий хруст свежего снега привлёк внимание грабителей. Но, прежде чем они успели опомниться от изумления, как тут же прозвучало несколько револьверных выстрелов.
Два грабителя, вскинув руки и откинув назад головы, упали навзничь на песчаную дорожку; два других, не останавливаясь, выбежали за ограду и побежали в разные стороны. Офицеры тоже разделились, но, поскольку на улице было уже темно, грабителям удалось скрыться.
С негодующим ропотом офицеры возвращались к месту, где лежали тела грабителей. Поручик Домбарри, безмолвный, растерянный, как неудачный охотник, подошёл последним. Он тяжело дышал и едва держался на ногах.
- Ну что же, господа, - сказал он, - давайте посмотрим на этих воришек, которым не суждено было убежать со своей добычей.
Грабители лежали в трёх шагах один от другого, лицами вверх. Один лежал с открытыми, но не двигающимися глазами; вероятно, он был мёртв, так как не подавал никаких признаков жизни. В правой сильно сжатой руке находился револьвер с коротким стволом, которым он не успел воспользоваться. Другой был жив; он, глядя на небо, бормотал что-то про себя, но, как и первый, не шевелился.
Так прошло несколько минут; за это время стало понятно, что без вмешательства людей, эти два грабителя самостоятельно встать уже не смогут.
- Господа, - сказал поручик Домбарри, - сейчас проявлять какую-либо заботу об этих ничтожествах для нас было бы большим оскорблением. Давайте, господа, пройдём в дом и по телефону известим полицию; в конце концов, это - их работа, которая, как видим, весьма отвратительная.
Затем, приказав слугам оставаться при грабителях до приезда полиции, поручик Домбарри и его друзья поспешили в дом.
Они вошли в огромную гостиную, где старый барон сразу же обратился ко всем вошедшим офицерам.
- Вот, молодые люди, до чего мы дожили; чуть стемнело, и во всём городе начинаются погромы. Господа, мы и наше правительство как-то мало думают о том, что сделают со всеми нами эти негодяи завтра? Если мы не одумаемся и дадим им возможность собираться с силами… Даже страшно подумать о последствиях. Сейчас они действуют малыми группами; сегодня их было четверо, завтра их будет десять, а через месяц к нам будут вламываться уже сотнями. Мы это увидим, господа, и очень скоро.
Поручик Домбарри слушал отца с опущенной головой и с опущенной головой подошёл к старику.
- Отец, один грабитель убит, второй ранен, а двое сбежали. Сейчас я сообщу в полицию.
- Да, да, мой мальчик, полагаю, что это надо сделать немедленно.
- Извините, господа, я всего лишь на пару минут.
Как только поручик Домбарри захлопнул за собой дверь, старик, сдерживая волнение, сказал:
- Господа, вы уж извините нас за столь непредвиденные злоключения.
После этих слов барона поручик Долинговский поднял голову и вышел вперёд.
- Артур Германович, - сказал он естественным и благожелательным тоном, - вчера я был у графини Шуваловой, так там как раз в это же самое время были выбиты камнями все оконные стёкла в гостиной.
- Вот мы, господа, ещё раз подошли к тому, на что я настойчиво указывал в начале нашего разговора, - сказал барон, обводя своим взглядом понурые лица офицеров, - господа, то, что вы видите и слышите сегодня, - такие же тёмные инстинкты анархии предшествовали и перед событиями 1905 года. Мы, старики, помним это хорошо. Тогда по России пронёсся первый шквал бунта. К счастью, его удалось подавить; но бунтарская пропаганда продолжается и по сей день. Она разъедает авторитет Царской власти и Династии, возбуждает рабочие и крестьянские массы, разлагает солдат в казармах, особенно гвардейских. Вчера знакомый мне генерал сообщил, что Павловский и Волынский полки, уже довольно сильно заражены этой проказой.
Барон отвёл взгляд в сторону, провёл ладонью по своему бледному лбу, затем вновь глянул на офицеров.
- Вы, молодые люди, лучше, чем мы старики можете видеть многие вещи; поэтому вам следует сейчас быть чрезвычайно бдительными.
С этими словами барон поднялся с кресла и, едва держась на ногах, подошёл ближе к друзьям своего сына.
- Господа, я уже извинился перед вами за беспокойство, которое было причинено вам в моём доме. Теперь я хочу поблагодарить всех вас за моё отмщение.
Барон низко поклонился и, не говоря больше ни слова, вновь вернулся в своё кресло. Однако, почувствовав, как кровь бросилась ему в голову, и защемило сердце, он сделал знак слуге и, простившись с офицерами, покинул гостиную. Провожая барона молчаливыми взглядами, молодые люди были поражены истинно аристократической внешностью этого сухонького старичка с трясущимися руками, в прошлом известного и весьма уважаемого сановника. Даже сейчас в нём ещё чувствуется высокая натура и твёрдость духа, а привычка неуклонно соблюдать достоинство и честь всё ещё господствует в оболочке его угасающего тела.
***
ГЛАВА 17. ПОЕЗД, ИДУЩИЙ НА ЮГО-ЗАПАД
На следующий день, утром, явившись в свой особняк на Фонтанке, поручик Долинговский испытывал нечто вроде стыда, припоминая с кротким чистосердечием свои недостойные мысли, в которых можно было видеть собственный эгоизм.
Положение, высокое звание, богатство, честь – всё, чем обладают люди от своего рождения, а не от своего врождённого ума и своих заслуг, серьёзно не воспринимаются поручиком, а скорее забавляют его своей необычной условностью. Быть может, поэтому, ни у графини Шуваловой, ни у барона Домбарри поручик не испытывал каких-либо потрясений; наоборот, если честно признаться, он даже где-то в глубине души, радовался этим событиям.
«Господи, вероятно у души есть своя особая порядочность, - говорил поручик себе, - которой мы не в силах изменять, как бы нам не хотелось свободно располагать собой».
Перед сном эти мысли настолько занимали его воображение, что он даже в полусонном состоянии не переставал обращаться с вопросами к самому себе и к своему прошлому. Однако, усталость брала своё; он собрал все силы духа, чтобы выдержать ещё несколько минут, но вскоре в комнате уже слышалось ровное дыхание спящего человека.
В пять часов пополудни поручик проснулся, а в девять часов вечера он уже был в поезде, который, окутывая чёрным едким дымом ветхие домишки пригорода Петрограда, уходил на юго-запад. В четвёртом купе второго вагона все места занимали офицеры, и, как водится на дорогах, все они были незнакомы друг с другом, но по возрасту и воинскому чину расхождения были незначительные. Но и в таком обществе равенство бывает ограничено субординацией; каждый держится серьёзно и замкнуто до тех пор, пока старший по чину не проявит свой характер.
С самого начала, чтобы скрасить молчание, штабс-капитан сделал вид, что сильно увлечён книгой, подпоручик вышел в коридор, чтобы выкурить трубку, а поручик Долинговский, откинувшись на спинку сиденья, опустил веки. И только подполковник неустанно и спокойно наблюдал за обстоятельствами, выбирая момент, когда можно будет на правах старшего по чину начинать действовать…
Наконец он не спеша встал, открыл свой дорожный саквояж, достал из него бутылку, откупорил её, затем выложил на стол закуски и только тогда обратился к попутчикам:
- Господа офицеры, мы едем уже более получаса, хорошо отдохнули от сборов в дорогу, и теперь, пожалуй, у нас есть возможность в спокойной обстановке познакомиться и поужинать всем вместе.
Стоило только подполковнику закончить свою речь, как тотчас же, словно по волшебству, на столе появились ещё две бутылки янтарного вина и гора деликатесов.
- О! Браво, господа, - воскликнул подполковник, - от такого изобилия можно потерять голову.
- Да! Действительно, неплохо! Однако головы нам надо беречь, особенно сейчас, чем когда-либо, - сказал штабс-капитан, подходя к столику, чтобы откупорить появившиеся на нём ещё две бутылки.
- Ну, что же, господа, предложение дельное, - согласился подполковник, - мы будем весьма осторожны и внимательны, принимая эти разгорячённые напитки. А сейчас, господа, прошу всех к столу.
Через час после того, как офицеры сели за столик, в купе уже шёл разговор с таким шумным восторгом, что из двух соседних боковых купе стали настойчиво постукивать в перегородки.
- Черт возьми! – воскликнул штабс-капитан, кивая головой, - слышите, господа, мы беспокоим наших соседей; Это нехорошо, господа, давайте побережём их уши.
Самую обильную пищу давало им убийство Распутина. Правда, они не знали, что конкретно делал Распутин во дворце Государя, молился ли с Государём или что-то советовал Государю, не знали и не видели они и самого Распутина, что, может быть, мешало им правильно судить о нём. Но… Какая важность! Кто сейчас будет считаться с фактами? Коли само общественное мнение Петрограда встретило смерть старца дружным ликованием.
- Господа, великий князь Дмитрий Павлович и князь Юсупов воистину - первые герои России; они сделали то, что должны были сделать все мы… Именно они привели к благополучному концу все наши замыслы.
Попутчики дружно закивали головами; видно было, что все они разделяют мнение штабс-капитана.
- А что сделал Государь? Он так жестоко обошёлся с ними, что весь Петроград ужаснулся. До сих пор он держит их под арестом. Не знаю, господа офицеры, - продолжал штабс-капитан, - говорят, что Государь любит свой народ, но мне так кажется, что после этого, народ вряд ли будет любить его.
- Да, господа, - сказал с огорчением подполковник, - тут не позавидуешь Государю; судьба послала ему в образе «старца» не только уголовного преступника, бывшего вора и конокрада, как говорят люди, но и неуёмного развратника и хитреца, который в угоду своей прихоти толкал к гибели существование самой Династии Романовых.
Все с удивлением глядели на подполковника.
- Вы, господин подполковник, говорите так же смело, как и я; во всяком случае, господа, всё это - правда. А что вы скажете, господин поручик?
Штабс-капитан так посмотрел на поручика Долинговского, словно он пытался проникнуть в какую-то его тайну.
Поручик пожал плечами.
- Что тут можно сказать, господа? Великий князь Дмитрий Павлович и Феликс Юсупов с детства - мои лучшие друзья.
- Как это?! – воскликнул штабс-капитан, - изволите шутить, господин поручик?
- Да нисколько, господин капитан; шутить при таких обстоятельствах – это в высшей степени совершить святотатство. Я прибыл с фронта в Петроград, чтобы поддержать своих друзей, а, если будет возможность, и разделить с ними их горькую участь. Однако, Государь опередил меня: Он тайно, под конвоем отправил вел. князя Дмитрия Павловича - в Персию, а князя Юсупова - в ссылку под строгий надзор полиции в Курскую губернию. Я успел лишь только попрощаться с друзьями.
- Да! Вот это дела! Господа! - воскликнул штабс-капитан, с изумлением обводя глазами собеседников.
После небольшой паузы штабс-капитан уже хотел продолжить разговор, но в эту минуту послышался сильный шум в коридоре вагона, а затем жуткие раздирающие старческие вопли: - «Помогите! Помогите!»
Офицеры с тревогой глянули на дверь.
- Господа, у нас просят помощи! – воскликнул штабс-капитан, вскакивая с места и в ярости бросаясь к двери, которую с силой толкнул в сторону.
Офицеры один за другим выскочили в коридор вагона.
При тусклом свети фонаря они увидели человека в солдатской шинели, который левой рукой держал небольшой дорожный чемодан, а правой наносил удары по голове распластавшемуся на полу человеку, стараясь таким образом, освободить полы своей шинели, в которые судорожно вцепились руки, взывающего о помощи…
Глаза штабс-капитана метнули молнию.
- Ах ты, сволочь! – воскликнул он таким угрожающем тоном, что тот, к которому бросился штабс-капитан, заметно вздрогнул, и тотчас же, бросив чемоданчик на голову своей жертве, скрылся за дверью тамбура.
Подбежав к двери, штабс-капитан рванул её, но она оказалась запертой.
- Проводника сюда, - крикнул он, не переставая надеяться распахнуть её. Коридор быстро наполнился пассажирами; возмущение и негодование были на лицах всех присутствующих.
Через несколько секунд открыли дверь; штабс-капитан одним из первых вбежал в тамбур и внезапно встретился глазами с грабителем.
На краю подножки вагона стоял белокурый стройный молодой человек с блестевшими в полумраке глазами в длинной солдатской шинели и в шапке набекрень. Штабс-капитан ехидно улыбнулся.
- Ну, что же ты стоишь? Поднимайся, - сказал он, придя в себя после неожиданного изумления, - будем вместе решать: на каком кладбище выкопать тебе могилу.
Укол этой ужасной насмешки не разозлил, а, наоборот, подбодрил молодого человека.
- Это мы ещё посмотрим, господин капитан, кому и где обрести могилу. Не забывайте, что все мы - заложники вечности.
Штабс-капитан повернулся к обступившим его офицерам.
- Господа, вы когда-нибудь видели нечто подобное? Русским офицерам даёт интервью отъявленный грабитель.
Стоявший на подножке молодой человек недоверчиво покачал головой.
- Господин Горшкевич, вы не русский офицер, а крыса, бегущая с этим старичком ближе к германской границе. А тот чемоданчик, который я держал в руке, набит драгоценностями. Не думаете ли вы, Генрих Карлович, что эти сокровища вам удастся спрятать в Риге до прихода туда немцев? Не надейтесь; на них уже идёт охота на всём вашем пути следования, хотя задумано вами, можно сказать, гениально.
- Ах, ты ещё и клеветник, - закричал он, выхватывая револьвер из кобуры.
Стоявшие рядом офицеры обменялись взглядами и оставались почти спокойными и безучастными.
Среди стука колёс один за другим прогремели два выстрела, но их огненные вспышки осветили только безлюдную запорошенную снегом подножку вагона.
У офицеров последовала лавина мыслей и молчаливых рассуждений, однако, внешне штабс-капитан держался серьёзно; был холоден и молчалив. А, как только офицеры вновь собрались в своём купе, он старался быть спокойным, ибо, каковы бы ни были его оправдания, он должен держать себя просто и раскованно.
Усаживаясь на свои прежние места, офицеры с некоторым любопытством поглядывали на штабс-капитана, словно не понимая до конца: каким образом всё это может всерьёз касаться его.
Две или три минуты офицеры провели в молчании.
Штабс-капитан, чувствуя неловкость своего положения, решил, что пора прервать эту затянувшуюся паузу.
- Господа, все эти ужасные подробности, которые вы слышали из уст этого мерзавца, так похожи на правду или близки к ней, что все мои доводы оправдаться перед вами будут выглядеть самой обыкновенной нелепостью. Я даже самому себе не могу объяснить, откуда этому человеку известно моё подлинное имя. Поэтому, господа, принимайте меня таким, каким вам подсказывает ваша совесть. Одно лишь могу сказать в свою защиту: я люблю Россию и никогда не буду её врагом. Это всё, господа, больше мне нечего вам сказать. Прошу извинить меня, я ложусь спать.
Офицеры молчали, так как по совести не могли сказать ничего успокоительного, а тем временем штабс-капитан, претворяя свои слова в действия, бросился на диван, готовый поглубже зарыться под одеяло.
Невозможно было представить себе более нелепого положения, в котором оказались совершенно неожиданно все пассажиры этого маленького случайного общества. Искренне удивлённые тем, что они столкнулись с весьма непростыми обстоятельствами, офицеры вынуждены были молча рассуждать без каких-либо гласных определений.
Поручик Долинговский не верил штабс-капитану и стал смотреть на такие ловкие проделки более трезво, так как уже можно не сомневаться, что люди, располагающие громадными состояниями, сейчас не будут сидеть, сложа руки. Они будут действовать или, вернее сказать, уже действуют с неудержимой настойчивостью по заранее обдуманным планам, стараясь упрятать свои богатства куда-нибудь подальше за пределы России.
Успокоившись на этом рассуждении, поручик почувствовал, что на душе у него сделалось совершенно спокойно; чёрная тень подозрений, бродившая где-то в его сознании, тоже незаметно для него улетучилась, да и сам он несколькими минутами спустя, уже спал крепким сном.
***
ГЛАВА 18. НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
На следующий день поезд прибыл в Псков. Простившись со своими попутчиками, поручик Долинговский в наемном экипаже, не заезжая в штаб фронта, вернулся прямо в свой собственный домик на приозёрной улице. Прежде чем подняться на крыльцо, он глянул на окно гостиной и вдруг остановился, так как через заснеженные двойные стёкла были видны еле уловимые черты мужского лица. Усмотрев для себя опасность, он быстро расстегнул шинель, и в тот самый момент, когда правая рука уже скользила по кобуре, входная дверь шумно распахнулась. Тотчас же на площадку крыльца выбежал с поднятыми руками поручик Павлов.
Долинговский от изумления всплеснул руками.
- Господи! Серж! – воскликнул он, устремляясь к гостю навстречу. Одним махом взлетев на крыльцо, он бросился к другу в объятия. Две-три секунды друзья провели в молчании.
- Прости, Серж, что принял тебя за врага; по-видимому, ряд неприятных обстоятельств в дороге повлияли на мою психику.
- Ты что говоришь, Вольдемар, ты же был в столице, какие ещё неприятные обстоятельства?
Долинговский грустно покачал головой.
А поручик Павлов, насторожившись, глянул в глаза другу и слегка коснулся его руки.
- Что же случилось, Вольдемар?
- Дело в том, Серж, что наш Государь, умный, но в высшей степени мягкий по натуре, потерял свою волю и чутьё.
Поручик Павлов с удивлённой наивностью покачал головой.
- Как это, Вольдемар?
- Да очень просто; нет сомнений, что Государь продолжает находиться под влиянием распутинского окружения и не имеет возможности разобраться даже в том, что происходит вокруг него… Представляешь, Серж, я сам был свидетелем, когда весь Петроград встречал избавление от Распутина всенародным ликованием. Государь же в то самое время жестоко карает главных виновников торжества.
Лицо поручика Павлова сильно побледнело и исказилось.
- Господи, Вольдемар, неужели их уже расстреляли? У нас тут ходит молва, что они арестованы и по требованию Императрицы, вероятно, будут казнены, но о том, что суд уже состоялся – никаких слухов.
- Нет, нет, Серж, их не расстреляли, их обоих под строгим надзором полиции Государь отправил в ссылку: Дмитрия - в Персию, а Феликса - в Курскую губернию.
Долинговский с беспокойством глянул на друга.
- Серж, что же мы стоим на холоде: ты же весь дрожишь.
- Это не от холода, Вольдемар.
Когда друзья вошли в гостиную, там уже ярко пылал камин, и первое, на что обратил внимание поручик Долинговский, – удивительная сервировка стола и нежный, знакомый ему запах свежих пирожков, которых на столе не было. Но тут из кухни вышла уже известная нашему читателю Авдотья Степановна, державшая на круглом подносе горку зарумяненных горячих пирожков.
Увидав свою экономку с пирогами, Долинговский вскрикнул от радости и удивления:
- Вот – она, домашняя жизнь в подлинном обличии.
Затем, повернувшись к поручику Павлову, добавил:
- Ах, дорогой друг, здесь, как и в родном доме, я всегда чувствую себя глубоко счастливым человеком, но сегодня я счастливее, чем когда бы то ни было, потому что возле меня - не только забота, тепло и уют, но и общество моего лучшего друга.
После этих слов, он подошёл к Авдотье Степановне и обнял её за плечи.
- Большое вам спасибо за всё, а особенно - за чудесные пирожки.
- Господи, боже мой, Владимир Андреевич, вы же ещё не пробовали их.
- Да тут, дорогая Авдотья Степановна, от одного только запаха дух захватывает.
- Это, наверно, от того, Владимир Андреевич, что вы голодны, хотя я довольна, как они получились.
Друзья садились за стол, потирая руки и не отрывая взглядов от вин и закусок, словно отменные сотрапезники.
Возбуждённые свободой общения, друзья безудержно увлеклись застольем. Но неожиданно поручик Павлов задумался на секунду, а затем, сделав выразительный жест рукой, вскочил на ноги и, обращаясь к другу, вскрикнул:
- Вольдемар! Я - презренный олух!
- Господи, Серж, о чём ты?
Не отвечая Долинговскому, поручик Павлов направился в прихожую, что-то бормоча себе под нос.
Долинговский с любопытством наблюдал за ним, а спустя несколько секунд, увидав в руках друга конверт, вдруг почувствовал, что его лоб сделался влажным.
- Прости, Вольдемар, сам не знаю, как это могло произойти; вероятно, во время нашей встречи я окончательно потерял рассудок.
Принимая конверт из рук друга, Долинговский чувствовал, что сердце вот-вот вырвется у него из груди. Поэтому он мог произнести лишь одну короткую фразу:
- От кого?
Поручик Павлов смутился; заметный румянец покрыл его лицо.
- От наших дам, Вольдемар, от госпожи Долинговской и моей невесты, Берты Дицман.
При этих словах кровь бросилась в лицо Долинговскому, подкрашивая его бледные щёки. Какую-то долю минуты он всеми силами старался сдержать свой бурный восторг, но, не совладав с собой, вскочил на ноги, схватил руку Павлова и с радостным удивлением воскликнул:
- Ты молодчина, Серж! Но, скажи честно, что это - не розыгрыш? Неужели мы и вправду станем одной семьёй? Как бы я хотел этого.
Заметив радостный блеск в глазах друга, поручик Павлов утвердительно кивнул головой.
- Это правда, Вольдемар. Теперь Берта и я желаем одного – видеть друг друга счастливыми и на правах младших в нашей будущей семье быть всегда вам полезными.
Долинговский смотрел на друга, стоявшего перед ним, открытым, доверчивым взглядом, полным нежности и счастья.
- Вольдемар, сейчас как раз то время, когда тебе необходимо побыть одному.
Обменявшись с другом взглядом, поручик Павлов уединился на кухне, прихватив с собой бутылку и свой бокал.
Оставшись один, Долинговский глянул на конверт, и сразу в его беспокойное воображение хлынул целый поток мыслей. У него даже появилось предчувствие каких-то смутных, ещё не оформившихся предположений. Но, несмотря на это, душа молодого человека дышала счастьем и радостью.
Ещё раз, бросив взгляд на конверт, он сел и тотчас же, распечатав его, с юношеским любопытством стал читать следующие строки:
«Дорогой мой Вольдемар!
Я с большой радостью признаюсь тебе, что с тех пор, как я отдала тебе своё чистое сердце и всецело стала твоей, я унаследовала и запечатлела в своей памяти весь твой облик, твой голос, твои манеры и все те неисчислимые радости, которые с большой щедростью подарил нам Господь за то время, когда мы были вместе. И теперь все эти богатства являются моим единственным утешением в разлуке. Да, Вольдемар, благодаря этому, моя любовь к тебе растёт вместе с надеждой, что мы ещё будем жить единой жизнью, ведь мы ещё молоды… Теперь, дорогой Вольдемар, собираюсь с силами, чтобы открыть для тебя тайну, о которой, быть может, и говорить ещё рано. Вчера мой врач высказал предположение, что мы с тобой скоро станем родителями нашего славного первенца. О! Дорогой Вольдемар, как бы я сейчас хотела видеть тебя… Интуиция мне подсказывает, что твоё сердце с великой радостью стало наполняться в эти минуты отцовскими чувствами. Хочу в это верить, дорогой! Теперь извини меня: ко мне подошла Берта и просит меня разрешить ей чем-то поделиться с тобой. Уступаю Берте не занятую часть этого листа бумаги.
До свидания, любимый! Твоя Эль».
«Владимир Андреевич, здравствуйте!
Предположите на мгновение, что я - ваша дочь, которая, благодаря своему образованию, уже может разбираться в чём угодно, но до сих пор ещё не научилась владеть своими чувствами. Совсем недавно я встретила человека, который показался мне обаятельным собеседником; его речь и ласковость были настолько привлекательны и интересны мне, что незаметно для себя я вначале увлеклась им, а затем, несмотря на свою настороженность, полюбила его. Какое-то время я жила с этим чувством, не делая признаний, хотя и была уверена в ответной взаимности. Теперь же мы оба посвящены в тайны друг друга и встречаемся перед богом, как избранники на предстоящее супружество. И поскольку так уж получилось, что Серёжа оказался вашим другом, а вы - моим отцом, мы оба, Серёжа и я, просим вас, Владимир Андреевич, одобрить наш взаимный выбор…
С уважением, Берта».
Прочитав письмо дважды, Долинговский встал и начал ходить по комнате, едва сдерживая сильное возбуждение.
«Превосходно! – мысленно воскликнул он. – Я скоро стану отцом нашего малыша. Господи! Как это здорово!»
Затем, бросив радостный взгляд на кухонную дверь, крикнул:
- Господин поручик! Пожалуйте к столу!
Поручик Павлов вошёл легко и быстро и тотчас глянул другу в глаза, желая угадать настроение, которое вызвало в нём письмо.
Долинговский, угадав его мысли, улыбнулся и в восторге хлопнул в ладоши.
- Серж! – воскликнул он, кладя свою руку на плечо друга. – У меня сейчас, вероятно, такое лицо, какое может появиться у нищего, неожиданно нашедшего у своих ног миллион.
- Да, мой друг, так оно и есть.
Долинговский улыбнулся, глаза его блеснули.
- Давай сядем за стол, Серж, и наполним свои бокалы. У нас с тобой есть веские причины, которые просто обязывают нас осушить их.
Поручик Павлов молча кивнул в знак согласия. Он подошёл к столу, наполнил два бокала на три четверти и, пристально глядя на друга, опустился на свой стул.
Со своей стороны, поручик Долинговский заметно успокаивался, но глаза его по-прежнему светились умом и выражали счастливый и гордый взгляд. Он с улыбкой кивнул головой, взял со стола письмо и, передавая его Павлову, сказал:
- Серж, я не думаю, что кто-нибудь из вас троих будет оскорблён моим желанием – ознакомить тебя с содержанием этого дорогого для меня, да, наверно, и для тебя тоже, письма.
Поручик Павлов поднялся, взял письмо и, отойдя к окну, начал молча его читать.
В это мгновение отворилась дверь прислуги, и в гостиную вышла Авдотья Степановна. Сделав два шага, она остановилась, виновато улыбнулась и обратилась к Долинговскому:
- Владимир Андреевич, простите меня, мне самой неудобно навязываться, ведь у вас гость, но вы молчите, а я переживаю; быть может, в чём-то требуется моя помощь?
Долинговский, заметив волнение пожилой женщины, поспешил успокоить её.
- Нет, нет, Авдотья Степановна, не переживайте; когда потребуется ваша помощь, я скажу вам.
Закончив чтение, поручик Павлов с великим счастьем влюблённого находил в себе силы казаться спокойным. Но, как ни старался он, скрыть свою радость и своё волнение, они не ускользнули от внимания поручика Долинговского.
Чтобы избавить друга от неловкости, Долинговский заговорил первый.
- Ах, Серж, понимаешь ли ты: какая это приятная новость для меня? Она могла бы соперничать с такой газетной статьёй, которая сообщала бы нам о полной победе наших войск над врагом. Да, да, Серж, именно так. Одна только мысль, что у меня скоро появится сын или дочь, возносит меня на седьмое небо, а то, что ты теперь будешь не только моим другом, но и станешь самым близким моим родственником, уже сейчас приобщает меня к какой-то большой счастливой семейной жизни во всех её проявлениях.
Глядя на Долинговского и слушая его, поручик Павлов постепенно успокаивался. А когда тот перестал говорить, подошёл к нему и с дружеским порывом пожал ему руку.
- Я тоже, весьма рад, Вольдемар, что всё так удивительно складывается.
Поручик Долинговский вскочил на ноги и обнял друга.
- Я предвидел это, Серж, ещё при нашей прошлой встрече. Ты тогда намекал на девушку, которую встретил в доме господина Гудилина. А Берта, тогда же с девичьим смущением и в моём присутствии поведала своей приёмной матери о том, что в том же доме она познакомилась с весьма любезным молодым офицером, чьё достоинство собрано не только в красивой форме, но и в личном обаянии. Как видишь, дорогой мой Серж, мы оба без какого-либо обходного манёвра и без чьей-либо протекции на будущее открыли свою сугубо личную семейную страницу. И я ничуть не сомневаюсь, что всё идёт к тому, что наши семейные радости и невзгоды мы будем делить между собой. Вот за это, Серж, мы сейчас опорожним наши бокалы до самого дна.
Поручик Павлов утвердительно кивнул головой; потом с гордостью в глазах взял в руки свой бокал и, как счастливый человек, предложил тост:
- За наше семейное благополучие!
- И за наше семейное счастье, - дополнил поручик Долинговский самым естественным тоном.
Тут нет надобности говорить, что оба друга, заглядывая в будущее, питают безграничную веру в самих себя и остаются одинаково убеждёнными в своём намечающемся семейном счастье.
Ну что же, быть может, так оно и будет, хотя в жизни всё может случиться, и никто, даже сам бог, не может дать гарантию на предстоящее счастье.
В этот же день, вечером, друзья расстались.
***
ГЛАВА 19. ПОСЛЕДНИЕ НОВОСТИ ИЗ ПЕТРОГРАДА
На следующий день утром, стоило только поручику Долинговскому появиться в оперативном отделе штаба, как в комнату к нему стали входить обеспокоенные сомнительными слухами разные чины штаба, желая лично осведомиться из первых уст о тех столичных событиях, которые в истекшие несколько дней потрясли всю Россию.
Прежде всего, офицеры спешили справиться о судьбах великого князя Дмитрия Павловича и князя Феликса Юсупова, ибо после того, как они были арестованы по велению Императрицы, им предрекали ужасную казнь, так как на этот счёт много говорили о сильной привязанности Государыни к Распутину, как к «избранному богом старцу». Поэтому люди полагали, что у Императрицы хватит мужества жестоко покарать виновных в смерти «старца».
Большинство русских офицеров ждали предстоящую казнь не только с большим волнением, но и с нестерпимым чувством стыда.
Действительно, при этих беспокойных мыслях, офицеры погружались в раздумья и убеждались, что тайны былого величия Дворцовой жизни постепенно ускользают из своих золочёных рам, уступая место самым будничным, прозаическим картинам. Даже офицерский мундир, носимый с великой честью веками, стал утрачивать свою значимость. Поэтому не случайно, что в этот утренний час офицерские чины штаба фронта выглядели крайне озабоченными: у каждого был большой соблазн удовлетворить своё личное любопытство, свойственное, как это водится, всякому человеческому существу.
Через десять минут комната поручика Долинговского наполнилась гостями. Поручик понимал, что заставило офицеров так дружно собраться в этом небольшом помещении.
Когда же собравшиеся, наговорившись между собой, начали приходить в себя, поручик неожиданно спросил:
- Господа, надо полагать, что вы собрались здесь, чтобы узнать от меня самые последние столичные новости?
Стоявший рядом с поручиком подполковник Головочёв, улыбнувшись, ответил за всех:
- И с большим нетерпением, Владимир Андреевич!
Долинговский вздохнул, затем утвердительно кивнул головой.
- Прежде всего, господа, я хочу сказать о том, что смерть «старца» Распутина Петроград встретил большим ликованием. Люди из всех слоёв общества шли к Сергиевскому дворцу, чтобы поддержать там находящихся на положении арестованных вел. князя Дмитрия Павловича и князя Феликса Юсупова. Народ собирался у дворца в спешном порядке, так как накануне по городу прошёл слух о том, что Императрица Александра Фёдоровна требовала немедленного расстрела виновных. Однако, Протопопов уговорил Её обождать приезда Государя из ставки. Государю была послана телеграмма, и его ждали в Царском Селе со дня на день.
В тот час, когда я уже находился среди узников, которые являются моими лучшими друзьями, и делил с ними эти тяжёлые для них минуты, нас предупредили о том, что на квартире Распутина двадцать человек его самых ярых сторонников тайно готовят немедленное покушение на узников Сергиевского дворца. Поэтому первой нашей заботой было не оставить ни одной удобной лазейки, через которую могли бы пробраться во дворец враждебные нам люди. Для этого нам понадобилось всего лишь несколько минут; была предупреждена вся прислуга дворца, вооружённая охрана дворца и выставлен у дверей кабинета вел. князя караул. Не прошло и четверти часа после нашего приготовления, у подъезда дворца под видом агентов Охранного отделения появились люди, будто бы посланные министром внутренних дел Протопоповым для охраны вел. князя Дмитрия Павловича. Однако, желание получить согласие у генерала Лайминга пройти во дворец, было настойчиво отвергнуто, поскольку у пришедших никаких документов, подтверждающих, что они действительно присланы Протопоповым, не оказалось.
Переводя дыхание, поручик опустил голову. От страшных воспоминаний он неожиданно побледнел; острая, не стихающая боль жгла ему сердце. Он молчал. Всё происходившее в душе рассказчика не оставалось скрытым от офицеров.
- Владимир Андреевич, - спросил подполковник Головочёв, - у вас такой вид, как будто вас гложет какая-то неутешная скорбь. Быть может, Императрица и впрямь обагрила руки свои кровью доблестных дворян, чтимых сейчас офицерами всей России?
- Нет, нет, господа, до истинной казни дело не дошло, хотя такой порыв у Императрицы был. Подобные решения может принимать только сам Государь.
- Что же всё-таки произошло в Сергиевском дворце?! - нетерпеливо воскликнул молодой человек в форме прапорщика.
- Да. Да, Владимир Андреевич, даже молве не под силу узнать о решении Государя, - поддержал прапорщика подполковник Головочёв, - вы видите сами, с каким нетерпением мы ждём вашего рассказа о дальнейшей судьбе узников.
Рассказ поручика продолжался более получаса и вызвал у большинства офицеров напряжённую работу мыслей, которые, в свою очередь, вызывали возбуждение, изумление и возмущение – словом, в душах этих любящих своё Отечество людей поднималась какая-то общая внезапная тревога.
Офицеры молча покидали комнату поручика, едва справляясь со своим волнением.
Тем временем в кабинет вошёл нарочный с пакетом в руке, вероятно, уже приготовленным для вручения его поручику Долинговскому.
Увидев рослого унтер-офицера, поручик жестом руки велел вошедшему подойти к нему. Тот с большим достоинством расправляя плечи, подошёл к Долинговскому и, слегка наклонив голову, передал пакет в руки поручика.
Долинговский взял пакет, распечатал его и прочёл:
«Господин поручик, его превосходительство ждёт вас в половине двенадцатого.
Теперь добавлю пару слов от себя: по непонятным мне причинам Николай Владимирович при всей своей обычной выдержке сегодня казался не в меру взволнованным; с самого утра он дважды справлялся о вашем возвращении из Петрограда. Вероятно, его превосходительство ждёт от вас чего-то важного. Не разочаруйте командующего, подготовьтесь хорошенько и будьте точны.
Адъютант Его Превосходительства подполковник Виноградов».
Закончив чтение, поручик глянул на часы: было уже без четверти одиннадцать. Затем он обернулся к курьеру, который всё это время с любопытством рассматривал Долинговского, словно видел его в первый раз.
- Сударь, если у вас всё, вы свободны.
Курьер повернулся и вышел из комнаты.
Поручик сел за свой рабочий стол, достал из полевого планшета приготовленные для командующего письмо депутата Государственной думы и свою докладную записку. Оглядывая письмо со всех сторон, поручик улыбнулся.
«Очень хорошо, что конверт так тщательно запечатан, - сказал себе поручик, покачивая головой. – Вероятнее всего, что тут отмечены сокровенные мысли одного из самых пылких ораторов Государственной думы, готового без сожалений бросить искру в пороховой погреб… Неужели, - правда: наша последняя надежда на спасение – в замене Государя? Это заявляет человек, которому, как говорят многие, не откажешь ни в прозорливости, ни в мужестве. У графини Шуваловой он говорил с большим убеждением, что Россия ни в какие времена своей истории не была так близко к гибели, как в эти последние месяцы. Если всё это говорилось мне, простому офицеру, то, надо полагать, что в этом письме лидер Октябристов, председатель центрального военно-промышленного комитета, предлагает генералитету одобрить и поддержать уже конкретный план по спасению России».
После такого предположения поручик удовлетворённо улыбнулся; вероятно, у него уже сложилось мнение о депутате, как об одном из тех наделённых кипучей натурой политиков, которые с муравьиным упорством проявляют своё необузданное рвение к делам Государственного правления.
«Не исключено, что письмо депутата не далее, как завтра, будет отправлено нарочным в Могилёв генералу Алексееву».
Эта внезапная мысль возбудила у Долинговского некоторые подозрения, которые возникали у него, как помнит читатель, и прежде, но пока они оставались настолько смутными, что не позволяли молодому человеку сделать для себя достаточно ясные выводы.
Ужасно быть может то, что о назревающих потрясениях большинство людей хоть и говорили взволнованно, но пока ещё весьма робкими, осторожными фразами, не наводящими на глубокие размышления и, тем более, на немедленные конкретные действия. Что же касается могущественных людей, то эти умы пока ещё не научились чётко выражать сущность своих политических идей. Присматриваясь к обстоятельствам, они готовы были схватиться в рукопашную с любой революцией, считая её бесчинством дьявола, разрушающего созданный Господом рай.
К концу декабря 1916 года вихри событий, налетающие на Россию, так участились, что волей-неволей происходило сплетение военных вопросов с вопросами придворной жизни и внутренней политики. «Что это? – думал поручик, - Государственная дума и Верховная Ставка, два независимых друг от друга ведомства, ведут частную переписку за спиной Государя?»
Опустив веки и прижав их пальцами, поручик стал мечтать о поездке в Могилёв.
«Да может ли статься, чтобы меня курьером отправили в Могилёв? – подумал он, стараясь всё же прикинуть, на какую долю шанса он может рассчитывать. – Нет, нет, тут и надеяться не на что. Вероятнее всего, в Ставку поедет поручик Лобов».
Это были весьма разумные доводы, так как поручик Лобов безмерно любит своё Отечество и служит ему с особым усердием, не считаясь с иллюзиями своей молодости. Благородство его души хорошо сочетается с развитой силой мышления, лишённого каких-либо устоявшихся привычек и видимой склонности к пристрастиям.
Эти похвальные черты были ярки не только в его душе, но и сквозили во всей его физиономии. Что же касалось служебных дел, то тут, надо заметить, он относился к каждой самой незначительной мелочи, сугубо серьёзно, напрягая все свои умственные способности. У него - своя особая порядочность и безупречная репутация, о которой хорошо знают не только его товарищи, но и старшие чины штаба, которые, зная цену таким офицерам, предусмотрительно покровительствуют им.
«Ну что ж, Лобов - вполне достойный офицер, - продолжал рассуждать Долинговский, - как мне кажется, его превосходительство верит в поручика Лобова, как в безопасного единомышленника; по крайней мере, от их частых общений веет слишком сильным соблазном так думать. По всей вероятности, и те смелые политические заявления Мишеля на встрече у Гольдермана были не игрой случая, а готовым согласованным планом между Думцами и генералитетом по спасению России и Престола. Но это лишь пока мои собственные предположения. Так что, Вольдемар, остынь, - продолжал говорить себе Долинговский, - Мишель - бесценный человек для командующего, а я - только на подходе к этому. Ведь не случайно это письмо господина Гучкова так тщательно запечатано».
Однако, когда несколькими минутами спустя, взгляд Долинговского снова упал на аккуратно выведенные строки письма адъютанта командующего, он сразу же с чрезвычайным жаром принялся тщательно перебирать в памяти все подробности своего пребывания в Петрограде.
Убедившись, что его душа и мысли всё ещё витают в гуще столичной среды, грозящей большими бедами, он быстро накинул на плечи шинель, затянул форменные ремни и, спешным шагом вышел в коридор, где нос к носу столкнулся с поручиком Лобовым.
- Вижу, Вольдемар, ты куда-то спешишь?
- Спешить уже мало, дорогой Мишель, я должен уже лететь, как самая быстрая птица; ты же знаешь, что значит: опоздать к командующему.
- Да, да, я понимаю. Зайду к тебе, когда ты вернёшься.
- Хорошо, Мишель, до встречи, я думаю, что нам есть о чём поговорить.
- Я тоже так думаю, - уже вдогонку крикнул поручик Лобов.
Подходя к вагону, в котором временно размещался кабинет командующего, поручик всерьёз задумался над тем, что он в какой-то степени становится соучастником политического безумия, готового принести в жертву Государя. Но в тот же миг он с ужасом подумал: «А что же будет с Отечеством? Ведь Государь на самом деле утратил ту живую силу, в которой так нуждается сейчас Россия. Поистине, для такой страны сейчас нужен ум, отважный и решительный. Но представить себе всю сцену отречения Государя от Престола мне не под силу. Хотя, в этом факте есть и здравый смысл и принципиальная необходимость. Но догматы неограниченной Монархии вошли в нашу жизнь настолько глубоко, что само слово «Отречение» уже вызывает всеобщий испуг. Скорее всего, что если оно произойдёт когда-нибудь, то с непременным соблюдением глубочайшей тайны».
Эти мрачные рассуждения о тайнах политики, которые явно нуждались в своём развитии, немного встревожили поручика, но, благодаря своему уму и своей аристократической сдержанности, он быстро оправился от волнения, хотя на лице его всё ещё оставались отпечатки мрачной грусти.
Было уже около половины двенадцатого, когда поручик вошёл в приёмную командующего, где он сделал несколько шагов к столу дежурного адъютанта, отдал честь и доложил о своём прибытии.
Адъютант приветливо улыбнулся ему и, не дожидаясь, пока поручик подойдёт ближе к столу, сам устремился к нему навстречу.
- Рад видеть вас, Владимир Андреевич, - сказал он с присущей ему чисто армейской живостью, - надеюсь, что после приёма у его превосходительства, вы не откажете мне в любезности удовлетворить моё любопытство: узнать хоть самую малость из последних столичных новостей. Кругом поговаривают, что Петроградские салоны очень взволнованы политическими скандалами членов Царской Семьи, которые тесно связаны дружбою с герцогом Эрнестом Гессенским. Особенно муссируются слухи о связи его с сёстрами: вдовой вел. князя Сергея Александровича Елизаветой Фёдоровной и Императрицей Александрой Фёдоровной. Более того, из уст в уста передаются цитаты из их писем. Вот одна из письма герцога к Императрице: «…Я знаю, насколько ты сделалась русской; но, тем не менее, я не хочу верить, чтобы Германия изгладилась из твоего родного германского сердца». Между прочим, третья его сестра, принцесса Ирена, замужем за принцем Генрихом Прусским, братом Германского императора Вильгельма. Разве сейчас все эти слухи нам на пользу?..
- Господин подполковник, о предательстве Её Величества в Столице судачат на всех перекрёстках. Да, что там - на перекрёстках, вспомните речь депутата Милюкова на открытии первого ноября Государственной думы. Он тогда дошёл до неслыханной дерзости, заявив, что будто бы имеет неопровержимые доказательства тайных сношений правительства и высочайшего двора с Германией, а затем спросил: «Что это? Глупость или измена?». На что этой клевете, восседавшая на хорах публика ответила: «измена».
Однако, когда стали разбираться, оказалось, что все эти милюковские доказательства базировались на немецких газетах, которые стараются всеми способами подорвать мощь России.
- Да, уж кто-кто, а немцы это делают с большой пользой для себя.
После этих слов подполковник глянул на часы.
- Как жаль, что у нас уже не осталось времени продолжить наш разговор… Пожалуйста, раздевайтесь, Владимир Андреевич, я сейчас доложу его превосходительству о вашем приходе.
Сняв в один миг шинель и фуражку, поручик быстрым шагом подошёл к зеркалу, причесал волосы и, поправив форменные нагрудные ремни, повернулся к двери кабинета, из которого в эту минуту торопливо вышел подполковник Виноградов в явно приподнятом настроении.
- Владимир Андреевич, - сказал он, подходя к поручику, - придётся немного подождать, его превосходительство разговаривает по аппарату с генералом Гурко.
Неожиданно отворилась дверь приёмной, и в комнату вошёл генерал Данилов.
Офицеры молча повернулись в его сторону.
- О! – воскликнул генерал, подходя к поручику, - вы уже вернулись из Петрограда?
- Так точно, ваше превосходительство, вчера вечером, - ответил поручик.
- Поговаривают, что народ лютует в Столице. Это правда, Владимир Андреевич?
- Правда, ваше превосходительство. В Петрограде действительно неспокойно; продовольственные трудности порождают митинги, грабежи и убийства.
- Ну, а за что же убивают?
- Убийства происходят, в основном, во время грабежей ночью. Грабят зажиточные дома, продовольственные лавки, а нередко и простых прохожих; у них снимают всё, вплоть до нательного белья.
- Значит в Столице, где существуют бок о бок три власти, каждая из которых имеет свои реальные силы, творится произвол и беззаконие? Это - большой позор, господа, для всей России. Владимир Андреевич, а что говорят в столице о смерти Распутина?
- О Распутине, ваше превосходительство, сейчас говорят все и в форме, которая унижала наше национальное достоинство.
Генерал восторженно покачал головой.
- Да, господа, слава богу, наконец-то с этим позором покончено.
В эту минуту на рабочем столе адъютанта зазвонил телефон.
Генерал Данилов, обращаясь к адъютанту, сказал:
- Если это Николай Владимирович, передайте ему, что я - в приёмной.
Адъютант совершенно спокойно поднял трубку телефона.
Генерал и поручик внимательно наблюдали за действиями адъютанта.
Убедившись, что звонит командующий, генерал подошёл к столу в тот момент, когда подполковник положил трубку.
- Ну, что? – проявляя нетерпение, спросил генерал.
- Ваше превосходительство, вас просят войти…
Как только генерал скрылся за дверью, подполковник Виноградов вскинул голову и развёл руки.
Владимир Андреевич, тут уж ничего не поделаешь, придётся ещё немного подождать. Думаю, это займёт не более пяти минут.
Действительно, не прошло и пяти минут, как генерал Данилов покинул приёмную.
Подполковник Виноградов улыбнулся с победным видом:
- Вот видите, Владимир Андреевич, как нуждается его превосходительство в вашем присутствии. Я ведь не напрасно предупреждал вас об этом…
Затем, обнаружив нерешительность Долинговского, подполковник доброжелательно добавил:
- Ну, что же вы стоите, Владимир Андреевич, входите.
Поручик перевёл дух и улыбнулся. Затем, не теряя больше времени, постучал в дверь. Получив разрешение, он переступил порог кабинета с явным намерением доложить о своём прибытии. Но командующий остановил поручика выразительным жестом.
- Проходите, Владимир Андреевич, и садитесь поближе; вот в это кресло.
Поручик всем своим видом пытался изобразить благодарность. Но, прежде чем сесть, он достал из полевой сумки два конверта и передал их генералу:
- Ваше превосходительство, это письмо от председателя военно-промышленного комитета господина Гучкова и мой рапорт о поездке в Петроград.
- Знаю; Александр Иванович звонил мне; поэтому мне пришлось поторопить вас…
Затем, сделав одобрительный жест, генерал спросил:
- Владимир Андреевич, мне очень важно знать: это письмо вам передал господин Гучков лично в руки, или вы приняли его из рук курьера?
Проницательный взгляд командующего заставил Долинговского опустить глаза и смутиться.
«А, это ещё зачем? – подумал Долинговский. – Неужели всё уже настолько серьёзно?»
Стараясь не затягивать паузу, он тут же ответил:
- С господином Гучковым мы встречались на ужине у графини Шуваловой. Уединившись со мной в малой гостиной, он передал мне этот конверт с просьбой уберечь его от посторонних глаз и передать его непосредственно вам в руки, ваше превосходительство.
Генерал смотрел на поручика, и в его глазах ясно читалось:
«Молодец! Он всё понимает и держится с достоинством».
- Я очень рад, Владимир Андреевич, что вы встретились с человеком, которого весьма ценят в Государственной думе. Вероятно, на обеде были и другие известные политики?
Долинговский кивнул головой.
- Самым важным гостем графини был французский посол Палеолог.
При последних словах на лице генерала появилось присущее ему сосредоточенное выражение. Поручик, следивший за ним, насторожился. Но генерал кивнул головой и улыбнулся.
- С этим человеком, - сказал он, - меня судьба сводила дважды; и каждый раз он казался мне умным, проницательным политиком и серьёзным наблюдателем. Мы познакомились с ним в 1911 году; будучи посланником в Софии, он тогда уже открыто намекал на неминуемые грядущие конфликты в центре Европы. Вероятнее всего, что в Петрограде, как и в Софии, он уже имеет свою сеть надёжных информаторов в среде Русской интеллигенции, Государственной думы, в армии, на заводах, в правительстве и, не исключено, что и в среде членов Императорской фамилии. А это, как раз то, что нам сейчас нужно… Дипломатическая задача посла для нас ясна – сохранить Россию, как боеспособного союзника против Германии, Австро-Венгрии и Турции, и на этом этапе, оградить нашу Империю от революционного движения. Мы ведь тоже этого хотим и делаем всё возможное, чтобы не быть должниками перед Богом и перед своей совестью.
Затем, к величайшему удивлению поручика генерал вопреки своей обычной сдержанности вскочил на ноги и торопливо глянул на часы.
Долинговский с той же поспешностью покинул свой стул.
- Хотел не торопясь порадовать вас, Владимир Андреевич, новым заданием, но времени у меня - в обрез; теперь это сделает начальник разведывательного отделения капитан Степанов. С этой минуты вы поступаете в его распоряжение; надеюсь, задание вам придётся по душе. С рапортом Вашим я ознакомлюсь сегодня же. Вы свободны.
Первым, кого встретил Долинговский на улице, был поручик Демидов. Неприязнь Долинговского к этому молодому человеку хоть и была глубоко спрятана, но, когда мысли поручика касались обстоятельств, с которыми их связывала штабная жизнь, раздражение начинало сказываться в неуловимой игре чувств, отражавшихся на его лице.
Демидов давно это чувствовал и не мог отказать себе в удовольствии взглянуть на Долинговского в эти минуты с чувством полного пренебрежения.
Хорошо сложенный и стройный Демидов больше, чем другие офицеры, был неравнодушен к женщинам и всегда старался внушить им безграничное доверие и, быть может, поэтому плохо согласовывал свою жизнь со своим бюджетом.
«Будь я столичным дворянином, - часто говорил он себе, - а не мелким провинциальным помещиком, я бы имел больший успех не только у местных красавиц, но и в покровителях не было бы недостатка. Да и эти паркетные шаркуны, чья жизнь не нуждается в средствах, не так чуждались бы моей безденежности, словно признака какой-то болезни».
Небольшое денежное довольствие из военного бюджета и те скудные переводы из поместья в какой-то степени сдерживали пороки и фантазии молодого человека, который, стремясь вырваться из этого обременительного круга, постоянно думал о том, где же взять денег, чтобы не унизить своё мужское превосходство. И надо сказать, что поручик Демидов никогда не терял веру в себя, даже трясина долгов не сильно пугала его; в этот период жизни он всегда надеялся на своё чисто мужское чутьё и достоинство, которое, между прочим, продолжало благоухать в салонах и сердцах не только провинциальных, но и столичных модниц. Для поручика Демидова трудности ещё возрастали и от того, что он, находясь в кругу равных себе, не умел сдерживать себя в споре по тому или другому поводу и, как правило, уже вошедшее в привычку, настойчиво проявлял свою дерзость и фатовство. А для таких людей, как поручик Долинговский, которым глубоко привычна сугубо дружественная атмосфера, поручик Демидов был невыносим.
Однако, на этот раз оба поручика, встречаясь на тротуаре лицом к лицу, приветственно махнули друг другу рукой, словно на эти жесты существовали уже весьма веские причины для их обоюдного примирения.
«Поразительно!» - подумал Долинговский, ускоряя шаг, и тут же стал обдумывать слова командующего. «Почему его превосходительство уверен, что приготовленное капитаном Степановым задание придётся мне по душе? Нет, тут все мои старания, угадать, окажутся напрасными. Тем более, что через несколько минут я уже буду в кабинете начальника отделения».
***
ГЛАВА 20. НОВОЕ ЗАДАНИЕ
В штабе, пройдя часовых, поручик по коридору направился к кабинету капитана Степанова. Подойдя к двери с маленьким окошечком, через которое происходит предварительное общение хозяина кабинета с посетителями, поручик с видимым удовольствием нажал кнопку звонка; ему хотелось во что бы то ни стало скорее узнать что-нибудь из того, что до сих пор было весьма лестно для его самолюбия. Муки и радость в равной мере кружили ему голову; однако, в сердце, не утратившим истинного ощущения счастья, неожиданно родилась торжественная догадка, которая тут же обрела смысл и форму. «Вероятнее всего, меня командируют в Ригу; это единственное место, которое мне по душе!»
Долинговский снова постучал в дверь.
На этот раз створка окна бесшумно распахнулась, и в проёме его поручик увидал совершенно незнакомого ему человека. От неожиданности он широко раскрыл глаза и с удивлением уставился на незнакомца, не понимая, как в таком месте мог оказаться посторонний человек. Однако, видя во взгляде того полнейшее спокойствие и невозмутимость, Долинговский машинально прищурил глаза и сделал жест движением головы, как бы желая спросить: «Вы кто такой?!»
Незнакомец мягко улыбнулся и, не отводя своего взгляда, совершенно спокойно сказал:
- Вольдемар, ты что, не узнаёшь меня? Вот, вот, стоило только мне отрастить небольшую бороду и усики, как меня сразу же отказываются признавать мои бывшие однокашники. Ну, что молчишь? Узнаёшь?!
- Чёрт возьми, думаю, что да! Господи, Георг, ты действительно неузнаваемо изменился. Я помню, ты был ярко выраженным брюнетом, а тут вижу совершенно незнакомые мне пряди волос. Ты носишь парик?
Но вместо ответа бывший незнакомец, ударив себя по лбу, воскликнул:
- Что же мы оба стоим перед дверью? Заходи, - добавил он, настежь распахивая дверь. Ведь я жду именно тебя, Вольдемар.
Как только дверь захлопнулась, друзья горячо обнялись.
- Георг, ты говоришь, что ждал меня? Но ведь я шёл сюда с надеждой встретить здесь капитана Степанова.
- Именно так и должно было быть, Вольдемар; капитан и я разработали для тебя легенду, с которой, вероятно, тебя вкратце уже ознакомил Николай Владимирович; ведь ты от него идёшь?
- Да, у командующего было такое желание, но он куда-то торопился и успел лишь сказать, что я поступаю в распоряжение капитана Степанова. Но тут вместо Степанова я встречаю тебя; поясни, Георгий, где же сам Степанов?
- Всё дело в том, что за четверть часа до твоего прихода капитана вызвал к себе генерал Батюшин. А поскольку с минуты на минуту он ждал тебя, Вольдемар, ему ничего не оставалось, как поручить мне встретить тебя и ввести в историю твоих будущих задач. Но прежде, я коротко и конфиденциально расскажу о себе. Вот уже несколько лет я работаю в разведке. До прибытия к вам в разведывательное отделение Северного фронта, занимался проблемами правого крыла Западного фронта. Тут же я – всего-навсего новичок; идёт вторая неделя, как я у вас обосновался. Но, поскольку мы были соседями, проблемы Западного и Северного фронтов так сильно переплелись, что Ставке было угодно перебросить меня к вам. Вот и вся тайна моего появления здесь. О тебе, Вольдемар, я знаю всё и не понаслышке. Прости. Тут уж ничего не поделаешь! Я рад за тебя, Вольдемар, и доволен тем, что у тебя всё благополучно.
Наступило молчание, во время которого поручик стоял с полуоткрытым ртом и остановившимися глазами. Затем нервно встряхнул головой.
- Вот как… значит, за мной следили?
- Нет! Нет! Вольдемар, не о тебе речь; ты тут не причём.
- Тогда, как понимать твои слова?
- Вольдемар, обстоятельства так складывались вокруг твоей супруги, что разведка вынуждена была вмешаться. И эта наша встреча не является случайной; тебе необходимо всё знать. Но прежде, чем мы начнём наш разговор, хочу порадовать тебя: ты едешь в Ригу по твоей личной просьбе с отпускным билетом на целую неделю. Причину укажешь в рапорте; тебе ведь известно, что баронесса Долинговская беременна и ждёт от своего мужа физической и моральной поддержки.
Поручик бросил на собеседника отчаянный взгляд.
- Господи, и это уже вам известно?
- Вольдемар, твои подозрения мне не нравятся; ты ставишь всех нас в ряд каких-то своих недругов…
На лице поручика мелькнула пренебрежительная усмешка.
- Следить за женщиной в высшей степени непристойно, Георгий.
- Боже мой, Вольдемар, неужели ты и в самом деле так думаешь? Клянусь тебе, ничего подобного не было. Мы вмешались в это дело только потому, что наша контрразведка перехватила секретный план немцев о похищении госпожи Эльзы Дицман. Для этой операции немецкая эскадра, стоявшая на парах в Виндаве, готовила подводный корабль и безопасный для этого судна фарватер.
Лицо поручика мгновенно побледнело, а в его неподвижной позе появилось что-то ужасное. Он молчал. Вероятно, в эти минуты он представлял себе, какой опасности подвергается его любимая.
- Вольдемар, я хорошо знаю, как тяжело тебе слушать то, что я вынужден сейчас говорить тебе. Поверь, я понимаю и чувствую твою боль, ибо я говорю, ставя на твоё место себя самого; ведь ты - мой однокашник и лучший друг. Именно поэтому я предложил своему руководству подключить тебя, Вольдемар, к этому сугубо секретному делу.
Поручик, ещё не оправившийся от оцепенения, поднял голову и пристально посмотрел другу в лицо.
- Когда немцы планируют похищение?
- Вероятнее всего, ранней весной. Однако, неудавшаяся Митавская операция нашей 12-ой армии вскружила им голову. Сейчас в районе Митавы идёт быстрое наращивание германских войск; свою восьмую армию они укрепляют шестой и семьдесят шестой резервными дивизиями; готовится к отправке в эту местность и штаб особого оперативного отряда генерала Мюллера.
Поручик хранил молчание, но проницательный наблюдатель угадал бы в этом молчании поразительные в своих оттенках печаль и отчаяние.
- Значит, немцы готовят окружение и взятие Риги? – произнёс он, словно говорил сам с собой. Затем спросил:
- Скажи, Георгий, вероятно, вы уже предполагаете, когда это произойдёт?
Прямой вопрос поручика заставил собеседника опустить глаза и смутиться.
В ожидании ответа на бледном лице Долинговского обозначилась тягостная улыбка.
- Вольдемар, предполагать можно всё, что угодно, но нам нужны точные данные. Вот этим мы сейчас и занимаемся. Но совершенно неожиданно мы столкнулись с обстоятельствами похищения твоей супруги, Вольдемар; внешне было очевидно, что это звено немцы ввязывают в единую цепь своего общего плана, реализация которого, как я уже сказал, идёт полным ходом. Истинную же причину такой привязки мы не знали; пришлось и над этой тайной поработать…
- И что же, теперь она вам известна?
- Да, Вольдемар, известна. Но прежде, чем говорить о ней, разреши задать тебе один вопрос.
Поручик, смотревший в глаза другу недоумевающим взглядом, ответил:
- Хорошо, Георг, говори.
- Заместителем начальника штаба восьмой германской армии является генерал барон фон Хассе; ты что-нибудь слыхал о нём?
- Господи, да ведь он же - отец Эльзы. В прошлый мой приезд в Ригу, она показывала мне газетную статью, заголовок которой содержал такой смысл: «Барон фон Хассе проводит штабные учения восьмой армии по захвату Риги». И тогда же она мне сказала, что этот человек доказывает ей письмами, что он является её отцом и просит простить его за столь долгое своё молчание. Мне тогда показалось, что она уже уверовала в его истинное отцовство, хотя до того времени ни разу его не видела. Я, насколько было возможно, выразил ей своё сочувствие, и все вопросы отцовства были исчерпаны. Скажи, Георгий, он действительно является её отцом?
- Да, Вольдемар, это так. Когда-то у него была семья: жена, дочь и сын. Жили они в старинном родовом особняке, окружённом богатым двором и старым садом. Сейчас там живёт старый швейцарец со своей семьёй, который приглядывает за домом, в надежде увидеть свою новую молодую хозяйку – дочь барона фон Хассе.
- А что же стало с женой, сыном и дочерью барона?
- Все они погибли при возвращении из загородного дома. На железнодорожном переезде их сбила грузовая машина, водитель которой из-за сильного опьянения пытался, во что бы то ни стало, преодолеть переезд первым. Быть может, как утверждает старик, кто-нибудь из членов семьи и был бы жив, но тут неожиданно появился скоростной поезд, который усугубил катастрофу и сделал её совершенно необратимой даже в мелочах.
После этих слов молодые люди, пристально глядя друг другу в глаза, несколько мгновений хранили молчание. Затем поручик отошёл в сторону и первым нарушил его:
- Георгий, а сама Эльза знает о готовящемся её похищении?
- Вероятнее всего знала, но только не как о своём похищении, а, скорее всего, как о предложении покинуть пределы России. И вот почему: на прошлой неделе дом госпожи Долинговской посетил элегантно одетый, но весьма сутулый пожилой человек с ухоженной бородкой и острыми глазами. В доме он долго не задерживался, оставался там не более десяти минут.
Поручик жестом руки остановил друга и важно спросил:
- Георгий, вы что же, следили за домом?
Тот, напуская на лицо серьёзность, помолчал немного, а затем, не выходя из должных границ, с сочувствием заявил:
- Да, Вольдемар, к сожалению, мы были обязаны это сделать; тогда ведь мы не знали, что следим за домом твоей супруги. По странной случайности об этом мы узнали немного позже, когда в эту усадьбу неожиданно для нас вошёл поручик Павлов, наш Серж, Вольдемар. После того, как мне об этом доложили, я прежде всего подумал, а вправе ли я теперь без стыда подать руку своему другу?.. Никогда ещё кровь таким обильным потоком не приливала к моим вискам. Самые противоречивые мысли безжалостно сверлили мой мозг; я был не в силах заглушить нашёптываемое мне страшное слово «измена». И кем? Нашим лучшим другом, Вольдемар? Несколько часов я провёл в окружении самых мучительных сомнений, и круг этот был настолько сжат, что я почувствовал себя каким-то жалким, отвратительным обывателем. Теперь же, перебирая в памяти впечатления этих часов, начинаешь понимать, Вольдемар, насколько сильно наша дружба сплетена нашими духовными и телесными началами.
Но, несмотря на откровения друга, поручик с большой грустью опустил голову. Он попытался успокоить своё сердце и унять дрожь своих мышц. Но это оказалось делом весьма непростым, и, быть может, поэтому на его побледневшем лице обозначилась мучительная улыбка. Потом, подняв и встряхнув голову, чтобы избавится от назойливых мыслей, он спросил:
- Георгий, скажи мне честно, вы и сейчас продолжаете следить за домом Эльзы?
- Нет! Нет! Вольдемар. В этом уже нет надобности.
Георгий задумался на минуту, потом, глядя в глаза поручику, спокойно продолжал:
- Уже под вечер, покидая дом госпожи Долинговской, Серж, вероятно, хорошо понимая, что у него есть обязанности не только по отношению к присяге, но и к собственному достоинству, по дороге на службу посетил управление контрразведки и до мелочей о случившемся донёс рапортом. А на следующий день я встретился с ним в приёмной его превосходительства и, как и прежде в родном Кадетском со всей правдивостью и откровенностью, мы проговорили целых два часа.
Поручик слушал собеседника с глубоким вниманием, но, по всей видимости, был поглощён какими-то неприятными мыслями; печаль и задумчивость не покидали его лица.
Выслушав рассказ, он подошёл к другу, взял его за руку и крепко пожал её.
- Благодарю тебя, Георг, что ты так быстро разобрался во всём и не дал поставить нашу семейную честность под сомнение. Теперь же, дорогой друг, мне бы хотелось, ничем не отвлекаясь, поскорее узнать, когда и с какими поручениями я отправляюсь в Ригу.
Эти слова поручик произнёс таким убедительным тоном, что Георгию, знавшему его хорошо, ничего не оставалось, как предложить другу сесть за его рабочий стол, где уже лежали несколько листов бумаги и раскрытая оперативная карта.
Но, прежде чем сесть за стол, друзья обменялись взглядами, в которых было больше уверенности, чем беспокойства.
- Вот, Вольдемар, на этих листах, как на ладони - вся твоя легенда; тебе надо внимательно ознакомиться с ней, и если у тебя будут какие-либо возражения или поправки, мы тут же их обсудим и в более достойной редакции этот материал примем к исполнению.
- Боже мой! Георгий, если бы ты знал, мой дорогой друг, как дороги мне все твои поручения; ведь я еду домой, нет, Георгий, я еду больше, чем домой… Я еду в страну радостей и страданий!
- Почему же страданий, Вольдемар?
- А потому, Георгий, что когда все женщины земли заключаются в одной, в сердце мужчины помимо глубокой любви врываются непрошенные чувства оскорблённого эгоизма. Словом, несмотря на то, что мы полны энергии, и в нас кипят возвышенные страсти, мы можем казаться такой женщине пустыми и легкомысленными. Тем более, что наши супружеские взаимоотношения ещё не успели прийти в систему, которая бы формировала наше прекрасное будущее.
Георгий улыбнулся и встряхнул головой, как бы для того, чтобы поддержать друга.
- Да, друг мой, не исключена возможность такого факта, который был известен ещё Адаму. Но, несмотря на это, супружество существует сотни лет, и люди с большим удовольствием плодят себе подобных.
Поручик сделал одобрительный жест и улыбнулся.
- Это верно, Георгий; великое счастье сознавать, что у тебя будет наследник или наследница.
Завидую тебе, Вольдемар, и радуюсь тому, что становлюсь чем-то вроде свидетеля твоего счастья. Мне кажется, что ты выбрал удачную дорогу, по которой счастливо движешься к своему будущему.
Поручик, почувствовав в словах друга искреннюю поддержку, опустился на стул и с пристальным любопытством углубился в содержание лежащих на столе бумаг. И, судя по его лицу, на котором отражались чувства, возбуждаемые чтением, радость его была беспредельна.
Закончив чтение, он в глубокой задумчивости посмотрел в окно, затем перевёл взгляд на Георгия и несколько секунд не сводил с него глаз.
Георгий, следивший за ним живыми и умными глазами, стараясь угадать его мысли, спросил:
- Глядя на тебя, Вольдемар, можно подумать, будто тебя что-то сильно беспокоит. Так ли это?
- Георгий, чтобы прийти в дом к незнакомому человеку, надо хотя бы знать, как зовут хозяина этого дома, тем более, что явочный дом и владельца его я никогда не видел. Вероятнее всего, что и он меня не встречал на дорогах города. Наверно, здесь что-то упущено.
- Да, Вольдемар, такое упущение тут не случайно; оно оправдывается особыми обстоятельствами военного времени. В городе под предлогом острой зубной боли ты ищешь наиболее квалифицированного зубного врача. Таких врачей в Риге трое – два специалиста по стоматологии и профессор. Ты идёшь к профессору, стоишь там в живой очереди с острой зубной болью и ждёшь приема, а, оказавшись в кабинете врача, называешь пароль, передаёшь ему деньги для агента и получаешь из рук профессора оперативную карту расположения германских войск на подступах Риги с особыми письменными комментариями к этой карте. Хочу заметить, Вольдемар, что всё клонится к успеху и удаче: тебе предоставляется возможность свободно распоряжаться и временем и собою целую неделю. Однако, в рамках дела, ты должен держать себя безупречно строго – это моё дружеское напутствие.
Поручик так улыбнулся, словно увидел в этом дружеском предупреждении особую милость судьбы. В ответ он лишь мигнул другу, желая сказать: «За меня не беспокойся».
- И вот ещё что, Вольдемар, чтобы расстроить планы генерала фон Хассе, тебе необходимо уговорить супругу переехать на два-три месяца в Петроград на Фонтанку. Во всяком случае, нельзя допустить, чтобы права и достоинство человека были попраны таким позорным деянием. Прости меня, Вольдемар, за столь необычный дружеский совет.
Между тем, поручик взял друга за руку и нежно обнял его.
- Спасибо тебе, Георгий, за всё хорошее, что ты сделал для меня.
- Вольдемар, друзья не обязаны благодарить друг друга; их долг - всегда помнить о своём внутреннем достоинстве. Ну что ж! Пожалуй, всё, Вольдемар! Оформляй отпуск и с богом - в дорогу.
***
И М Е Н Н О Й У К А З А Т Е Л Ь
Андрей Владимирович, 7
Алексеев Михаил Васильевич, 15
Александр Михайлович, 468
Брусилов Алексей Алексеевич, 437, 438
Балк Александр Павлович, 471
Батюшин Николай степанович, 548
Гетман Жолкевский, 284
Гучков Александр Иванович, 381,382
Гурко Василий Иосифович, 539
Дмитрий Павлович, 258
Данилов Юрий Николаевич, 308
Жан Антуан Гудон, 30
Ирина Александровна, 265
Лансере Евгений Евгеньевич, 30
Лжедмитрий I, 286
Лжедмитрий II, 286
Михаил Александрович, 375
Мария Павловна, 420
Николай Михайлович, 474
Николай Николаевич, 490
Пуришкевич Владимир Митрофанович, 358, 360
Протопопов Александр Дмитриевич, 469
Палеолог Морис, 484
Распутин Григорий Ефимович, 135
Рузский Николай Владимирович, 308
Сигизмунд III, 286
Трепов Александр Фёдорович, 468
Франсуа Буше, 30
Эль Греко, 30
Юсупов Феликс Феликсович, 264
Юз, 384
П Р И М Е Ч А Н И Я *
СТР. 7. АНДРЕЙ ВЛАДИМИРОВИЧ (1879 – 1956) – великий князь, двоюродный брат российского императора Николая II.
СТР. 15. АЛЕКСЕЕВ МИХАИЛ ВАСИЛЬЕВИЧ (1857 – 1918) - генерал. Окончил Акад. Генштаба 1890. В первую мировую войну нач-к штаба Юго-Западного фронта, главнокомандующий Северо-Западным фронтом, нач-к штаба Ставки верховного главнокомандующего с 1915 по 1917. В марте-мае 1917 верх. Главнокомандующий, затем советник Врем. пр-ва, нач-к штаба верх. Главнокомандования. После Окт. переворота бежал в Новочеркасск, возглавил белогвардейскую Добровольческую армию.
СТР. 30. ЭЛЬ ГРЕКО (настоящее имя Доминико Плотокопули) (1541-1614) – живописец, ученик Тициана, большую часть жизни работал и жил в Испании в городе Толедо. Произведения: «Апостолы Петра и Павла», «Поклонение пастухов», «Вид города Толедо», «Святое семейство» и др.
ФРАНСУА БУШЕ (1703 – 1770) – Французский живописец и график, один из лидеров искусства «Рококо». Писал картины, плафоны, панно, создавал эскизы для гобеленов, в 1755-65 руководитель королевской мануфактуры гобеленов в Париже.
ЖАН АНТУАН ГУДОН (1741 – 1828) – французский скульптор эпохи классицизма, член королевской академии живописи и ваяния 1777, собственный стиль Г. – скульптурные портреты выдающихся людей, философов, учёных, творческих личностей, предпочтение отдавал женщинам.
ЛАНСЕРЕ ЕВГЕНИЙ ЕВГЕНЬЕВИЧ (1875 – 1946) – график и живописец, учился рисовать в частных академиях Парижа 1895 – 98. Станковая графика Л. Отличается жизненной убедительностью, конкретностью передачи истинной эпохи, особенно к прошлому России. Произведения: «Корабли времени Петра I» и др.
СТР. 135. РАСПУТИН (НОВЫХ) ГРИГОРИЙ ЕФИМОВИЧ (1864 или 1865 – 1916) – фаворит императора Николая II и его жены Александры Фёдоровны, авантюрист, родился в семье крестьянина Е. Новых. В конце ХIХ века примкнул к секте клыстов. Под маской религиозного фанатика вёл разгульную жизнь; получил прозвище РАСПУТИН, ставшее затем его фамилией. К 1902 стал известен как сибирский «пророк» и «святой старец». В 1904 – 05 проник в дома высшей петербургской аристократии, а в 1907 и в царский дворец. Р. сумел внушить Николаю II и его жене, что только он своими молитвами сможет спасти больного гемофилией наследника Алексея и обеспечить «божественную» поддержку царствованию Николая II. Р. пользовался неограниченным влиянием на Николая II. По совету Р. назначались и смещались даже самые высшие лица государства и церкви Управления, оказывал за взятки «протекции» и т. п. Всё это становилось широко известным в России и явилось ярким проявлением распада и вырождения царского режима, всей правящей верхушки Российской Империи.
СТР. 258. ДМИТРИЙ ПАВЛОВИЧ (1891 – 1942) – великий князь, внук российского императора Александра II, двоюродный брат императора России Николая II.
СТР. 264. ЮСУПОВ ФЕЛИКС ФЕЛИКСОВИЧ, СУМАРОКОВ ЭЛЬСТОН – князь, граф (1887 – 1967) – офицер. Один из богатейших людей царской России. Унаследовал титулы графа Эльстона и князя Юсупова. Родился во дворце на Мойке в Петербурге. Образование получил в Петербурге, Париже и Англии. Вместе с великим князем Дмитрием Павловичем в декабре 1916 убил Распутина.
СТР. 265. ИРИНА АЛЕКСАНДРОВНА (1895 – 1970) – княгиня, жена Феликса Юсупова, родилась в Петербурге, дочь великого князя Александра Михайловича и Ксении сестры императора России Николая II, бежала с мужем и своими родителями с последним британским судном из Крыма в то время, когда убивали царскую семью. Жила в Париже, где и умерла.
СТР. 284. ГЕТМАН ЖОЛКЕВСКИЙ (1547 – 1620) – Станислав, командовал польско–литовскими войсками в ходе интервенции в Россию (в смутное время), участвовал в осаде Смоленска. В августе 1610 заключил с представителями сословий («чинов») Русского государства договор о приглашении королевича Владислава на русский престол.
СТР. 286. СИГИЗМУНД III (1566 – 1632) – король польский и великий князь литовский с 1587, воспитанник иезуитов, содействовал утверждению в Польше католической реакции, в 1604 – 1605 поддержал Лжедмитрия I, а в 1609 осадил Смоленск, начал открытую интервенцию в Россию, закончившуюся поражением в 1618, низложен в ходе национального восстания.
ЛЖЕДМИТРИЙ I (неизв. – 1606) – самозванец, авантюрист, выдававший себя за царевича Дмитрия Ивановича, сына Ивана Грозного, якобы спасшегося от убийц, подосланных Борисом Годуновым. В действительности под личиной царевича скрывался беглый дьякон московского Чудова монастыря Григорий Отрепьев, сын галичского служилого человека Богдана Отрепьева. После смерти царя Бориса Годунова в 1605 Лжедмитрий I занял царский престол, а в мае 1606 во время вспыхнувшего восстания московского посадского люда он был убит боярскими заговорщиками, которых возглавил Василий Шуйский, после чего Шуйский был провозглашён царём кучкой своих приверженцев.
ЛЖЕДМИТРИЙ II (неизв. - 1610) – самозванец, авантюрист, выдававший себя за рус. царя Дмитрия Ивановича (сына Ивана Грозного), якобы спасшегося во время восстания 17 мая 1606. Происхождение Л. II неизвестно. Появился в 1607 в Стародубе-Северском. Основу его войск составляли польские отряды. К нему примкнула часть южно-рус. дворянства, казаки И. М. Заруцкого, остатки разбитых войск Болотникова. Разбив в мае 1608 под Болховом войска Василия Шуйского, он подошёл к Москве и создал лагерь в с. Тушино. Но после открытой польской интервенции в Россию (лето 1609), поляки и большинство рус. феодалов ушли в войска Сигизмунда III. В декабре 1609 Л. II бежал из Тушина в Калугу. Затем воспользовавшись разгромом войск Шуйского под Клушином 1610 Л. II в июле вновь подошёл к Москве, но уже в августе был вынужден снова бежать в Калугу, где был убит.
СТР. 308. РУЗСКИЙ НИКОЛАЙ ВЛАДИМИРОВИЧ (1854 – 1918) – генерал. Участник рус.–тур. войны 1877 – 78 и рус.–япон. 1904 – 05. В первую мировую войну командовал Северо–Западным и Северным фронтами. Был в хороших отношениях с руководством Госдумы. Одно время считался кандидатом на верховную власть после падения монархии. Убит революционными солдатами в Кисловодске.
ДАНИЛОВ ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ (1866 – 1937) – генерал. В 1886 окончил Михайловское артиллерийское училище. В 1892 окончил Николаевскую академию Генерального штаба. С 1898 служил в Главном штабе. С 1899 - помощник старшего адъютанта штаба Киевского ВО. 11.08.1916 назначен начальником штаба Северного фронта. 29.04.1917 в разгар «демократизации» армии, Данилов был назначен командующим 5-ой Российской армией.
СТР. 358, 360. ПУРИШКЕВИЧ ВЛАДИМИР МИТРОФАНОВИЧ (1870 – 1920) – политический деятель. В 1895 с отличием окончил историко-филологический ф-т Новороссийского ун-та. Один из создателей монархической партии «Союз русского народа», а после её раскола возглавил «Русский народный союз имени Михаила Архангела». Черносотенец, ярый антисемит. В 1914 прекратил парт. деятельность и стал начальником санитарного поезда. Избирался депутатом Думы. В 1916 для спасения монархии от полной дискредитации стал одним из участников убийства Распутина. Умер на юге России от сыпного тифа.
СТР. 375. МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ (1878 – 1918) – великий князь, родной брат Николая II. Расстрелян.
СТР. 381, 382. ГУЧКОВ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ (1862 – 1936) – политический деятель, крупный капиталист, депутат Госдумы, основатель партии Октябристов. В молодости успешно окончил историко–филологический ф-т Московского ун-та. С марта 1910 по март 1911 был председателем 3-й Госдумы. Во время 1-й мировой войны возглавил военно–промышленный комитет. В 1915 был избран в Госсовет. Активный участник Февральской революции. Военный и морской министр Временного правительства.
СТР. 384. ЮЗ – буквопечатающий телеграфный аппарат – «по имени англ. физика Д.Э. Юза (1831 – 1900)».
СТР. 420. МАРИЯ ПАВЛОВНА (1890 – 1958) – великая княгиня, сестра великого князя Дмитрия Павловича, двоюродная сестра российского императора Николая II.
СТР. 437, 438. БРУСИЛОВ АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ (1853 – 1926) – генерал. Окончил офицерскую кавалерийскую школу 1883. Участник рус.-тур. войны 1877 – 78. С 1902 нач-к офицерской кавалерийской школы. В 1-ю Мир. войну командующий 8А, с 1916 главнокомандующий Юго–Зап. Фронтом, провёл успешное наступление (Брусиловский прорыв), в мае-июле 1917 верх. главнокомандующий, в 1920 вступил в Сов. армию, с 1924 состоял при РВС СССР для особо важных поручений.
СТР. 468. АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧ (1866 – 1933) – великий князь, внук российского императора Николая I, женат на сестре императора Николая II Ксении Александровне (1875 – 1960).
ТРЕПОВ АЛЕКСАНДР ФЁДОРОВИЧ (1862 - 1928) – российский государственный политический деятель, министр путей сообщения и одновременно председатель Совета министров с 10 ноября по 27 декабря 1916. По окончании Пажеского корпуса поступил на военную службу в лейб-гвардии Егерский полк. В 1889 вышел в запас и поступил на службу в Министерство внутренних дел в должности чиновника для особых поручений. В 1892 был избран переяславским уездным предводителем дворянства, оставался в этой должности до 1896. В 1896 был причислен к Государственной канцелярии. Занимал должность камергера Двора с 1900, егермейстера Двора с 1905. В 1906 стал Сенатором Первого департамента Сената. 1 января 1914 был назначен членом Государственного совета. С 1915 член Особого совещания по обороне. 30 октября 1915 возглавил министерство путей сообщения. 10 ноября 1916 был назначен председателем Совета министров с оставлением в должности министра путей сообщения. На посту главы правительства пытался добиться у Николая II отставки министра внутренних дел А.Д. Протопопова, который находился в очень хороших отношениях с Императрицей Александрой Фёдоровной и Распутиным Г.Е. 27 декабря 1916 Трепов А.Ф. был снят с обеих министерских должностей. После Октябрьской революции был одним из лидеров белого движения. Эмигрировал во Францию. В 1920-е был одним из руководителей русской монархической эмиграции. Скончался 10 ноября 1928 в Ницце.
СТР. 469. ПРОТОПОПОВ АЛЕКСАНДР ДМИТРИЕВИЧ (1866 – 1918) - политический деятель. Член партии Октябристов, депутат 3-й и 4-й Госдумы. Пользовался доверием Царя и особенно Императрицы. С сентября 1916 по март 1917 министр внутренних дел, был в хороших отношениях с Распутиным.
СТР. 471. БАЛК АЛЕКСАНДР ПАВЛОВИЧ (1866 – 1957) – русский государственный деятель. Окончил 1-й кадетский корпус и Павловское военное училище 1886. Выпущен подпоручиком в 16-й пехотный Ладожский полк. В 1887 переведён в лейб-гвардии Волынский полк. С 1903 помощник Варшавского обер-полицеймейстера. В 1915, после занятия Варшавы германскими войсками, переведён в Москву, продолжая числиться помощником Варшавского обер-полицеймейстера. С 10 ноября 1916 – градоначальник Петрограда. Смещён с должности и арестован во время Февральской революции. В июне 1917 освобождён Временным правительством. Участник белого движения. Эвакуирован из Крыма в Салоники 1920. После 1945 – в Бразилии. Умер 1957 в Сан-Паулу.
СТР. 474. НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ (1859 – 1919) – великий князь, внук российского императора Николая I. Растр. 27.01.1919.
СТР. 484. ПАЛЕОЛОГ МОРИС (1859 – 1974) – французский дипломат. В 1880 – 86 занимал дипломатические посты в Марокко, Италии и Китае, в 1907 – 12 Болгарии. Будучи послом в России 1914 – 1917, добивался максимальной активизации военных усилий России как союзника Франции в 1-й мировой войне 1914 – 1918.
СТР. 490. НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ (1856 – 1929) – великий князь, внук российского императора Николая I. Окончил Академию Генштаба 1876, участник рус.- тур. войны 1877 – 78, в первую мировую войну верх. главнокомандующий 1914 – 15, главнокомандующий Кавказским фронтом 1915 – 17. Полководческих талантов не имел. С 1919 в эмиграции.
СТР. 539. ГУРКО ВАСИЛИЙ ИОСИФОВИЧ (1864 – 1937) – генерал. Учился в Пажеском корпусе 1885, окончил Академию Генштаба в 1892. Принимал участие в рус.-япон. войне 1904 – 05. В 1-ю мировую войну находился в Ставке российской армии. С октября 1916 – по февраль 1917 находился на должности начальника штаба Ставки - замещал на время болезни генерала Алексеева. После февральской революции 1917 командующий Западным фронтом. В июле 1917 арестован за переписку с отрекшимся от престола царём. Выслан Керенским из России. Жил в Италии.
СТР. 548. БАТЮШИН НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ (1874 – 1957) – генерал. Из дворян. Образование получил в Астраханском реальном училище. В военную службу вступил 1890. Окончил Михайловское артиллерийское училище 1893. Выпущен в 4-ю Конно-артиллерийскую батарею подпоручиком. Поручик 1896. В 1899 окончил Николаевскую Академию Генерального штаба по первому разряду. Штаб-капитан 1899. Участник рус.-япон. войны 1904-05. Подполковник 1904. Участник 1-й мир. войны. Генерал-майор 1915. Генерал для поручений при главкоме армиями Северного Фронта 1915. В начале 1917 возглавлял комиссию по борьбе со шпионажем при штабе Северного фронта. С конца 1918 в белом движении. После эвакуации из Крыма проживал в Белграде. Во время 2-й мир. войны выехал в Бельгию, где и скончался в доме для престарелых.
* В примечания не включены Император Николай II и члены его семьи
Продолжение в книге второй части третьей...
Книга первая. Часть вторая
© Copyright: Фролов Владимир Иванович, 2012
Свидетельство о публикации №212071900410
Свидетельство о публикации №212071900410
Рецензии