Длинный день

Сегодня день летнего солнцестояния, самый длинный в году.  С самого утра небо давит на город тяжелыми тучами, скупо проливаясь унылой водяной крупой. Почерневшие улицы блестят, как зеркала и только резкие порывы ветра искажают и покрывают рябью отраженный лужами перевёрнутый мир.
Продрогшие птицы жмутся к жилью, а застигнутые врасплох деревья, закованные в асфальтовый плен, покорно бьют ветру частые поклоны. Колёса проезжающих мимо машин разбивают зыбкие отражения улиц, грязными  веерными брызгами обливая зазевавшихся прохожих. Те чертыхаются, поднимают воротники курток и плащей, в которых тонут хмурые лица и всё теснее прижимают к себе зонтики, тщетно стараясь отгородиться от всепроникающей сырости.
Ты идешь по улице в этой безликой толпе и даже не пытаешься прятать бегущие по щекам слёзы. Только изредка поднимаешь к лицу узкую ладонь, стараясь то ли смахнуть, то ли прервать их солёный поток и оттого твоя извилистая походка делается ещё более неуверенной.  Ты то и дело сталкиваешься с идущими навстречу, опустив голову, бормочешь короткие извинения. А слёзы всё бегут и бегут, не замечаемые спешащими по делам людьми.
 Я держусь на почтительном расстоянии, накрывая твои маленькие, растворённые в мутной воде следы, повторяю твой путь.  Кажется, только я в этом унылом городском пейзаже не стараюсь укрыться от промозглой мороси. Туфли давно прохудились и в ногах с каждым шагом чвякает холодная жижа. Я привык к этим робким прикосновениям воды, мягким касаниям всеведущего океана. Вчера день был солнечным, пелось особенно хорошо, и я купил домой подсолнухи. Три маленьких солнца в стеклянной вазе. В моей шляпе оказалось больше чем обычно звонкой мелочи, так почему бы не позволить себе маленькие излишества. То, что завтра в этой шляпе может не оказаться ни копейки меня не заботит, а беспокоит другое: странно, что покинув серое здание районного суда, ты не пошла на остановку. Ужели изменишь традиции?
Ты ездишь туда каждую неделю, но в этот особенный день, прочно связавший воедино наши судьбы, всегда покупаешь большой букет белых роз и, что бы ни случилось, садишься на пятёрку, идущую до кладбища, я незаметно сопровождаю тебя. За всё это время, пять лет, что мы живем с тобой вместе и порознь, если не пою на городской площади, я всюду иду за тобой.  Я знаю о тебе больше, чем самые близкие люди, больше чем подруги и муж, с которым ты сегодня развелась.
Его жизнь после трагедии продолжилась, медленно вкатившись в колею, а твоя остановилась, застыла на месте, впрочем, как и моя. Поначалу хотелось упасть перед тобой на колени и вымолить прощение. Я представлял себе наш с тобой разговор так часто, что каждую ночь, кутаясь в одеяло на продавленном диване, видел во сне твои глаза, сначала непонимающие, потом ненавидящие, а после светлые, точно с иконы. Я надеялся, ты поймёшь и простишь, ведь когда предаёшь сам себя, стрела неумолимого рока уже нацелена и нет другого пути, кроме как в пропасть. Падение становится лишь вопросом времени, когда, не выдержав натяжения, вдруг распрямляется тетива. Но у меня всё же есть маленькое оправдание: я предал себя ради чувства, однажды, стоило увидеть её на студенческой вечеринке, захватившего в плен надышавшееся в детстве геройскими романами сердце. Она согласилась быть со мной, хоть эта сделка с её стороны и изобиловала множеством условий. Я же, изумлённый столь внезапно свалившимся на голову счастьем,  уже не смог отступится и ради неё, моей единственной, совершил не одно, множество маленьких предательств. Правда, правда…
Сначала Лане не понравился мой гардероб, и я, точно безвольное пугало, позволил ей переодеть себя в приличную по её меркам одежду, потом она назвала забулдыгами моих друзей, и я начал их избегать, а после как-то незаметно уговорила отречься и от музыки. В самом деле, ну что за времяпровождение для взрослого мужчины, бренчать на гитаре, ни денег, ни уважения, и что это за профессия такая философ, какой прок от пустых разглагольствований. А ведь у нас будут дети.

Я принял все доводы, бросил институт и оставил на произвол судьбы созданную своими руками рок-группу как раз накануне намечавшейся поездки на фестиваль. Бывшие собратья не спорили со мной, внезапность моего побега повергла их в шок, за которым последовало долгое молчание. Я не жалел о потерянной группе, о песнях, которые перестал писать, зачехлил свою гитару и спрятал её за шкафом, чтобы не мозолила глаза. Ведь Ланочка такая рассудительная, она точно знает, что лучше для нас. Её отец – большая шишка, подполковник милиции, мало что квартиру на свадьбу подарил, отныне возьмётся за мою карьеру, да, так и сказал:
– Начнёшь постовым, а там, если покажешь себя с лучшей стороны, подумаем, что делать дальше.
Лучшая сторона оказалась совсем не такой, как я наивно полагал, снизу вверх гладя в его твердокаменное лицо, но я старался, очень старался  не подвести Лану и его нежданное доверие, ведь он противился нашему браку, а потому исполнял всё, что мне говорили, в том числе научился брать. Брать и делиться с вышестоящими чинами должностной лестницы. Сначала робко, а после вошел в азарт, ведь Лана всякий раз приходила в восторг, теребя в руках хрустящие купюры, и нежным журчащим голоском строила планы, перечисляя, что ещё нам необходимо купить и каких блестящих ярлыков, этих немых признаков чужой успешности не хватает для полного счастья молодой супружеской пары.
Ты вдруг остановилась и растерянно оглядевшись, зацепила взглядом меня, вжавшегося в кирпичную стену, мотнула головой и вынула из сумочки салфетку. Рука застыла на полдороге к твоему бледному, кажущемуся призрачным лицу. Безвинная салфетка скомкана и выброшена в лужу. Ты вытерла щеки ладонями, торопливо пригладила волосы и быстро зашагала в обратную сторону, заставив меня вздрогнуть, когда проходила мимо. Не знаю, почему я так и не решился заговорить с тобой, всякий раз находя тысячи отговорок. Убеждал себя, что извинения будут пустыми, а слова – лживыми, что это, грызущее меня изнутри знание может потрясти тебя и пошатнуть и без того разладившееся здоровье, ведь ты даже не подозреваешь о том, какую роковую роль я сыграл в твоём горе. Горе, от которого ты так и не сумела оправиться. Я хорошо видел это, и поэтому не позволял себе приблизиться, приговорив себя к роли немого спутника угасшей звезды.
После того, как меня с треском вышвырнули из органов, без суда и следствия, я поначалу ошибочно полагал, что меня пожалели и далеко не сразу понял, что не придали дело огласке только потому, что на суде я мог сказать лишнее. Ведь на твою защиту неожиданно поднялся весь город, история попала в прессу и докатилась до Москвы.  Моя любящая супруга спешно сделала аборт и подала на развод, сказав напоследок, что считает меня виновным в смещении с должности отца и всех прочих бедах, постигших её семью.
– Прав был отец, когда говорил, что ты непутёвый, – с чуждым, неузнаваемым выражением лица, сказала Лана. Сказала, как отрезала.
Я взял запылившуюся гитару, единственное, что посчитал в этом доме своим и ушел в тёмную, безлунную  ночь. Долго блуждал по городу не разбирая дороги и удивился, оказавшись рядом с твоим домом. Узнал об этом из разговоров добровольцев, охранявших твоё заточение, дабы сильные мира сего не вздумали причинить вред убитой горем матери. Ведь безбашенная дурёха, сбившая твою малышку на том перекрёстке, оказалась дочерью мэра и только единодушный порыв внезапно объединившихся жителей нашего периферийного города заставил её понести наказание: увесистый штраф и три года условно. Люди плевались, выходя из здания суда, а потом ещё долго плевались, стоило в любом разговоре всплыть фамилии мэра. Он принёс официальные извинения потерявшей ребёнка семье по местному телевидению. Он смог извиниться, а я не сумел.
Толпа рядом с твоим домом редела день ото дня: ежедневные заботы постепенно поглотили бывших радетелей. Сенсация, прокатившись по стране громогласным эхом, стихла. Ты осталась один на один со своей бедой, я – со своей совестью. Ведь в тот такой же длинный, только солнечный и душный день именно я дежурил на предыдущем перекрёстке. Время тянулось, часы застыли на одном месте, не желая отсчитывать положенные секунды, а дорога пустовала, так что на привычную прибыль мы уже не надеялись, пора отпусков. Остановили одного, другого, проверили документы, и продолжили скучать, изредка перебрасываясь по рации шутливыми комментариями  с другими постами.  Когда на горизонте показался джип, мчавшийся на запредельной скорости, мой напарник Стеблов, как раз отошел за кусты по нужде. Я успел подумать, точно баба за рулём, не отвертится, облизнул пересохшие губы и показал нарушителю прижаться к бордюру. Взвизгнули тормоза, машина остановилась, из-за опустившегося тонированного стекла показалась смазливая мордашка, сунула мне права и книжечку с документами. В книжечке хрустело аж двести зелёных...
Я обошел машину, делая вид, что осматриваю, нагнулся под капот и отточенным жестом иллюзиониста–манипулятора спрятал добычу в карман. Удивительно, как быстро люди учатся подобным фокусам. Стеблов не видел, так ему и надо, про себя радовался я, Лана как раз присмотрела дизайнерское платье на свой день рождения. Я вернул документы, посоветовал впредь водить осторожнее и отпустил подмигнувшую мне на прощанье расфуфыренную девицу. Та дёрнула с места в карьер и была такова.
Задумавшись, я едва не потерял тебя, ты зашла в цветочную лавку. Сквозь витринное стекло я наблюдаю, как  упаковывают розы. Двадцать четыре прекрасных бутона, почему именно столько я не знаю до сих пор. Значит, всё повторится. Ты придёшь на маленькую могилку с застывшим на ней гипсовым ангелом, а я буду стоять за соседним памятником. Стоять и слушать, как ты разговариваешь с дочерью. 
Когда мы со Стебловым подоспели на зов товарищей, накрыть распластанную на асфальте девочку ещё не успели, на ней был лёгкий сарафанчик, жёлтый, как солнышко, на маленькой головке, под которой растеклась багровая лужа, сплетенная из пшеничных волос корзинка, а рядом, оглашая умолкшую улицу истошными нечеловеческими криками,  полулежала женщина. Когда она подняла голову, я впервые увидел твои глаза. В них – океан боли, ежедневно лижущий мои ступни. Милиционеры замерли, не решаясь приблизиться. Толпа любопытствующих быстро росла. Тут же была смазливая мордашка, истерично кричащая в телефон и знакомый джип с развороченной мордой.
Перед глазами всё поплыло, я чуть было не свалился на мостовую, однако Стеблов оказался рядом. Заметив, что со мной неладно, он напоил меня теплой водой и отвел  в сторону от жуткого зрелища, усмехнувшись в пышные рыжие усы. Молодой-то, поди, трупов не видывал, вот и сомлел. Тогда я ещё не знал, что камера наблюдения зафиксировала мои выкрутасы вокруг джипа. Но разве это маленькая деталь могла что-нибудь изменить?
Виновницу аварии, помытарив в отделении не более часа, отпустили домой. Сверху прошел приказ не задерживать, да и мэр самолично примчался выручать своё чадо, как тут не отпустишь. Чай не впервой с золотой молодёжью проблемы: разрулим, подмажем, а если надо и факты смягчающие вину к делу подошьём, отправив в урну прямые доказательства. Чего не сделаешь, ради владельца и кормильца.
Кто мог подумать, что смирный и тихий городок взорвётся изнутри, точно начиненный тротилом пояс смертника. Возмущённая людская толпа затопит проспекты, размахивая увеличенными на скорую руку фотографиями погибшей девочки и возьмёт в осадное кольцо шикарную виллу, обиталище безмозглой убийцы. Подразделениям ОМОНа придется отбивать её у озверевших сограждан и прятать в изоляторе временного содержания. Все местные газеты написали, что после этого виновница пыталась покончить с собой.
Потом полетели головы, в первую очередь покорно подмащивавших владетелям шестёрок вроде меня. И только после вмешательства центрального телеканала, покосились прочно засевшие в креслах столпы. Органы со всеми своими лестницами затрещали по швам, а опального мэра спешно перевели на другое место, за тысячи километров от эпицентра, дабы не мозолил глаза задетым за живое всеобщей безнаказанностью жителям. Только маленькая девочка в желтом сарафанчике как-то незаметно сделалась фетишем в непримиримой борьбе за несуществующую справедливость. Ты тогда закрылась от всех, не соглашалась на интервью, не выходила из дома, оказавшись на осадном положении, перестала навещать дочь. Я, омертвевший внутри, наблюдал всё это, скитаясь по подвалам, и мечтал лишь об одном, что однажды не проснусь.
– Здравствуй, солнышко, – раскладывая свежие бутоны по гранитному полу могилки, медленно произносишь ты, – вот мы с тобой и остались совсем одни.
Дождь усилился.  Небо громыхнуло, заглушая тихие слова твоего монолога, бесконечного монолога, единственными слушателями которого были немой ангел и я.
Кто знает, стоял бы я здесь сейчас, если бы не Сёмка, бывший школьный товарищ, спасший меня во дворе, том самом, где мы малолетними оболтусами когда-то гоняли мяч. Мой отец женился на другой женщине, а мама подалась в столицу на заработки, оставив сына на попечение бабушки. Я видел мать не чаще раза в год. Чужую ухоженную женщину с высокой причёской. Она привозила мне дорогие игрушки. После женитьбы  я  продал бабушкину однушку, дарёную квартиру нужно было обставить по последней моде. Отдежурив под твоими окнами, голодный и оборванный, я волок свои ноги сюда, точно к последнему пристанищу. Здесь на меня и напали подвыпившие подростки, ищущая приключений стая с блестящими ненавистью к бомжам глазами. Я не сопротивлялся, искал смерти и ждал её, точно в свое время маминых подарков. Они обозлились и усилили натиск, обступив со всех сторон  бездвижно лежащее тело, рьяно лупили ботинками. Странно, я не чувствовал боли, точно меня сверху донизу набили ватой, только потом потерял сознание, а когда очнулся, в поплывшем перед глазами мареве, увидел Сёмкино лицо. До сих пор не пойму, как ему удалось узнать бывшего однокашника, я был весь синий в кровоподтёках и ссадинах. Сёма забрал меня к себе и терпеливо выхаживал. А я, едва очухавшись, всё рвался уйти.
Ведь смерть была так близко, второй раз мы с ней уж точно не разминёмся.
Друг не отпустил. Несмотря на скудную заводскую зарплату и плохо обставленную квартиру он месяц кормил меня с ложечки. Выздоровев, я мог неделями не подниматься с дивана. Сёма убирал, готовил, приносил продукты и ни о чём не спрашивал. Тогда я сам, не выдержав,  выложил ему правду. Выслушав, он вложил в мои руки гитару и ушел к себе. Ничего не сказал. Я не помню, что играл тогда, пальцы сами задевали струны, буквы складывались в слова. Очнулся, только когда в щели меж плотных, вылинявших от времени занавесей забрезжил рассвет, а не выспавшийся Сёмка  принялся хлопотать на кухне.
– Иришка! Слава Богу, я только с работы, едва успела, – послышался знакомый голос, – смотри, что принесла.
Я вышел из своего укрытия, взглянуть, действительно ли Катя. Лучшая подруга со школьной скамьи она до сих пор поддерживает тебя и помогает. Точно она:
– Мужчина, подойдите сюда, – вдруг обратилась ко мне Катя, я словно прирос к земле, – идите, не стесняйтесь.
Приблизившись, я заметил на скамеечке чекушку. Катя разлила, вручила мне бутерброд. Избегая смотреть тебе в глаза, я поднял пластиковый стаканчик, рука задрожала и мне пришлось обхватить непослушное запястье свободной ладонью. Катя дала мне справиться с собой, кивнула и сказала:
– Земля тебе пухом, Маришенька! Солнышко ты наше.