Пропавшая барыня. Ещё отрывок...

... Сельван котомку снял, на траву положил. Сверху ружьё. Рядом с Кузмой сел, коробку на колени примостил.
Рыбак на неё глянул.
– Никак приофенился чем-ничем?
– Есь маненько. Вот купил по случаю. Пятиалтынный оддал. – придал значимость приобретению Сельван, подзагнув цену. Крышку открыл.
– Девке?
– Марфушке…. Пусь, как бырышня настояшша…
– «Настояшша»… – предразнил Кузьма покупателя шляп – Да такия… – сбился с мысли, не зная, какой довод привести, чтоб принизить значимость товара. Осенило! – Да таки шляпы лет уж трицать не нашивали.
– И чё? То в городе, а у нас то и по сию пору баско
Кузьма, пока на шляпу таращился, поклёвку прозевал. Всё ж подсёк рыбину. Вроде уж выдернул её из-под куста, но та в воздухе крендель выписала да и сорвалась. На бережок у  самой воды шлёпнулась. На солнце серебристо-матовой чешуёй сыграла, да  и в реку обратно юркнула.
– Вот наболесть ту! – Ругнулся рыбак. Голову повернул, а там Сельван – растерянность на лице. Видно понял, что это его костерит Кузьма. А тому смешно стало.
– Летом лучче шляпу на пугало наряди…
– Ну да… – мямлит Сельван.
А Кузьме на смену досаде от упущенной рыбы, весёлость пришла.
– … иначе так Марфу твою прозовут.
Сельван от обиды что-то и вовсе не от ума стал городить. Пятиалтынный припомнил, якобы потраченный на покупку – дескать, он же знает цену всему и что-ничто не купил бы «за таки денжышши». М ещё добавил.
– Мы эть по заграницам не бывали, нам и тута ладно.
– А причём заграница? Я таку шляпу видал у барыни нашей Марьи Лексеевны, когда ещё малым в их дому бывал.

– Да чё хоть мелёш-то? – даже побледнел Сельван, потому что представил: а вдруг и признает Кузьма шляпу барскую. Да, не приведи Господь, и заколку признает.
Будто спохватился. Коробку захлопнул. Вскочил. Котомку да ружьё подмышку и ходу, даже не попрощавшись.
«А эть след-то праильный… – когда чуть поуспокоился и вспомнил слова Кузьмы о шляпе барыни. – И Серёдыш, и Кузьма это почти онно и тоже сказывали…»
К мельнице подходил охотник уж в совершенно весёлом расположении духа.
«Верно, где-то близко богатство-то – на крыльцо поднимается – А шляпу-то куда?» – ещё одна морока. В сенях котомку и ружьё положил, а с приобретением своим на подловку полез. Там среди старья и хлама не только шляпу можно припрятать, но и самому затаиться – не скоро найдут…

Сельван ушёл, а Кузьма бездумно уставился на кончик удилища, где из конского волоса был прилажен кивок, сигнализирующий о поклёвке. Тот лишь слегка подёргивался от движений лягушонка, насаженного на крючок.
«Вот так всегда… – вспомнил рыбак упущенную рыбину. – Сорвётся, посля своим рассказыват поди. Долго следушшой поклёвки ждать…»
От затишья в клёве мысли в голове, путаясь да извиваясь, вернулись к шляпе, купленной Сельваном, верно, в Уреше – там родня мельниковская живёт.
«Вот Василий – стоящий мужик… – вспомнил Кузьма двоюродного брата Сельвана – … только с ленцой. У него, верно, и выцыганил шляпу для совей Марфушки…» – усмехнулся, представив конопушечную и курносую дочь Сельвана в купленной отцом шляпе.
За мыслями о сельвановой покупке и поклёвку прошляпил.
«Вот, наболесть ту!» – от досады бросил рыбак, повернувшись в сторону уходящего односельчанина. Однако мысли о головном уборе не улетучились.
Бесклёвье, наступившее после упущенной удачи, слегка огорчило рыбака, но осенняя последняя теплынь отогрели душу и мысли отставного солдата перенеслись в дали далёкие да выси высокие, чтоб скоро и вернуться на земную гладь: «тишь да благодать…» – сквозануло в голове Кузьмы, но тут же вспомнилась надоедливой мухой шляпа.
«И чё ето, бутто холера кака… – не прогоняет уже Клестов «шпиголь» из головы, а вспоминает вдруг, что видел такую шляпу давно-давно на молодой жене барина Дувано. – Красавица Марья-то Алексеевна. И шляпа на ёй гляделась, не как на Марфе… Баско и ладно. Да и под цвет глаз эть…» – явно, будто и не прошло три десятилетия без малого, представил булавку с синим камешком в шляпе барыни.
«Эть как и у етой… Дак, ёк шабары! А, часом, не та ли?» – но тут же осадил взвихрившиеся дума: таких шляп, поди, по всей России несчётно.
Всё же мысльи, зацепившись за шляпную булавку, стали  сплетаться в одно кружево.
«Эть барыня то, оккурат, пропала в тамошних местах. –Подумал об Уреше. – Может и барыню-то там и укокошили, а посля всё на медведя свалили…»
Уж и не сидится на бережку Кузьме, уж не глядит на удильный сторожок. Удочку решает смотать. Лягушонка осторожно с крючка стаскивает – живой ещё и трепыхается. На траву ложит его.
«Оклемаесся, дак поживёшь ишшо…» – леску наматывает на удилище, крючок тесёмкой привязывает, чтоб не распустилась снасть да, не оборвался где ценный крючок кованый…
Едва в избу свою вошёл Клестов, как сразу новость свою Алёне поведал, а следом и предположения стал высказывать.
Алёна мало что поняла из путанной речи мужа.
– Тараторка ты, Кузьма… – остановила его – Шшы вот сварилися, ак поешь сперва…
Кузьма за стол уселся, но варево поперёк горла встаёт.
– Эть, понимашь… Там, баба Настя сказывала, ишшо ето был… Как его? А в ём и золотоё колечко да так разно.
– Ну дак чё?
– Чё-чё… – сердится Кузьма – Непутёва ты. Эть у ково-то в Уреше всё заначено. Они эть, помню, посл и берлогу указали, куды бутто бы залёг медведь тот.
– Как медведь!?
– Ак и я про то жо. Какой медведь? Его эть разбередили и на ето… – пальцами рогатину изображает и под нос жене их подносит «для убедительности» своих слов.
– Мало ли  медведей…
– … не мало. А у етого-то в берлоге и следов етого… В чём золото, и не было. Опять же… Вспомнил – радекуль! Не было куля тово и шляпы тож.
– А шляпа-то пошто?
– Ну-у… Дошло!? – торжествует Кузьма, что поняла жена его «междуметья» – Медведь не виноват, Но кто? Эть явно кто-то урешский…
Долго не мог уснуть Кузьма последующей ночью, прикидывая: кто бы мог умыкнуть драгоценности Марьи Алексеевны. Однако долго нечего путнего не придумывалось. Василий в тот год был совсем  малым и к тому же сирота, с одной маткой жил – куда им уцепить  лакомое. Других жителей Уреша Клестов не знал.
Всё ж успокоение пришло, когда вспомнил своего зятя, устроившегося при волостном правлении.
«Эть Иавн-от… – даже в мыслях не смог скрыть своего уважения к мужику – … Михайлович многих знает, поди, и в Уреше. Его надо надоумить».
Последняя мысль очень понравилась Кузьме, в голове наступило покойствие…
Не получилось, однако, Кузьме Клестову поговорить с зятем о Марье Алексеевне.
Сперва не до разговоров было. К зиме готовился – не до того. Думал: на Рождество свидится с молодыми, тогда и расскажет о своих предположениях Ивану.
Рождество подошло, а Кузьме не до разговоров. Застудился шибко незадолго до праздников. Степан Тышня решил отделить среднего из сыновей и новый дом построить для него. Лес заготавливать для избы нанял мужиков. И Кузьма к артельке присоседился не на последних ролях – очень в работе был ухватист да сноровист.
Приехали в лес и оказалось – именно сюда приезжал Кузма с отцом своим, именно здесь вложил в его слабые ручонки родитель топор.
Радостно стало Клестову от светлого воспоминания.
«От эть как! – наплыло давнее – Вроде и не было стоко годов… А эть и у меня мог бы сын… – чуть помутнело в мыслях, но лишь на малое время – Сына не было, дак, ужо внук…».
Раззадоривает светлыми мыслями себя Кузьма, а топор от этого, будто сабелька кавалергарда, взлетает и опускается.
«Вот, у Степана трое робят, а у меня ишь – онна Агафья…» – не огорчило это работника. Разве может такое смутить, коли дочь и разумница, и красой взяла.
Уработались мужики, костёр запалили. Баба Степанова Катерина котёл с варевом приладили над огнём. И дух перевести не успели, а хозяйка уж ложки в руки суёт – дескать, извольте отведать мужики щец наваристых.
Мужики быстро с едой расправились – некогда рассиживаться. День короткий, а дел много надо сделать.
Домой уж по темноте вернулись. Кузьма и ужинать не стал. Посетовал, что уработался так, что не до еды. На казёнку полез спать. А среди ночи проснулся – горит весь, чувствует.
Лишь к весне оклемался. На Матрёну-Настовицу (9 апреля) на улицу вышел, а там теплынь. На верхней ступеньке крыльца уселся, лицо повернул к солнцу – радостно стало. С крыльца и Ярань видна – вздулся лёд на ней, выгнулся. Вот-вот затрещит и двинет в низ, круша берега, силища речная.
«Щука лёд колотит…» – вспомнил примету этого дня.
Раздумья прервала Алёна. Села рядом и  тоже улыбается – зима пережили нелёгкую – есть отчего. Слово за слово и прошлое вспомнилось: давнее и не очень.
– На како чучело Сельван шляпу напялит: на Марфу али огородное?
– Ты чё, Кузя? Рази можно о людях-то эдак?
– Дак я эть шутейно. И потом… Не идёт эта шляпа из башки.
– Да чё-хоть так-то? – всплеснула руками жена Кузьмы.
– А ни чё… Токо эть шляпа на Марье Алексеевне… – и  дальше поведал жене о своих предположениях. О том, что медведя зря из берлоги выкурили.
– Ак, окромя, медведя-то кто…
– И я думаю.
– Ак, млжет, который и  меня!? – вдруг вспомнила Алёна пережит ое давно похищение.
– Шмырдя, что ль?
– Ну, да… Мы, ты ишшо на службе был, гостили у бабы Насти. И аккурат Андрей Андреич приехал…
–Полико! – своё у Кузьмы – Свидеться бы…
– Ак он в Сибире… – но дальше снова о Шмырде вспомнили. И уж совместно сложили предположение, что найденное Кузьмою в берлоге Шмырди кольцо, принадлежит пропавшей барыне Марье Алексеевне.
– Эть и старый-то барин поминал, что кольцо-то похожо. И год, опять же однакий… – И подытожили разговор тем, что все концы пропажи барыни сходятся на Круглышке.
Кроме одного.
– А зачем ему драгоценности? – Алёна по-женски просто и прямолинейно разрушила только что составленную пирамиду домыслов.
– Как зачем? Как зачем… – не знает что ответить Кузьма – Оне же на ёй были навешены. – Нашёлся Кузьма.
Тут ворота с грохотом расхлебянились и Тышня во двор вбежал.
– Здорово живите… – и затараторил что-то.
– Остоновись ты, судорожной… – Остановил хозяин – И скажи чё…
Оказалось, Тышня решил рыбки половить, а морд своих нет. Вот и пришёл просить «по-свойскому».
– Так бы и сказал… – проворчал Кузьма и направился в подклеть, где поверх сусеков лежали, как снаряды возле артиллерийского орудия, морды носами к стене. Вытащил такую, что похуже – всё равно возврата не будет «от загниголового соседа».
Дальше разговор Кузьмы с женой уж не продолжился. Супруги в избу отправились – обедать…
На Родиона (21 апреля) отправился Клестов, как только темнять стало, на реку. П Предстоящей ночью следовало духов речных задабривать: чтоб они не сильно охальничали и чтобы рыбе дали отнереститься добро.
Ярань уже утихомирилась, вошла в склизские берега и неспешно текла, играя на солнце просветлевшими струями.
«Ужо, через неделю и голавль пойдёт…» – радостно отставному солдату: что жив, пройдя многие лишения службы и войны; что заместо многих, в чужих краях сгинувших, свету Божьему радуется.
Постоял возле реки Кузьма, отдал должное поверьям и уж собрался восвояси, но тут глянул в сторону мельницы, а там……..
В мае того года в Еринце произошли два события – обычные для деревни, но необычные для весеннего уклада жизни.
На Мокия-Мокрого (24 мая) разодрались Степан Тышня и Сельван. Потасовка на гуляньи деревенском – дело обычное. И редкий праздник сельский не оглашался бабьим взвоем: «Уб-били!» или «Зар-разали!».
Но тут – будний день. У каждого хозяйственного мужика (а оба спорщика токовыми в деревне и считались) дел невпроворот. А тут нате – драка.
Сперва мужики друг друга за грудки хватали и что-то требовали.
– Мой-ё! Мой-ё… – взвизгивал Тышня.
– Нет, уж… Кто раньче… – басом перекрывал его Сельван.
Ссора мужиков случилась в двух домах от клестовского. Сам Кузьма сидел на лавочке и сперва не обратил внимания на мужиков, о чём-то споривших. Однако те распалялись, и Клестов направился к ним. Подошёл и в их перепалку встрял шутейно.
– Нет, мужики – моё…
Но те внимания не обратили будто. И уж Тышня руку отнёс за спину, чтоб врезать в ухо противнику. Сельван же не прост, понял замысел Стпана. И, выпустив из рук рубаху Тышни, снизу «крюком» саданул его в челюсть.
Голова Тышни дёрнулась, но рука всё ж дотянулась до «вражьего» уха.
Кузьма всё ещё посмеивался, глядя на разухарившихся мужиков. Но вот Тышня отскочил в сторону и во двор своего дома юркнул – драка почти под окнами его избы происходила. Сельван успели лишь ухо потереть ладонью, как увидал – Тышня уж с вилами на него летит.
– Мужики… Мужики… – видит Кузьма, что дело нешуточный оборот принимает. Поспешил встать между дерущимися. Не успел. Тышня к противнику подскочил, но не ткнул вилами, а ударил ими по голове Сельвана. При этом хрипел, заколодившееся в нём: «Мой-ё…».
Второй раз ударить противника Кузьма Тышне не позволил. Вцепился в черенок рогатинки, но вырвать орудие из рук драчуна не смог. Тот их отдёрнул и в сторону куда-то ткнул. Оказалось, чуть-чуть не в горло Кузьме. Бог миловал: малая царапина осталась от острых вил на шее Клестова.
Тут ещё и Сельван дотянулся кулаком до носа противника. Слегка ткнул, и «первая кровь», хлынувшая из носопырки Тышни, подытожила «боевые действия. Сельван сплюнул и отошёл к лавке под окном тышниной избы и сел на неё. Кузьма же побежал в свой погреб за льдом, чтоб остановить кровь, хлеставшую из носа Тышни.
Сельван, пригрозив кулаком, Тышне ушёл, а Кузма ещё с час валандался с носом Степан. Про свою царапину и не вспомнил.
Вечером шея стала распухать. Кузьма вспомнил, что злосчастными вилами Тышня навоз из хлева выкидывал. Стал всякие снадобья прикладывать к ранке, но уж поздно. Начался жар, сменяющийся ознобом…
Умер Кузьма на Андрона (30мая) и осталась Алёна вдовствовать – одна в большой избе…