Женская баня или Ню из второй части

Катя целыми днями пропадала на речке. Вдоволь накупавшись с воеводской детворой, прибегала наскоро покушать и покормить двух кроликов, которые росли не по дням, а по часам. Выпив перед сном парного молока, она засыпала в прохладном уголке деревянного дома, где стояла кровать, на которую даже днем не попадали лучи солнца.
Володя, поправив одеяло, и поцеловав Катю, оживился. Таинственно улыбаясь, с шумным выдохом, предложил:
– Веронька, пойдем, искупаемся.
Мне было душно, но купаться не хотелось.
– Ишь, расхорохорился, – прикрыла оголившийся живот мужа, застегнув пуговицу на рубашке. – Самое лучшее сейчас по росистой траве походить во дворе или за воротами.
– По росе – здорово! А вода, знаешь, какая теплая ночью! – уговаривал он.
– Я только накину чего-нибудь, – передернулась, представив прохладу реки.
– Накинь мою рубашку. Быстро искупаемся и вернемся.
Звенели сверчки в тишине июльской ночи. Вышла луна на темное небо.
Мы шли без обуви по обжигающей росной траве и остывшей проселочной дороге, взявшись за руки.

Здесь никого, лишь ивы, утопая ветвями, склонились к реке. Да лунный дозор серебряной дорожкой слегка качался на темной воде. Я, скинув Володину сорочку, вздрагивала от прохлады. Мурашками на теле выступила боязнь. Володя уже шумно плескался, приглашая меня. Хорошо, что домики далеко на пригорке окнами прячутся в зелени деревьев. А сюда, к речке, тянутся плетни огородов, виднеясь гладкой белизной изогнутых жердей. Да лукавые подсолнухи из-под желтых пушистых ресниц поглядывают в нашу сторону. Ночная прохлада заставляет нас прятаться в теплой воде. А высунешься, знобит, так что зуб на зуб не попадает.
– Постой, остановись…
– Дай одежду! – требую я
– Зачем тебе одежда?
– Я замерзла.
– Веронька, – умоляет Володя.
– Зачем стоять то?
– Я посмотрю! – бледное красивое лицо его выражало нетерпение.
– Не видел, что ли? – щеки мои уже горят огнем стыда, а спине стало еще холоднее.
Из запутанной пряжи спущенных ветвей ивняка послышался шепот листвы. На душе у меня сделалось легко и приятно. И вдруг почувствовала, что люблю я только одного Володю, и всегда любила.
– Ну, встань, я прошу.
– Да увидят же, скажут – «ишь чо утворяют»?
– Кто скажет? Здесь никого нет.
– А вдруг кто-нибудь: вон деревья шепчутся…
– Деревня спит.
– Мы же не спим.
– То мы. Нам не на работу. Я хочу написать тебя обнаженной на мостике.
– С ума сошел!
– Ню!
– Что, это разве и есть ню?
– Есть! Это обнаженная натура для художника.
– Дай сорочку прикрыться, – взмолилась я, стоя на мостике.
– Да подожди…
– И не буду я позировать голая, еще не хватало.
– Неправильно ты говоришь, не голая, а обнаженная.
– Все равно, не буду позировать.
– Почему?
– Потому что холодно, – потянулась, захватив одежду.
– Тогда в бане, – отводит мою руку, – чего испугалась? – шагнул ближе, подхватил на руки и вынес на травянистый берег продрогшую «русалку» и надел на мое мокрое тело сорочку, еле прикрывшую ягодицы.
– В бане жарко, – дрожала я всем телом.
– Жарко! Вот и согреешься. Сама дрожишь как осиновый листок.
– Напиши меня лучше в красном са-ра-фа-не с полевыми ром-а-ш-ками. Там, где простор неба и земли, – мечтательно растягивала я дрожащими губами, прижимаясь к нему всем телом.
– Ничего ты не понимаешь, баня – это тоже свобода тела, раскрепощение. – Прижимал меня, продолжая уговаривать, целовал в губы.
– Ну, зачем тебе баня, когда столько красоты вокруг? Вон сколько подсолнухов, напиши. Будут они на солнышке – подсолнушки. Смотри, целое желтое поле! Красота! – уверяла я.
– Да пойми ты! Это традиция! В русских народных сказках сначала баня, потом разговоры. Баня – чистилище тела. А церковь – исповедь для души.
– Ты и напиши исповедь в церкви.
– Веронька, у всех художников жены были натурщицами, и я хочу написать тебя в бане. Поверь, я видел много картин на тему «баня». Но там нет тела,– цвета нет, натуры. Все есть: и тазики, и веники, и лавки, а натуры нет. Предбанник, а не баня!
Я не соглашаюсь:
– Напиши сначала с ромашками. Я посмотрю, если мне понравится…
И вообще я никогда не позировала, – пробовала я увести в сторону его решительность. А он все уговаривал:
– Не бойся, лица не будет видно.
– Как лица не видно? Тогда тем более не буду!
– Вот тебе раз!
Мы пошли, обнявшись, мне стало теплее от поцелуя и от его горячих рук. Домой мы добрались поздно. Он как-то особенно был нежен со мной в эту ночь.
– Ничего не бойся, я с тобой, – говорил он спокойно и ласково...
Наутро стал беспокойнее, после обеда помрачнел. За столом, после чая, подпирал ладонью красивое лицо. В глазах его застывала мутная грусть. Немного задумавшись, посмотрел на меня, погладил по щеке. А меня аж мороз прошиб от его грусти.

По вечерам с этого дня он стал где-то пропадать. Стала обнаруживаться не то чтобы отчужденность, а какая-то молчаливость. Он что-то задумал, решила я. А вдруг найдет себе в деревне какую-нибудь натурщицу, и будет писать ее в бане, забеспокоилась я. И даст пищу людским пересудам. А коли уж он задумал, писать баню, он ведь не отступится. Да идея-то хорошая. И пошла я взад пятками.
– Ну, давай, муж, топи баню. «Баню мне по-черному топи»! – пропела я. – Будем работать, позировать буду!
– Серьезно? Ты шутишь? Ты давай не обманывай! Согласна!?
– Давай, пока не передумала, готовь баню, художник! Натура готова к ню изображению! Жена я тебе иль нет?
– Ну, коль жена, так будешь позировать натурально! – обрадовался художник.

И началась первая стадия чуда. Выражая готовность позировать, я еще не знала, чем это грозит. На другой день с самого утра Володя затопил баню, и пошло и поехало. Он долго обдумывал и рассуждал вслух:
– Это должна быть настоящая баня! И должна быть натура! Естественно натопить, до изнеможения напарить, и писать прямо в бане, – говорил он, заранее представляя, сжимая пальцы в кулак и проводя им резко в воздухе, представляя, как работает кистью.
А я, глядя на него, уже побаивалась этого его «до изнеможения»! Но одновременно успокаивала себя, думая, что это не надолго. Ну, часа на полтора, на два от силы – успею выспаться, усмехалась я, вспоминая, как мы ходили на пленэр.
Когда баня была готова, Володя, весело поглядывая, потирая руки, радостно позвал:
– Веронька, идем, банька натоплена, готова, самое то.
– Пойдем, вот только тесто поставлю на пироги.
– Ну, началось утро в деревне! Какое тесто! Отдыхать будешь и поставишь.
Я несмело развязала фартук, взяла полотенце и направилась в баню, как положено – не на казнь же.
– Ну что ты такая серьезная, расслабься. Все будет хорошо!
Володя начал с чувством двумя вениками хлестать так, что мое тело покрылось нужным для картины цветом. И стал работать над выбором места, где я должна позировать. Для начала он попробовал посадить меня на лавку, потом предложил встать на пол, затем залезть на полок. Он замучил меня одними приготовлениями к работе. И сам замучился, весь вспотел и покрылся краснотой, как натурщик.
Он решил работать в предбаннике, открыл дверь, это меня несколько успокоило – все же не в закрытой бане, можно дышать. Наконец он поставил мольберт, сел на маленьком стульчике. И снова вернулся ко мне, поправил руку, развернул немного голову, чмокнул меня в маковку и чуть не бегом через порог к мольберту. Потом быстро назад, поставить руку, поправить мне волосы…
Работа продолжалась часов пять над первой картиной из четырех. Но я даже себе представить не могла, что меня ждет несколько дней тяжелого труда. Все четыре дня Володя топил баню и управлялся вениками над моим телом по десять раз на дню. Веников извел с дюжину. За время работы я похудела на пять килограммов. Да он и сам исхудал от каторжной работы банщика. Позировала я в первый раз в жизни, для меня это была такая тяжелая работа, каждые десять минут я вскакивала и разминала мышцы. Как замирать стоя, сидя или лежа в одной позе, да еще когда поддадут ковшом воды на каменку.
– Володечка, я больше не могу, – взмаливалась я каждый раз, когда меня покидали силы.
– Ну, Веронька, потерпи еще немного, – умолял он, прикусывая при этом язык. И мольберт шатался от мощных движений кисти, на холст ложились широкие мазки краски.
Через два дня я уже молилась перед образом святой матери, прося терпения. Меня уже в бане не пот пробирал, а мороз. Володя только посмеивался: «отмоешься на пять лет вперед».
Первый и последний дни «экзекуции» были самыми трудными для меня. Первый – оттого, что все было впервые, а последний – оттого, что не было уже сил позировать, и интерес мой и удивления закончились.
Когда картины были написаны и закончились мои мучения, я, глядя на все четыре полотна, заметила общую согласованность, которой проникнуто все тело от головы до ног. Вот женщина наклонила голову, и все ее тело подчинено этому движению. Вот она подняла голову, прислонившись к стене, и вновь все тело повинуется этому движению. Художник не только изобразил человеческое тело, а передал внутреннее состояние образа: усталость, изнеможение, и явно виделось, что сейчас последует за движением каждой фигуры. Одна женщина сейчас обольет себя водой, другая еще ниже наклонит голову и ополоснет волосы или проведет по телу рукой.
– Как это ты можешь так рисовать красками, папа? Будто здесь жарко, как в бане.
– Это что, вот когда я писал дипломную работу «Шахтеры», вот это было, как ты говоришь, жарко, Катюня. Я целый месяц работал вместе с шахтерами отбойным молотком под землей. Там же делая рисунки, этюды, готовился к созданию картины натурально, как шахтер. Хотел показать шахтеров в работе.
На защиту моей дипломной работы пришла вся шахтерская бригада. Они степенно вошли в мастерскую, одетые по случаю в праздничные костюмы и немного не схожие с теми, которые смотрели на них с картины. Под землей они чувствовали себя хозяевами, а здесь несколько приуныли. Вот, чтобы написать шахтеров, в шахтеры подался. А чтобы баню написать – в банщики.
– Так ты, может быть, все профессии освоишь, художник?
– Может быть, – многозначительно ответил Володя, а сам был в своих мыслях.