Есенин как подкаблучник

Начнем с окоема. Это магическое слово – ключ к женской природе матери сырой земли. Окоем это пространство, которое емлет око. Это сила той черной дыры, что одна во всем мире способна объять необъятное. Эта сила всеобъемлюща. Лучше других эту женскую силу природы умел чувствовать Есенин.

Гой ты, Русь, моя родная,
Хаты – в ризах образа...
Не видать конца и края –
Только синь сосет глаза.

Посмотрите: синь сосет глаза, вот он окоем в действии... В конце концов поэт был высосан этой силой, задушен ее не знающими меры объятиями. Вы не задумывались, почему один пускает себе пулю в лоб, а другой сует голову в петлю? Впрочем, мы опережаем события.
Подкаблучник совсем не ничтожество, во всяком случае не большее, чем любой идолопоклонник. Подкаблучник сотворяет кумира из Женщины, поклоняется ей как божеству, приносит себя ей в жертву. Каблук это кончик той смертоносной иглы, убивающей хранимое в яйце бессмертие. Все мы живем под каблуком у природы, а земная ось есть та самая шпилька. Все мы чувствуем тяжесть этого давления, этого атмосферного каблука. И пусть иные страждут свергнуть эту длань со своего плеча, перевернуть все с ног на голову, всем нам суждено быть распятыми на этом колу. Точку опоры никто не даст.
А ведь чувствовал поэт в себе иную еретическую веру, неверность женскому! Как у всякого подкаблучника, выражалась эта ересь в пьяных кабацких загулах:
 
И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.

Но даже самый горький пропойца-подкаблучник, даже самый пьяненький Мармеладов не гуляет так, как делает это кутила-мужлан. Подкаблучник гуляет «от», он всегда чувствует над собой вину греха, измену себе, от которой после, по возвращении в лоно, с жаром открестится, как делает это поэт в исповедальном «Письме матери»:

Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.

Мать для Есенина – олицетворение женского, даже мрак вкруг ее синий - это все та же сосущая синь, цвет Женщины. И эта синь везде, она безотрывна, как горизонт, как окоем. Такова «синь тюркская» и «каспийская», высасывающая не только глаза, но и кровь, вырывающая куски из сердца, оставляющая на нем раны, имя которым печаль и испуг. Поэт спешит исповедаться, признаться в своей вере, верности своему божеству, в том, что измена - лишь морок, мимолетное затмение, наговор, тягостная бредь. «Я такой же нежный», - успокаивает он встревоженное божество. Нежный, то есть женный, женский, есенный. «Я тоскую без Дома, мечтаю вернуться в него из чуждого казенного». Он первый признается, что очередной загул - это мятеж, против своего бога, против себя, бесовщина. Есенин ласков как теленок и безотказлив как горничная. Не зря по-английски его пишут Yesenin.
Но если есть инь, должен быть и ян? Олицетворением мужского начала прилежно служит финский нож. Кончить, получив в сердце финку, значит предать свою веру, все чему поклонялся при жизни. Для Есенина это тягчайший грех. Но и соблазн, сладкий плод, от которого он бежит всю жизнь.
Стреляющий себя до конца верит в мужское начало, его бог – Ярила. Кутила гуляет «к», он исполнен правоты и полноты, в кутеже он обретает своего мужского бога, обретает себя. Таковы студенческие гаудеамусовы попойки, так гуляют мушкетеры у Дюма и вообще французы. Таков был Маяковский и таковым не был Есенин.

«Письмо матери» - это воззвание к своему естеству, к природе, это искупающее покаяние, это молитва богоматери. И все же в этой исповеди побеждает бес.

Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.
Не буди того, что отмечталось,
Не волнуй того, что не сбылось,—
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.
И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.

Не буди, не тревожь, не тормоши: я с тобой, я в свету, только дай поспать, пожить мороком, испить чашу ереси до дна, до священной белой весны, до возвращения в раскинувший ветви сад, разверзший лоно петли. Ерунда что Хулиган имеет британские корни, это очень русское слово. Хулиган это нашкодивший подкаблучник. В хулигании всегда можно ощутить примесь осознаваемой вины. Это озорство против правил, это хула. Упорно называя себя хулиганом Есенин, едва ли то ведая, расписывается в мнимости своей маскулинности, в победе своей нежности. Разбойник преступает чуждый закон, Хулиган преступает себя.
Закончим автоэпитафией, которая подводит черту под сказанным:

Любил он родину и землю,
Как любит пьяница кабак.