Синтетический ноль

Однажды Няшин сделал сухую воду.
Замечательная получилась вода: чистая, свежая, прозрачная. И при этом совершенно сухая!
Ее можно было насыпать в бумажный пакетик. Или просто в карман. И она не протекала. Никуда, в принципе!

А вот пить ее было нельзя. Ее можно было только есть, запивая при этом обычной мокрой водой.
Няшин долго думал, куда б ее такую использовать? Но ничего не придумал, потому как не любил надолго спускаться с горних высей чистой науки в унылую пустынь прикладного ремесленничества.

За ужином Няшин рассеяно тыкал вилкой в пучеглазую яичницу и жаловался своей любимой женщине на невозможность объять необъятное. Любимая женщина Няшина скромно сочувствовала. А потом предложила солить воду перед сублимацией, чтобы потом – в ее сухом качестве – использовать вместо соли.

– А чем плоха простая, натуральная соль? – спросил Няшин.

Любимая женщина Няшина ответила в том смысле, что соль, вроде, добывают как раз из воды. Из соленой воды, что характерно! То есть для получения соли необходимы значительные производственные и прочие затраты. И вообще технологический процесс. А зачем оно все это надо, если можно просто посолить воду – и высушить, а? На сублиматоре гениального Няшина?

Няшин почувствовал, что теряет нить. И решил дальше не развивать тему круговорота соли на кухне.
Не мужское это дело – соль, думал Няшин. И сахар, и перец, и прочие глупости.
Мужское дело – есть эту соль. И сахар, и перец… тут Няшин мысленно представил процесс одновременного поедания вышеозначенных ингредиентов – и ему стало нехорошо.

Чтобы восстановить душевное равновесие, он решил сделать еще что-нибудь. Что-нибудь такое. Нетривиальное.

Допустим, рефикация. Уже сам термин звучал солидно и весомо. И нетривиально!
Няшин немного подумал, прикинул пару концептуальных матриц – и сделал добро с кулаками.

Через полчаса полиция, наконец, сковала кулаки добра наручниками и положила его мордой в пол. Дом устоял на своем фундаменте, а  некоторые разрушения средней тяжести можно было после минимизировать с помощью долгосрочного кредита.
Любимая женщина Няшина врачевала йодом его раны, говоря при этом разные бессмысленные, но успокаивающие слова.

Вечером Няшин осмотрел себя в зеркале. Увиденное произвело на него благоприятное впечатление: суровая мужественность синяков. И два очень красивых шрама на ухе (собственно, царапин, но это не важно).
Няшин лег и заснул, обняв сильной правой рукой свою любимую женщину.

А утром Няшин всерьез задумался над самим принципом парадоксальности. Прежде чем заниматься практическим экспериментированием, рассуждал он, надо хорошенько просчитать теорию. А лучше – придумать свою, гениальную.
Чужим теориям Няшин не особо доверял.

Сначала он слегка интерполировал пару простых парадоксов в пространстве классической логики (Няшину доставляли невыразимое удовольствие не только сами расчеты, но и звонкая фонетика высоких научных… ээ… детерминантов). Результаты его не удовлетворили. Классическая логика оказалась чересчур логичной.
Тогда Няшин ввел понятие мерности мышления. И сформулировал общие принципы топологики. И сразу же опроверг пресловутый Закон исключенного третьего, введя иррациональность аксиом, по которым мертвый Сократ был живее всех живых.
Няшин злорадно высунул язык и назвал сию константу «ленинской критикой буржуазной философии».

Многомерная топологика оказалась очень удобной штукой. Любой парадокс в ней решался на раз, причем, в нескольких непротиворечивых вариантах. Так, скажем, брадобрей Рассела, бреющий тех, кто не бреются сами, сам себя – ясное дело! –  не брил. По одной простой причине: он был женщиной. Брадобрейкой, так сказать. И борода у нее не росла.
Хе-хе, подумал Няшин и добавил немного частных определений, почему не надо брить бороду, которая не растет.

Когда математический аппарат и доказательная база обрели восхитительную завершенность, Няшин решил замахнуться на что-нибудь такое… Фундаментальное что-нибудь.
Тут Няшин вспомнил вчерашнее приключение и спустился в подвал, стены которого были облицованы плитами армированной антиматерии.

Сделаю, пожалуй, оксюморон, подумал Няшин. Принципиально абстрактный и абсолютно невозможный. Нетривиальная задача!
Например, всего ничего. Или слабость силы. Или силу слабости.
И начал считать.

Теоретическая модель выглядела превосходно. Но снижая уровень ее логической мерности, Няшин необратимо терял рефикационную завершенность. То есть в классической реальности та же сила слабости неизбежно выходила в ноль.
Хмм, подумал Няшин. В этом есть своеобразная ирония. Сила слабости – в отсутствии таковой. И если кто-то спросит «каковой именно таковой?», то можно показать этому фоме пять километров уравнений теоретической модели – пусть ищет.

Няшин запустил синтезатор (его верный сублиматор, подвергшийся нападению добра с кулаками, утратил работоспособность, функциональность и некоторые комплектующие). Настроил параметры. И величественным нажатием указательного пальца правой руки запустил процесс.

Ноль получился превосходный. Совершенно самодостаточный. Да еще не простой, а синтетический.
Его можно было наделить любым смыслом и придать ему любую суть.
Он был достоин поэтических метафор и моральных сентенций. Философских концепций и религиозных императивов. Им можно было обманывать и вдохновлять, убивать и воскрешать, возбуждать и охлаждать.
Все в одном – и ничего нигде.

Гениально, сказал Няшин.
И вымыл руки.