Интервью

– Вы курите, если хотите, – сказал Лившиц, указав глазами на пачку Давидофф в нагрудном кармане Салтыкова.
 
– Благодарю, – Салтыков вынул пачку, зажав её между средним и указательным пальцами.

Вообще-то он покурил в машине, перед тем, как войти в подъезд и в неприятно пахнущем то ли краской, то ли лаком лифте подняться на третий этаж, в трёхкомнатную квартиру Евгения Лившица, знаменитого писателя и социолога.

Салтыкова он интересовал скорее как писатель. Точнее, не самого Салтыкова, а крупный электронный таблоид, в котором он, Салтыков, работал вот уже третий год. Не предел мечтаний, но на скромную жизнь хватает, плюс кое-какие случайные заработки. Работа абсолютно не пыльная: несколько постоянных рубрик и время от времени аналитические статьи, длинные и довольно пустые.

Интервью не было его специализацией. Просто так уж вышло, что они с Лившицем жили в одном городе, в нескольких кварталах друг от друга. Вот Салтыкову и предложили заняться им, заплатить обещали нормально. Почему бы и нет? Возможность лично познакомиться с интересным человеком выпадает не так часто, тем более в этом городе.
Несмотря на то, что жили они с Лившицем совсем рядом, Салтыков видел его впервые. Лицо Лившица было ему совершенно не знакомо, а память на лица у Салтыкова была хорошая. К тому же лицо это было довольно выразительным.

Салтыков открыл пачку и протянул её Лившицу. Тот слегка улыбнулся и отрицательно покачал головой.

– Я бросил. Десять месяцев назад.

Салтыков посмотрел на стоящую между ними на столе пустую и чистую стеклянную пепельницу, мгновение поколебался и закурил. В конце концов, Лившиц умирал не от рака лёгких. А принятое предложение закурить как-то сокращало дистанцию между ними. В открытое окно влетела крупная муха и, медленно описав вокруг Лившица несколько кругов, уселась на край пепельницы. Некоторое время они молча смотрели на муху, Салтыков курил. Затем он протянул руку с сигаретой к пепельнице, муха тяжело поднялась в воздух и, сонно жужжа, улетела куда-то в смежную комнату. В квартире было прохладно и полутемно, за открытым окном колыхался сплошной занавес свежей и яркой каштановой листвы. Было довольно тихо, только из соседней комнаты раздавалось жужжание мухи, да со двора доносился детский голос, сбивчиво, и плохо выговаривая «р» произносивший слова какой-то считалки.

– Ну что, начнём? – спросил Лившиц. И они начали. В представлении Салтыкова, журналист, берущий интервью, должен был пользоваться блокнотом. Но долгое знакомство с клавиатурой успело нанести некоторый ущерб навыку Салтыкова писать рукой, поэтому вместо блокнота он взял с собой диктофон. Тем не менее, отсутствие блокнота немного смущало его, поэтому, чтобы почувствовать себя увереннее, он сразу решил брать быка за рога. Это было первое интервью в его журналистской карьере.

– Всем известно, что в следующем месяце должна выйти ваша новая книга. О чём она будет?

– Судя по тому, что я читал в интернете, это тоже уже давно всем известно, – улыбнулся Лившиц. Улыбка эта была довольно примечательной, как и всё его лицо. Несмотря на такое начало, он тут же начал рассказывать, о чём будет книга. Салтыков опять ощутил лёгкую неловкость от отсутствия блокнота. Если бы блокнот был, можно было бы большую часть времени смотреть в него, делая записи, и только изредка взглядывая в лицо собеседника. Но вместо этого на столе лежал цифровой диктофон, матово-черный и ультрасовременный. Салтыков взял его у соседа, семнадцатилетнего паренька, работавшего диджеем на одной из немногочисленных местных дискотек. У паренька была смешная фамилия – Тополёк, и разговаривал он тоже смешно, высоким ломающимся голосом, торопясь и сбиваясь, как будто боялся, что не успеет сказать всё что нужно, пока собеседник не потерял интерес к его словам. По-крайней мере, так казалось Салтыкову.
Диктофон лежал на столе и не издавал никаких звуков. Догадаться о том, что он включен, можно было только по зелёному светодиоду, игриво светящемуся в уютных сумерках комнаты. Дело шло к вечеру.

Беседа постепенно начинала оживляться. Салтыков задавал заранее запланированные вопросы, и внимательно выслушивал ответы на них. Ответы не были заранее запланированными, было видно, что Лившиц искренне старается отвечать исчерпывающе и откровенно. Было не совсем понятно, приятно ли ему что у него берут интервью или он просто относится к этому, как к ответственному и серьёзному мероприятию, но говорил он много и охотно. Интервью вряд ли были ему совсем уж в диковинку, хотя жил он большей частью отшельником. Его круг общения в основном ограничивался узким кругом немногочисленной местной интеллигенции, наиболее ярким представителем которой являлся он, Лившиц. Правда, ему несколько раз за последние три-четыре года доводилось ездить в Москву, на презентации собственных книг, но делал он это скорее неохотно, по необходимости, и после официальной части мероприятия старался сразу незаметно исчезнуть. Обо всем этом Салтыков узнал, изучая информацию, предоставленную ему работодателем для подготовки к интервью. Среди этой информации были и несколько старых интервью, взятых у Лившица во время его поездок в Москву. Интервью эти были краткими и неинтересными. То ли журналисты не особенно старались, то ли Лившиц общался с ними неохотно. Человек его склада вполне мог недолюбливать журналистов. Салтыков в самом начале разговора, сразу после рукопожатия и необходимого обмена любезностями, признался Лившицу, что это его первое и, возможно, единственное интервью. Возможно именно благодаря этому, разговор у них получился оживлённый и доверительный.

Время летело незаметно, за окном постепенно смеркалось. Из соседней комнаты вернулась муха и снова устроилась на краю пепельницы, на том же самом месте. За это время в пепельнице появилось четыре или пять окурков, Салтыков чувствовал себя немного не в своей тарелке и поэтому много курил. Муха сидела на краешке пепельницы, спинкой к Лившицу, лицом к окуркам, и, казалось, внимательно рассматривала их, смешно и деловито потирая передние лапки. В комнате было уже совсем темно, Лившиц встал и включил свет, и муха, всполошившись, снялась с места и стала тревожно накидывать по комнате большие круги. Потом она подлетела к окну и стала биться в стекло его закрытой половины. Лившиц подошёл и, неожиданно быстрым и точным движением, поймал её в кулак. Та глухо и неуверенно зажужжала в кулаке. Лившиц, поднеся руку с мухой к уху, немного послушал это жужжание, полуприкрыв глаза и чуть склонив голову набок, а потом, далеко перегнувшись через подоконник, выпустил её на волю, и, с видом исполненного долга, вернулся на своё место на диване.

Книги Лившица стали пользоваться популярностью не так давно – года четыре тому назад, да и писать он их начал немногим ранее. Если, конечно, говорить о его художественных произведениях, а не о многочисленных работах по социологии, некоторые из которых были в своё время довольно шумно приняты в соответствующих кругах.

Редакцию, на которую работал Салтыков, интересовали именно художественные работы Лившица. В последнее время они расходились всё возрастающими тиражами, были хорошо принимаемы критиками и часто становились темой обсуждения в электронных и печатных СМИ. СМИ тоже принимали их благосклонно. Но причиной внезапного интереса редакции к фигуре Лившица-писателя было не это, точнее – не только это. Особенно лакомым куском это интервью было потому, что Лившиц умирал. Умирал от редкой и неизлечимой болезни крови, это выяснилось недавно. Информация об этом стала появляться в Сети, сначала несмело и осторожно, но, так как никто её не опровергал, постепенно она становилась всё более уверенной и определённой. Утверждалось, что сам Лившиц знает об этом уже в течение нескольких лет. Разумеется, он не афишировал этого – кто же болтает про такое на каждом углу? В задание Салтыкова не входило напрямую затрагивать эту тему, но подразумевалось, что удастся извлечь какую-либо новую информацию об этом при помощи косвенных вопросов. Салтыков даже подготовил несколько таких вопросов, но теперь, глядя в умные и грустные глаза Лившица, он не решался их задать.

Лицо Лившица было весьма примечательным. Впалые щёки, благородный нос с небольшой горбинкой, умные серые глаза. Длинные, до плеч, серебристо-седеющие вьющиеся локоны волос. На снимках, предоставленных Салтыкову редакцией, волосы эти выглядели ухоженно и даже благородно, но сейчас они имели довольно блеклый и запущенный вид, как-то безнадежно, как казалось Салтыкову, свисая к плечам, и иногда падая на лоб и глаза. Странным было выражение этого лица. Казалось, что его обладатель, давно уже разочаровавшись во всём и сделав насчёт окружающего мира вполне определённые выводы, вдруг, внезапно, почувствовал какую-то сумасшедшую и необъяснимую надежду на что-то. На что-то лучшее. И эта надежда, с наивным детским выражением проступала сквозь все черты интеллигентного лица Лившица, освещая это лицо изнутри. Надежда эта была несмелой и зыбкой, казалось, что любое неосторожное движение может легко её вспугнуть, но, тем не менее, не заметить её было нельзя, как нельзя не заметить восходящее на горизонте солнце.

Беседа двигалась к своему логическому завершению. Муха больше не возвращалась. Комната была наполнена матово-теплым электрическим светом. Люстра была пыльной и старомодной, из трёх лампочек в ней горело две. Лившиц угостил своего гостя очень вкусным чаем с мятой. Для того чтобы приготовить чай он выходил на кухню, находившуюся в дальнем конце квартиры, и долго гремел там посудой. Эти звуки были приглушенными и какими-то уютными. Так гремела посудой бабушка Салтыкова, когда он, ещё мальчишкой, приезжал на летние каникулы к ней в деревню. В деревне все просыпались очень рано, гораздо раньше, чем в городе, где тогда жил Салтыков. Каждое утро, пока он гостил у бабушки, он просыпался от приглушенного звона посуды на кухне и суетливых бабушкиных шагов. Просыпался и долго лежал с закрытыми глазами, мечтая о чем-то невнятном, летнем, счастливом. Салтыков очень любил свою бабушку. Она умерла, когда ему было четырнадцать лет. Родители не взяли его с собой на её похороны – ему нужно было сдавать экзамены в школе, и он больше двух недель не разговаривал с ними. Со времени смерти бабушки он больше никогда не был в её деревне, не видел её маленького, очень уютного, словно нарисованного на картинке в детской книжке домика.

Мятный чай оказался на удивление вкусным. Вообще-то Салтыков никогда не любил пить чай с травами. Он любил чай с молоком и мёдом или с лимоном, или просто крепкий черный чай. Но чай с травами всегда казался ему чем-то лекарственным и неприятным. Но того чая, которым в этот вечер угостил его Лившиц, он с удовольствием выпил три чашки. Возможно, он выпил бы и больше, но чай закончился, время было позднее, пора было уходить.

Салтыков так и не пустил в ход свои заготовленные вопросы-ловушки, и беседа не коснулась темы предполагаемой близкой смерти писателя. Салтыков был рад этому. Говорить об этом было бы слишком тяжело, особенно если бы это оказалось правдой. Он и так на протяжении всей беседы испытывал какую-то неловкость, что вообще-то было ему не свойственно. Салтыков не был излишне скромным или робким человеком. Но во всё время беседы с Лившицем он чувствовал себя не в своей тарелке. Более того, он чувствовал себя предателем, проникшим в дом этого доброжелательного и интеллигентного человека, чтобы сделать что-то нехорошее. Поэтому, несмотря на то, что беседа получилась очень тёплой, атмосфера в квартире была очень уютной, а чай был очень вкусным, когда настало время прощаться, Салтыков почувствовал невольное облегчение.

Когда они уже прощались в дверях, Лившиц вдруг что-то вспомнил, поднял вверх указательный палец, развернулся и исчез в сумерках квартиры. Вскоре он вернулся, протягивая Салтыкову забытую им на столе пачку, в ней оставалось две сигареты. Салтыков много курил в этот вечер.

– Вы заходите ещё, просто так – без повода. Посидим, поболтаем, попьем чайку, – сказал Лившиц на прощанье. Салтыков пообещал обязательно зайти, попрощался и стал спускаться по ступенькам. Тогда он не думал, что ещё когда-нибудь здесь окажется. Лившиц был ему симпатичен как человек, он был интересным и приятным собеседником, но Салтыков был не из тех, кто заходит к людям просто так – без повода.


Когда Салтыков нанёс Лившицу повторный визит, была уже поздняя осень. Темнело, дул пронизывающий холодный ветер и, несмотря на то, что от машины до входа в подъезд было всего несколько шагов, Салтыкову пришлось застегнуть куртку и поднять воротник. Ссутулившись и втянув голову в плечи, он быстро пересёк короткое пространство, отделявшее его от двери подъезда. Погода была очень неприятной. Моросил мелкий дождь, ветер швырял холодные капли прямо в лицо, трепал края воротника, норовя забраться под куртку, причём, с намерениями явно недобрыми. Салтыков с облегчением прикрыл за собой дверь подъезда, ветер остался по ту её сторону.

В подъезде было тихо, шум ветра почти не проникал сюда. Ни одного звука не доносилось из квартир, только где-то вверху издавала тихое, навеивающее неприятные ассоциации жужжание доживающая свой век лампа дневного света. Подъезд был не слишком уютным, как и большинство подъездов в этом позабытом богом и средствами массовой информации городке. «Уеду отсюда к чертовой матери, куда угодно» - привычно подумал Салтыков и стал подниматься по ступенькам. Он не воспользовался лифтом – воспоминание о неприятном запахе было ещё свежо, он не хотел ощутить его опять.

Вообще, ему казалось, что он был здесь каких-нибудь два-три дня назад, хотя на самом деле прошло уже несколько месяцев. За эти месяцы в его жизни не произошло ничего особенного, как ничего особенного не ожидалось и впереди, по крайней мере в обозримом будущем.

Дверь квартиры Лившица выглядела точь-в-точь так же, как и в предыдущий визит Салтыкова. Он нажал на бледно-желтую кнопку звонка, немного подождал и нажал на неё ещё пару раз. В квартире было тихо, никто не торопился открыть ему дверь, но Салтыков был уверен, что Лившиц дома. И действительно, после того, как он позвонил в очередной раз, в глубине квартиры раздались торопливые шаги, щелкнул один замок, заскрежетал второй, и дверь отворилась. На пороге стоял Лившиц. В коридоре было темно, свет горел где-то в глубине квартиры – в комнатах, и разглядеть лицо Лившица было сложно. Но это был он, очертания его фигуры легко узнавались.

– Здравствуйте, – голос звучал чуть глуше, чем в воспоминаниях Салтыкова, но тем не менее тоже был легко узнаваем. – А я ведь ждал вас. Почему-то был уверен, что вы зайдете, – по голосу было ясно, что Лившиц дружелюбно улыбнулся. – Проходите.

Он отступил на шаг, давая Салтыкову возможность войти. Салтыков почему-то на мгновение заколебался. Его посетило странное чувство. Его вдруг волной накрыло какое-то детское желание повернуться и бежать отсюда со всех ног, бежать без оглядки. Но, разумеется, он быстро справился с собой, поздоровался и вошел в квартиру. За его спиной щёлкнул замок, и у него ёкнуло сердце – отголосок иррационального, необъяснимого испуга снова настиг его.

Сопровождаемый Лившицем, Салтыков прошел в ту же самую комнату, где они, казалось, только на днях беседовали и пили такой вкусный мятный чай. Как оказалось, свет горел только в этой комнате, во всей остальной квартире было совершенно темно. Только здесь Салтыкову наконец удалось как следует разглядеть Лившица.

С момента их прошлой встречи Лившиц стал выглядеть заметно лучше. Лицо его неуловимо изменилось. Выражение разочарования и безысходности куда-то отступило. Оно не исчезло совсем, но притаилось где-то совсем глубоко, на самом краю того, что можно воспринять, глядя в человеческое лицо. Зато выражение сумасшедшей надежды, бывшее в прошлую встречу таким робким и неустойчивым, теперь полностью овладело этим лицом, освещая его изнутри. В спокойных серых глазах Лившица плясали искорки смеха. Казалось, он знает какую-то весёлую тайну, поделиться которой он до поры до времени не может, но как бы намекает на неё, эта тайна как будто не даёт ему покоя, и он сдерживается только благодаря огромным усилиям воли. При взгляде на это лицо Салтыков сразу же забыл о своих невнятных страхах. Он доверял этому лицу, такое лицо не могло обманывать.

– Присаживайтесь, – Лившиц гостеприимным жестом указал на тот небольшой диванчик, на котором в прошлый раз располагался сам. Салтыков поблагодарил и сел.

– Закуривайте, – улыбнулся Лившиц и тоже присел на краешек старомодного деревянного стула. Очень похожие стулья были в доме бабушки Салтыкова, он очень любил сидеть на них, глядя телевизор, пока бабушка не начала отправлять его спать. В деревне ложились рано, для Салтыкова это было непривычно. В городе он часто засиживался перед телевизором до полуночи – родители не возражали. Здесь же, в деревне, как только садилось солнце, бабушка угощала его очень вкусным и свежим молоком с огромным ломтем белого хлеба, который она сама пекла в огромной печке (с тех пор Салтыков видел такую только раз – в краеведческом музее, куда как-то раз случайно забрел, убивая слишком долгий выходной день) и начинала отправлять его ко сну. Сначала она была не слишком настойчива, и каких-нибудь двадцать-тридцать минут можно было выиграть, давая невнятные ответы и глядя в экран старенького телевизора. Но потом бабушка начинала сердиться, а он очень не любил сердить бабушку. Приходилось нехотя подчиняться.

На Салтыкове был модный свитер, поэтому, чтобы извлечь из нагрудного кармана рубашки пачку Давидофф, ему пришлось повозиться. Он закурил и положил пачку на стол перед собой. Всё было как в прошлый раз. Только теперь они поменялись местами. Тогда, в начале лета, Лившиц расположился на диване, а Салтыков сидел напротив него на удобном старом стуле. Сегодня было наоборот.

Салтыков закурил и вдруг вспомнил беспокойную муху, которую Лившиц так благородно выпустил на волю. Улыбнувшись этому воспоминанию Салтыков глубоко затянулся и вдруг краем глаза уловил какое-то движение. Обернувшись, он увидел пушистого белого кота, мягко ступая входящего в комнату. Кот был необыкновенно красивым, глаза у него были разного цвета – один ярко зелёный, а второй янтарно-жёлтый. Уютно потянувшись, крупный белый зверь неторопливо описал по комнате круг и ловко вспрыгнул на диванчик, на котором сидел Салтыков. Салтыков протянул руку и кончиками пальцев дотронулся до мягкой пушистой шерсти. Между его пальцами и шерстью белого красавца проскочил электрический разряд. Салтыков отдернул руку, а котище, обиженно мяукнув, соскочил с дивана и исчез под столом. Через несколько секунд он оказался на коленях у Лившица, зевнул и удобно свернулся калачиком. Тишину комнаты наполнило тихое кошачье урчание.

– Он у меня недавно. Его машиной сбило, беднягу, – Лившиц как-то виновато улыбнулся и почесал кота за ухом. – Слышу – кто-то возится за дверью, открываю, а там он. Хотите чаю?

Салтыков вспомнил дивный вкус мятного чая, которым угощал его хозяин в прошлый раз, и ответил утвердительно. Лившиц ссадил кота на пол и вышел из комнаты. Вскоре откуда-то, видимо из кухни, донесся приглушенный звон посуды – совсем как в прошлый раз. Котище недоверчиво покосился на Салтыкова и отправился вслед за Лившицем. Салтыков сидел, ни о чем не думая, и курил уже вторую сигарету.

Вскоре хозяин вернулся с ароматным чаем. Расставив на столе заварочник, чашки с блюдцами и корзинку с песочным печеньем, он сделал приглашающий жест. И в этот момент Салтыков услыхал за окном странный звук. Звук был совершенно несуразным, несоответствующим обстановке. Салтыков не сразу понял, что именно он слышит. На него с новой силой нахлынуло то странное чувство, которое он ощутил, входя в квартиру Лившица, и волосы у него на затылке вдруг шевельнулись. В тот же миг он осознал природу странного звука – это был волчий вой. Лившиц смотрел на него, как будто бы ничего не замечая.

– Что это? – с трудом шевеля вдруг онемевшими губами, спросил Салтыков.

– Не знаю. На волков похоже, – спокойно ответил Лившиц и безмятежно улыбнулся.

– Откуда здесь, в центре города, волки? – упавшим голосом спросил Салтыков, всё больше чувствуя иррациональность происходящего.

– Мы сейчас находимся не совсем там, где вы привыкли находиться, – все так же спокойно ответил Лившиц. – Но ничего не бойтесь – вы ведь в гостях.

В этот момент в комнату вошел кот. Салтыкову показалось, что он стал гораздо больше в размерах. Глаза его светились каким-то нереальным светом, как глаза оборотня во второсортном ужастике.

– Главное – ничего не бойтесь, иначе всё это станет кошмаром. Расслабьтесь, вам ничто не угрожает, – Лившиц присел за стол и взял из корзинки печенье. – Угощайтесь.

Лившиц как ни в чём ни бывало отправил печенье в рот и потянулся за следующим. В этот момент Салтыков вдруг заметил, что рука Лившица отбрасывает на скатерть три тени. Глаза Салтыкова забегали по комнате. В люстре, как и в прошлый его визит, горело только две лампочки из трёх. Третья лампочка была на месте, но не горела. Других источников света в комнате не было.

Горячие волны паники стали захлёстывать Салтыкова, в глазах все задрожало. Он попытался вскочить и понял, что не может двинуться с места.

– Да чего же вы боитесь?! – с какой-то горечью воскликнул Лившиц. Салтыков попытался ответить, но не смог издать ни звука.

– У нас мало времени, вы не задержитесь здесь долго, – Лившиц поставил чашку с чаем на стол, встал и широкими шагами заходил по комнате. – Я ведь не хотел вас пугать. Наоборот – я вот чаю приготовил, – как-то нелогично закончил он фразу.

Салтыкову хотелось одного – любым способом, как можно быстрее исчезнуть отсюда. Он даже был готов исчезнуть совсем, лишь бы не испытывать этого леденящего чувства всепоглощающей жути, всё сильнее охватывавшего его.

– Я знал, что так будет. Просто я надеялся… – продолжал Лившиц. Салтыков заметил, что он отбрасывает уже четыре тени, но нисколько не удивился – удивлению уже не оставалось места в этом душащем его кошмаре.

– Глотните чаю, – вдруг сказал Лившиц, остановившись посреди комнаты и, ясными глазами взглянув на Салтыкова.

В этот момент Салтыкову меньше всего хотелось чаю, но во взгляде Лившица была такая непреодолимая сила, что он не смог не подчиниться. Он дрожащими пальцами обхватил чашку с обжигающе горячим чаем и сделал большой глоток. Как ни странно, ему вдруг стало легче – мятный холодок разлился по телу, делая его безучастным ко всему.

Кот теперь сидел напротив Салтыкова, на том стуле, на котором совсем недавно сидел Лившиц. Правда, он уже не был белым. Его шерсть каким-то образом приобрела серебристо-серый оттенок, напоминающий цвет седеющих волос Лившица. Его огромные глаза ежесекундно меняли свой цвет, становясь то ядовито холодными, то начиная полыхать жарким багровым пламенем. Но, как ни странно, это было уже почти не страшно. Салтыков, сделав над собой усилие, протянул руку к чашке с чаем и сделал ещё несколько глотков из неё. Волчий вой за окном стал более тихим и не таким жутким, он как будто отдалился и сменил тональность. Кот в последний раз полыхнул на Салтыкова своими неописуемыми глазищами и, спрыгнув со стула, ушел куда-то в коридор. На его месте оказался Лившиц, он взъерошил рукой волосы на лбу и взял печенье из корзинки.

– Чуть полегче? – спросил Лившиц. Салтыков кивнул. Лившиц доел печенье, встал, прошелся по комнате, подошел к окну и заговорил, стоя спиной к Салтыкову и глядя куда-то в окно, откуда доносился едва слышный вой волков. «Волков ли?» – подумал вдруг Салтыков.

– Вы ведь в прошлый раз хотели спросить меня совсем не о том, о чём спрашивали? – голос Лившица звучал глуховато и странно, но каким-то образом он успокаивал Салтыкова, оказывая действие, подобное действию чая. Салтыков не нашелся, что ответить на вопрос Лившица, и тот продолжал.

– Вы ведь хотели спросить меня о смерти? – говорил Лившиц. – А почему не спросили?

– Не знаю даже… – едва шевеля пересохшими губами, ответил Салтыков. – Неудобно как-то спрашивать про такое.

Лившиц обернулся к нему и улыбнулся тёплой ободряющей улыбкой.

 – Я знаю. Мне и самому тогда не очень-то хотелось говорить об этом. А сейчас на это у нас просто нет времени. Сейчас вернётся мой котик. Вы что-то не слишком понравились ему. Он вообще чуть недолюбливает живых людей. Но его можно понять: бежал себе к подруге, планы на вечер строил, и тут на тебе, сюрприз – колесом по хребту. Впрочем, он совершенно безобиден. Здесь, да и там, – он неопределенно взмахнул рукой, – Здесь, да и там тоже, вред вам может причинить только ваш страх. Очень важно понять это ДО, а не ПОСЛЕ, – слова «до» и «после» он выделил интонацией. – Впрочем, лично Вам беспокоиться не о чем, Вы будете моим гостем. Я всё Вам покажу и объясню, познакомлю со всеми. Вы вернетесь сюда очень скоро. Я уверен – вы быстро подружитесь с Пушком, – Лившиц тепло улыбнулся.

– Я? С Пушком? Я не понимаю… – начал было Салтыков. Но в этот момент волчий вой стал опять нарастать, паника вернулась обжигающей волной, резко, безо всякого перехода. Салтыков вскочил и бросился в коридор, к входной двери, желая только одного – бежать отсюда куда глаза глядят. Но навстречу ему из темного коридора ринулся страшный кот Пушок – оскалившись, быстро увеличиваясь в размерах и превращаясь в огненный вихрь, он окутал и поглотил Салтыкова…


Будильник надрывался на тумбочке. Салтыков сидел на постели, пот струйками стекал с его обнаженного торса, одеяло и простыни были скомканы где-то в ногах.

Когда он вышел из душа, его пальцы все еще дрожали. С трудом приготовив кофе, он в очередной раз дал себе клятву сменить обстановку, навсегда уехать из этого опостылевшего городишка. «Нервы уже совсем ни к черту» - думал он. «И приснится же такая жуть. Так жить нельзя. А ведь Лившиц живёхонек, я его на днях на улице видел. Любят сейчас дурацкие слухи распускать, чтобы жить было не так скучно. Нет, всё к чёрту, уезжаю»

Когда он протянул руку, чтобы включить радио, пальцы его уже почти не дрожали. Когда закончилась глупая песенка о любви девочки к девочке, начались городские новости.

– Вчера, в результате редкой болезни крови трагически ушел из жизни житель нашего города, известный писатель Евгений Лившиц. Автор ряда нашумевших бестселлеров… – монотонно произносил скучный голос диктора. Чашка горячего ароматного кофе выскользнула из ослабевших пальцев Салтыкова, но он не заметил этого.