Воспоминания об Але

                * * *

Я помню её ресницы, разбросанные по глазам немного нелепо, неаккуратно, но это придавало какой-то милый оттенок простоты и открывало глубину ее глаз; мне хотелось, чтобы эти глаза всегда были рядом, и чтобы их обладательница была счастлива.  Я боялся, что не смогу обеспечить ее счастье, создать плодотворную почву для ее нежности и заботы, но видел, сколько преданности в этих озёрцах, что среди мохнатых камышей-ресничек, и решил положить всё на волю Божию.

                * * * 
Мы знали друг друга всего неделю, а реснички её запали мне в душу в первый день. Я не хотел её обременять, боялся её неволить, утруждать. Она…телосложением она не хрупка, скорее сильна, немного с излишком, но в целом – стройна. Её темно-золотые кудри падали на простую одежду, простую, но так ладно на ней сидевшую, что после наших первых встреч, я не мог и подумать, что она из бедной семьи, настолько бедной, что им уже тяжело было пропитать себя: ей и её доброй старушке-матери. Золото волос и бронзовая после лета кожа удивительно переливались среди осенних листьев и настроений. Приходя домой, я долго перебирал эти краски, и найти что-то похожее, теплое и родное я смог лишь спустя четыре месяца; каждую ночь и все свободное время я искал эти чудесные сочетания, нарисовал немало картин, зарисовок, даже умудрился получить приличную сумму денег и неплохую известность…пока…пока искал ее цвета..а нашел намного позже..уже после всего…

                * * *
Она радовалась каждому моему  успеху. Да что там, каждому мазку, идее, каждому солнечному лучику, пробежавшему по полотну.
Аля приходила ко мне каждый вечер. Теперь её ничто не держало. Точнее, никто. К сожалению… Я не сразу узнал о смерти её матери. Она не говорила долго. Только я заметил великую грусть её васильков. Не могу писать…начинаю переживать все заново, как тогда. Больше двадцати лет назад…Моя милая, добрая Аля.

                * * *
Уже поздней осенью она долго не приходила. Я очень переживал, и мои мучения отражались на полотне скорбными красками, многочисленными тенями, морщинками, слёзками.
Меня обвиняли, что я, сорокалетний мужик, совратил невинную молодую девушку. А её – что ходит к взрослому мужчине. Бедные, испорченные люди. Я за руку её взял первый раз после месяца наших с ней встреч. Правда, обнял уже на следующий день.
Это была настоящая любовь. Я не чувствовал к ней страсти, только необыкновенную нежность, иногда тревогу, если она долго не приходила – не случилось ли чего.
У нас не было этих постельных сцен, я даже не смотрел на неё с вожделением, когда она перед сном, отвернувшись, переодевалась. Может, это в силу возраста, разницы в нём, точнее. Я знал, что она у меня есть, и я… Я действительно её любил. И люблю. И, боюсь, до конца дней своих буду любить.


                * * *
Пришел ноябрь. На Казанскую мы с Алей ходили на крестный ход. Был сильный, тёплый ливень; мы промокли до нитки, но не заболели – удивительно. Мы шли, взявшись за руки, а обратно – я обнял её за плечо, её так больше нравилось, чем за талию, и выходило  это более по-дружески, по тёплому, по нашей нежной любви.

                * * *
Как она меня выносила? Мои истерики, капризы.  Избалованный я все-таки дядька. Недаром от меня ушла моя первая жинка.
Я бы женился на Але. И пусть колоссальная разница. Правда… какого же было бы ей, спустя несколько сгустков по 365 дней, праздновать свое двадцатипятилетние, а через два месяца – мой полтинник.
Она все смягчала своей улыбкой или усталостью.  Мы мало говорили, но были на одной волне, так нежно любили. Достаточно было быть рядом, держать друг друга за руки, ил я обнимал её за плечо.

                * * *
Заканчивался декабрь. Я готовил ей новогодний подарок – картину нашей с ней первой встречи. Жаль, цвета я тогда так и не подобрал, которые так хотел.
До Нового Года еще двенадцать дней. За окном тихо сыпал снег. Падал крупный. И снова сыпал мелкий. Было приятно пасмурно. После полудня мне стало так тревожно и тоскливо, необычайный страх охватил меня всего, дошло до стука зубами…колотило. Я не мог работать. С грустью и какой-то жадностью посмотрел на Алину фотографию. Оделся и вышел её встречать. Внезапно поднялась вьюга. Она заметала всё на своем пути. Обворачивал людей в серебристые коконы.
Сердце заныло – вдруг Аля уже вышла. Я знал, какой дорогой она ко мне приходи, к тому же Аля собиралась сегодня у себя убираться. Я добрел до её дома, поднялся на этаж и долго-долго звонил в дверь, стучал, плакал, но ответа я так и е получил.
Я не мог поверить, что она решила от меня избавиться, меня забыть, не предполагал, что всё так и закончится.
Я приходил к этой двери вплоть до самого нового года. А потом решил, что оставлю это дело. Но, что меня сейчас мучает, я ни разу за эти двенадцать дней не проронил мысли о том, что что-то случилось… Какой-то страх, скорее неземной ужас охватывал меня всего, особенно по ночам. Я рыдал, ходил в церковь к нашей любимой иконе, падал на колени и бился в истериках. Эгоист.

                * * *
Третьего января я убрал в кладовку картину нашей встречи, сделал зарисовку зимнего утра, которая получилась необыкновенно утонченной, будто Аля рисовала её моей рукой.
Налил чай и отошел к окну. Я очень тосковал по этому милому, чистому, нежному, такому родному и теплому созданию. Не гадал больше – почему, за что, как; старался отпустить ее и молился.
Вдруг послышался робкий стук в дверь.  «Аля!» - вскрикнул я.  (Она никогда не звонила, только давала сигнал по двери своей рукой). Кинулся открывать.
На пороге стояла неизвестная мне девушка, тоненькая брюнетка с взволнованным выразительным взглядом.  Назвав моё имя и фамилию, она сказала, что у нее для меня что-то есть. Я впустил гостью, позже узнав, что зовут ей Аней и предложил чаю. Но она отказалась. Я сел напротив и увидел огромные слезы в её синих глазах.  Протянув платок, настойчиво попросил рассказывать и пододвинул ей свою чашку.
Девушка оказалась подругой Али. Она поведала, что моя девочка в последнее время сильно страдала от головных болей. Но она здорово умела это скрывать. В те дни поздней осени, когда  ее долго не было, Аля в больнице прошла курс лечения, но все оказалось безрезультатным. Её отправили домой. Умирать.  Сказали, что о ближайшей кончине ее предупредят предварительные боли. Эти вестники и пришли в тот приятно пасмурный день с переменным снегом и сильной метелью.
Аля ноябрь и больше половины декабря пробыла со мной. Я поражался её теплу, как будто она все, что есть в ней, хотела отдать мне.
Аня всхлипнула и протянула мне конверт, наспех простившись, хотела убежать, но я остановил её и подарил в утешенье картину, которую готовил для Али, и небольшую иконку с Валаама.
Больше я её не видел.



                * * *
                Письмо Али.
Здравствуй, милый мой Витенька. Прости, что так размыто пишу – плачу.  Я ведь больше тебя никогда не увижу, не обниму, не улыбнусь. Надеюсь, Аня рассказала тебе о моей болезни, и вот сегодня ко мне пришел ангел смерти.  Я не хочу тревожить ни тебя, ни себя, мне осталось несколько дней. Прости, что заставила тебя мучиться.
Вить, я тебя очень люблю.
Если бы ни эта болезнь, вышла бы ха тебя замуж, и плевать на возрастную разницу, нам было так спокойно и тепло вместе.
Спасибо, что научил меня любить, что показал любовь и что оставил меня невинной.
Приход, ко мне на могилку, Вить. Буду очень ждать. Люблю тебя, моё счастье.
                Твоя Алла Цветаева. 


Слезы хлынули у меня из глаз. В конверте я нашел иконку, засохший цветочек, который дарил Але в середине октября, и записку, вероятно написанную Аней, о местонахождении могилы моей чуда.


                * * *
И вот уже двадцать лет я почти каждый день прихожу к Але. Рассказываю ей все до мельчайших подробностей и приношу зарисовки. Ухожу с какой-то легкостью и Алиным теплом. И с особой уверенностью, что моя девочка любит меня и сейчас. С новой силой.