О том, как Михайло Селезнёв стал большевиком

     О том, как Михайло Селезнёв стал большевиком.

                рассказ    


     Осени в деревне хороши - разыграются краски, огнём горит вся округа, воздух свеж до одури, звонко отдаются в нём звуки; за холмами дали открываются волшебные, конца им нету, и небо лазоревое на тысячу вёрст кругом разбросано... Выйдешь рано утром в туман, и кажется, что нет ничего кругом -  ни домов, ни заборов, нет ни неба самого, ни дна земли под ним, лишь куст один под ногами горит да синий пучок засохшей травы качается с ним рядышком. Но вот выглянет, наконец, солнце, пригреет, поиграет чуть-чуть, напоёт - и куда только подевается то великое, разлитое от края и до края серо-синее море, и - о чудо! - видишь: вот же, вот они: и заборы, и уютные резные скамейки под ними, и утопающие в жёлто-зелёных волнах крыши домов, совсем в двух шагах раскидали руки и шеи свои, вовсе, оказалось, никуда и не девались они, кричат: смотри на нас, люби нас!.. А что дороги грязны и непролазны - что ж, на то и деревня...
    Деду Михайле Селезнёву до одури, до сладкой боли в печёнках захотелось выпить водки. Весь сгорая от нетерпения, он обошёл углы хаты, отворил в ней все шкафы, выставил ящики, какие знал - но заветная бутылочка не находилась.
    - Тьфу ты, напасть!- в сердцах возмутился Михайло, скаля в стену с портретами железные зубы,- как сквозь землю! 
    Он покружился посреди комнаты под засиженной мухами лампочкой, громыхая тяжёлыми сапогами по грубому дощатому полу, почёсывая белую лысину под кепкой и соображая, куда бы ещё сунуться. На стене вовсю кричал репродуктор. "Демократия и гласность утверждаются повсеместно!.."- радостно вещал голос, втиснутый в радиоточку. "Какая к чертям демократия? Какая гласность? Лоботрясы! Бездельники!"- сразу озверел Михайло, раздосадованный собственной беспомощностью.
    - Фёкла! Старая!- рявкнул он, что есть силы, и на стене зазвенел эмалированный таз. Дед, стоя возле окна, прислушался: мерно стучали ходики, во дворе в жёлтых столбах солнца разговаривали куры.
    - Опять языком где-то треплет, дел никаких ей нет!- отругал он жену.
    Михайло от своего неудовлетворённого желания разозлился не на шутку. С перекошенным яростью лицом он двинулся к выходу, от неуёмной, бушующей в нём злобы шуруя коленями и локтями, с силой задевая попадавшиеся ему навстречу предметы. Проносясь через крохотную, залитую солнцем кухню, он смахнул рукавом со стола стеклянную масленицу тонкой работы, та закрутилась, точно юла, на скользкой, истёртой до ниток скатерти, грозя вот-вот опрокинуться, дед глядел сверху на неё секунду, надуваясь и багровея, скрежеща зубами, и вдруг, сочно хэкнув, со всего маху саданул в неё кулаком – та взлетела, извиваясь и сверкая, и, ударившись в пол, со звоном разбилась вдребезги, и - гибель несчастной вещи принесла ему невыразимое удовлетворение.
    Именно в это мгновение дверь в кухню широко отворилась и на пороге появилась в чёрном платке на круглом, выпуклом лбу бабка, жена Михайлы, Фёкла, широкобёдрая и грудастая. Осколки от масленицы веером рассыпались у её ног, сияя и грохоча, как серебряный дождь.
    - Ты что, ирод, наделал?- дрогнула голосом Фёкла, охнула.- Никак разбил чтой-то?- Она глядела то на озадаченного деда, то на скачущие по полу осколки стекла.- У-у-а-а,- заголосила она, скорбно изломав беззубый морщинистый рот,- узнаю потерю-ю... пропал подарочек, нашей дочки подароче-е-к!...- Ноги её подкосились, и она, закатив под лоб глаза, медленно опустилась на пол, глухо стукнул её зад о доски.
    Дед струхнул не на шутку. Лицо его сморщилось жалобно.
    - Брось, Фёкла, брось,- поспешно молвил он, вытягивая к ней руки, экая ценность, ну разбил... Купим ещё!
    И то ли лопнула вдруг какая-то важная струна в груди его, то ли переполнилось окончательно его жизненное терпение,- но только судорога прошла по лицу Михайлы, всё внутри у него закипело, зажглось, и он, зверски выпятив челюсть и шепча страшные ругательства, переступив через громко рыдающую Фёклу, выскочил в тёмные сени, что есть силы за собой хлопнув дверью. Наступая в темноте на гремящие чугунки и вёдра, задыхаясь, он выкатился на крыльцо. Холодный и ясный, зеленоватый густой пласт воздуха лежал точно озёрная вода и светился. Хлебнув свежего и чистого, Михайло тотчас остыл. Ему безумно жаль стало старуху, ему захотелось вернуться, сказать ей ласковые слова, обнять. Он вспомнил, как они, молодые и красивые, глазастые, под венец в сельсовет шли, и он ей мягкий бархат щёк и губ жарко целовал, в груди у него сладко заныло, закрутило. Но тотчас он отогнал от себя видение, плюнул в землю, и сердце его ещё гуще налилось свинцом. Широко ступая и взмахивая руками, давя с хрустом навозные кучи, он зашагал в магазин.
   На Михайлиной скамейке за густым плетнём шумела молодая белобрысая компания, всю землю оплевали  семечками.
   - Дармоеды!- проходя, злобно бросил им Михайло.- В колхозе рук не хватает, а они прохлаждаются! Да я в вашем возрасте...
   - У нас, дед, теперь демократия,- смачно плюя, отвечали ему из толпы.- Что хош делай, ясно?
    Резко свернув, дед выломал из забора дрын и с перекошенным лютой злобой лицом двинулся к пацанам.
    - Ты чё, дед, ты чё?- заволновалась компания,- с ума сдрыснул, что ли? Уймись!
    - А вот "чё"!- дед, подходя, широко замахнулся, сверкая глазами и стальными во рту зубами. Ребяты бросились врассыпную, кто хохоча, а кто ойкая, матерились по-чёрному.
    - Я вам дам демократию, ишь распустились!- он метнул дрын вслед удаляющимся плечам и спинам.
    - Старый идиот!- стоя на безопасном расстоянии, кривляясь, кричали ему ребяты.
    В глазах у Михайлы встали оранжевые круги, завертелись, загудели. Он, сжав кулаки, бросился следом. Поясницу нестерпимо прострелило, разрезало, точно ножом, его тело пополам. Застонав, он повернулся и медленно, склонив печально голову, побрёл по улице в другую сторону. Мысли в его голове скакали, путались. Комья грязи, прилипнув к подошвам, тяжко тянули.
    Возле дверей магазина толпились мужики и бабы, гогоча и заглядывая через головы внутрь. Давали дефицит. Михайло, не обращая ни на кого внимания, пыхтя и чертыхаясь, врезался в плотные ряды и, работая локтями, задвигался к прилавку. Толпа на мгновение примолкла, подалась.
    - Ты шо?- зашипели затем на него отовсюду.- Ты шо, агол, творишь? Куды прёшь, гад такой, не видишь - очередь?
    Михайло ничего не видел, не слышал. Сцепив зубы, бешено работал плечами и руками, коленями. Спины и груди перед ним сжимались всё плотнее, твёрже, непреступней становилась людская стена.
    - Галка, Гал-лка!- выбившись, наконец, из сил, в отчаянии закричал он поверх голов, вытягивая шею, чувствуя, как какая-то могучая лапа, ухватив, неудержимо повлекла его назад.- Бутылочку мне вынь, а? Столичной!..- Михайло поднял повыше руку с зажатыми в ней рублями.
    - Не вымай! Не давать ему ничего! Всем надо, ишь! Вон люди тоже стоят,- кричали злобно отовсюду.- Нехай очередь занимает!
    Молодая Галка с лицом, действительно похожим на птичье, галочье, в тёплой безрукавке на белом халате, от смущения боялась глаза поднять.
    - Нету для меня никакой вашей очереди, ясно вам?- огрызался Михайло, вертя головой с набитой на глаза кепкой, хрипел от нечеловеческого напряжения.- Где это видано, чтоб раньше очереди были? Раньше, при товарище Сталине не было, а сейчас, вишь, попридумывали! Демократия ваша во всём виновата!- Волны возмущения и обиды поднимались у него в груди, он подумал о том, что Фёкла, бабка его, на чём свет стоит костит его сейчас дома. Толпа нажимала, и Михайлу медленно потащило назад.
   - Вы... А вы...- снова оказавшись на улице под синим небом и розовыми облачками, начал задыхаться дед, слепнуть, чувствовал, как сердце с той стороны груди подпрыгивает, влазит ему прямо в горло.
   - Сам такой,- с ранящим глубоко весёлым рокотом отвечали ему наиболее сноровистые.
   - Дерь-мо-кра-ты!- гавкнул он новомодное оскорбление.
   - Алкаш,- вылетел из людей жестокий приговор ему, и тут же воцарилась полная тишина. Все смотрели на Михайлу. Синющная бледность залила ему лицо.
   - Ах так?- едва слышно вздохнул дед и презрительно сощурился.- Ладно, пожалеете.
   Гордо подняв подбородок, расправив плечи, он двинулся по улице.
   Он шёл строевым шагом, шлёпая по грязи подошвами, лицо его светилось ярким, неизъяснимо глубоким огнём. С ужасом от него шарахались петухи и куры.
   Вдруг загремело крыльцо. Фёкла метнулась стрелой от окна к столу, села и сделала плаксивое, трагическое лицо. Михайло грубо отворил дверь и с грозным видом встал перед ней, прямой, как столб. Волосы его над ушами были всклокочены, грудь высоко вздымалась и глаза горели. Увидав его такого, старуха перекрестилась.
   - Водка где?- спокойно и даже ледяно, страшно  спросил Михайло.- А?
   - Господи,- тихо промолвила старая и, пугливо косясь на деда, полезла под печь. Глухо оттуда блямкнуло стекло.
   Тем временем Михайло, гремя повсюду в комнате вещами, открыл сундук, вынул моток алого ситца, отмерил лоскут и отрубил его большими заржавленными ножницами. Затем он взял ухват, сбил с него железные рога и на палку налил, накрутил алый огонь материи.
   Щелчком откупорив бутылку, которую Фёкла, тут же в страхе отбежав в в сторону, выставила на стол, налил до краёв голубоватый гранёный стакан и выпил его до дна, утёр рукавом влажные губы. Бережно обнимая флаг, он направился к выходу.
   - Сдурел ты, старый, спятил - точно! Посодють!- испугалась старуха не на шутку и закрыла рукой рот.
   - А нехай содють!- весело отвечал Михайло.- Дух во мне проснулся, ясно? Хватя терпеть.
   Старуха бросилась в ноги к нему, крепко обхватила колени.
   - Родименький, куда ж ты, а?- жалобно залопотала она, уткнувшись носом в его грязные сапоги.- Не пущу!
    Рукой, наполнившейся адской силой, Михайло поднял Фёклу с пола и толкнул на лавку.
   - Оставь, дура!- с интонациями обречённого отвечал он ей, глядя на неё свысока. Старуха глухо зарыдала.
   Он вышел на середину улицы, поднял над головой флаг и замаршировал, высоко поднимая колени. Ветер подхватил кумач, с грохотом затрепыхал его и полетел выше, окунулся в облака, и ещё выше - к синему, как чьи-то прекрасные очи, небу.
    Хороши в деревне осени...




1991