Ежка - часть четвертая, заключительная

Хорошо, что нас было только двое, будь третья, мы бы обязательно растрепали об увиденном. Но когда, добежав до рощицы, мы отдышались, нам стало стыдно, как, если бы мы тайком заглянули в кабинет хирурга, где больной, сняв бинты, показывал ему свою рану, причем,  в скрытом от посторонних  глаз, месте. Мы даже не договаривались о том, что не будем рассказывать, просто, когда Валя стала расспрашивать нас, Татьяна сказала, что ничего ни увидеть, ни услышать не удалось – окна высоко от земли, а я согласно кивала. К вечеру совершенно неожиданно пошел дождь, который только утвердил нас  в намерении молчать.
Более того, мы теперь старались защитить Женьку от  необоснованных обвинений других девчонок, хотя, ей по большому счету было плевать на наше заступничество.
В тот вечер она пришла поздно, ела она что-нибудь днем или нет, неизвестно.
    Только каждое утро, меняя футболки, но, одевая все те же, юбку и платок, она брала этюдник и уходила. Ее видели на территории церкви, но без этюдника.
А дней через пять над  рощицей за храмом поднялся дым. Мы бы его не заметили, только священник,  смешно путаясь в полах рясы, побежал в ту сторону с ведром воды. Парни, знающие о нашем восхищении им, искали повод,  развенчать таинственного соперника, а тут он сам подставился, чем они не преминули воспользоваться и подняли его на смех. Только, когда он вернулся  и, зачерпнув воды из бочки, побежал снова, мы поняли, что-то случилось и все, как по тревоге побежали в лес. Там, в сырой ложбинке лежали почти сожженные портреты батюшки, написанные маслом. Один, наименее обгоревший, был отброшен в сторону. Все воззрились на него. По мнению большинства, портрет был великолепен и никто не сомневался, чьих это рук дело, ясно Женькиных. Только ее нигде не было. Мальчишки хотели взять обгоревший холст, но батюшка сказал тихо, но повелительно:
 - Не троньте.
 Чувствуя себя неразумными детьми, веселящимися на пожаре, мы постояли еще немного и разошлись. Женька, которую мы с Таней хотели спасти от голода, а потому ставили ей в палатку железную миску с кашей или макаронами с тушенкой и чай, пришла поздно, нырнула под полог и не вышла до утра.
  Утром, она опять разделась догола, и мылась в холодной речке, а потом ушла. Ела она или нет, мы не видели, может, выбросила  - миска и кружка стояли снаружи рядом с палаткой. Мы уже хотели просить помощи преподавателей, но, прячась с Танькой в кустиках, туалет был только за церковью, вдруг услышали жалобное скуление брошенного щенка.  Продравшись сквозь частый кустарник, мы оказались на небольшой полянке, в центре которой стоял Женькин этюдник, а сама она, съежившись в  комок, и, закусив зубами  палец, плакала. Этот жалобный плач поразил нас, мы ни разу не видели ее слез, но еще больше поразили акварельные наброски батюшки. Если бы сложить их вместе, а их было около десятка, и прокрутить как мультфильм, то из ангела, со смирением принимающего свою участь, он превращался в демона, чей взгляд был полон земной страсти и бессилия одновременно. Мы заворожено переводили взгляды с одного рисунка на другой, а потом на Женю. И, хотя, стояли мы тихо, она почувствовала наше присутствие. Ожидая какой-нибудь дерзости с ее стороны, мы готовы были ретироваться, но она вдруг села и начала говорить:
- Я люблю его, люблю. В первый раз я поняла, что, значит, любить одного единственного человека. Только там, на небе, распорядились по-другому.
- Он, что, женат? – Таньке хотелось понять, как он может отказаться от такой красавицы.
- Если бы? – Женька зло посмотрела на небо, - он вдовец. Пять лет назад, еще до рукоположения в сан, он женился, ему было двадцать три года.
А три года назад, жена при родах умерла. И, знаете, что? Он не имеет больше права жениться. Представляете, красивый молодой парень, ему бы детей подобных себе нарожать, а он не имеет на это права.
- Что так уж, прямо и нельзя? – Произнесла Танька с сочувствием.
- Иногда, но крайне редко, церковь дает разрешение: у батюшки может быть только одна жена, и только один брак.
- А, если он хорошо попросит, может быть разрешат, - не унималась Танька.
- Даже, если бы церковь пошла навстречу, то на мне он точно жениться не может: священники женятся только на девственницах, - она встала и начала собирать акварельные рисунки, явно намереваясь их порвать.
- Не надо, не рви, пожалуйста, - Татьяна умоляюще сложила руки, отдай мне, они такие замечательные.
- Бери, только здесь нет его души, здесь один разум.
- А он может уйти из священников? - Я задала вопрос, который напрашивался сам собой.
- Я просила его на коленях об этом, только он, ведь, верит в Бога по-настоящему, а у меня даже портрета его не останется.
- Так не выбрасывай эти, - Татьяна протянула было, собранные ею акварели.
- Здесь нет его души, - взгляд ее принял обычное отсутствующее выражение, но она договорила, - только портрет у меня будет. Она перестала нас видеть и мы, потоптавшись еще какое-то время, ушли.
  Женькина палатка стояла последней в ряду, а наша перед ней. Вечером, когда все угомонились, а ее все не было, я решила поискать ее на той поляне, вдруг ей стало плохо – ведь, она практически не ест. Я увидела их раньше, они выходили из воды. Даже, сейчас, а, может быть, особенно сейчас, когда я сама ближе к Богу, я не буду утверждать, что это был священник. Рясы на нем не было, на нем ничего вообще не было, а двенадцатый час ночи в июле  четко обрисовывал мужской и женский силуэты и только. Может быть, это был кто-то из деревенских. Но кто бы там, ни был, увиденное на берегу заворожило меня.
Если бы я была режиссером, то  сняла бы обязательно эту красивую сцену, когда мужчина и женщина поклоняются любви: девушка - статуэтка стояла, подняв руки к небу, а  мужчина, начиная с пальчиков ног, покрывал поцелуями ее тело. Я отвернулась, здесь, как и в церкви творилась тайна исповеди. Стараясь ступать тихо, я прошла по берегу, забралась в палатку и легла. Потом долго прислушивалась, но так и не услышала, когда приходила Женька.
Утром мы с Татьяной обнаружили сырой еще масляный портрет отца Прокла и записку. На портрете глаза батюшки сияли светом первозданной бесконечной любви, если бы мы не видели самого священника, то могли бы подумать, что это икона. Он буквально гипнотизировал нас, и мы не сразу прочитали записку, которая огорошила еще больше.
Женька велела передать портрет отцу Проклу, а еще она просила не искать ее. Мы передали записку преподавателям, а затем отнесли холст в церковь, дверь, как и в прошлый раз была открыта. Батюшки видно не было, Татьяна, неловко перекрестившись, поставила подрамник рядом с иконами.    Больше мы Женьку не видели. Кто-то говорил, что она ушла в монастырь, и пишет иконы. И, в самом деле, в одном из монастырей в этом крае был бум на писаные монастырские  иконы. Но я склонна верить преподавателям, которые в начале следующего семестра сказали, что Женька перевелась в Академию Художеств, потому, что в холле  университета долгое время висели ее архитектурные проекты, и нам, ее однокурсникам, они казались гениальнее творений Корбюзье. На встрече выпускников через двадцать лет мы увидели другие работы. Новые времена – новые кумиры. Только Женька на встречу не пришла.