Безотцовщина. Мадонны. Глава 10

На второй день Пасхи ранним утром связанные общими заботами женщины, в том числе и мама с тётей Таней, собрались на усадьбе у бабушки. Нужно было вспахать и подготовить участок к будущему посеву сельскохозяйственных культур. Дедушка притащил соху, верёвки и приспособил к ним толстую деревянную поперечину. Мама, тётя Нина, Женя и тётя Таня бодро запряглись в соху и по команде дедушки, державшего  рогатое чудо для вспашки, протянули первую полосу по влажной, тяжёлой земле. Команда была неслаженная – никому из них в качестве тягловой силы работать не приходилось и они, тяжело дыша и надрываясь, провели следующую борозду. У каждого сердце работало на пределе, казалось, вот-вот выпрыгнет – дыхания не хватало, а бороздок требовалось ещё ох как много! Первоначальное оживление при последующих прогонах сменилось усталостью и унынием. Не разговаривали – берегли силы. Бороздки уже получались ровнее и глубже первоначальных, но ход «команды» к концу участка замедлялся до полной остановки – осилить борозду в один заход не удавалось. Никто не жаловался, не ленился и не упрямился. Все понимали – без выращенных на огороде продуктов не обойтись. Мне хотелось помочь тянуть плужок, но меня отогнали как ненужную помеху. Я стоял в стороне и смотрел, смотрел непрерывно, впитывая в себя увиденное, чтобы пронести в памяти через всю свою жизнь страдания от непосильного, надрывного труда людей, на которых держался тыл. Мне было жалко маму и тех, кто рядом с ней тащил плуг и рвал жилы нечеловеческой, чрезмерной  нагрузкой, чтобы как-то обеспечить себя и своих близких необходимыми продуктами да ещё сдать часть выращенного для фронта.
Прошлая зима говорила о том, что ожидаемая будет ещё сложнее. Понимая это, каждый из запряженной четвёрки выкладывался полностью, потому что малейшее ослабление кого-то из команды сразу приводило к прерыванию вспашки, а последующее движение от нуля, от остановки напрягало вдвойне. Женщины выбивались из сил, но проходили борозду за бороздой, стараясь вспахать как можно больше, не оставляя на потом то, что можно сделать сегодня, немедленно. Тётя Таня, видимо, самая ослабевшая, работала на исходе последних сил. Прядь волос, выбившаяся из косынки, приклеилась к мокрой щеке. Пот стекал с её лица крупными каплями, выедая солёной влагой глаза. Дыхание было прерывистым, тяжёлым. И вот, рванув на себе кофту, она подставила встречному ветру открывшуюся часть тела и, неожиданно получив второе дыхание, упираясь ногами с вздувшимися венами в землю, как будто хотела сдвинуть земной шар, вцепившись в общую тяговую перекладину, придала ускорение движению. Её обнажённые груди, как белые голуби, затрепетали, раскачиваясь из стороны в сторону, вздрагивая на неровностях пашни, а розовые соски, как клювики, рыскали по сторонам, охлаждаясь от перегрева свежим ветерком. Вот она, наша женщина, во всей красе и обездоленности. Даже в таком, казалось бы, исковерканном работой состоянии – была по-своему прекрасна! А  пелось тогда о женщине в коротких горьких строчках не о красоте, а о реальной действительности: «… я – и лошадь, я – и бык, я – и баба, и мужик!».
У бригады пахарей сил больше не было, но вспашка, к счастью, завершилась. Женщины уселись на еле пробивающейся из земли травке и молчали. Тётя Таня, восстановив дыхание, застегнула кофточку, поправила на голове платок и вдруг тихим, чистым голосом запела:
«Что стоишь, качаясь, тонкая рябина,
Голову склонила до самого тына?
Как бы мне, рябине, к дубу перебраться?
Я б тогда не стала гнуться и качаться…».
Женщины подхватили мелодию и далее пели все вместе. Песня пелась настолько чувственно, что я, не понимая всей грустной истории дуба с рябиной, пропитался этой пронзительной тоской, ютившейся в сердцах бедных женщин, оставшихся без мужей с тяжким бременем забот и неизбежного непосильного труда. Песня закончилась. Наступила тишина. Женщины были в слезах, но начинавшийся рабочий день гнал их вперёд, к новым трудовым подвигам, которым слёзы были ненужной помехой.
Жизнь продолжалась…

                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ