Последний старец по страницам 109

На него оглушительно зашикали. Капитан, судя по всему, разомлел от жары и пыли. Позабыв о сохранении военной тайны, он чуть было не сослужил себе дурную службу. Хотя его широкую грудь украшал наградной знак зенитной артиллерии от 18 июля 1941 года, учреждённый за пять сбитых самолётов, а также памятная медаль «За воссоединение Судетской области с Третьим рейхом» от 18 октября 1938 года. Последняя награда получила название «медали Праздников цветов», поскольку никаких боевых действий при этом не происходило. Наверное, поэтому, ты такой болван, подумал Дитер. Он насмешливо вглядывался в юное лицо новоиспечённого капитана. Мой Бог, он когда-то тоже был таким.

      Итальянцы сидели отдельной группой. В своих пилотках и фуражках, увенчанных одноглавыми орлами со сложенными крыльями, они напоминали пустынных стервятников. Офицер-танкист в витых погонах заикнулся было о превосходных самоходках «Семовенте», что запросто пробивают своими 50-мм орудиями броню «англичашек». Но его речь не вызвала энтузиазма у германцев. «Что бы вы делали, камрад, если бы Роммель не высадился в Африке? – тактично спросил его пожилой майор-пехотинец. На его песочном френче помимо креста «За военные заслуги» 1-го класса был знак за ранение чернённого металла от 22 мая 1939 года. По нему можно было судить, что пехотинец воевал в составе германского легиона «Кондор» в ходе Гражданской войны в Испании. На этом «итальянский фонтан» иссяк. «…Пусть ваш дуче посылает сюда больше солдат и техники, - лениво бросил блондин-танкист. Он уже достаточно набрался.  – Ваши М 13/40 не в состоянии бороться даже с Мk II. Мы не можем вечно вас тянуть на буксире».

   - Ты не прав, компоналле! -  взорвался в благодушной ярости Дольци. Для вящей убедительности он оскалил под чёрными усиками два ряда белоснежных зубов. – Итальянские стрелки берсальеры дерутся как… гм… ум… бешеные львы! Мой взвод подбил в этих местах два «Стюарта».

   - Ещё бы! – хохотнул германец-танкист. Он вытащил фаянсовую фляжку в сеточке. Отхлебнул глоточек. Вытер полные губы батистовым платком. – Только идиот не смог бы поджечь это старьё! Эти американские «зажигалки Рисли». Так что, поздравляю, комораде. Предлагаю всем выпить за его успех…

   - По-моему, вам следует заткнуться, старина, - подал голос Дитер. Он сурово взглянул на «коллегу». – Лейтенант наш союзник. Следует проявлять почтение к собратьям по оружию. Верно?

   - А что, я уже молчу, - обер-лейтенант цур зее уже протрезвился. Он смотрел на панцер-гауптмана с «мороженным мясом» сквозь тугую тишину мутными, воловьими глазами.

               
*   *   *

Из воспоминаний генерал-полковника вермахта Фридриха Паулюса:

«…Когда я говорю, что было принято решение, то этим я не хочу сказать, что во мнениях ответственных командиров и штабных офицеров было полное единство. Раздавалось много тревожных голосов как по поводу допустимости всей операции, так и по поводу трудностей, связанных с выполнением поставленной цели. С другой стороны, хотя об этом говорилось мало, высказывалось мнение, что вполне следует ожидать быстрого краха советского сопротивления как следствия внутриполитических трудностей, организационных и материальных слабостей так называемого колосса на глиняных ногах…»

               
*   *   *

   Устроив разнос полевому коменданту, Паулюс наградил его тремя сутками домашнего ареста. Помимо всего прочего майор был одет не по уставу. Левую щеку его раздуло от флюса. (Майор  был застигнут в врасплох, в расстёгнутом мундире, со свежим марлевым тампоном в руке.) Под угрозой военно-полевого суда ему было приказано снять трупы с петель, отдать их родственникам или предать земле. Сжечь или разобрать постыдную виселицу. Поначалу майор не проронил ни слова. Однако после того, как Паулюс немного пришёл в себя, виновник предпринял слабую попытку оправдаться.

   - Герр генерал, - молвил он шамкающим, почти старушечьим голосом. – Позволю себе заметить, что ваш приказ, несомненно продиктован верой в нашу победу. Но он значительно ослабил контроль за порядком. В городе неспокойно. Всюду действуют русские бандиты. Многие мои солдаты пали их жертвой. В них стреляют прямо на улицах. Только гуманными, дружественными актами по отношению к населению порядок здесь поддерживать невозможно.

   - Меня не интересуют ваши доводы, майор, - с убийственной холодностью отрезал Паулюс. – Надеюсь, что с этого момента со всеми карательными мерами будет покончено. Расстреливая и вешая заложников мы только усиливаем враждебные настроения среди русско-украинского населения. Что же до безопасности моих солдат, то я отдал не так давно приказ: ходить в увольнительные по городу только группами и с оружием. Надеюсь, с этим понятно?

   Выслушав всё это, полевой комендант принялся отдавать по телефону необходимые распоряжения. Воспользовавшись этим, Вильгельм Адам успел шепнуть своему начальнику едва слышимое:

   - …Вам не кажется, что вам грозит печальная перспектива: превратиться в самого непопулярного генерала в вермахте? Если к тому времени…

   - …если к тому времени, Адам, восточная компания не завершится, - не поддержал лёгкий сарказм Паулюс, что убедило Адама больше не продолжать этот разговор.

  У штаб-квартиры их ждал командир 29-го корпуса генерал фон Оберстфельд. Утопив мясистый подбородок в бурый меховой воротник на малиновой подкладке, он злобно сверкал маленькими глазками из-под медвежьей шапки с форменной кокардой, которую ему пошили на заказ.

   - Почему казнены эти русские? – сухо спросил его Паулюс. – Я отменил приказ Рейхенау.

   - Генерал-полковник! Многих наших солдат ежедневно находят на улицах и в подвалах домов мёртвыми. Поэтому белгородский комендант распорядился повесить заложников.

   - Вы думаете, этим будет достигнут желаемый результат? По-моему, так достигается обратное. Виселицу убрать. Мёртвых предать земле. Коменданта, которого вы так лелеете, отдать в полевой суд. За неисполнение приказа командующего. Вам ясен мой приказ?

   Крашенные  неровным  камуфляжем  вездеходы «Кюбель» в сопровождении жандармов-мотоциклистов стремительно неслись по улицам заснеженного Белгорода. Город почти не пострадал от бомбёжек и обстрелов. Когда летом 41-го в него вступили германские войска 2-й панцерной группы, часть населения из числа украинских националистов и прогермански настроенных русских приветствовали их хлебом и солью, с цветами.  Так вспоминал Гейнц Гудериан, с которым Паулюса связывали давнишние приятельские отношения. Вечерело. Мутно-синий воздух над островерхими, старинными крышами наливался огнём. На улицах горели тясычесвечевые лампы под плоскими жестяными тарелками. Словно и не было войны. Лишь гул на востоке напоминал о ней. Русские танки под командованием Тимошенко всё ещё шли на прорыв. Это угрожало Белгороду быть захваченным, а всей 6-й армии остаться без топлива, снарядов, продуктов. В городе располагались базы снабжения.

   Кавалькада проследовала  через площадь возле полевой комендатуры. Сквозь синюю штору и заиндевевшее стекло автомобиля был виден «демонтаж» виселицы. Рядом с ней и качающимися на верёвках обледенелыми трупами стоял работающий на холостом ходу трофейный полугусеничный тягач «ЗИС-42». Возле него виднелась группа солдат.  Вместо винтовок и гранат они были вооружены шанцевым инструментом. Вид у них был скорее озадаченный, чем злобный. Это навело полковника Адама на определённые размышления. Пока он предпочёл оставить их при себе.

   …Генеральский эскорт в облаке морозной пыли и синеватых бензиновых облаках подъехал к хутору Красный Устюг. К одному из многочисленных сельских домов с соломенной крышей, белыми глиняными стенами и деревянными ставнями с резными наличниками. Паулюс с сопровождающими не успели ещё выйти из штабного вездехода, как жандармы из группы сопровождения в момент рассредоточились вокруг дома. Они держали наизготовку карабины и пистолет-пулемёты. Двое из них, пожалуй, самые здоровенные, встали по обе стороны от зелёной, запорошенной снегом калитки, ведущей во двор и в сад. Остальные солдаты, повинуясь горлотанным  командам офицеров охраны, развернули тяжелые мотоциклы BMW (R-75) полукругом. Приготовили турельные пулемёты, а также ручные гранаты на деревянных ручках. Однако всё было спокойно. Ничто не предвещало опасности.  Одинокие, закутанные в платки и шали фигуры похожих виднелись то тут, то там. Некоторые везли за собой санки с вёдрами и дровами. Все русские жались к заборам и обходили стороной страшное место. Оно было оцеплено со всех сторон рослыми солдатами в котлообразных шлемах, с шерстяными подшлемниками, натянутыми на красные, шелешувшиеся от мороза носы.

   Паулюс пригибаясь, чтобы не задеть высокой тульёй за косяк зелёной, резной калитки, первым вошёл во двор занесённого снегом дома. Там уже дежурило четверо дюжих жандармов с начищенными бляхами. Они оттеснили в глубину небольшого сада с заснеженными деревцами группу русских жителей. Это были старики и женщины, которые, по видимому, пришли к старцу за советом и помощью. Какой-то паренёк в ватнике и шапке со спущенными ушами орудовал громадной фанерной лопатой, разгребая снег. Шмыгнув носом и отерев под ним подобие сопли, он уставился на высокого худого германского офицера с золотистым одноглавым орлом на тулье фуражки. Паулюс избегал смотреть этим людям в глаза. Отстранив с пути стоявшего навытяжку офицера охраны, он взошёл на крыльцо по трескучим ступеням. Сбивая снег с сапог и отряхивая шубу, он всё более чувствовал себя жалким и ничтожным. Представив на минуту (прежде, чем войти)  образ жены, Елены Констанции и дочери Ольги, которая была замужем за стоящим подле графом в форме SS, генерал-полковник решительно толкнул дверь и шагнул через порог.

               
*   *   *

Из воспоминаний полковника вермахта Вильгельма Адама:

   «Таков был Паулюс. Месть и зверская расправа были не совместимы с его понятием воинской чести. Он отменил варварский приказ  Рейхенау. Но Паулюс дальше этого не шёл. Правда он был глубоко возмущён и потребовал убрать виселицу. Однако комендант белгородского гарнизона, вопреки приказу командующего армии казнивший заложников, остался безнаказанным. Я и сам тогда никак не реагировал на эту непоследовательность Паулюса. На четвёртый день мы вернулись в Полтаву».

               
*   *   *

…Здравствуйте, здравствуйте, родимые создания! – улыбнулся старец, только завидев входящего германского генерала в длинной шубе, из-под которой выглядывала тонкого, синевато-зелёного сукна шинель с медвежьим воротником. – Здравствуй, детка! Родимый мой! Да будет тебе этот дом святым, долгожданным пристанищем…

   Говоря эти добрые, непонятные для Паулюса слова, этот русский улыбался коричневыми, морщинистыми губами. Улыбкой лучились его синие, ослепительные и пронизывающие глаза. Он весь сиял, этот странный, загадочный человек. Каждая морщинка и клеточка кожи, задубевшая от здешнего холода, со шрамами и кровоподтеками недавних побоев. Это более всего поразило Паулюса. Преодолев в себе чувство брезгливости (русский, как видно, тронулся рассудком, не перенеся пыток!), он сел на предложенный хозяином грубый, некрашеный табурет. Его примеру последовали два других гостя; на некрашеную, стоявшую у окна скамью опустились полковник Адам и зондерфюрер SS граф фон Куценбух. Последний едва сдерживал на лице глупую, легкомысленную усмешку. Своим глубинным, внутренним зрением Паулюс всё же уловил некое напряжение в душе этого русского.

   - Ну-ка, матушка, принеси-ка гостям чайку на травах, - зазвенел своим лучистым голосом старец. Неслышно появившаяся откуда-то женщина со старческим, но ясным как день лицом, а также печально-улыбчивыми глазами, бывшая хозяйкой этого жилища, молча отошла к глинобитной печке. – Будем сейчас все вместе чай пить да правду говорить. Говорить да слушать. И Слово… слово неизречённое молвить. А кто из нас в себе его не услышит, тот себя и похоронит. Забудет с чем пришёл и что потерял…

   Говоря эти странные слова русский проник своими синими лучистыми очами в душу сидящего напротив генерала с худощавым, несколько вытянутым, горбоносым лицом, аккуратным чёрным пробором. Его взор задержался на чёрных молодых глазах, обведённых тенями усталости. Там угадывались морщинки и застыла странная, казавшаяся далёкой печаль. Паулюс, слегка нахмурившись, отметил про себя, что старик, по видимому, ожидает от него первого слова. Он аккуратно положил на длинный дощатый стол, покрытый выцветшей, но богато вышитой скатертью синие лайковые перчатки. Затем повернулся к Куценбуху. Тот сидел как каменное изваяние, не спуская глаз с русского. Будто под столом у Иванова и впрямь была противотанковая граната, которую он мог употребить по назначению.