Этюд номер пять

Когда дед умер, умер внезапно и быстро, в преклонном уже возрасте, Матвею было около двадцати пяти. В завещании он написал просто и ясно: «Всё, что у меня есть, оставляю внуку Матвею. Остальным – ничего».
Дед этот был не родной, Матвей точно и не знал как это называется, в общем родной брат его родной бабки. Детей у него не было, жены тоже, посему всё скудное наследство никто не оспаривал. Матвей никогда особо с ним не общался. Дед был нелюдим. Он помнил только его добрые глаза, всегда почему-то опущенные вниз. Он ещё в детстве у отца спрашивал - почему дед всё время под ноги смотрит? Отец махал на это руками, мол, чудак, что с него взять. Несмотря на то, что жил он совсем недалеко, встречались они редко. Одна только встреча глубоко врезалась в мальчишескую память Матвея. Он вспоминал, вспоминал, каждый раз судорожно теребя заусенцы на больших пальцах, как тогда, много лет назад, зимой, залез с друзьями на спор на участок к деду. Было уже хоть и поздно, света на дворе не было, мальчишки начали бросаться снегом, смеяться, бегать по сугробам, залазить на деревья (деревья-то, между прочим, были фруктовыми) – стали одним словом баловаться, хулиганить. И это всё, в общем-то, в непрошенных гостях у чужого человека… Дед вышел из избы, когда оглушительно хрустнула тяжёлая яблоневая ветка. Все бросились врассыпную, и только Матвей остался мёртво лежать в сугробе, от стыда боясь даже пошевелиться. Он вспоминал, как дрожал в снегу, слыша хруст приближающихся шагов. Вспоминал удивительный голос, насквозь пропитанный добротой и страданием, жалостью к покалеченному старому другу.
- Ах ты, старушка моя… Милая… Угораздило как… Эх, глупые мальцы… - И Матвей, приподнявшись, сквозь пелену махровых снежинок видел, как дед гладит старое дерево, как, подняв погибшую ветку, гладит и её, видел как, постояв немного склонивши на грудь голову, он ушёл в избу, забрав с собой крючковатый сук и даже не посмотрев в сторону мальчика. Не заметил – пронеслось в голове. Но подняться было не так-то просто. Нет, руки и ноги повиновались ему отлично. Другое – какая-то неимоверная злость на самого себя, обида, раскаяние не давало движению хода. «Он специально не заметил меня, не отругал, чтобы я тут со стыда замёрз» - снова пронеслось в голове. «Пусть так и случится. Не пошевелюсь, как эта яблоня». Матвей вспоминал, каким неожиданным, необычным, загадочным и странным показался ему голос деда. Его резкий окрик – «Матвей!» - заставил его тут же вскочить и устремиться на зов. Дед его отряхивал от снега резкими хлопками суровой рукавицы, потом пили крепкий чай с мёдом и сухарями, потом дед что-то рассказывал про старую жизнь, потом провожал домой, а у Матвея так и стояла перед глазами толстая, корявая, сломанная так глупо, ветка старой яблони.

И вот теперь он умер. И весь его небольшой дом, маленький сад, всё имущество стало теперь его, Матвея имуществом. Ведь так дед в завещании написал. Матвей хорошо помнил то мгновение, когда отец, хлопнув по плечу, назвал его везунчиком. Ему сразу почему-то стало стыдно - не за себя, за отца. Ну да Бог с ним. Помнил он и тот момент, когда впервые переступил порог дома, ставшего теперь его домом. Он специально никого с собой не позвал, не пустил. Осторожно, как бы крадучись, он прошёл от калитки по заросшей тропинке к дому и, обойдя два раза вокруг него, вошёл внутрь. Замка на двери не было. В сенях стоял тяжёлый незнакомый запах. В комнатах был беспорядок. Матвей сразу подумал - отец шарил. Скорее всего, так оно и было. И ему опять стало стыдно. Он подошёл к окну и, сдёрнув рукой паутину, выглянул на улицу. Окно заслоняла густая рябиновая вязь. Тяжёлые красные гроздья вполовину согнули тонкое деревцо. И, если у него до этого и были какие-то сомнения, теперь их не стало. Он будет жить здесь. И только здесь. Матвей не мог объяснить внезапности этого решения, но он чувствовал, что оно было насколько случайным, настолько и бесповоротным.
Когда Матвей оглянулся, он не сразу догадался, что смотрит в зеркало. Ему показалось знакомым мрачное лицо с сильно изъеденным морщинами лбом, глубоко посаженными глазами и небритым подбородком, но он не узнал себя. Первая мысль была – фотография молодого деда. Зеркало висело в углу над старым комодом. Рядом действительно были приколоты булавками к выцветшим обоям фотографии неизвестных. Женщина лет сорока в цветастом платке и чёрной юбке держала в руках два бидона. Мужчина в военной форме. Слегка поодаль были приколоты два мальчишки в кепках, сидевшие, обнявшись за плечи. На той фотографии, которая висела выше всех, и на той, которая была у самого комода, была изображена одна и та же старушка. Она отчаянно щурилась и что-то говорила. Кадры были сделаны последовательно, и взмах её руки плавно переходил с верхнего фото на нижнее.
Тогда дед рассказывал – рассказывал много – о фотографиях в том числе. Матвей слушал в пол-уха и ничегошеньки не запомнил. Но он сразу почувствовал – вот здесь дед, а вот это его матушка, то есть самая что ни на есть родная его, Матвея, прабабка. Он это сразу определил, и в безошибочности этого суждения он ни секунды не сомневался, хоть и спросить ему было некого. Дед ему всегда казался нелюдимым, мрачным человеком, на первый взгляд неприятным. Теперь представился и сам себе, Матвею Матвей представился – живущий в этом доме, хмурый, отягощённый заботами, чурающийся людей – короче говоря, представилось ему, что дом этот способен изменить его. Сделать другим. Отчего? А ведь если напрячь память, дед в действительности наоборот – искал встреч, общения с ним, Матвеем, да и с другими вероятно… Сколько раз он звал его в гости! Сколько раз, встретив на улице, манил пальцем, а потом, обняв за плечи, вёл к себе, а Матвей вырывался и негодующе убегал! На улице поднялся ветер, потемнело, деревья удивлённо зашептали во дворе, а гроздья рябины несколько раз стукнули в стекло. Матвей недовольно захлопнул окна. Надвигалась гроза, и в доме стало темно как ночью. Затеплилась одинокая лампочка. Хорошо на дворе лето, а то ведь надо ещё печную науку освоить…
Застучали первые капли. Вот уже окна застит потоками влага. Матвей устроился на старом стуле возле комода. Первый ящик, второй, третий. Сколько всякого старья! Журналы, газеты, блокноты, тетради, книги… Значки, фотографии, тряпки, медали, телефонная книжка… Зачем деду телефонная книжка, если дома нет телефона? Мешочек с какой-то травой, шашки, треснувшая лупа, линейка… А вот в нижнем ящике книги, в другой комнате их целый шкаф. Опять фотографии – посмотрю их внимательно после (Матвей уже и так немного утомился сидеть в полутьме, а тут ещё вполовину потухшие старые снимки). Вот так сидел он тут целыми днями… Один… И осенью, а ведь осенью, поздней осенью – каждый день и вечер дожди бывают, и не выйдешь. И зимой. А мы смотрели на него сквозь стены – и думали – «бирюк». А вот попробуй так поживи, посиди в такую погоду – и не тем ещё станешь… Так думалось Матвею под истеричные завывания в трубе, под неистово хлещущие по дому струи, под готовые каждую секунду подхватить ветхий домишко и унести его в далёкие страны порывы ветра.
Когда дождь стих и начали сгущать уже не искусственные, а самые настоящие сумерки, Матвей стал собираться домой. В тот, другой свой дом, который скоро перестанет быть таковым. Прихватив с собой пачку фотографий, медали, какие-то записи деда, он в нерешительности встал на пороге открытой двери. Прямо перед ним, на самой середине пути между домом и калиткой, стояла та самая яблоня. Странно, что он не обратил на неё внимания раньше… Она всем видом своим сейчас говорила, что узнала его. Узнала его… Прошло столько времени, она постарела, он повзрослел, но они были всё те же, они узнали друг друга.
Пока ещё не совсем стемнело, он подвязал ей ветку, ту, которая была особенно отягощена крупными крепкими яблоками.