Мутное озеро. Т. Корагессан Бойл

Оно примерно в миле отсюда, на темной стороне шоссе 88. – Брюс Спрингстин

Было время, когда вежливость и обаяние вышли из моды, когда считалось хорошо быть плохим, когда упадничество культивировалось как стиль. Тогда все мы были опасными типами. Мы одевались в рваные кожаные куртки, слонялись, сгорбившись, с зубочисткой во рту, нюхали клей, эфир и кое-что другое, что некоторые выдавали за кокаин. Когда мы выруливали на улицу в скрипучих родительских универсалах, резиновый след от шин оставался позади не менее чем на полквартала. Мы пили джин и виноградный сок, крепленое вино и газировку. Нам было по девятнадцать. Мы были плохими. Мы читали Андре Жида и изображали из себя невесть что, делая вид, что нам на все наплевать. Вечерами мы ездили на Мутное озеро.

Путь к Мутному озеру пролегал через центр города, затем по узкой дороге мимо новостроек и торговых кварталов, где уличные фонари отступали в струящемся свете фар, мимо деревьев, которые толпились вдоль асфальта черной непроницаемой стеной. Когда-то индейцы называли это озеро Вакан – “священное” – таким оно было чистым и прозрачным. Теперь оно было зловонным и мутным, болотистые берега блестели стеклом от разбитых бутылок, там валялись пивные жестянки и обугленный мусор из кострищ. Единственный островок в ста метрах от берега был настолько опустошен и лишен растительности, что можно было подумать, будто его разбомбили самолеты ВВС. Мы ездили на озеро, потому что туда ездили все, потому что нам хотелось вместе с легким ветерком вдыхать дурманящий аромат возможностей, глазеть, как девушки раздеваются и погружаются в гнилую муть, пить пиво, курить траву, выть на Луну, с наслаждением и до хрипоты орать рок-н-ролл, такой неуместный на фоне первобытного кваканья жаб и трескотни сверчков. Это была природа.

Меня занесло туда как-то поздно ночью, в компании двух опасных типов. Дигби носил в правом ухе золотую звезду и позволял отцу платить за свое обучение в Корнельском университете. Джефф планировал бросить универ и стать художником / музыкантом / владельцем толчка для наркоманов. Оба были большими знатоками хороших манер и ловкими приколистами, а, кроме того, легко могли удержать безбожно трясущийся Форд на изрытой выбоинами и колеями асфальто-щебневой дороге на скорости в восемьдесят пять миль в час, при этом скручивая косяк с марихуаной размером не больше с палочку для леденца. На танцполе они непринужденно сидели, опершись на бахающие колонки, кадрили лучших девчонок или танцевали так, будто у них были суставы на шарнирах. Они были хитрыми и проворными, а свои темные зеркальные очки не снимали ни за завтраком, ни за ужином, ни в душе, ни в туалете, ни даже в постели. В двух словах, это были плохие ребята.

Машину вел я. Дигби отбивал ритм по приборной панели и горланил песню под группу Тутс энд Мейталс, а Джефф высунулся в боковое окно и поливал блевотиной правое крыло Шевроле Бель Эр, которое я взял у матери. Было начало июня, мягкий воздух обволакивал лицо, шла третья ночь летних каникул. Первые две ночи мы гуляли до рассвета, ища чего-то, чего так и не нашли. В эту третью ночь мы намотали шестьдесят семь кругов по одному и тому же участку дороги, заглянули во все бары и клубы, которые смогли припомнить в радиусе двадцати миль, дважды останавливались купить гамбургеров по сорок центов и жареных крылышек, обсудили, стоит ли идти на вечеринку к девушке, которую знала сестра Джеффа, и разбросали вокруг дюжины две сырых яиц, целя по почтовым ящикам и "голосующим" на дороге людям. Было два часа ночи, и бары закрывались. Делать было нечего – оставалось только взять бутылку лимонного джина и поехать на Мутное озеро.

Когда мы свернули на грязную, поросшую бурьяном и изрезанную рытвинами стоянку, одно-единственное авто приветственно мигнуло нам фонарями. Это было Шеви '57, новенькое, синее, с металлическим отблеском. На другом конце стоянки виднелся накренившийся на подножку мотоцикл, похожий на хромированный панцирь какого-то долговязого насекомого. Вот и все наше развлечение: безмозглый обкуренный байкер и автомобильный фанат, сношающий свою подружку. Что бы мы ни искали, едва ли нам удастся найти это у Мутного озера. По крайней мере, не сегодня ночью.

Вдруг Дигби неожиданно начал выдирать у меня руль. - Эй, смотрите, это же тачка Тони Ловетта! – закричал он, а я надавил на педаль тормоза, и наш Бель Эр остановился впритык к блестящему бамперу припаркованного Шеви. Дигби, хохоча, навалился на клаксон и велел мне включить дальний свет фар. Я мигнул дальним светом. Было безумно весело. Вот так шутка. Тони придется раньше времени прервать свои развлечения и приготовиться к встрече с суровыми патрульными, вооруженными карманными фонариками. Мы погудели клаксоном, помигали фарами, а потом выскочили, чтобы, как остряки, прижаться лицом к окнам машины Тони. Мы думали, если повезет, то успеем хоть одним глазком взглянуть на сиськи его цыпы, а после этого можно похлопать раскрасневшегося Тони по спине, слегка побуянить и двинуться дальше в поисках новых подвигов и приключений.

Я выронил ключи, и эта первая ошибка, собственно, и повлекла за собой всю лавину дальнейших перипетий. Охваченный возбуждением, я выскочил из машины, держа в одной руке бутылку с джином и мундштук-зажим для сигарет с марихуаной в другой, и уронил ключи в траву - в вонючую непроглядную таинственную ночную траву у Мутного озера. По степени ущерба и необратимости последствий, эту тактическую ошибку можно сравнить разве что с решением генерала Уэстморленда закрепиться в Кхесани. Какое-то предчувствие заставило меня остановиться, и я задержался у открытой дверцы, рассеянно вглядываясь во тьму, которая клубилась у моих ног.

То, что мы решили, что это – машина Тони Ловетта было нашей второй ошибкой, неразрывно связанной с первой. Еще до того, как из дверей водителя выскочил очень плохой тип в засаленных джинсах и в ботинках на толстой подошве, я начал осознавать, что это авто по цвету намного светлее, чем машина Тони, и, к тому же, у Тони в салоне не было задних динамиков. По выражению лиц Дигби и Джеффа было очевидно, что они, каждый самостоятельно, приходят к такому же неотвратимому и тревожному выводу, что и я.

В любом случае, никакого обмена мнениями с этим плохим мутным типом не произошло – он, несомненно, был человеком действия. Первым же мощным ударом ботинка с металлическим носком, который подлетел не ниже, чем нога танцовщицы кордебалета, он попал мне под подбородок и выбил мой любимый зуб, после чего я неловко растянулся в грязи. Как дурак, я приподнялся на одно колено и стал прочесывать жесткую скошенную траву в поисках ключей, постепенно, с черепашьей скоростью начиная соображать, что дела идут плохо, что я попал в беду и потерянный ключ зажигания является моим Граалем и спасением. Три или четыре следующих удара приняли на себя моя правая ягодица и твердая косточка внизу копчика.

Между тем, Дигби перемахнул через стоящие вплотную бамперы и нанес мутному типу свирепый удар в стиле кунг-фу в ключицу. Дигби как раз окончил курс боевых искусств, чтобы получить зачет по физкультуре, и две предыдущих ночи пичкал нас сомнительными историями о последователях Брюса Ли и первозданной силе, которую они вкладывают в молниеносные удары согнутыми запястьями, лодыжками и локтями. Мутного типа его удар не впечатлил. Он просто сделал шаг назад и, с лицом, невозмутимым, словно маска Тольтеков, единственным ударом наотмашь со свистом уложил Дигби. Теперь настал черед Джеффа, а я начал выкарабкиваться из грязи – шок, ярость и бессилие драли мне горло так, словно я проглотил жестянку.

Джефф набросился на типа сзади и укусил его за ухо. Дигби, лежа на земле, сыпал проклятиями. Я пошел за монтировкой, лежащей у меня под сиденьем водителя. Я держал ее там, потому что для таких случаев, как этот, плохие ребята всегда имеют под сиденьем монтировку. Ничего, что с шестого класса я ни разу не участвовал в драках – с того самого времени, как один малый с сонным взглядом и двумя соплями под носом попал мне бейсбольной битой по колену. Ничего, что с тех пор я брал эту монтировку в руки лишь дважды для того, чтобы поменять колеса - она была на месте. Поэтому я пошел за ней.

Меня охватил ужас. В ушах пульсировала кровь, руки тряслись, сердце прыгало, как неисправный мотоцикл на грунтовой дороге. Мой соперник был без рубашки, и я видел, как рельефно напряглись мышцы на его груди, когда он наклонился, чтобы, как мокрое пальто, сбросить с себя Джеффа. – Падла, – снова и снова шипел он, и в тот момент мне показалось, что мы все вместе, включая Дигби, Джеффа и меня, как некий боевой клич, проскандировали – “падла, падла”. (Что было дальше? - спрашивает убийцу следователь, глядя на него из-под широкополой шляпы. - Не знаю, - говорит убийца, - у меня будто случилось помутнение рассудка. Вот именно).

Дигби шлепнул плохого типа раскрытой ладонью по лицу, а я пошел на него как камикадзе, обезумевший, охваченный яростью, горящий унижением – на всю череду событий, от первого удара по подбородку до этого убийственного ключевого момента, ушло не более чем шестьдесят секунд учащенного дыхания и биения нерва – я пошел на него и шваркнул его монтировкой наискосок от уха. Эффект был немедленный, поразительный. Он был каскадером и это был Голливуд; он был большим гримасничающим зубастым надувным шаром, а я был человеком с острой булавкой. Он рухнул. Обмочился. Расплылся в своих ботинках.

Целая секунда проплыла мимо, большая как цеппелин. Мы стояли над ним кружком, стискивая зубы, вытягивая шеи; наши конечности – и руки, и ноги – подергивались от выделений подкожных желез. Никто не произнес ни слова. Мы просто таращились на парня, автомобильного фаната, любовника, униженного нами плохого мутного типа. Дигби взглянул на меня, потом – на Джеффа. Я все еще держал в руках монтировку – клочок волос пристал к наконечнику как пух от одуванчика. В замешательстве, я швырнул ее в грязь, уже представляя себе заголовки газет, изрытые оспой лица полицейских следователей, сверкание наручников, лязг решетки, большие черные тени, возникающие из глубин тюремной камеры… когда внезапно меня пронзил дикий надорванный вопль, словно врубили весь ток во всех электрических стульях страны.

Это была цыпа. Она была невысокая, босая, в трусах и мужской рубашке. “Животные!” – закричала она и бросилась на нас со сжатыми кулаками и распатланными волосами на лице. На лодыжке ее была серебряная цепочка, а ногти на ногах вспыхивали в сиянии фар. Я думаю, что именно ее ногти произвели на нас такой эффект. Конечно, джин и травка, и даже жареные крылышки, возможно, тоже были к этому причастны, но именно вид этих пламенеющих ногтей на ногах вывел нас из себя, как жаба, возникшая из буханки в “Девичьем источнике”, как измазанный губной помадой ребенок – она была уже опорочена. Мы набросились на нее словно обезумевшие Бергмановские братья – не вижу зла, не слышу о зле и ничего не говорю о нем, – пыхтя, задыхаясь, разрывая на ней одежду, пытаясь дорваться до плоти. Теперь мы были плохими типами, напуганными, распаленными и в трех шагах за чертой – случиться могло все что угодно.

Но не случилось.

Прежде чем мы успели прижать ее к капоту машины, с глазами, подернутыми похотью, вожделением и чистейшим первобытным злом, у въезда на стоянку сверкнула пара автомобильных фар. А мы тут как тут – грязные, измазанные в крови, повинные, в полном отрыве от человечества и цивилизации, с первейшим из преступлений Ура за плечами, в процессе совершения второго, с обрывками нейлоновых трусиков и лифчика из спандекса в руках, с расстегнутыми ширинками, облизываем пересохшие губы – тут как тут, предстали в свете прожекторов. Попались.

Мы дали деру. Сначала к машине, а затем, поняв, что нам ее не завести, в лес. Я ни о чем не думал. Я только думал: бежать. Фары опалили меня как обвинительные персты. Я растворился.

Рам-бам-бам, через парковку, мимо мотоцикла и прямо в мутный подлесок у кромки озера, в лицо летит мошкара, трава хлещет по ногам, жабы, змеи и красноглазые черепахи плескаются в ночи: я был уже по щиколотку в трясине и тепловатой воде, и все продолжал бороться. Крики девушки за спиной становились все интенсивнее – безутешные, уличающие, крики сабинянок, христианских мучеников, Анны Франк, которую тащат с чердака. Я пробирался дальше, преследуемый этими криками, воображая полицейских с ищейками. Вода добралась мне уже до колен, когда до меня дошло, что я делаю: я собирался плыть. Переплыть Мутное озеро и спрятаться в небольшой лесной чаще на дальней стороне. Им никогда меня там не найти. Я дышал со всхлипами, ртом хватая воздух. Вода плескалась у пояса, когда я смотрел на посеребренную луной рябь на водной глади и ковры из водорослей, которые расползались по поверхности как струпья. Дигби и Джефф испарились. Я приостановился. Вслушался. Девушка теперь затихла, крики перешли во всхлипы, но с той стороны доносились мужские голоса, сердитые, взволнованные, а еще высокочастотное гудение двигателя второго автомобиля. Я стал забираться глубже, невидимый, затравленный, кроссовки увязали в тине. Как раз, когда я собирался погрузиться в воду – в тот самый момент, когда опустил плечо для первого продольного гребка – я на что-то наткнулся. Что-то немыслимое, непристойное, что-то мягкое, влажное, поросшее мхом. Пучок травы? Бревно? Когда я вытянул руку, чтобы к этому прикоснуться, оно выскользнуло из-под пальцев как резиновый утенок, выскользнуло так, словно это была плоть.

В одном из этих мерзких маленьких прозрений, к которым нас готовят кино и телевидение, а также походы в детском возрасте в похоронное бюро, чтобы предаться размышлениям над усохшими загримированными телами мертвых бабушек или дедушек, я понял, что это, что так непозволительно качнулось в темноте. Понял, и отступил назад в ужасе и отвращении, мой разум рванулся в шести разных направлениях (мне было девятнадцать, я был сущим ребенком, младенцем, а здесь, за каких-то пять минут свалил с ног одного плохого типа и наткнулся на разбухший труп другого). Я все думал о ключах, тех ключах – какой черт меня дернул выйти и потерять ключи? Я отшатнулся, но трясина держала мою ногу крепко – кроссовок залип, я потерял равновесие и внезапно уже падал вниз лицом в плавучую черную массу, в отчаянии выпростав руки, одновременно воображая смердящих жаб и ондатр, снующих в собственных слизистых выделениях. Б-р-р-р! Я выскочил из воды точно торпеда, а мертвец перевернулся и выставил наружу мшистую бороду и холодные как Луна глаза. Должно быть, я и в самом деле издал этот возглас, барахтаясь в водорослях, потому что голоса за моей спиной вдруг оживились.

– Что это?

– Это они, они: они пытались, п-пы-тались … изнасиловать меня!

Всхлипы.

Мужской голос, ровный акцент Среднего Запада: – Ах вы, сукины дети, да мы вас поубиваем!

Жабы, сверчки.

Затем другой голос – грубый, глухой, нижний Ист-Сайд: – Падлы!

Я узнал словесное изящество того плохого мутного типа в ботинках на толстой подошве. С выбитым зубом, без кроссовок, измазанный в грязи, тине и чём-то похуже, согнувшийся в три погибели в водорослях, стараясь не дышать, в ожидании того, когда мне основательно и бесповоротно надерут задницу, только что освободившийся из омерзительных, вонючих объятий трупа трехдневной давности, я внезапно ощутил прилив радости и оправдательного облегчения: сукин сын остался жив! Почти в тот же миг у меня мороз прошел по коже.
 
– А ну вылазьте оттуда, сопливые падлы! – заорал плохой мутный тип. Он изрыгал проклятия до тех пор, пока не стал задыхаться.   

Сверчки снова застрекотали, за ними заквакали жабы. Я затаил дыхание. Вдруг в камышах раздался звук, шелест, всплеск: плюм-плюм. Они швыряли камни. Жабы затихли. Я втянул голову в плечи. Щух-щух, плюм-плюм. Клин полевого шпата размером с бильярдный шар отскочил от моего колена. Я укусил себя за палец.

В этот момент они вернулись к машине. Я услышал, как хлопнула дверца, ругательство, а затем звук разбитых фар – почти что беззлобный звук, триумфальный, словно пробка, вылетающая из горлышка бутылки. После этого последовали глухие удары по корпусу автомобиля, металл по металлу, а затем ледяной треск ветрового стекла. Я осторожно подполз ближе, на локтях и коленях, прижавшись животом к илу, думая о партизанах и коммандос, а также “Нагих и мертвых”. Я раздвинул камыши и обвел взглядом парковку. 

Двигатель у второй машины – это был Транс-Ам – все еще работал, лучи ее высоких фар обливали сцену мертвенно-бледным, театральным светом. Монтировка взметнулась в воздух – мутный плохой тип прикладывался к крылу Бель Эра моей матушки, словно карающий демон – его тень то и дело вырастала над стволами деревьев. Бум. Бум. Бум-бум. Два других парня – блондины, в куртках братства – помогали ему, вооружившись ветками и булыжниками размером с череп. Один из них собирал бутылки, камни, тину, обертки от конфет, использованные презервативы, картонки от хлопушек и другой мусор и запихивал их в окно со стороны водителя. Я видел цыпу – белое пятно за ветровым стеклом Шеви ’57. – Бобби, – заныла она, перекрывая шум ударов, – ну хватит уже. Мутный тип на мгновение остановился, ударил со всей дури по левому фонарю, а затем отшвырнул монтировку на середину озера. Потом он завел ’57, и они скрылись из виду. 

Блондины кивнули друг другу. Один что-то сказал другому, чересчур тихо, чтобы я расслышал. Несомненно, они подумали, что помогая уничтожать машину моей матери, совершили довольно безрассудный поступок, а еще, что из лесу за ними наблюдают три плохих типа, которые имеют к ней непосредственное отношение. Вероятно, их также осенили другие возможные варианты – полиция, тюремные камеры, мировые соглашения, возмещение ущерба, адвокаты, взбешенные родители, братское порицание. О чем бы они ни думали, они вдруг побросали ветки, бутылки и камни, и одновременно понеслись к машине, как будто в танцевальной постановке. Пять секунд. Не больше. Двигатель взвизгнул, завизжали шины, облако пыли поднялось от изрытой колеями стоянки, а затем снова осело в темноте.

Не знаю, сколько я там пролежал. Меня вплотную окружило зловонное дыхание гниения, куртка весила как медведь, первобытная топь незаметно подползла, чтобы поглотить мои бедра и прикрыть яички. Челюсть болела, колено пульсировало, копчик горел огнем. Я подумывал о самоубийстве, размышлял, понадобится ли мне зубной протез, силился собрать остатки разума, чтобы придумать какое-то правдоподобное объяснение для родителей – на машину упало дерево, меня ослепил хлебовоз, случайно сбили и переехали, до машины добрались вандалы, когда мы просто играли в шахматы у Дигби. Затем я подумал о трупе. Наверное, он был единственным человеком на планете, которому сейчас было хуже, чем мне. Я подумал о нем, о тумане над озером, о зловеще жужжащей мошкаре, и почувствовал, как меня стал засасывать страх, как внутри меня распахнула свою пасть тьма. Кем он был, думал я, эта жертва времени и обстоятельств, жалко качающаяся в озере за моей спиной. Несомненно, так закончил свой путь владелец мотоцикла, плохой тип со стажем. Застрелен в разгаре мутной наркосделки? Утонул, по пьяни бултыхаясь в озере? Еще один газетный заголовок. Моя машина разбита, а он мертв.

Когда небо с востока из черного стало кобальтовым, а от деревьев стали отделяться тени, я вытолкнул себя из грязи и вышел на открытое пространство. К этому моменту птицы уже заглушали своим щебетаньем сверчков, а листья влажно блестели росой. В воздухе витал какой-то запах, сырой и сладкий одновременно, запах солнца, что распаляет бутоны и открывает цветения. Я поглядел на машину. Она лежала у шоссе как развалина, стальная скульптура в напоминание об исчезнувшей цивилизации. Все вокруг оставалось недвижно. Это была природа.

Я обходил машину, такой же изумленный и оборванный, как единственный уцелевший после авианалета, когда из деревьев сзади возникли Дигби и Джефф. Лицо Дигби было исчерчено мазками грязи, куртка Джеффа пропала, а рубашка была разодрана на плече. Сутулясь, с робким видом, они проковыляли по парковке и тихо приблизились ко мне, чтобы поглазеть на уничтоженный автомобиль. Никто не произнес ни слова. Спустя некоторое время, Джефф распахнул дверцу водителя и стал сгребать осколки стекла и мусор с сиденья. Я взглянул на Дигби. Он пожал плечами.

– Хорошо, что хоть шины не проткнули, – сказал он.   

Это была правда; шины остались невредимы. Ветровое стекло выбили, фары были разбиты, а весь корпус выглядел так, будто по нему колотили кувалдой по четвертаку за удар на окружной ярмарке, но шины были накачаны как положено. Машиной можно было управлять. В тиши мы втроем согнулись, чтобы выскрести грязь и осколки стекла из салона. Я промолчал о мотоциклисте. Когда мы закончили, я полез в карман за ключами, и тут меня озарила вспышка неприятного воспоминания, я обругал себя и принялся обыскивать заросли. Я заметил их почти сразу – они валялись в каких-то пяти футах от открытой дверцы, сверкая как бриллианты в первых тонких лучах солнечного света. Философствовать на эту тему было бессмысленно: я забрался на сиденье и завел двигатель.

В этот самый миг на стоянку, громыхая, заехал серебристый Мустанг с горящими надписями на корпусе. Мы втроем замерли, затем Дигби и Джефф скользнули в машину и захлопнули дверцы. Мы смотрели, как Мустанг трясется и скачет по рытвинам и, в конце концов, резко стопорится у заброшенного мотоцикла на дальнем краю стоянки.
 
– Поехали, – сказал Дигби.

Я колебался, в то время как подо мной похрипывал Бель Эр.

Из Мустанга выбрались две девчонки. Джинсы в обтяжку, туфли на шпильке, волосы – как застывший от мороза мех. Они склонились над мотоциклом, бесцельно походили туда-сюда, раза два взглянули в нашу сторону, а затем легкой походкой двинулись туда, где по краю озера зеленой изгородью вздымались камыши. Одна из них рупором приложила ко рту ладони.

– Ал! – позвала она. – Эй, Ал!

– Трогай, – прошипел Дигби. – Надо отсюда выбираться.

Но было уже поздно. Вторая девушка пробиралась по парковке, пошатываясь на каблуках, то посматривая на нас, то отводя взгляд.

Она была постарше – лет двадцать пять или шесть – и когда подошла ближе, нам стало очевидно, что с ней что-то не так – она была под кайфом или пьяная, и теперь вовсю шаталась и взмахивала для равновесия руками. Я схватился за руль, словно это был катапультный рычаг в пылающем реактивном самолете, а Дигби процедил мое имя, дважды, коротко и нетерпеливо.

– Привет! – сказала девушка.

Мы посмотрели на нее как зомби - точно ветераны войны или глухонемые торговцы ручками.

Она улыбнулась потрескавшимися и пересохшими губами. – Слушайте, ребята, – сказала она, сгибаясь в талии, чтобы заглянуть в окно, – вы не видели Ала? Ее зрачки походили на острие булавки, глаза – стеклянные. Она дернула шеей. – Вон его, Алов, мотоцикл. Вы его случайно не видели?

Ал. Я не знал, что ответить. Мне хотелось выскочить из машины и вырвать, мне хотелось добраться домой, к родителям, и зарыться в постель. Дигби ткнул меня пальцем в ребра. – Мы никого не видели, – сказал я.

Казалось, девушка обдумывала мои слова, вытянув тонкую, испещренную венами руку, чтобы опереться на автомобиль. – Неважно, – сказала она, почти проглатывая ‘ж’, – он объявится. А затем, словно только что оценила всю сцену – разбитый автомобиль и наши помятые лица, а также все царившее здесь запустение, она произнесла: – Ребята, а вы похожи на довольно плохих типов – вы что подрались, да?

Мы таращились прямо перед собой, застывшие как кататоники. Она шарила в кармане и что-то бормотала. Наконец, она извлекла горсть таблеток в пергаминовой обертке: – Эй, хотите повеселиться и попробовать это со мной и с Сарой?
Я просто посмотрел на нее. Мне показалось, я сейчас заплачу. Дигби прервал молчание. – Нет, спасибо, – сказал он, перегнувшись через меня. – Как-нибудь в другой раз.

Я включил сцепление, и машина со стоном подалась вперед, сбрасывая с себя осколки стекла, словно старый пес, обтряхивающийся после ванны, качаясь по рытвинам на изношенных рессорах, крадясь по направлению к шоссе. Я оглянулся. Девушка стояла на том же месте, наблюдая за нами с опущенными плечами и вытянутой вперед рукой.