Шестой цветочек, это мой! Консуэло Ходырева

Оригинал на странице http://www.proza.ru/2010/05/28/85


 У каждого народа, в каждой семье, есть Святости свои. Их чтут, не предают, как Дар вручают детям, внукам и правнукам. Я о своей хочу поведать.

В Ленинград, тогда он назывался так,  несколько раз выезжала по обмену опытом в ЛенЗНИИЭП и на зональные соревнования по шахматам.  До «Великой» перестройки  гостиницы  были доступны.  Иду по коридору, ищу свой номер. Сестра хозяйка ругает уборщицу за неаккуратное мытьё. К ним подошли две женщины. Все четверо по возрасту равны. Одна из них, прокуренным баском скомандовала:
-Мотя, кончай …….,  в горле пересохло.
Они собрались у пивной напротив за кругленьким столом. Четыре кружки пива, пол-литра водки.   Молоденький милиционер на козлике за ними наблюдает.  Спешу в  пельменную,  не торопясь, поела.  Дождь заморосил,  у столика замедляю шаг, милиционер  уговаривает женщин:
-Бабули, милые,  в машину, сегодня я вас подвожу.
Сижу в  фойе, на командировочном удостоверении  должна прибытие отметить. Напротив стенд. Главная надпись «За Родину и Ленинград, за будущее наше!» Читаю надписи, на фотографиях рассматриваю лица. Двух женщин я узнала, блокадницы они.
Слово за слово, я с ними подружилась, в гостях была. Огромная прихожая, прокуренная  кухня,  у каждой женщины по комнатке, общий зал, высокий,  непривычный потолок, старая  массивная мебель, вычурный паркетный пол. На стенах вышивки, плакаты,  календарь. Посередине зала круглый стол, у стены достопримечательность,  высокие напольные часы, ножные  швейные машинки.  По просьбе, городские власти,  женщин поселили рядом.
Ближе к ночи, к ним заглянул сосед,  был раздражен, ответил очень грубо. На мой немой вопрос, Мотя пояснила:
-Во мне, сиюминутные порывы и грубые слова, следа не оставляют, а отношение важно. Когда нам тяжко, он первый, наши раны видит,  замажет мастерски,  залечит, ночами, как сиделка посидит.  В словах мы все разнузданы,  я тоже позволяю крики, и даже матюги. Мы, выше мелочных обид, мы, маленькое вдовье государство, на четверых у нас пять глаз, четыре глуховатых уха,  на возраст не смотри, четыре дня в неделю, работаем на совесть.  Мы в них не пьём и мало курим. Жизнь без работы мы не мыслим, безделье не по нам. Пятница, с обеда наша, суббота наша, воскресенье, как состояние позволит. Перед тобой не  алкаши, Кать, покажи архив.
Катя приносит ящик, на стол ложатся  пухлые конверты, папка.
-Эти за этот, а эти,  за предыдущие года, все наши культпоходы в цирк, театр, концерты,  дворец культуры, поездки разные, не всё по нраву,  всё равно довольны, они  ж старались. Награды наши за работу.
Любуюсь почерком.
-Написано красиво.
-Я копировщицей была, планшеты в институте оформляла, ко мне все бегали подписывать открытки,  на стендах заголовки,  стенгазеты, что попросят, любила это дело.
Прошу:
-Альбомы покажите, на молодых хочу взглянуть.
Женщины переглянулись и хором произнесли:
-Сейчас не можем, Митюшка заметался,  воспоминания добавят жару,   тот, что заходил сейчас. Два в году, а иногда и три в психушке лечится,  начало бы не прозевать, посуду может перебить, стекло разбить, поранить руки. Нам не родня, до войны, семья его  в этом квартале проживала. Трое детей, он средним был.  Когда по льду дорогу  проложили,  семью отправили на материк. О том, что их отец погиб, мать  скрыла от детей. В кузов, его силой затащили,  хотел остаться, боялся, что отец их не найдет. Отъехали, он прыг на  землю и побежал. Мать  за ним,  почти догнала.  Бомбежка началась. Очнулся,  рядом лежат частичные останки. Полуживого и нашли,  отправили в приемник. После блокады отыскали, Катюха забрала к себе. Вернее будет, мы все его забрали.  Не говорил, отстал по росту, как ни старались, умом он повредился тоже. Гипнозом всяческим лечили, возили в монастырь. В гибели матери, себя винит,  видение страшное находит, и всё,  Митюшка наш, поехал.
-Его звать Митей?
-Так мать отца  звала. Речь стала возвращаться,  с утра до вечера, одно лишь слово повторял, Митюша, да Митюша, и откликался только на него.  Годы спустя,  сестра и брат приехали за ним, через пол года привезли. Он, до сих пор считает, отец  не помер, потерялся. Из дома убегал,  искал повсюду, характер вольный, надумает,  мы справиться не можем.
-Учился, работал, чем он занимался?
-Школу окончил, училище, работал, женат был дважды. И дети есть. С ним тяжко жить, первая Анна,  дочь родила, сбежала, в чем мама родила, мы ей одежду отвозили.  Вернуть, нет, он не пытался, деньгами помогал. Дочь отчество другое носит. Сын от второй жены,  его не признает. Пытались вразумить, он нас, как лезвием отрезал,  меня другой отец кормил.
Не обижайся, не любим мы войну ту вспоминать, и фильмы про неё не любим, хроникой, болели раньше, натура ближе.  Чем дальше от войны,  стали замечать ворчливость за собой, вокруг не так, как бы хотелось.  Святость исчезает, а к Родине относятся, урви да дай, словно она им вечная должница.
Чайник засвистел. На стол выкладываю угощение, торт,  конфеты, овсяное печенье  бутылочку молдавского кагора.  Со своей кружкой  за стол Митюшенька  садится.
-Если они, что про меня плохое наплетут, не верь старухам, я для них нянька и сиделка,  продукты закупаю и развожу по сторонам. Раньше, уступчивее были, а нынче, спичку поднеси, заполыхают, словно порох. Как,  там, в Молдавии живут? Цыгане, те же молдаване? Виноград, ягоды, на улицах растут,  за что пить будем?
Я предлагаю:
-В разговоре,  упомянули слово,  святость,  давайте за неё.
Мотя, попробовав вино, произнесла:
-Всегда четыре даты поминаем,  когда кольцо блокадное прорвали и наш победный день! Наш, до боли наш! Олька, сознания лишилась, когда услышала, ПОБЕДА! От горя плакали, от радости смеялись! Третья,  личная, в монастыре нас научили, на  столе выкладываем письма,  фотографии  и поминаем тех, кто с нами жил когда-то. И, тех, кого не знали мы, а в путь последний провожали, они у нас в шкатулочке лежат. Дата четвертая,   судьба нас в одиночество одела, и чтоб не потеряться в нём,  объединились, день выдумали свой. За наше пятое апреля!
Легли под утро,  проснулась днем. Старушка Оля позвала на обед. Перед сном, чтоб не забыть, в блокнот свой записала, кого они не знали и кто в шкатулочке лежит? Её спросила.
-Мы ни кому не говорим, показывали раньше, а нам крутили у виска,  на кладбище заройте.
В холщевое полотенце, как куколка запелената старая шкатулка. Крышечку открыли,  запах нафталина ударил в нос. Пуговицы, кусочки меха и шнурков, крохотные тряпочки, душка от очков, почерневшая от срока, осколки битого стекла... Я с удивлением смотрю на содержимое шкатулки.
-Вот-вот, кому показывали,  тоже  удивлялись.  Вначале, мы  умерших  считали, от множества, сбиваться стали. Мотя надумала,  от каждого оставить что-то. Пуговицу, кусочки от шнурка,  одежды, нить от веревки, которой он привязан был. Ну, чтобы знали, скольких отвезли.  После войны избавиться решили,   шкатулку в полотенце обернули,  в ящик посылочный заколотили, под деревцем устроили.  Спать не могли, она манила нас. Весны дождались,  шкатулочку на место водворили. К ней отношение, как к живой,  мы с нею говорим. Со стороны взглянуть, скажут, рехнулись старые. Пока мы живы,  бережем,  из нас  последний, и зароет в землю.
Я пуговицу положила на ладонь, цвет серо – черный, потускневший, четыре дырочки и ободок, трещины вдоль и поперёк, ещё немного, рассыплется на крошки.  Десятки лет прошло,   слов не находила, я и сейчас найти их не могу, чтоб передать, что у меня внутри творилось! Обдало жаром, не пуговка лежала на ладони,  живое сердце трепетало, в висках стучало и в ногах, рука в такт сердца содрагалась.   Отцовы похороны промелькнули,  девчонкой,  плакала от горя, остановиться не могла.
Ватка с нашатырем,  валерьянка,  водка всем,  хлебаем суп,  соленый он, не от пересола, от молчаливых наших слез.
-Ну, вот, раз поняла причуды наши, теперь, ты вроде бы, как дочка.

Встреча последняя печальною была,  младший брат, получив бумагу опекуна, увез с сопровождающим Митюшу за Урал. Ольга, после второго инсульта, в сознание не пришла. Старушка Катя, тихая из всех, присела  у подъезда на скамейку, последний вздох на ней издала. Мотя озлобилась на белый свет, вредность при каждом шаге выпирала. Клюкой прохожих задевала, в магазин войдет и крикнет:
-Мужики, уважьте старость,   мне белый свет давно не мил!
Кто отмахнется, кто подаст. Феня, четвертая из них,  плелась за нею следом,  и терпеливо ожидала, когда умается она, покорной станет, позволит увести домой.
Заметили меня,  улыбка промелькнула:
-Четыре года пропадала,  нормально смотришься. К нам, или в гостиницу пойдешь?
Я с Феней накрываю стол и с состраданием рассматриваю лица. Четыре года от последней встречи, вроде, немного, а как их изменила старость! У Моти отекшее лицо и под глазами синие мешки,  телом худа, одежда неопрятна.
Мотя рукой махнула:
-Да понимаю, опустилась,  низ не держит, сила поиссякла, не злость доняла, немощность заела. Я не привыкла быть такою. Митюшу увезли, с подругами простились, остались мы одни. Шефы приходят, уборку проведут, бельё  заменят, накупят всячины, а пустоту нам, не заполнят.
Феня, сначала робко, затем настойчиво, просит Мотю снять верхнюю одежду и вымыть руки.
-Мотя, ты псину гладила, ботинки трогала руками,   не накормлю, пока  не смоешь грязь. Мотя…
-Не смей  так называть!  Я Мотею для матери была,    лишила  материнства, подло, со мною поступила подло! Всю жизнь подлюкою была.
-Сама сказала, расквитались, ты, мужа моего  отбила, подлюкою не обзываю.
-Отбила, ты  не любила мужика, детей рожать не собиралась, живую душу загубила, меня и упросил сойтись.
-Уехал бы со мной, остался жив. Ты все равно бы к нам попала, она и месяц не жила.
-Ты, мать свою в лицо видала, а я   представить не могу!
-Сто раз описывала внешность, подобную нашла и показала.
-Подобную? Подобных не бывает матерей, она одна на целом свете.
Странный крикливый разговор, стал перемешиваться с бранью.
Я ни чего не понимала.
-Вы мне родителей  в альбомах  показали. У Моти был  отец геолог, а мать преподавала в школе. Фенин отец  на полигонах испытывал  машины, а мама медсестра в больнице. У Оли…
Феня подошла ко мне и пригрозила пальцем.
-Покойников не  трогать, кем были предки их,  не знаем и темы этой не касались. Перед тобою, мы, живые, можешь вопросы задавать.
-Вы, мне врали?
У обеих вытянулись лица, они переглянулись и с удивлением смотрели на меня.
Глаза у Моти заблестели.
-Врали? Смотря, что за враньё считать.  С Феней из одного приюта, меня оставил там отец, а Феню бабушка, наведывалась часто. Мать появилась,  мы высыпали в коридор.  Мишку подарила, на вырост платье и ботинки. Сказала, соберите дочку, я завтра вечером зайду.  Старшие определили сразу,  не явится она, иначе бы ботинки не дарила.
А меня, восемь лет  родная мать искала, отец сошелся с женщиной другой, меня забрал при переезде.  Через два  года сдал в приют. По городам моталась мама, нашла наш детский дом. Мы отдыхали в летних лагерях. Медсестра Соня открыла маме дверь, сказала, есть девочка такая,  внутрь не пустила, спугнула желтизна.  Карету вызвала, пока приехали врачи, мать мне  записку написала.  В ней, меня Мотей назвала.
Фенька,  поносница лежала в лазарете, она и вышла на беду,   записку со стола стащила и  сорок лет о ней молчала. 
Мне сообщили, мать нашлась,  её отправили в больницу.  За этой вестью,   приползла другая,  мама твоя   не справилась с болезнью.  Я им не верила, считала, брошенной себя, напраслину на мать лила.
Смотрю на Феню, взгляд отрешенный, спрашиваю:
-Феня! Почему молчала?
-Привязаны друг к другу были, сестрами стали, разлука испугала. Не зависть мучила, досада, меня мать бросила, а к ней явилась. Записку скрыла, толк какой, мать умерла в июле, а Зойка в августе явилась.
-Зойка?
Мотя поясняет:
-Отец сдавал в приют, имя родное, поменял на Зойку.  Неси записку.
Феня застыла в неподвижной позе, очнувшись, произнесла:
-И без неё слова я помню. Мотя, любимая моя! Я истоптала туфли, сапоги, истерла ноги, я тебя искала. Отец бесчестно поступил, отнял, ни слова не сказавши. Родню его, с трудом расшевелила, они и указали, где.  Ломота в теле, желтизна, меня увозят на карете.  Слава Богу, я обниму тебя. Навечно  любящая мама.
Насчет того, что  врали про родню, сказала и забудь.  Отцов и матерей  придумывали все, кому безродным жить охота.  С выдумкой срослись, с годами  в правду превратилась. Мы почему тебя просили  нас называть по именам, маленькими были и  имена отцов не знаем, в учетных книгах  прочерки стоят. Всё остальное,  чисто между нами,  бери свои слова обратно.
-У вас с деньгами стало туго?
- С чего ты взяла? Увидела, как с мужиков сшибаю?
Мотя выдвинула ящик стола и потрясла увесистою пачкой.
-Как деньги были, так и есть. Куда нам столько? Мы, одиноким мамам раздаём, стесняются, мы в ящик им бросаем. Не задавай вопросов больше, так редко видимся, ты, лучше, обними меня.


Через два дня, я уезжала. Толком не простились, позвонила, сказала, не смогу заехать, с трудом укладываюсь в сроки. Назвала поезд, время и вагон и попросила их подъехать.
Прощание суетливым было, до отхода поезда осталось не больше десяти минут, они подали мне коробку, сказали:
-В ней самая большая ценность, от нашей памяти остатки, поедена слегка, отреставрируй, если сможешь. В блокаду, дети вышивали, а мы им нитки доставали.
Перебивая друг друга, пытались важные сказать слова. Проводница торопит. Я на подножке. Мотя кричит:
-Консуэло, так  получилось, ты наш последний в жизни лучик. У тебя, все будет хорошо!
За руки схватились, засеменили за вагоном,  а  я, как попка повторяла,  я не увижу больше вас…

Проверили билеты, бельё раздали, чай попили. Вдруг моль под носом запорхала, мужик ладонями захлопал, проводника позвал, ворчит, моль развели! Я  к подарку, коробку приоткрыла, из неё, моль запрыгала, как блохи.  Оказывается, моль не только с выкрутасами летает,  еще и быстро убегает!  У проводницы,  круглые глаза, напарницу зовет.  В руках флакон,  от тараканов жидкость,  коробку в тамбур понесли и жидкостью полили смачно.  Смеются:
-Мы видели с коробкою бабулек, они метались по пирону.
Проводницы ушли, запах разъедал глаза, першило в горле. Подарок развернула. На непонятной для меня основе, размером  примерно метр на полтора, вышивка.  На верху надписи, СТАЛИНУ дети Ленинграда, чуть ниже слово, значимей не было тогда, ПОБЕДА!    На травке девочки стоят, накинутый на плечи плед, в руках  котенок,  солдатский треугольник, и непонятно чей портрет. Места пустые заполнял салют.  Нити разные, катушечные, шелк и  мулине, и много  шерстяных. Где шерсть, там дыры словно решето.
Народ  забегал, чем воняет? Проводницы успокаивают:
-Бабки старые подсунули коробку с молью,  на станции мы выбросим её.
Пыталась  людям объяснить, в блокаду дети вышивали, в изъеденной картине судьбы,  и вера, впереди ПОБЕДА! Сорвалась в крике. Служивый подошел, увел в служебное купе. Он говорил о премии, которую они  лишатся, напишут на работу мне, наложат штраф за хулиганство, была бы дорога вещица,  её бы сберегли. Беззлобно говорил.
В снах, что  было редко, чулочной штопкой пыталась дыры залатать, не получалось,  полотно расползалось,  куда-то с ним бежала, грязные дороги, я выбраться из грязи не могла.
Болезни не обходят ни кого. Обследование.  В онкологии   лежу на койке, муж рядом,  переживает,  не скрывая слез. До операции два дня. Маме, она жила в деревне, нужно отвезти продукты, чистое бельё, собакам корм. Прошу его:
-Обязательно скажи, материнское благословение  самое важное из всех. Успей приехать проводить и подождать, пока закончат.
А ночью свершилось чудо,  я с незнакомыми детьми, картину обновляла.  Рамку сколотила,  точки наметила, маленькие гвоздики забила, дети на них натягивали нити.  Старую вышивку, переносили на новую основу. На яву, я этим никогда не занималась.
Проснувшись, пожалела очень, я не умею рисовать, видения из сна  останутся при мне, ни кто салюта не увидит, и яркий ниточный окрас. Исчезли страх и беспокойство,   поверила в благой исход.
Память у каждого  разнится, кто копит радостные вести,  кто обиды и печаль, а кто людские судьбы вспоминает.
  День ПОБЕДЫ, он для семьи моей,  Святыня.  В день пятого апреля, я покупаю свежие цветы, их шесть в букете.У каждого цветка хозяин, их  нищим или детям раздаю. Шестой цветочек, это мой.
                (Фото, тех лет)