Предатель

               





 

                Борис Виленский

                ПРЕДАТЕЛЬ

    Раньше я никогда не был в этом городке. Думаю, мой друг детства, Серёга Дробин, тоже был здесь впервые. Унылая, безликая архитектура городка вызвала у меня нечто похожее на зубную боль. Ещё никогда провинция, известная мне по наездам туда и по русской литературной классике, не вызывала у меня такого протеста. Возможно, мой друг не так эмоционально воспринимал атмосферу этого городка, так как у него философский склад ума, но и он согласился, что здесь больше нечего делать. Жизнь в этом городке текла по своим особым провинциальным законам, мало понятным жителю многомиллионного города, привыкшего к бешеным темпам, большим расстояниям и уверенным в собственной исключительности. Правда, этот городок мог порадовать столичных почитателей поэзии своим широким выбором на полках книжного магазина: Волошин, Рембо, Блок, Киплинг, Ахматова, Пастернак, Верлен, Верхарн, Бернс. На полках стояли великолепно изданные художественные альбомы, буклеты и многое другое. Это был настоящий “литературный Клондайк”. Мы с Серёгой не верили своим глазам, поскольку такое изобилие даже для столицы было большой редкостью - книги сметались с прилавков с невероятной скоростью. Книжный голод в стране был актуальней, чем систематический дефицит продуктов. Мы с другом вытряхнули всё из карманов, но денег у нас не густо, поэтому мы наскребли только на десяток книг, оставив только себе на дорогу. Зато времени у нас было предостаточно, а девать его здесь было некуда. По обоюдному согласию мы расплатились в гостинице и направились на железнодорожную станцию за билетами.

   В сером, вероятно никогда не мытом окне, нам выдали два билета без очереди, так как таковой здесь не было вообще. Наверно из этих мест никто никуда не выезжал, а мы здесь были просто инородными телами, что-то вроде метеоритов на земной поверхности. Уже не помню как нас туда занесло: то ли отстали от поезда, то ли в наказание за столичные грехи. В единственном станционном зале стояли потёртые деревянные скамейки с шелухой от семечек и грязно-рыжей старой кошкой, которая развалилась здесь по-хозяйски. Глазу не за что было зацепиться в этом облезлом помещении и мы, посмотрев расписание, вышли на платформу. Там лежал грязный съёжившийся от последней оттепели снег, но не было ни одной бумажки или окурка, впрочем, как и в самом городке. Человеческому поселению всегда сопутствует культурный слой. Как бы удивились археологи, которые стали бы проводить здесь раскопки, если бы ничего не обнаружили ничего похожего на битую посуду, сломанную коляску или велосипедную цепь. Примерно также мы были удивлены, промерив шагами всю платформу в оба конца. Говорили мы с Серёгой мало. Не потому, что было не о чем, а по странной, непонятной придавленности. Я много курил, не зная куда девать руки. Бездействие угнетало меня и действовало на нервы. Когда докуривал сигарету, взгляд упирался в какую-нибудь точку – короче, столбняк. Сергей стоял, засунув поглубже руки в карманы пальто, слегка покачиваясь с пятки на носок и обратно, и что-то вещал о местных жителях, имеющих свой ареал, как и все животные, и прочую околонаучную чепуху. Время тянулось невыносимо. Мне стало казаться, что никакого поезда никогда не будет в этой глуши и что Серёга просто равнодушный осёл. Я испытывал сильнейшую тоску по дому, неприятие, даже отвращение к этому странному месту. Кроме нас двоих на платформе не было ни одной живой души.Занимаясь самокопанием, я даже не заметил как тихо и медленно подошёл поезд, а может подплыл на воздушной струе. Лёгкий толчок в спину вывел меня из внутреннего коллапса.

- Саня, пойдём, стоянка всего три минуты, - услышал я Серёгин басок, - наш вагон следующий.
Я, как сомнамбула, шагнул за ним в пахнущий углём и табачным дымом тамбур. Проводника не было на месте и мы не стали закрывать дверь. Хоть мы с Серёгой разные, но, похоже, думали и вели себя в этой ситуации одинаково: мы оба не хотели покидать тамбур, как бы опасаясь, что вагон пуст. Так вероятно, ощущают себя моряки при встрече с “летучим голландцем”. Мне вдруг захотелось говорить - не важно о чём, но говорить.
- Серёга, - начал я, - мы с тобой попали в провал во времени. Помнишь, на кинофестивале японский фильм? Только там повеселее было: самураи, с мечами на танки, из луков по вертолёту... Грандиозные съёмки! Правда, там чего-то всё-таки не хватало – чуть-чуть науки, чтобы объяснить этот провал во времени. А? Серёга? Может и мы в ту же яму?
- Нельзя попасть из никуда в ничего, - глубокомысленно изрёк мой друг, и добавил, - Россия вообще вне времени и пространства.
   Я подумал, что Серёга клюнул на мою наживку и сейчас пойдёт в ход фантастика, а это мой конёк. Сейчас я его разговорю – глядишь, и время пройдёт незаметно. Серёга потому и был моим другом, что мне не было с ним скучно. Спокойный, рассудительный, с чувством юмора, он уравновешивал меня, склонного к авантюризму, непредсказуемым и эмоциональным поступкам, которых потом сам стыдился и о которых сожалел по прошествии времени. Присутствие друга часто сдерживало меня от таких поступков, отрезвляло и я, втайне, был ему благодарен за это.
- Да, наверное потому в России родились и Гоголь, и Булгаков, - продолжил я мысль друга, - да и сталинский рай затмил самую бурную фантазию Данте. Вот где фантастика, даже мистика.
- Не жонглируй словами, - буркнул Серёга, - мистики вообще не существует – есть первобытный атавизм наших лохматых предков, который передался нам генетически вместе с инстинктом самосохранения. Это я тебе говорю как биолог.
- А как человек? – съехидничал я. – Небось, когда ночью шли через старое кладбище, мерещились призраки, упыри и вурдалаки или ещё какая нечисть.
- Ну, вспомнил. Да мы же ещё пацанами были тогда – класс пятый или четвёртый. К тому же, сказок Афанасьева перед этим начитались.
- Кстати, а куда эти книги подевались потом?
- Тоже мне, вспомнил. Ты бы ещё наш “КВН” с линзой вспомнил.
- А чего не вспомнить, - улыбнулся я, - ведь наверно первый телевизор был на нашей улице. А помнишь, как мы в линзу рыбок запускали из аквариума, а потом смеялись, как дурачки?

   Воспоминания детства почему-то отбили у меня охоту фантазировать о всяких неопознанных чудесах. Детство как раз и было нашим чудом и, может быть, самым желанным. А было оно замечательным, в большом городе у моря, к которому каждый второй житель имел какое-то отношение. Воспоминания обрели свойство видений - реальность, ощутимость, достоверность. Море вдруг стало плескаться у самых ног: неторопливо, ласково, безмятежно. После каждого отката волны на песке блестели плоская обкатанная галька да изумрудные осколки бутылочного стекла, которые быстро тускнели от жары. Потом снова накатывала волна… И так до бесконечности. Метрах в пятидесяти от пляжа в море вдавались несколько коричневых скал и больших валунов. Они встречали волны, ещё не потерявшие своей энергии на мелководье пляжа, всей грудью. И море потому сердилось, шумело, плевалось и брызгалось солёной влагой.
   Я вздохнул. Моря больше не было. Был только мерный перестук колёс. У Серёги тоже была дымка в глазах. Очевидно, он ещё не вернулся оттуда, из нашего детства. Я не стал ему мешать, было только интересно: что же ему пригрезилось, какие картинки прошлого причудливая память выудила из его сознания? Меня опять обступили тусклый свет тамбура и тоска по дому. Хоть мы ехали уже полчаса, но проклятый городок и сюда протянул свои щупальца, не желая отпускать свою добычу.
- Саня, - пробудился вдруг Серёга, - я зверски хочу есть. У тебя не осталось печенья?
- Вот чёрт! Оставил в гостинице на столе. Думал, на станции какой-никакой, но должен быть буфет. Эх, сейчас бы сальца с чёрным хлебом, лучка…
- …да водочки стаканчик, - продолжил Серега. – Эх! Хорошо бы пошла.
   И мы стали вспоминать всё, чем баловали нас жёны: блины с яблоками, пельмени, украинский борщ, жареная картошка на сале с луком, запечённая в фольге свинина. Послушал бы кто со стороны – подумал бы: ну и обжоры. Я уже начал ощущать вкус того, что мы так вожделенно перечисляли. Вот только чувство голода почему-то не проходило.

   Не знаю, сколько времени мы так проболтали, как вдруг поезд стал тормозить, скрежеща ребордами о рельсы. Потом он несколько раз судорожно вздрогнул и остановился. Мы по очереди выглядывали из вагона в заснеженный простор, но ничего не видели, кроме снега и торчавших из него редких кустов. Пока мы с недоумением поглядывали друг на друга, пытаясь что-нибудь сообразить, поезд плавно покатил обратно.
- Серёга, куда мы едем? – меня охватило беспокойство.
- Похоже, назад.
- Куда назад?
- А чёрт его знает! – разозлился Серега.
- Но я не хочу назад, я там с ума сойду.
- Хочешь, не хочешь. Нас никто с тобой не спрашивает. Не прыгать же на ходу, да ещё в чистом поле.
- Серёга, родненький, давай прыгнем! Я лучше замёрзну в поле. Я по шпалам пойду…до Москвы.
- Ты что, псих?! Я никогда не прыгал с поезда. Посворачиваем шеи.
- Серёга, тут же нет откоса. Видишь, место ровное. Давай! А?
   Я видел как у него на лице отражалась борьба здравого смысла с нежеланием возвращаться  обратно. Но видимо моё отчаянье овладело и им.
- Ну, что, - неуверенно спросил он, держась за поручень и выглядывая за дверь, - прыгнем? Хотя…
- Давай, Серега, ты первый, а я сразу за тобой.
   Серёга ещё раз выглянул из вагона, как бы определяя скорость и просчитывая прыжок. Поезд теперь шёл задом наперёд, толкая перед собой вагоны, как при манёврах на станции. Яркий свет локомотива освещал рельсы и колёса идущих впереди вагонов.
- Прыгай подальше от вагона, - посоветовал я другу.
- Ладно, - вздохнул он и взялся за поручни, потом резко оттолкнулся…

   Дальше всё было как при замедленной киносъёмке: Серёга как-то странно перевернулся в воздухе и упал плашмя на снег, а ноги его почему-то оказались на рельсах. И я, в уме и здравой памяти, увидел, как колёса отрезают ему ступни. Я закричал, словно дикий зверь. Неведомая сила приковала меня к поручням. Я кричал в пустоту и не слышал своего крика, как будто пространство вокруг было из ваты. Может быть, на какое-то время я потерял сознание, хотя руки ни на мгновение не отпускали поручней. Такого отчаянья и ужаса я не испытывал никогда в жизни. Я понимал, что друг сейчас там на рельсах истекает кровью, даже ощущал в ногах страшную боль, но прыгнуть не мог – страх парализовал волю. Трусость моя и предательство не знали предела.
   Руки мои окоченели так, что я перестал их чувствовать. В голове, словно в пустом котелке, билась только одна мысль: предатель, предатель, предатель… Казалось, будто весь мир только об этом и вопиет. Я даже не заметил как поезд подошёл к станции. И только тогда, когда он, вздрогнув, замер, я с трудом оторвал руки от поручней и, словно мешок картошки, вывалился на грязный снег перрона. Прополз потом несколько метров от вагона, делая попытки встать на ноги. Не знаю с какой попытки мне удалось встать и, словно пьяный, качаясь, побежал заплетающимися ногами к серому зданию станции.
   Я рванул на себя ручку двери с надписью “Начальник станции”, но дверь не открывалась. Я рванул двумя руками, дверь опять не поддалась, ни с места. Уже ничего не соображая, я хотел выбить дверь, как вдруг она распахнулась. Дверь, оказывается, открывалась внутрь. На пороге стояла женщина неопределённого возраста.
- Чего хулиганичаешь? – строго спросила она.

   Но мой несчастный вид говорил о том, что перед ней человек, с которым что-то случилось. Она впустила меня в комнату, где за столом сидели мужчина в форме железнодорожника и две женщины в оранжевых жилетах. Они не торопясь отхлёбывали чай из больших эмалированных кружек, заедая какими-то домашними пирожками. Моё появление не вызвало у них ни удивления, ни протеста, это было видно по тому, что они всё также продолжали пить чай. Мужчина зачем-то нахлобучил форменную фуражку, очевидно показывая, что здесь он хозяин и находится при исполнении. Он и был начальником станции.
   Захлёбываясь от волнения и путаясь, я стал требовать, чтобы срочно вызвали врачей, просил мотодрезину, говорил, что у меня друг там, на рельсах, обливается кровью, что ему отрезало ноги и о том, что я предатель. Они сочувственно, а скорее равнодушно, кивали, успокаивали меня. Из того, что они говорили я понял только то, что они ничего не собирались предпринимать, так как была ночь и в единственной больнице не было дежурных врачей, а дрезина у них ещё с лета на ремонте. А может меня считали неизвестно откуда взявшимся сумасшедшим. Так или иначе, но мне предложили чаю. Меня трясло, душили слёзы. Я выбежал из комнаты и снова очутился на ненавистной платформе. Меня колотила дрожь. Сознание становилось всё более ясным, а с ним тяжёлое чувство обречённости. Мои руки машинально шарили по карманам в поисках сигарет. Нашёл. Никак не удавалось прикурить – руки выделывали невероятные движения, словно существовали отдельно от тела. Я бросил сигарету, и тут меня пронзила мысль, ослепительная, как молния, простая и ясная до боли в сердце… СТОП-КРАН! Как же я раньше не догадался: нужно было рвануть стоп-кран. Почему так? Почему?!

   Неожиданно я понял почему – да ведь это же наш генетический страх: что-то сделать не так, проявить инициативу, переступить давно устаревший запрет, сказать начальнику всё, что думаешь, или пойти с протестами к местной власти, набить морду подлецу и негодяю (а вдруг посадят), сказать правду, боясь, что она никому не нужна… Я вспомнил случай: когда служил в десантных войсках, во время прыжка у меня автоматически раскрылся запасной парашют при уже раскрытом основном куполе; запасной парашют ускользнул между ног и раскрылся за спиной, отчего меня перевернуло вниз головой; мне бы перерезать стропы запасного парашютным ножом, как положено по инструкции в подобных случаях, но я боялся испортить казённое имущество, боялся, что накажут за порчу парашюта и поэтому изо всех сил боролся, чтобы освободить ногу; и это мне удалось сделать всего за двадцать секунд до приземления. Господи! Лучше бы я тогда погиб. Меня снова затрясло.

    Тонкий писк электронного будильника вытаскивал меня из чего-то липкого и ужасного. Я был мокрый от пота, и дрожал. Рядом заворочалась жена. Очевидно, я нарушил её сон. Боясь совсем разбудить её, я замер. В углу в кроватке тихо посапывала дочь, ни сном, ни духом не ведая, какое предательство совершил её отец. Моё раздвоение было удивительно реальным: одна половина моего “я” была ещё там, во сне, где события протекали независимо от моей воли, а другая – здесь, в комнате, в реальном мире, где ничего не произошло.
   Тихо, осторожно, чтобы никого не разбудить, я прокрался на кухню, где стал дымить - сигарета за сигаретой, полная окурков пепельница. Сон был безнадёжно испорчен, зато в каждой клетке моего тела засел страх – страх того, что я низкий, презренный предатель. До самого утра я уже не ложился спать. Мозг мой теперь решал одну непосильную задачу, у которой и решения-то быть не могло.
   Весь день я ходил придавленный удивительным сном. Ночью опять спал беспокойно, время от времени переворачиваясь, раскидывая руки, всхрапывал, как конь, почуявший неладное, и лягался ногами, от чего жена что-то сердито шипела мне в ухо и даже толкала, когда я уж очень активно досаждал ей. Моё беспокойство передалось и дочери, которая просыпалась с плачем и яростно терзала соску.

  Утром я снова встал совсем измученный морально и физически. Хорошо, хоть на работу не надо было идти. В таком состоянии было бы невозможно работать. Весь день за домашними заботами я пытался сочинить письмо моему другу, чтобы деликатно выведать – всё ли у него в порядке. Но ждать ответа целую неделю не было сил, поэтому вечером стал звонить ему по межгороду. Линия была занята. Проклятый телефон выводил меня из себя короткими сигналами. Часа через два я попал в чужую квартиру, где недовольный старушечий голос сообщил, что никакой Дробин здесь не живёт. "А где же он живёт, - подумал я растерянно? - Неужели сменил адрес, а заодно и телефон". И снова я с ожесточением крутил диск телефона. Вскоре мне удалось преодолеть тысячекилометровое молчание, и я услышал спокойный басок друга.
- Алло, кто это?
   На какое-то мгновение я лишился дара речи, не веря в удачу, и мычал в трубку что-то нечленораздельное, а голос ещё несколько раз переспросил: “Кто это?”.
- Да это я, Серёга. Узнаёшь?
- Теперь узнаю, - пробасил Серёга. – Случилось что?
- Да нет, - замялся я, - просто давно от тебя не было писем. Как там твои барышни?
- Двойки носят по поведению. Говорят, что у учителей нет чувства юмора.
- Откуда ему взяться, - согласился я, - если в классах по сорок сорванцов и каждый норовит учителю на стул кнопку подложить. Моя вон лялька только говорить научилась, а уже такие перлы выдаёт – хоть стой, хоть падай.
- Сань, а как Людмила? Приехали бы хоть раз на море.
- Людмила? Сам знаешь – у самого ведь такая же пила под боком. Вот сидит рядом и щиплется – это критика за “пилу”. Кстати, Аннушка твоя как? И вообще, как у вас дела? Всё в порядке? А то мне сон какой-то нехороший приснился.
- А что за сон?
- Да так, ерунда, чертовщина какая-то. Почти ничего не помню, вот только на душе муторно. Подумалось, а вдруг у вас что-то не так.
- Да нет, Санёк, всё в порядке.
- Ну, ладно, спокойной тебе ночи. Привет Аннушке и барышням.

  Я положил трубку. И зачем только соврал Серёге и не рассказал ему сон? У него всё в порядке, он вообще благополучный человек. Это я неврастеник – снится чёрт знает что, сам не сплю и другим мешаю. С души как будто свалился камень. Но почему я не рассказал ему обо всём? Побоялся, что он будет смеяться надо мной? А может… Да, скорее всего я боялся сознаться в предательстве, пусть даже во сне. Я боялся зародить в нём нехорошие мысли. В жизни бывает, что червь сомнений колеблет и не такие устои, как наша тридцатилетняя дружба. Чтобы поставить точку на этой дурацкой истории, я решил рассказать всё жене.
- Так вот из-за чего ты две ночи лягался, как дикий осёл, - рассмеялась Людмила.
- Ага, вспомни, - заулыбался я, - как ты лягалась, когда прочитала в журнале один жуткий рассказец перед сном.
- Ой, даже нечего сравнивать, там действительно был страшный рассказ.
   "Да, - подумал я, - а мне пришлось всё пережить самому, как наяву". Весь вечер мы подшучивали друг над другом, вспоминая забавные эпизоды из жизни друзей и свои тоже. Вдруг жена посерьёзнела.
- А помнишь ту статью?..

   Я сразу вспомнил ту статью о буддийской философии и то место, на которое намекала жена. Да, конечно, я помнил ту статью, где было очень много непонятного для человека плохо знакомого с восточной культурой и тяготеющего всё-таки к европейскому образу мышления, классической натурфилософии, а может и невежественному атеизму, отрицающему всё, что нельзя пощупать руками. Всё это не давало мне покоя, поэтому я засел за книги. Жена пыталась как-то ограничить мою бурную исследовательскую деятельность, но я с маниакальным упорством глотал всё, что попадалось под руку. Разумеется, это было - не что попало. За год голова моя была настолько перегружена различной информацией, что я счёл возможным сделать перерыв и приступить к обработке. Список авторов, которых я пытался привлечь к своим поискам, выглядел почти целым произведением. Я не мог обойти Юнга и Фрейда своим вниманием, от Кастанеды довольно быстро устал, поскольку тот сам путался в своих идеях, попутно я прочитал космиста Николая Фёдорова, который был очень интересен, но не отвечал на мои специфические вопросы. И всё-таки я выкроил себе несколько теорий, которые хоть частично удовлетворяли меня. К тому же, в их пользу свидетельствовали показания проверенных людей, некоторые практические опыты и даже результаты.

   Жена, поняв, что меня не остановить, смирилась с моим увлечением. Она несколько раз пыталась выяснить причину моего интереса к этой теме. Она не хотела верить, что какой-то сон может так взбудоражить человека. Я и сам толком не мог ответить на этот вопрос, но иногда казалось, что меня задела роль предателя, иногда казалось, что именно реальность, эффект присутствия давали возможность думать, что всё это действительно происходило, но в мире альтернативном нашему. Это уже затрагивало другие измерения, которые были сдвинуты по фазе, относительно нас, и во времени, и в пространстве. Я даже пытался втиснуть свой вопрос в параллельный мир, но умные люди мне объяснили, параллельный мир потому и параллельный, что с нашим никак не может соприкасаться, а вот альтернативный – может. Я, конечно, с “умным видом” согласился, но особой разницы не уловил. Прочитав П.Д. Успенского, Гурджиева, я совсем затосковал – понял, что ничего не понимаю, что нужно быть математиком и физиком, которые умеют работать с математическими символами и прекрасно себя чувствуют в своём теоретическом пространстве. Моя беда была в том, что я пытался всё это перенести в наше пространство, уместить всё это в своём сознании.

   Однажды я прочитал большую статью, в которой говорилось о подселённом сознании, а ещё о том, что в альтернативных мирах у каждого человека есть аналог, двойник. Это было уже теплее и ближе к моему случаю. Статистика подобных случаев знает несколько вариантов: когда границы между мирами в определённых точках пространства становятся размытыми, неустойчивыми, вот тогда и возникает контакт между двумя мирами; и другой вариант - когда возникает энергетический пробой границы и тогда образуется нечто похожее на озоновую дыру. Со временем я стал забывать эту историю, но иногда по ночам испытывал беспричинный страх, хотя совершенно не помнил ничего из того, что мне снилось. Я перестал бессистемно глотать научную и околонаучную литературу, но всё-таки сохранял надежду, что когда-нибудь я отвечу на свой вопрос.