У прорубки

       Сегодня у нас в доме праздник. Встречаем Новый год. До полуночи еще далеко, но гости собрались часам к восьми. Из горницы слышится то беспорядочный топот, то уверенный перестук чечетки, ее выбивает тетка Аксинья. Мать, раскрасневшаяся, мечется между горницей и кухней: то подхватит в чашку соленые огурчики, то нальет из фляги в трехлитровую стеклянную банку желтоватой браги... Успевает и к нам в простенок между трубой и задорогой заглянуть и сунуть угощение со стола: кусок сладкого пирога, маринованную помидорку или завиток воздушного, пузырьчатого “хвороста”.
     Баба Катя тоже сидела за общим праздничным столом, меня, правда, еще не пускают за такой стол, мала, говорят, а мне ужасно хочется, скорее бы подрасти! А вот баба Катя, видать,  не очень-то и рада, что ее посадили вместе со всеми, хоть  и польщена, что не забыли старую. “Ну вот, посидела для близиру с народом и будя, теперь к тебе иду, - влезает она, покряхтывая, на печь ко мне, - пускай уж молодежь погуляет, а мы свое отгуляли, теперь с тобой на печи сидеть будем. Твое-то времечко еще впереди, а мое уж позади, не воротится.”
      Она вздохнула и уперлась спиной в стену, потом притянула меня к себе и, пошарив в широкой юбке, дала конфету:- « Держи». Она всегда приберегает для меня что-нибудь в специально пришитом для этого кармане.
     Я чмокнула ее в морщинистую, мягкую щеку. Она довольная улыбнулась. Помолчали. Я сосала конфету и ждала, когда бабушка начнет говорить. Веселый праздничный гомон в горнице будто стих, отдалился.
       ... Было времечко, любила и я повеселиться, да и работать умела. В колхозе на любой работе, бывало, как ломовая лошадь  тянула, никакой тяготы не боялась, не стыдилась. Теперь, уж все одно дело прошлое, можно и похвалиться, что и люди меня за то уважали, говорили: “У Катерины все в руках горит, за что ни возьмется”. Ну, а зимой в деревне, когда особо делать нечего, я - на рыбалку. Любила, грешная, рыбу удить. Дедушка-то Федор у меня рано помер. И оставил меня молодой вдовой да с тремя парнями. Ну, жить-то надо. Вот я и наладилась по утрам на рыбалку ходить. Да и рыбы приносила: и карасей, и окунишек, и пеляди. Только одной вроде как боязно, вот я и уговорила соседа Гаврилу вместе ходить. Он тоже вдовый был, сын да дочь от Марьи -то остались.
      Вот, бывало, чуть свет, на улице еще темь стоит, а он уж в окошко скребется. Я ему в ответ стукну и начинаю быстро оболокаться, да, чтобы не зашуметь, ребят не разбудить. Наздеваю на себя юбок пять, а то и шесть, штанов-то тогда не носили, а мороз на улице, аж треск идет, куда нонешним морозам! Полушубок надену да пимы, что от самого остались, голяшки-то у них высокие, да и двое носок шерстяных надеть можно. Я и готова.
      На улице поначалу мороз так схватит, что дух перехватит, дрожь до костей пробирает. И чуть не бегом по проулку. Потом пообвыкнешь маленько, оно вроде и ничего, а уж как лунку почнешь долбить, так и вовсе жарко станет.
     Так и ходили мы  с Гаврилой неделю и другую, в деревне будто тихо, видно, не замечали, а потом кто-то увидел, и пошло: смешки да пересуды. И чего только про нас не говаривали. А мы все ходим, рыбу ловим, даже и соседей кормим. В тот год шибко хорошо на удочку ловилось. Только стала я замечать, что не мы одне такие умные. Бывало, поперед нас народ приходит на озеро, правда, мужики, бабы считали это дело мущинским. А мужиков-то на озере по утрам все больше и больше. Все ближе и ближе к моей прорубке стараются лунки продолбить. Да и как не долбить, когда она у меня будто привороженная: один за одним окуни-то клюют. А кто, может, и не из-за секрету, а надежду питает, погреться со вдовушкой-то.
          Смех да шутки, гляжу, и рыба стала меньше клевать. А тут как-то подходит ко мне Нюрка с соседней улицы да чуть не в драку: чего, говорит, мужика отбивашь, тут уж я испугалась. А ну, как все бабы, чьи мужики на рыбалку ходют, соберутся да ко мне явятся, попробуй потом скажи, что ты ни при чем. И решила я тогда всякие рыбалки прекратить. Хоть и жалко было рыбешки лишаться, все ж таки она добрым подспорьем была в еде-то, да только и честь свою уронить не хотела.
     Стучит как-то утром Гаврила: “Пойдем!” - Вышла я и говорю: “Знаешь, сосед, ты уж не заходи за мной, не пойду я боле на рыбалку”. - Ничего он не сказал, а вечером пришел ко мне с бутылкой самогонки, с водкой-то тогда трудно было, принес карасей мороженых, “жарь”, - говорит, - поняла я тогда зачем он пришел. Сватать.
     Хороший был мужик, работящий, царство ему небесное, - она перекрестилась, - в прошлом годе помер. Вон сколько бы вместе прожили, ежли бы...
     Сел он за стол тогда и говорит: « Ну, Катерина, выходи за меня замуж, не обижу, опять же ребятам твоим заместо отца буду. У тебя ведь их трое да у меня двое, вот и объединимся, глядишь, и лекше станет...» - А сам-то сидит, как струна натянутая, ждет, чего скажу. Знаю, что давно ему глянулась, да все стеснялся, а может, боялся решиться, а тут вот... Добрый был и с лица недурной. Только просто так для близиру, вроде как замужем, так зачем оно? Я и говорю ему, Гавриле-то: « Ты, Гаврила Самойлыч, звиняй меня, только не пойду я за тебя. Не обижайся. Мужик ты ладный, видный из себя, да только сердце не шелохнет, как с Федором-то бывало. Ты уж прости, а просто так я не могу». С тем и ушел он.
     Женился потом, а ко мне многие еще сватались, да только я боле ни за кого не пошла. Надо, чтобы дух захватило, как у нас с Федей было, чтоб жисти без него не было, вот это любовь, это счастье...


Рецензии