Знов повіяло світанком
На дерева, на поля.
З добрим ранком, з добрим ранком,
Криворізькая земля!
Вся природа ще дрімає,
Дивна тиша навкруги,
I рясна роса спадає
На зеленії луги.
Мріють травоньки похилі, Ледве стелиться туман.
I тихенько котять хвилі
Інгулець i Саксагань.
Де вогнi Криворiжсталi -Ллється сяйво догори.
I крокують в темні далi Велетенськії копри.
Вже на сходi сонце грає,
Шле промiння на-гора.
Мир тобі, козацький краю, Місто сталi i добра!
Давным-давно лихое пацанье -Чумазые, как шумные цыгане Бежали мы на берег Саксагани И падали в объятия ее.
Летели ослепительные брызги, Кипела радость в солнечной воде. И светлым было утро нашей жизни, И бесконечным был грядущий день.
И вот опять стою на берегу, Благословляю радостную встречу. Мне речка что-то ласковое шепчет, А волны к берегу бегут, бегут, бегут.
«Здесь все твое. Здесь детство пробежало И юность быстрокрылая прошла. Здесь мать тебя в дорогу провожала И сразу же домой тебя ждала.
Взгляни - вон там, у школьного порога Твоя душа тревожно замерла, Когда тебя девченка-недотрога Своим огнем печальным обожгла.
И мир открылся в таинстве мелодий, И шепот звезд в ночи услышал ты. Здесь до сих пор по закоулкам бродят Твои полузабытые мечты».
Плывет волной доверчивая песня. Уходит день. Темнеют облака. И только ласковое розовое детство Как солнышко блестит издалека.
Вот если бы взять, да и спросить меня, зачем я это делаю -пишу о том, что было, что давно ушло. Не лучше ли, учитывая свой возраст, сесть на скамеечку, или лечь на диванчик, отдохнуть, не переводить зря бумагу, чернила, не морочить голову людям своими воспоминаниями. Кому они нужны? Современникам твоим? Но где они теперь, эти твои современники? Размело их по свету - это в лучшем случае. А большая часть ушла навсегда, и не читать им уж ничего земного. Так зачем же все это? Признаюсь: не знаю. Но встаю со скамеечки, поднимаюсь с диванчика, вспоминаю, что подзабыл - уточняю, и пишу - мараю бумагу, беспокою людей, трачу не лишние копейки, чтобы что-то осталось, не ушло в полное забвение. Часто случается, что прошлое, далекое и близкое, интересует нас больше, чем настоящее. Как будто там, в этом прошлом, осталось что-то, неведомое нам, но близкое, волнующее. И не оно ли неуловимой тенью приходит к нам в сны, беспокоит, заставляет задуматься? Так, может, поэтому все эти мои труды? Но даже если читать их никому не придется, информация останется. На бумаге. Она задержится во времени. А там - кто знает...
Дорогое наше послевоенное детство. Трудное, тревожное, полуголодное. После войны - сумасшествия человеческого -грянули испытания природные - засуха сорок шестого года. Зной. Серая не оседающая пыль в воздухе - до неба, пыль на дорогах - по щиколотки. Мы, дети войны, вместе со всеми принимали жизнь такой, какой она была. Не знали пряников и конфет, и не плакали за ними. Не имели игрушек размалеванных. Не носили одежды модной. Но радости у нас было достаточно. Мы радовались появляющемуся куску хлеба - не забывало нас государство. Радовались самостоятельно изготовленным, слепленным, придуманным игрушкам. Радовались простым уличным играм, где самым дорогим спортивным инвентарем был малюсенький мячик да веревка-скакалка. Не стеснялись сшитой из грубого полотна школьной сумки через плечо и счетных палочек, вырезанных самостоятельно из кленовых веток. Была у нас радость каждодневная, было у нас детство, было у нас будущее. Его строили наши отцы и матери, и мы в него верили.
Человеческое прошлое. Не пинайте его ногами. Не было бы его, такого, каким оно было, не было бы и нас - таких, какие мы есть.
1946-И ГОД Дзержинка
Рудник имени Дзержинского. Дзержинка. В простонародье -Диржинка. Что это такое? Для меня и моих друзей это самое главное место на Земле. Потому, что мы здесь живем. Ее основная улица так и называется - улица Дзержинского, она начинается от дороги, ведущей в город на базар и тянется до парка, в котором построен очень красивый дворец культуры, а на круглой клумбе перед ним - памятник Сталину, глядящему в сторону шахты «Гигант». В парке много деревьев и кустов, но самое ценное там - акация. Когда она цветет, мы питаемся этими цветками - мягкими, душистыми, немного сладкими. Сгребешь в ладонь распустившуюся гроздь, другой ладонью, выгнутой в лодочку, похлопаешь сверху, чтобы мошки всякие повылетали, если они там есть и все, до последнего цветка - в рот. Жуешь и наслаждаешься - вкуснота! Желтая акация совсем не такая, она только и годится на пищики, когда отцветет и вырастут зеленые стручочки. Во дворце культуры часто бывает кино. Но оно платное, а откуда у нас деньги? А попасть очень хочется. Иногда кое-кому и удается обмануть контролера на входе в зал, проскользнуть незаметно.
Улица наша оживленная, здесь всегда много людей. На ней расположены магазины, почта, четвертое отделение милиции, фабрика-кухня, школа, конный двор, за ним - шахты «Коммунар» и «Победа». На «Коммунаре» работает мой отец машинистом подъемной машины, он опускает в шахту и поднимает оттуда клети с грузом или людьми.
Самый главный вид транспорта на Дзержинке - бричка. Запряженный в одну лошадь четырехколесный гремящий по булыжной дороге возик служит как грузовой универсальный транспорт. Любим мы прокатиться на торчащей сзади брички трубе, но случается, что дядька, оглянувшись, вдруг угостит нас кнутом - не цепляйтесь, мол, не нагружайте лошадь. Ну что ж, обиды нет, на то он и дядька, а нам все же удалось прокатиться немного. Еще на бричке ездит и свистит в свисток тряпочник. Он собирает всякую чепуху - тряпки, медную и алюминиевую проволоку, бумагу. А взамен дает свисток, вылепленный из глины - раскрашенную птичку с двумя дырочками по бокам. Закрывая и открывая эти дырочки можно менять звук свистка.
Кони возят не только брички, но и хлебные будки. Везут и будто улыбаются. Знают, что люди их любят и всегда ждут. Возят и всяких начальников в каретах и двухколесных бедках. Это уже совсем другие животные - гордые, знающие себе цену. Грудь вперед, высоко поднятая голова, взгляд из-под шор по сторонам, разойдитесь, мол, мелкота всякая, не видите, что ли, кто движется по дороге! И цокают себе копытами наигранно-небрежно.
И другие есть лошади. Задача у них простая - объехать все уборные и вывезти непотребный груз за город. Наверное, они стесняются такой своей работы, идут всегда медленно, опустив голову и не глядя по сторонам. Но кому-то надо же выполнять эту работу! В общем, кони у нас на Дзержинке нужны повсюду. Как-то забрели мы на конный двор поглазеть, что там такое. Но ничего интересного не увидели, ну просто огромный пустой двор, весь в рытвинах и колдобинах. Был день, все были на работе. Вскоре из домика выскочил какой-то дядька, и, размахивая веревкой, побежал к нам. Мы, конечно тут же удрали, хотя не понятно, чем ему не угодили. Но выяснять - как бы не было хуже, отлупцует ни за что. Не велика радость. Больше на конный двор мы не ходили.
На другой стороне улицы за двухэтажными деревянными домами Смычки - большая трехэтажная школа. В ней, в одном здании - две школы. На первом и втором этажах двадцать шестая украинская, а на третьем - семнадцатая русская. Входы в них разные, но лестница одна, двухсторонняя. Чтобы никто не забредал на чужую территорию, на лестничной площадке, общей для обоих сторон лестницы, поставлена стена из досок. Мы, дружно поднимаясь по лестнице, отлично слышим, хоть и не видим друг друга, ну разве только если заглянуть в дырочку от выпавшего сучка этой деревянной стены. Из-за перегородки раздается адресованное нам «Кацапы!» и немного обидный стишок. Мы в ответ кричим: «Хохлы!» и отвечаем своим стишком. И расходимся по классам. На улице у нас никаких разногласий нет. Мы в общей толпе даже не всех знаем, кто из какой школы. Во дворе, возле кустов, как-то обнаружили блиндаж. Там было сыро и темно и поэтому тревожно - а вдруг где-то в углу лежит убитый солдат. Поискали, может, автомат или винтовка где-нибудь валяется или хотя бы патроны. Но ничего не нашли и с удовольствием вышли наружу, ведь, хорохорясь друг перед другом, все же чего-то побаивались.
Одно из лучших мест, где мы часто бываем, это шахта «Гигант». Там на ее территории целые горы разнообразного искореженного металла. В них можно прятаться, лазить вверх-вниз, всегда что-нибудь обнаруживая. Попадаются всякие интересные железяки. Хотя идти туда далековато. Сначала до парка, потом сбоку его вдоль дороги, на которой машины поднимают кверху красную пыль, и так аж до Мудреновской колонки, от нее - до деревянного моста над железнодорожными путями. Интересно стоять на этом мосту, смотреть вниз как прямо под тобой проезжает поезд. Паровоз видится отсюда совсем по-другому. Крыша, трубы, тендер с дровами и углем, и совсем не видно колес. Проезжает он, чухкает, тащит вагоны с рудой от Ильичевки или Коммунара до Мудреной. Иногда окутает нас теплым влажным паром так, что какое-то мгновение оказываемся внутри его и ничего вокруг не видим. Бывает, и хулиганим мы - бросаем сверху камешки и, когда они падают в вагон с рудой, желаем им счастливого пути.
Еще одно очень хорошее место на Дзержинке - это фабрика-кухня. У нее какая-то интересная форма, в ней много дверей с разных сторон, не поймешь, какие для чего. Лошади одни подъезжают, другие уезжают, что-то возят в телегах. Конечно, что-то съедобное, вкусное, и запах там всегда вкусный. На крыше - железная веха, вроде как крест на трех ножках, рядом -площадка. Говорят, в войну на ней стояла сирена и гудела когда налетали немецкие самолеты.
Мы живем рядом с этой главной улицей Дзержинки. И наша улица, образованная длинными бараками с двух сторон, пусть не такая богатая и большая, зато выходит прямо к стадиону, отделенному от парка высоким забором. А рядом со входом на стадион в угловом доме Октябрьской колонки расположена детская консультация и в ней иногда нас подкармливают, дают суп и манную кашу.
Нравится нам наша Дзержинка. Знаем мы, что есть и другие места вокруг - Соцгород, Победа за Железорудной балкой, Ильичевка, Карнаватка, Мудреная, Долгинцево, и что там живут такие же, как мы, пацаны, но для нас она лучше всех.
Хорошее жилье
Интересно, кто это придумал такое - улицы называть линиями: Первая линия, вторая, третья, четвертая линии? А группы домов - колонками: Мудреновская колонка, Индустрой, Ильичевская, Бурщицкая. Ну почему колонки?
Мы живем на колонке Индустрой, в бараке номер десять. Между бараками - улица, умеренно оживленная, летом пыльная, в распутицу грязная, зимой снежная. Барак наш длинный, с четырьмя входами, возле каждого входа - двор. Квартиру нашу царскими палатами назвать, наверное, нельзя. Одна небольшая комната, она же и кухня. Дверь. Окно. Слева - плитка с духовкой, топится дровами. Мебель - две железные кровати, самодельный столик в углу, табуретка большая, две табуретки маленькие, шкафчик на стене - тоже самодельные. Танцевать негде, но вдвоем разойтись можно даже не задев друг друга. А живем мы здесь впятером - мать, отец, и трое нас, представителей подрастающего советского поколения. Большая табуретка, кроме прямого своего назначения, служит для нас, троих, еще и столом. Я и мой брат, он моложе меня, обедать садимся на маленькие табуреточки, а сестра, она самая старшая, подставляет маленький чурбачок, а то и на коленках иногда обедает. Труднее бывает, когда в гости в это время забегает соседская Тамарка, ей всего полтора года и брата моего называет Гавой - слово Ваня она никак не может произнести. Она просит, чтобы ей тоже дали поесть, становится к нашему «столу» четвертой и старается от нас не отстать. Мать ее удивляется - дома есть не заставишь, а тут, смотри ты, ложка так и мелькает. Что значит - общество. И хотя тесновато у нас, неудобств мы не ощущаем. Какие там неудобства, если все это - и комната-кухня с ее дверью и окном, и самодельная мебель, и плита у стены, и крыша над головой -все это наше, и никто уже не ожидает, скоро ли мы выедем отсюда, и никто из чужих не приходит к нам жить! Мы сами хозяева здесь!
К нам иногда приходит десятник, он собирает деньги за квартиру. Так я временами думаю - а ходил ли он когда-нибудь в школу? Ведь он по пальцам считает, за сколько месяцев нужно платить. Да к тому же - неправильно называет месяцы. «Юнь, юль, август», - говорит он и загибает пальцы. Меня так и тянет поправить его, но я не решаюсь. Вообще-то он очень разговорчивый, и часто даже забывает, зачем пришел. Говорит, говорит, а потом хватается за голову, быстренько собирает свои бумаги и мчится к двери - ему еще многих надо обойти. Но он и строгий, наверное. Я видел, как он ругал здоровенного Соколенко из соседнего подъезда за то, что у того вечно нет денег заплатить за квартиру. Говорит, нищего из себя строишь, а у самого пузо скоро лопнет. Конечно, он прав - не бедно живут Соколенки и ни с кем из соседей они не знаются. Но никто к ним в друзья и не набивается. Живите, как хотите!
У нас, как и у всех, и двор свой есть, напополам с Саперовыми. У каждого подъезда есть такие дворики, отгороженные друг от друга заборчиками. Летом, когда в квартире бывает слишком жарко, многие выходят во двор. Еду готовят на сложенных из кирпичей небольших плитках, стирают, шьют-вышивают, казаны закопченные кирпичом чистят. Да много еще чего. Перекликаются друг с другом через забор, а то и через улицу - женщины тут голосистые. Нередко возникают споры, и вот уже недавние хорошие соседушки кричат друг на друга, обзываются всякими словами. Бывает, выскакивает муж какой-нибудь спорщицы, включается в перебранку, тогда вообще становится трудно понять, кто, что кому выговаривает. В конце-концов, благоразумный муж загоняет свою половину в хату, и на этом спор прекращается. Назавтра эти, спорящие вчера женщины, как ни в чем, ни бывало, обсуждают очередные проблемы. Ну и правильно, зачем же долго сердиться. Ведь живем мы все, вообще-то, дружно. Вон как весело обливались водой на какой-то праздник, гоняясь друг за другом с ведрами!
Иногда у наших бараков появляется высокая худая женщина с тремя детьми. Она говорит, что она Бог. Дети - две полупрозрачные девочки и мальчик - молча ходят следом за нею. Женщина останавливается возле людей, пытается что-то говорить, но ее часто не слушают, из вежливости постоят рядом, покивают головой, иногда что-то подают. Если ее не слушают, женщина не обижается, она медленно идет дальше, а за нею, как тени, идут ее дети. Я недоумеваю - ну зачем она назвала себя Богом, ведь этого, наверное, нельзя делать. Ну, если ты просишь подаяние, так проси как-то по-другому. Но порой закрадывается боязнь - а вдруг тут что-то есть?
Тихими погожими вечерами на нашей улице - детский шум и гвалт. «Анна, опа, Америка, Европа, Индия, Китай, скорее забегай» - раздается дружная считалка, две девочки вращают длинную веревку, третья прыгает, остальные стоят в очереди. В сторонке, иногда мешая прыгающим и получая за это возмущенные возгласы, играет в ладки сборная команда мальчишек и девченок. «Линия стратка!», - слышится обиженный голос Нельки Сухины - там, возле своего двора, добивается она справедливости, прыгая с Веркой в классики. Хлопцы повзрослее на пустыре поодаль играют в цурки. Игра эта посерьезней всяких прыгалок и скакалок, туда кого-либо не принимают. Да и саму цурку надо иметь свою, а не только чьей-то пользоваться.
Не скучно на улице нашей Индустроевской колонки. Людям иногда пройти не так просто - того и гляди, налетит на тебя какой-нибудь запыхавшийся мальчишка. И так до самой темноты, пока то из одного, то из другого двора не начинают раздаваться призывные голоса родителей: пора домой! И -утихает улица...
Три танкиста
Через стенку от нас живут Саперовы - дядя Миша и тетя Галя. У них комната большая, а в ней - чего только нет. Но самое интересное - это радиоприемник. Такая красивая коробка с ручками, стеклышком и всякими буквами. Когда его включают, то изнутри загорается свет и он, потрескивая, начинает говорить. Мне не понятно, как это так - неживая коробка разговаривает человеческим голосом. Может, сзади, за тумбочкой, на которой стоит этот радиоприемник, спрятаны люди? Так этого вроде не может быть - как они там поместятся? И хотя сам понимал, что это - чепуха, все же как-то тайком заглянул туда. Никого там, конечно, не было. Дядя Миша сказал, что приемник ловит разные города, мог бы даже Америку поймать, но в нем вырезали короткие волны, когда регистрировали.
А потом и у нас появилось радио, отец купил из премиальных. Оно теперь на стенке висит. Это такая большая черная тарелка с пуговкой в середине. Этой пуговкой можно регулировать громкость. Первые дни я отойти не мог от этой обновки, слушал все подряд, что оно говорит и поет. Нет, ну надо же! Ничего в нем особенного нет, а говорит человеческим голосом! Потом я к нему привык и мог его не слышать даже на полной громкости. А захочу - и начинаю слышать. А вскоре оно мне стало надоедать. Сколько же можно слышать одно и то же: «Шд прапором Ленша, тд проводом Сталша - вперед, до перемоги комушзму!». Или что это такое - «кандидата у депутати»? А эти постоянные грузинские песни - не знаю о чем:
Возгра-гра-гра паизмошка, возгра-гра-гра бия бэ,
Возгра-гра-гра бия бэ, бия, бия возгра грэ гой! Песни эти почему-то поют одни мужчины. Что, у них, у грузин, женщины петь не умеют? А вот у нас поют все. Бывает, вечером заиграет где-то гармошка, а часто и без гармошки вдруг поплывет улицей мелодия, и мне уже непонятно, где же тут волшебство запрятано. Ну растягивают люди звуки по- всякому, ну меняются эти звуки, или как их там, ноты, но почему они вдруг так заполняют меня аж до слез? И слова-то я не всегда разбираю, а все равно...
Ой у лузг та ще й при дорозг червона калина.
Породила молода дгвчина хорошого сина... Или еще:
Ой гиля, гиля, гусоньки, на став.
Добрий вечгр, дгвчино, боя ще, бо я ще не спав. А то вдруг ворвется веселая мелодия, с выкрутасами всякими, с присвистом - ясно, пошли плясать:
Калинка, калинка, калинка моя,
В саду ягода малинка, малинка моя. Иногда на всю улицу, да что там улицу, на всю Дзержинку врывается бодрая строевая песня:
Стоим на страже всегда-всегда,
А если скажет страна труда... Это поют фезеошники. В одинаковой темной форме, с блестящими буквами ФЗО на петлицах, в форменных фуражках они строем идут по улице, и мне приятно их видеть и слышать.
Песня такая бодрящая, поют ее так дружно, что мне так и хочется оказаться в их строю, так же четко шагать и петь:
Краснознаменная, смелее в бой, смелее в бой! Фезеошники идут в столовую, она прямо за нашими бараками. Не знаю, что там им дают на обед, но из консервов -точно! - что-то готовят. Потому, что во дворе столовой иногда появляется целая гора пустых консервных банок, и от них идет такой вкусный запах! Консервы, наверное, американские, на банках остается много ключиков, которыми их вскрывали. На наших таких ключиков не бывает.
Иногда вечерами мы, набегавшись вволю, успокаиваемся и, собравшись где-нибудь возле сарайчика, начинаем петь песни. Но какие могут быть песни у тех, кто слов почти не знает! Поем, кто что где услышал. А где не знаем - придумываем свои. «Союз нерушимый республик свободных схватила на леки великая Русь», - поет Нелька Сухина. И мы не спорим, наверное, она поет правильно. Потому, что очень похоже на то, что мы часто слышим по радио. А Петро-ситро, он хоть и старше нас всех, но несерьезный какой-то, запел: «Союз нерушимый упал из машины». Чепуха какая-то, хотя и складно.
Три танкиста вкрали в баби тгста
I пгшли вареники лгпить -поет Длена, стропила неуклюжая, и мы откровенно хохочем, прямо наяву представив этих шустрых танкистов, которые лепят вареники из украденного у бабы теста.
Три танкгста вкрали гармонгста -предлагает свой вариант Витька Хома, и снова смех. Представляем себе, как они украденного гармониста тащат в танк. А он, наверное, сопротивляется и хватается за свою гармошку. Я тоже смеюсь, и мне так хочется самому придумать что-нибудь такое, очень смешное. Наконец - готово!
Три танкгста вкрали комунгста... Смотрю туда, сюда - никто не смеется. Наверное, надоело уже. И вдруг вижу - из калитки быстро-быстро идет ко мне мать. Она схватила меня одной рукой за шиворот, другой очень ощутимо шлепнула по заднице и потащила домой.
- Вы че? - попытался я выяснить причину такой агрессии, но получил еще раз по тому же месту. Затащив меня в дом, мать почему-то вдруг заплакала:
Ты что там пел, олух этакий? Ты что, не соображаешь?
А что? - не понял я.
Да про коммуниста! Люди ведь кругом! Да не дай Бог... Дальше мне объяснять ничего не надо. Я все понял.
Увлеченный игрой, желанием привлечь к себе внимание, я потерял бдительность. Ведь знаем мы все, что происходит вокруг. То, о чем шепотом люди передают друг другу. Самому близкому.
Да завтра же за нами придут!.. Мне сказать нечего.
За нами не пришли. Повезло...
Бандиты
В развалинах нашего детского сада часто собираются бандиты. Некоторых из них мы знаем - это Вовка Хома из соседнего барака, Франц с разорванной губой, медлительный Файман, Женька и Сергей Красноперы. В каких бандитских делах они участвуют, мы не знаем. Может, тоже шарят по карманам да вырезают у женщин сумки на базарах. Или убивают на Карнаватке возвращающихся с войны солдат - сколько о таких случаях ходит слухов! Мы боимся этих бандитов, они, хоть и свои вроде, но кто знает, что у них там на уме. Когда они собираются в детском садике, не то, что наша Индустройколонка, а, наверное, пол Дзержинки их слышит. Громко кричат, матерятся, горланят хулиганские песни. Наверное, пропивают наворованные деньги.
Я мать свою подрезал, папашу зарубил, Сестренку-гимназистку в уборной утопил.
Волей-неволей их матюки и их песни укладываются в наши головы, врезаются в память. И вот уже я, даже не разозлившись на Кольку, а так, для форсу, выдаю в его адрес первую свою нецензурщину. И как же плохо мне вдруг становится! Будто я вот так, без необходимости, взял и измазался в дерьме. И не понятно мне, а как же это получилось, что Женька и Сергей Красноперы попали в эту компанию. Ведь родители у них - люди высокие. Мать учительница, а отец - директор школы. И видел я однажды летом, как шли они по нашей улице, Сергей и Женька, в коротких штанишках, белых рубашках, в красных галстуках - ну прямо горна пионерского не хватало в их руках, чтобы быть живым воплощением пионеров-отличников, как на картинках. Так почему же они оказались в компании с Хомой, Францем, и другими, которые и старше их, и у которых даже лица бандитские?
Однажды сделали они и хорошее дело. Возле барака Хомы вкопали в землю высокий столб, к верхушке прикрепили две длинные, аж до земли, веревки. Разбежавшись, повисали на этой веревке и летали вокруг столба - катались. Возле них крутился Витька Хома - младший Вовкин брат. Когда все ушли, он позвал нас,
А как называется эта штука? - спросили мы его.
Карасель, - ответил он важно.
Весь вечер и весь следующий день катались мы на этой карасели. На третий день столба не стало - говорят, кто-то спилил на дрова.
Хороший медведь
После возвращения из эвакуации нас временно поселили в домике тети Веры Нещучки. Она с дочкой жила в одной комнате, мы - в другой. Наша комната там тоже была маленькой, и тоже с плитой и одним окошком. Тетя Вера к нам почти никогда не заходила, и вообще она редко бывала дома. Дочка ее, Катя, целыми днями была на улице. Ходила она с костыликом - у нее одна нога была «сухая» - тонкая и безжизненная. При ходьбе она беспорядочно болталась, но Катя на это не обращала внимания, ни на шаг не отставала от мальчишек и никакой пощады не просила, даже бежать могла, опираясь на свой костылик. Мы ее за это очень уважали и безоговорочно принимали в свою компанию.
Было лето сорок пятого. Война уже кончилась, но отец еще не вернулся. Его направили, как он потом рассказывал, в соседнюю страну, где наших солдат-освободителей называли не иначе, как «пся крев». Иногда полевая почта доставляла нам треугольные письма. Мать бежала с этим письмом к куме Мильке - сама она читать не умела. Вернувшись, доставала карты и гадала. И я скоро узнал, что самая плохая карта - это пиковая дама - этакая прилизанная коварная тетя с розочкой в руке. Она только и смотрит, как бы сделать человеку зло. А самая лучшая - червовый король, потому, что он - наш папка. Мать после гадания становилась какой-то чужой, нас вроде переставала замечать. И я решил однажды наказать ее за это. Взял, и притворился мертвым -пусть попереживает! Лег на кровать, закрыл глаза, руки сложил на груди - ну прямо бери и хорони. А сам чуть-чуть подсматриваю. Лежу, жду. А мать все ходит и ходит туда-сюда, будто у нас ничего и не произошло. Но вот, наконец, остановилась, наклонилась ко мне. Ну, думаю, сейчас начнется. Дышать совсем перестал, и вдруг слышу: «Ты что, заснул, что ли?». Эх, ну надо же! Ну, если тут лежит вроде как мертвый человек, так надо же сначала хоть немного испугаться, а потом уже выяснять, что к чему!
Отец вернулся с войны поздно осенью, и к его возвращению я имею самое прямое отношение. Однажды вижу я во сне, будто сижу у окошка в нашей комнате, смотрю на улицу. Уже вечереет, заросли сухой травы, что на пустыре за домом, темнеют сплошной полосой, не различишь даже кустика. И вдруг вижу -слева, из руин детского садика, выходит медведь. И идет прямо к нашему дому. Вот он все ближе и ближе, огромный такой. Я пугаюсь, отскакиваю от окна. А медведь уже - вот он, возле самого дома. И вдруг стена перед ним разваливается, в ней образуется большой проем, медведь перешагивает через образовавшуюся кучу камней и заходит в дом. А стена за ним -раз! - и опять восстанавливается.
Мать сказала, что, значит, скоро приедет папка. Так оно и случилось - через несколько дней, все мы были дома, вдруг открылась дверь, и на пороге появился солдат. Я его не узнал, даже испугался. А сестра вдруг как запищит: «Папка приехал!». И бегом к нему. А мать почему-то заморгала-заморгала глазами и - руки вперед - пошла к отцу. Тогда и я понял, что не зря видел свой сон. Мы долго потом сидели, разговаривали, смеялись. А как же, теперь у нас опять есть папка, он наш, и мы его уже никуда не отпустим!
Война - жестокая работа
Однажды я спросил отца:
Па, а сколько немцев вы убили?
Спросил - и жду: сколько? Если, например, десять, то не маловато ли это? А если сто? Ну вроде ничего. Так сколько же?
Да ни одного, - как-то спокойно сказал отец, а я удивился как же так. А что он делал там, на войне?
- Никого не убил твой папка, - вмешалась в разговор мать. -И его никто не убил. Разве плохо, что он живым домой вернулся? А если бы он убил, может быть, и его бы убили.
- Война - это тоже вроде работа, - продолжал через некоторое время отец. - Плохая, жестокая, но все же работа. И каждый там делает свое дело. Пехота, артиллерия, авиация, медицина, даже ездовые, которые на бричках подвозят снаряды -все это специальности на этой работе, и все вместе делают одно общее дело, бьют врага. И связисты тоже. Им надо обеспечить, чтобы приказы командиров передавать к своим подчиненным, чтобы командиры, которые находятся в разных местах, могли советоваться друг с другом, чтобы руководить боем. Вот и был твой папка связистом. Линейным надсмотрщиком. И главная задача таких как я, не охотиться за немцами, а обеспечить связь. Это за нами немцы гонялись, чтобы взять в плен. А если не удастся - то убить.
Постепенно для меня яснее становилось, что такое война. Что это не только крики «Ура!» и преследование драпающего врага. Что это не просто дневные перестрелки с перерывом на ночь. Представлялась большая, трудная, немилосердная картина битвы двух огромных противостоящих миров, где люди - крохотные существа, каждый выполняет порученное ему маленькое дело, чтобы в целом, всем вместе, выполнить огромную задачу своего мира...
...Трудная, изнурительная дорога - войска меняют свое расположение. Идут днем и ночью. Короткий отдых - и снова в путь. Скатка через плечо, винтовка за спиной. Правой, левой, правой, левой. Много-много раз. Усталости уже и нету, она отвалилась где-то там, далеко позади. В ушах - тихий шум, он переходит в далекую мелодию, в которой каждое слово, каждый звук - вот они, такие отчетливые. И вдруг откуда-то появляются улица, домики, речка. Да это же мое родное село, Арельск! Вон и отец у ворот стоит, смотрит куда-то вдаль. «Андрюша, а где же наши кони?» - спрашивает он встревоженно. «В колхоз забрали», - отвечает он, но тут же его неприятно кто-то дергает за руку, и другой голос из другого мира: «Андрей, Андрей, ты что, заснул?». Исчезает село, отец, речка. Он понимает, что и правда дремал. А ноги шли...
...Осень. Неуютное серое небо. Прохладный ветерок. «Октябрь уж наступил, уж роща отряхает...». Река.
- Приготовиться к переправе, - звучит команда ротного. Значит - раздеться, обмундирование, оружие над собой, и вперед, в воду. Река не глубокая трое уже на том берегу. Прыгают, кряхтят, одеваются. Им уже легче. Итак, вперед! Вода обжигает. «Не хочу, не хочу!», - кричит все внутри. Но - не обращать внимания! Вперед, только вперед! И - не намочить свой груз! Одежда, оружие, телефонная катушка должны быть сухими! Руки, руки мои, держитесь, не подведите! Ох, а вода все выше, холодная, жгучая. Ноги вязнут. Ну еще шажок, ну еще, еще! Берег уже недалеко, но как же он медленно приближается!..
.Застыли солдаты в траншеях, все внимание - там, где враг. Куда с воем летят снаряды. Пушки бьют непрерывно, отдельных выстрелов будто и нет - канонада. Даже на ухо кричать друг другу бесполезно. Скоро вот в это пространство, между траншеями и той далью, где сейчас взлетают к небу фонтаны вывороченной взрывами земли, поднимет и бросит их сигнал «Вперед!». А впереди, там, где рвутся сейчас наши снаряды, в траншеях тоже люди. Немецкие солдаты. И у них тоже приказ, и они, уцелевшие после этой артподготовки, будут неистово выполнять его, поливая нас бешенным свинцом... Скоро, скоро, да скорее б уж!
Умолкли пушки. Гул в небе - самолеты со звездами на крыльях. Почти вплотную к земле. Вперед, друзья! Шум сзади -танки! Привет вам, ребята, поддержите нас! Зеленая ракета. Ну, с Богом! Вперед! Туда, в это сумасшедшее пространство, которое наполнилось уже роями раскаленного металла. Летят пули на встречных курсах, наши - туда, чужие - сюда, но не суждено им встретиться в полете, расплющив друг друга и мирно упав на землю. Встретятся они с живыми человеческими телами, остановив их бег, перевернув их мир. Связь, вперед! Винтовка -наперевес, катушка ремнем на плече. Кто сказал, что пули свистят? Нет, они вжикают! Но пока - не мои. Падают, падают наши, но вот непрерывное, гремящее «Ура!» - и выскакивают немцы из своих укрытий. «Связь!» - слышен голос командира. Да, да, конечно! Почему-то дрожащими руками штекер вставляется в гнездо, пара оборотов рукояткой - все нормально. Есть связь! Очередная работа выполнена...
Сосна, сосна! Что там у вас? Сосна! Почему не отвечаете?
В голосе комбата тревога. Бой, удалившийся и начавший было утихать, на левом фланге вдруг разгорелся с новой силой. И даже, кажется, вновь стал приближаться.
- Сосна, сосна! Черт возьми! Рядовой Прохоров! Срочно разберитесь и восстановите связь!
В наушниках - ни шороха. Ясно - обрыв на линии. Значит, сумка с инструментом и проводом - на плечо, винтовка - за спину, и вперед, на поиск повреждения. Тянется, тянется провод по заросшему бурьяном полю. Впереди рощица. Сегодня эту связь тянул Михаил из Бобруйска. Он сейчас там, с нашими передовыми частями. Что у них там, как они? Стрельба то утихает, то вновь разгорается. Но прочь всякие мысли, не отвлекаться, все внимание - на эту нить Ариадны, которая уводит его все вперед и вперед - знать бы, к чему. Где же, где этот несчастный обрыв? Вот и роща. Неплохо бы передохнуть, но, нет, нельзя! Вперед, только вперед! Вот и конец рощи. Дальше -отдельные деревца. Но что это? Стоп! Да это ж люди! Солдаты. Мертвые. И наши, и немцы. Мирно лежат рядом недавние враги. Вот - совсем молоденький солдатик. Глаза широко открыты, голубые-голубые, смотрят прямо в небо. Они - еще живые! На гимнастерке - дырки - там, где сердце.
Наползает тревога - где-то тут может оказаться враг. И вновь -по метру, перебирая провод, вперед! Возле березки - немецкий офицер, лежит, и рука его, зажатая в кулак, приподнята, будто он грозит кому-то. А в руке - провод, и оборванный конец его свисает к земле. Так это он в последние свои мгновения нарушил нашу связь?
Привычным движением зачищены и сращены концы, подключена контрольная трубка. Связь восстановлена! Радостный голос Мишки-белоруса, доклад на КП командиру, и -вперед, в обратную дорогу!
.. .Хорошо, что папка вернулся с войны, что повезло ему, и он остался живой. Пусть он всегда будет рядом с нами и не ходит ни на какие войны. Он здесь, дома, нужнее, с ним так хорошо! А я в войну играть больше не буду! Да и какая там игра, если я уже школьник! В школу я пошел немного досрочно. До семи лет мне не хватало какого-то месяца и недели, но я уговорил и отца, и мать, и учительницу, и прямо в последний день лета, 31 августа, меня записали в первый «В» класс русской неполной средней школы - НСШ №17. Домой я шел именинником. А зачем мне еще целый год ждать, я ведь и так знаю уже целых три буквы -бублик О, раскоряку А и домик Д. Школа наша в одном здании с украинской №26, только мы на третьем этаже, а они на первом и втором. А Витька Конопля записался в украинскую, и вот получилось, что мы ходим вроде и в разные школы, и в то же время в одну. И какие там разногласия, так даже интереснее!
Хор
После уроков наш учитель Степан Ульянович объявил: - У нас в школе открывается хоровой кружок. Кто хочет участвовать - можете записаться.
Что такое хор, я точно не знаю. Знаю только, что там много людей. На улице мы часто говорим: «Пойдем туда-то или туда-то всем хором». И все вместе идем. А еще я слышал от взрослых, что «хором добре й батька бить». Значит точно: хор - это когда много людей. А заниматься они могут много чем. Может, и рисуют. Рисовать я совсем не умею, но так хочется научиться! Как Алик Мухин - ну до чего же у него красивые и похожие рисунки! Поднимаю руку, и Степан Ульянович меня записывает. А потом всех, кто записался, ведет в соседнюю классную комнату
занятия будут проходить там.
В том, что я ошибся, я понял почти сразу, как только вошел в этот класс. Парты сдвинуты к задней стене, возле классной доски какой-то дядя, как потом я узнал, Никон Андреевич Яшныкивский, уже устанавливал группу пришедших раньше нас учеников. В сторонке на стуле сидел гармонист. Какое же тут рисование! Первым желанием стало - выскочить назад. Но сзади
Степан Ульянович, а с ним не поговоришь! Тут же появилась надежда - а, может, этих, что стоят, отобрали для другого дела, а нас сейчас спросят, кто чем хочет заниматься. Но никто ничего
спрашивать не стал, а всю нашу группу из второго «В» класса пристроили к остальным. «Ветер мира колышет знамена побед» -стали мы разучивать песню, ее я уже слышал по радио. Она мне даже немного нравилась, там поется про весну. Одно только не понятно - в припеве «мир победит войну». А как это может быть? Ведь чтобы победить, сначала надо повоевать. А если ты воюешь, то какой же ты мир?
Не понравилось мне заниматься хором. «Век живи и век учись» - уходя, повторял я сам себе слышанную от отца поговорку. И больше на хор не ходил.
1947 ГОД Корочка хлеба
У Кольки Дробота отца нет - говорят, при немцах он был полицаем. Где он теперь - никто не знает. Живут они тоже тяжело, не то, что другие наши соседи - Сокруты. Но у Кольки есть маленькие, как раз по его ноге, сапожки. Я бы никогда и не обратил на них внимания, если бы не та моя драка с Колькой, когда он от меня удирал, а я старался его догнать. Куда там! Перед моими глазами мелькали аккуратненькие сапожки - он, хоть и моложе меня, явно удирал - разве мог я догнать его в своих слетающих с ноги галошах! А вообще мы с Колькой дружим. Та наша небольшая драка не в счет, она просто так сама получилась. Я его даже немного жалею - его старший брат Федька, бывший мой друг, недавно утонул.
Был теплый осенний день, мы с Колькой стояли во дворе и спорили, сможет ли моряк перепрыгнуть через наш дом. Почему-то мы считали, что моряк - это такой супермен, который все может и которому все нипочем. Правда, Петро-ситро, он старше нас, сказал как-то, что моряк - это такой же человек, как все, только плавает на кораблях. Мы ему не поверили - не хотелось расставаться с выдуманными фантазиями. Спор наш внезапно прекратил Витька Сокрут. Он вышел во двор, а в руках у него -корочка черного хлеба, натертая чесноком. Запах - на весь двор. Какой там моряк, какие там прыжки через дом!
- Витька, дай кусочек! - кинулись мы к нему.
Витька, демонстративно отвернувшись, продолжал жевать. Но это же невыносимо!
Витька, жадина такая, ну дай хоть кусочек!
Ах, я жадина? - Витька пошел в наступление на нас. - Да я лучше выброшу этот хлеб, чем дам таким, как вы!
Не успели мы даже сообразить, как он размахнулся и в самом деле бросил хлеб на крышу барака. Мы зачарованно наблюдали за полетом хлеба, он, казалось, летел очень медленно, как бы дразня нас, потом опустился на крышу, и его не стало видно. Слов у нас не было - только открытые рты. А Витька победно смотрел на нас. Но недолго. Вдруг открылась дверь, из нее, с криком выбежала Витькина мать, схватила Витьку за шиворот и, громко ругаясь, потащила в дом. Оказывается, она в окно все видела. Вскоре из дома, заглушая крики матери, послышался мощный Витькин рев.
Нам его не было жалко.
Чи ти з ляку?
Вечернее солнце уже не жжет, как в полдень, а ласково греет мои обнаженные плечи. Я, раздетый до пояса, сижу возле входа в какую-то землянку на маленькой табуретке. Невдалеке стоит моя мать, это она привела меня сюда, в Загородь, к бабке-шептухе. Потому, что я болею. Что-то с головой у меня случилось, она иногда так начинает болеть, что я не выдерживаю, реву, руками сдавливаю лоб. Мне хочется выцарапать оттуда эту боль. И по ночам кошмары сплошные. Чуть только удается вздремнуть, как сразу наваливается что-то страшное. И каждый раз разное. Я слышу, как я дышу, и вот дыхание мое становится все глубже и глубже, воздух с шумом и грохотом вливается в меня, кажется -со всей земли он стекся в один поток и вошел в меня. Какое-то время вся земля остается без воздуха! Я в сознании, я понимаю, что этого не может быть, не умещу я в себе столько. Выдыхаю - и с таким же шумом и грохотом он покидает меня и растекается по всей земле. И так - снова и снова. Мне тяжко, я в страхе всхватываюсь, рядом - отец и мать. «Что у тебя болит?», -спрашивают. Но у меня ничего не болит. Как рассказать обо всем - не знаю. «Я боюсь», - отвечаю. Оно само так назвалось, вот это мое болезненное состояние. «Чего ты боишься? Ты дома, мы рядом с тобой». «Я ничего не боюсь, - отвечаю. - Я просто боюсь». Ну какими словами объяснить мне то состояние и переживания, которые наваливаются на меня когда начинается
ЭТО? Вновь впадаю в дрему - и вот, руки и ноги мои вдруг вырастают и вырастают, они уже как столбы, и все продолжают расти. Я вскакиваю, тяжело дыша, ощупываю себя - нет, все нормально. Вроде успокаиваюсь. На стене часы-ходики отмеряют свои секунды: цок-цок, цок-цок. И все громче и громче. Вот они уже не стучат - они гремят, грохот становится вязким, тугим, он заполняет все вокруг. Я иду тесной темной аллеей, впереди -свет, мне обязательно нужно дойти до него, но этот грохот мешает, я в нем вязну. «Остановите часы!», - кричу я. Наступает тишина, я слышу тревожный шепот матери. Открываю глаза. Она стоит у моего изголовья с пучком душистой церковной травы, крестит ею меня. «Ну что, что с тобой?» - спрашивает. А что со мной, я просто боюсь.
И вот мы у бабки. Я сижу на скамейке, бабка катает мне по груди, по спине, по голове зажатое в руке яйцо. И что-то шепчет, шепчет. Мне нравится это прикосновение, оно какое-то приятное, спокойное, как кошкина лапка. «Чи ти з ляку, чи з переляку» -различаю я бабкины слова и думаю - неужели это яйцо может мне помочь? Но может или не может, это мы посмотрим, а сейчас мне так уютно и спокойно!
Оторванная голова
Наконец-то я еду в трамвае! Еще не так давно я даже не знал, как он выглядит. Приходили мы с Витькой туда, где недалеко от базарчика рабочие укладывали рельсы. Смотрели. Ждали увидеть трамвай. А его все не было и не было. Прикатывали рабочие какие-то тележки с лопатами, ломами, а однажды прикатили большую телегу с вышкой, но это был не трамвай - с нее они тянули провод от столба до столба.
Смотрел я вдаль и другое не мог понять. Там, впереди, рельсы уходят вниз, потом вновь поднимаются вверх - как трамваю там ехать? Ну вниз он скатится, а как въезжать наверх? Там сейчас ходят люди, так когда кто-то идет вниз, он уменьшается и уменьшается, и вот только голова торчит из-под земли. А потом наоборот, постепенно у головы появляются плечи, потом туловище, потом ноги - и опять этот человек становится целым человеком.
И вот появился он, наш долгожданный трамвай. Ну это совсем другое дело не то, что те несчастные тележки! Большой, с дверями и окнами, туда много людей поместится. Над окошком водителя - табличка с надписью «Дзержинка-Соцгород». И двойка над ними - это номер маршрута. А «единичка» ходит с Соцгорода в город. Все это нам рассказали люди на трамвайной остановке, все были рады, что и у нас появился такой хороший транспорт. И как же мне захотелось прокатиться на нашей «двоечке»!
И вот я еду. В трамвае - деревянные лавочки вдоль стенок, люди сидят лицом друг к другу. Вверху, прикрепленные ремешками к длинной трубке, болтаются прямоугольные ручки. Я понимаю - это чтобы держаться, если кто стоит. На потолке -электрические лампочки, но не круглые, как у нас дома, а продолговатые. Трамвай качается, постукивает колесами, за окном проплывают двухэтажки. Загороди. Где-то тут, недалеко, была землянка, в ней жила молодая женщина с двумя детьми. Мы как-то зимой заходили к ней колядовать. А она расплакалась: «Ой, хлопчики, я б i рада, щоб ви колядували, та в мене дгточки вмирають!» - и склонилась к завешенной простыней кроватке. Мы потом больше колядовать не ходили, почему-то было уже не до праздника. Возле этой землянки когда-то бабка-шептуха изгоняла из меня болезни. Но, наверное, не все изгнала, и вот возит меня мать по разным больницам и поликлиникам. Сейчас мы едем на Глинку, там, говорят, хороший врач.
Смотрю в другую сторону - там, за домиками-развалюхами, виднеется посадка. Мы туда боимся ходить, говорят, что там бывают бандиты. Они убивают детей и варят из них мыло.
А вот и Соцгород. Все выходят. Водитель переходит на другую сторону, и трамвай сейчас поедет назад. А я разочарован. Я так много ожидал от этого трамвая, что промчусь на нем по рельсам, наслаждаясь скоростью. Но никакого наслаждения не получилось, меня покачало туда-сюда, и все, вроде я и не ехал вовсе, а только качался.
Пересаживаемся на «единичку». Тут у нее, после разворота на «кольце» конечная остановка. Этот трамвай намного больше, он двойной, и водителю никуда не надо переходить - он всегда едет только вперед. Слева - я вижу большие дома, их много, а справа - пустырь аж до самого парка Хмельницкого. По бокам от ажурного входа в этот парк две гипсовые фигуры - девушка с теннисной ракеткой и юноша с гранатой. За воротами аккуратная аллейка до самого, очень красивого белого здания.
- Следующая остановка КМЗ - объявляет кондуктор, а трамвай мчится дальше вперед, торопясь доставить меня поближе к улице Глинки, где в поликлинике работает так нужный мне хороший врач.
Что такое хороший врач, я не знаю - они все хорошие. Внимательные и ласковые, лечат нас и пахнут больницей. Но бывает врач наилучший, и как раз такой мне попался. Он назначил мне дополнительное лечение - манную кашу. Это совсем другое дело, так лечиться я всегда согласен! Да если бы она еще была сладенькая! Да с молоком!
И вот иду я в детскую консультацию, что возле стадиона. И вот бывает же такое! В ней работает моя теща! Будущая, конечно. Но ни я, ни она об этом и не подозреваем. А что мы можем знать наперед! Но что такая тетя существует, я, конечно, понимаю. Потому, что учусь со своей женой - будущей, конечно, - в одном классе. И часто на нее смотрю. Тайком, конечно...
Вскоре приснился мне сон. Будто взял я, да и оторвал такую надоевшую мне голову. Держу ее перед собою на вытянутых руках и смотрю - чем смотрю, не знаю, глаза-то остались на оторванной голове. Но вижу - там, где она оторвалась от туловища, никакой крови нет, только в центре - розоватое пятно... Мать сказала, что сон этот, наверное, вещий, что я теперь должен выздороветь. Так оно и случилось. Больше мучительных головных болей у меня не было.
В город на базар
Базар в городе, наверное, самое главное место Кривого Рога. Сюда по воскресеньям со всех его концов, с рудников и сел съезжаются люди. С раннего утра скрипят по булыжной мостовой брички, рычат моторами полуторки, гремят, подпрыгивая на ухабах, тачки. Пешеходы с кошелками, сумками, клумаками, вязанками - все движутся в одну сторону - в город на базар. Кто продавать, кто покупать. Кто делать другие дела. У каждого свои мысли и планы.
Базарная площадь у нас в городе довольно большая. От пустыря и зоны обрушения бывших шахт Ильичевки ее отделяют стоящие в ряд, один к одному, киоски и ларьки. Ларьки эти от разных рудников и колхозов района, они работают только в базарные дни, но и тогда у них не больно много покупателей. Иногда только, если завезут что-нибудь качественное или дефицитное, тогда бывает очередь. Но больше люди покупают на машинах. Там товар свежее, прямо с поля. Да и выбор больше -не только фрукты, овощи или зерно какое, но и живность всякая. Там всегда среди человеческого шума-гама слышится кудахтанье и дикий крик кур, кряканье уток, хрюкание и вереск свиней, мычанье коров. Торжество полноценного крестьянского быта. В ненастье - лужи и грязь, летом - пыль и жара.
Дальше за ларьками - толкучка. Там люди вплотную друг к другу. Все продается и покупается с рук - барахло всякое, новое и старое, посуда, инструменты - там все есть. Люди ходят туда-сюда, и продавцы, и покупатели, и вообще всякие другие интересующиеся, теснятся, толкаются, в общем, толкучка. Это самое нехорошее место на рынке для разинь всяких. Тут «чистят» карманы, сумки вырезают, крадут. Я туда стараюсь не ходить. Хотя нашел-таки меня воришка, но это был дурак какой-то. Полез ко мне в карман там, где и людей-то было немного. Я его руку случайно обнаружил в своем кармане. И сам испугался. А пацаненок, кажется, даже моложе меня, плотненький такой, с нечесанными волосами и немытым лицом.
- Ша, пикнешь - морду распанахаю, - прошипел он и угрожающе поднес мне к лицу какую-то железяку, похожую на крышку от консервной банки. Но все равно он дурак - в кармане у меня ничего путного не было.
В центре рынка одноэтажное старинное здание - контора рынка. В нем же и отделение милиции. Но люди называют его комендатурой. Может быть, во время немецкой оккупации там действительно располагалась их комендатура. Однажды я видел, как милиционеры вели туда троих, связанных колючей проволокой, грязных оборванных пацанов. Проволока их стянула, повидимому, очень плотно, и получилось так, что один из них, тот, что посредине, мог идти прямо, а двое других -боком. Им не было возможности развернуться. Милиционеры их подгоняли, подталкивали, и пацаны не падали, наверное, только потому, что получилось - у них было шесть ног. И мне было жалко этих пацанов пусть они и даже что-то натворили, и не жалко милиционеров. Ну хоть бы не толкали уже!
Невдалеке от конторы - длинные деревянные прилавки, они тянутся почти до Октябрьской улицы. Это единственное место для серьезных, уважающих себя продавцов. Они не прячутся от контролеров, с улыбкой и шутками покупают местовое, снисходительно поглядывая на ряды других торговцев, которые расположились невдалеке и продают свой товар прямо с земли. Многие из них увидев контроллера, прячут свой товар. Или, кто не спрятал, спорят, что, мол, у меня и товара-то на пять копеек, да и не уторговали еще ничего. Однажды милиционер, он был рядом, сказал: «А не умеете торговать - сидели бы дома и не мозолили добрым людям глаза!».
А вообще-то на базар ходить интересно. Не только из-за торговли. Сюда часто заезжают цирк, зверинец, мотогонки по вертикальной стене, комната смеха. Здесь есть и павильон для фотографирования. Мы там всей семьей снялись, и через пару часов получили готовые, слегка влажные, фотографии. Там, где толкучка, рядом установили платные лодки-качели. Если у кого появились деньги - приходи в любой день и развлекайся. Ходит ходуном, почти выгибаясь наружу, вертикальная, стянутая тросами, круговая стена - это внутри мотоциклисты с ревом гоняются друг за другом. Люди стоят наверху, смотрят, и им страшновато - а вдруг кто-то из мотоциклистов ошибется и вылетит прямо на них.
Из комнаты смеха время от времени раздается хохот. Это люди, попав в царство кривых зеркал, смеются над собой. Да и как удержаться, если видишь в стекле вместо себя длинную изогнутую жердь с огромной головой и короткими ножками. Или существо с животом слона.
А в цирке - клоуны. И лежащая женщина, которая сама по себе поднимается в воздух. А в зверинце - слоны, львы, тигры. Заходите, не стесняйтесь!
Шумит, гудит рынок - живой человеческий организм. Кто продает, кто покупает, кто делает другие дела. У каждого свои мысли и планы...
Дрова
- Синька, резинька, тус, тус, тус, - слышится, только войдешь на рынок. Это темнолицые громкоголосые греки зазывают покупателей. Вернее - гречки. Или как их там правильно, гречихи, гречанки? А их мужья-греки, с еще более темными лицами, стоят где-нибудь в сторонке и обсуждают какие-то проблемы. Или шастают туда-сюда по рынку.
- Синька, резинька, тус, тус, тус!
Тус - это дуст. Просто по-другому у них не получается.
Моя мать на рынке продает дрова. Послевоенные годы выдались очередным испытанием для людей - грянула засуха. Постоянно серое небо от висящей в воздухе пыли, палящий зной, потресканная земля. У нас, пацанов, под носами всегда черно.
В букварях наших мы читаем: са-ла ма-ло. Это правда. Его так мало, что совсем нет. Хлеба тоже мало, но он бывает, и его всегда так хочется!..
Отец принес с работы «шабашку». Это красное от рудной пыли полусмятое бревно, отстоявшее крепью в шахте и годное теперь лишь на дрова. А дрова нам нужны, они нужны всем. Потому, что без них плита горячей не станет. А для нас это еще и товар, который можно превратить в деньги, которые, в свою очередь, можно превратить во что-нибудь еще. В хлеб.
Я прекрасно знаю, что такое продавать дрова. Это не только рыночный процесс продажи. Это еще и «до того». Это - принести на плече бревно. Распилить. Поколоть. Связать в вязанки, скрученные проволокой. Каждая килограмм по десять-двенадцать. Потом две такие вязанки через плечо - на себя, одна впереди, другая сзади, и - дранг на рынок. Путь не близкий. Разрешается перекладывать свою ношу с одного плеча на другое. Кстати, в букваре есть и такое слово: но-ша. Там мальчик тоже несет в руках дрова. Разрешается отдыхать, но это нежелательно - уходит драгоценное время, на рынке - конкуренты, и как бы не пришлось отдавать свое добро за бесценок или вообще нести его обратно. В общем, надо идти. Не обращай внимания на тяжесть, на боль в плече, на жару, на холод и голод. Чтобы там, на рынке, улыбнулось счастье в лице какой-нибудь еврейки. Чаще всего дрова покупают они.
Они подолгу торгуются, но, в конце концов, соглашаются «не по-вашему и не по-нашему», но с условием - отнести дрова к ним домой. Обычно они живут недалеко от центра города, но это не близко от рынка. Однажды пришлось нести аж до горнорудного института, что на улице Пушкина. Туда, даже налегке идти да идти. Несет мать свой груз, гнется, пот вытирает. А рядом -еврейка с хозяйственной сумкой. У нее там, наверное, курица. Интересно, почему они их так любят? «Шла Сара с курицей, перешла улицу, сплатите, Сарочка, штраф три рубля» - пели мы, пацаны, хулиганя.
Однажды еврейка долго и упорно о чем-то спорила с матерью. Началось все с обычного: «Почем дрова?», потом разговор зашёл о спекулянтах и дармоедах. Еврейка уже перешла на крик, и тут мать укоризненно покачала головой:
Эх, израиля, израиля...
И все, больше ничего не сказала. Еврейка вдруг замолчала, постояла немного, а потом так же молча повернулась и ушла.
Мне это не понятно - обычно последнее слово бывает за ними. Может, они считают себя умнее нас? И богаче? Насчет богаче - это, наверное, правда. Да взять хотя бы вот этих курочек - мы что же, их едим? Нет, и вкуса не знаем. Как и всякого другого мяса. Хорошо, что отцу выдали на работе американского сала. Ох, какая же это вкуснятина! В высокой квадратной банке из блестящей жести один на один уложены тонкие квадратные листики сала. Если его даже не есть, а просто нюхать, это такое блаженство! А когда к обеду на кусочке хлеба получишь вот такой листик... Ох, даже вспоминать об этом невыносимо, так хочется еще ощутить это блаженство!
А обычно у нас суп какой-нибудь. С картошкой. И кукурузная каша. Или малай. Или мамалыга. А с супом однажды целая история случилась. Сказала мне мать пойти с братом в парк, он недалеко, нарвать лебеды. Да помоложе, чтобы суп был повкуснее. Рвем мы с Ванькой, стараемся, на коленках ползаем. Нарвали еще совсем немного, и тут подходит к нам какая-то тетя.
Вы шо тут робытэ?
Вроде не видит сама. Мы встали, показываем торбу с травой.
Вот, мамка послала лебеды нарвать.
А хто вам розришыв сюды ходыть? А ну марш звидсиля! Пришли мы, зареванные, домой, рассказали все. Как отец
ругался, как злился! Хотел тут же идти в этот парк тетку искать. Мать не пустила:
Не ходи. Со зла сотворишь еще чего. А она пусть грех свой на себе таскает.
И мне было не понятно - ну почему она нас прогнала? Заросший парк. Ограды никакой. Что мы могли там сотворить плохое? Мы же не хулиганы какие, мне семь, а Ваньке четыре года. Наверное, тетя эта очень злая и всем людям делает плохое. Да и одна ли тетя такая на свете? А тот случай, с кольчушкой? Принес ее отец - тогда многие так носили - на плече, воткнув в нее топор. Принес, положил в сарай, умылся, сел обедать. И тут стучатся в дверь какие-то дяди. Двое.
- Вы Прохоров Андрей? Отец положил ложку, встал.
Я. А в чем дело?
Вы сейчас с шахты пришли?
Да.
Что несли с собой?
Кольчушку использованную.
Использованную или новую?
- Да нет, старую. Красную, с одного конца всю растрепанную.
Где она?
В сарае.
Покажите!
Пошли они в сарай. Походили по двору, позаглядывали по закоулкам. Поговорили с отцом и ушли. Отец подошел к нам, на лице - ярость.
Кто-то заявил, что я ворую свежие крепления. Распиливаю и приношу домой. Фамилию не назвали, кто заявил. Да что же мы за люди такие, друг друга съесть готовы!
Мать успокаивала отца, говорила, что люди вообще-то нормальные, просто утомленные длительными бедами. Но, конечно, есть и ненавистные негодяи, и, к сожалению, многое у них получается.
Ну а эти двое очень ругали тебя? - спросила она.
- Да нет, они-то нормально разговаривали. Один даже извинился. Сказал: «ох, эти гады»...
Я стою рядом с матерью и смотрю вслед этой уходящей «израиле». А, может, образумил ее Господь после этих мамкиных слов? Может, вдруг представила она себе, какими трудами, потом, слезами достаются нам деньги за вот эти кучки дров?..
Холодная вода
- Кому воды холодной з лёдом? Кому воды холодной з лёдом?
Полуденное августовское солнце щедро посылает на землю свои горячие лучи. Не хочет июль сдавать свои позиции, он еще полон сил и энергии. Но вдруг, словно проснувшись, налетит ветерок, поднимет с земли пыль, солому, мусор всякий, погонит, закрутит столбом - только успевай отворачиваться да прятать глаза. Покуражится вот так немного - и снова успокоится. Жара, духота.
Кому воды холодной з лёдом?
Девченка лет десяти ходит среди торговых рядов, в одной руке держа ведро, а другую отставив в сторону. Иногда ее останавливает какая-нибудь женщина - интересно, мужчинам пить, что ли, не хочется? - и просит дать воды. Девченка останавливается, ставит ведро на землю, споласкивает кружку небольшим количеством воды, - а как же, мы не допускаем антисаниратии! и набирает полную кружку воды.
Почем? - спрашивает женщина.
Пять копеек.
Деньги, конечно, небольшие. Но если бы за день хоть человек двадцать напились, то, конечно, набрался бы целый рубль. Это больше, чем на полбуханки белого хлеба. Но почему-то пить хотят человек пять-шесть, а, бывает, и два. Тут не разбогатеешь. Но ничего, можно будет купить немного конфет-подушечек. Тетя Люба в магазине отпускает детям по четыре копейки за штуку.
Девченка смотрит в ведро. Хорошо, льда еще достаточно, не растаял. За ним ей приходится ходить далековато - на Дзержинке разбирают ледник, готовят к зиме и следующей закладке льда, а старый, весь в тырсе, полурастаявший, выбрасывают. Можно прийти и просто взять, и спрашивать никого не надо. Все равно он растает под этим горячим солнцем. А вообще-то, вода у нее и не холодная, хотя лед в ведре плавает. И пыль туда задувает. В следующий раз надо будет взять крышку, а то еще кто и заругает.
Но никто пока ничего не говорил.
- Кому воды холодной з лёдом? Кому воды холодной з лёдом? - раздается то тут, то там звонкий детский голосок.
Я смотрю на нее и думаю - я бы так, наверное, не смог. Носить полдня ведро с водой. И кричать. Да меня хоть убей, а я слово лишнее стесняюсь произнести среди людей. Вот если бы стоять на одном месте, а люди сами ко мне подходили! Да если бы целая очередь! Сколько там, в ведре, кружек воды умещается? Сто будет или нет? Если бы сто, то сколько денег я бы наторговал? Так, пять копеек умножить на сто. Это что же, пятьдесят рублей?
Ого! Да я бы тогда целый новый портфель купил! Коричневый, с ручкой, с блестящим замочком. Такой, как у Вовки Стенина, ему недавно подарили на день рождения. А то у меня тряпчаная сумка через плечо. Ее даже никто не взял, когда я ее оставил на скамейке в коридоре школы. Нас там после уроков кормили. Давали иногда винегрет, иногда кашу. Или супчик. А раза два или три дали мятные пряники, по половинке на каждого. Я тогда нес эту половинку домой - угостить отца и мать. Нес, глотая слюнки, иногда разок даже лизнув чуть-чуть. Но всегда оказывалось, что мать и отец пряников не любят, чему я вообще-то и не верил. И делили мы этот кусочек на двоих - мне и брату.
А еще у Вовки Стенина есть очень интересное мыло. Аккуратненький сиреневый брусочек, а как пахнет конфетами! Я сначала не поверил, что это мыло, лизнул, а Вовка смеется. Конечно, если я до сих пор видел только куски серого мыла, которое пахнет невкусно. Так, может, и на мыло у меня бы хватило? Вот было бы здорово! Интересно, а где оно продается? Хотя стоп, что-то тут не так. Неужели за ведро воды можно так разбогатеть? Итак, если сто кружек по пять копеек...
Ма, а сколько будет сто раз по пять копеек?
Мать у меня неграмотная, читать и писать не умеет. Она, когда была молодая, всего два раза сходила на занятия ликбеза -так тогда назывались школы - и запомнила только штук пять букв. Или шесть. Но деньги считает она хорошо. Вот и сейчас, подумала она немного и говорит:
Пять рублей. А что, у кого-то столько пятаков?
Да нет, - говорю я. - Я просто так.
Мать больше ничего не спрашивает, она знает, что я иногда фантазирую и докучаю ей этими фантазиями. Как-то дома смотрел, смотрел я вокруг и думал: вот возле стены стоит кровать, ее я вижу. На стене - это выключатель. На плите - казаны. А как называется то, через что я смотрю, но чего не вижу? И не ощущаю. Но оно же есть, оно расположено между мной и, например, кроватью. Оно все время вокруг нас!
Ма, а что это такое? - спросил я у матери и махнул перед собою рукой.
Что? - не поняла она.
Ну, вот это, ну вот оно кругом.
Объяснял я матери свой вопрос, объяснял, но она так и не поняла. Тогда я ей, кажется, помог:
Ну это свет, что ли?
Ах, ты вот о чем. Ну да, свет, конечно.
Но я был не очень доволен. Ну ладно, свет, - сейчас день. А ночью, когда темно, когда нет света, все это остается же! Так как же оно называется?
Не смогла тогда мать ответить на мой вопрос. А сейчас ответила, и, кажется, правильно. Пять рублей. Да какой же тут портфель купишь! Ну разве что чернильницу, так она у меня есть.
А потом мне сказали, что в ведре у девченки кружек двадцать воды, не больше. Так это же всего на рубль! Да еще носи, да еще кричи, да еще если купят! Нет, это не по мне! Уж лучше я с Витькой Коноплей гулять буду. Пойдем еще на шахту Гигант, там такие горы всякого железа! Можно найти что-нибудь интересное. Мы как-то к самой шахте подошли, хорошо, что никого не было. И заглянули вниз. Но почти ничего не увидели, только светлые пылинки мелькали в солнечном луче. Казалось - да она и не глубокая, эта шахта, можно просто прыгнуть, и вот оно, дно. Но тут появился дядя шахтер, заругался на нас, и мы с Витькой удрали. А он загородил подход к шахте железным заборчиком.
Все, пойдем домой, - говорит мне мать и берет меня за руку. Свои дела она закончила, а мне сегодня ничего не досталось - не смог я выклянчить хоть книжонку какую купить. Ветер все чаще крутит свои пыльные вихри, солнце печет, людей на рынке все меньше. И девченки уже не слышно. До свиданья, рынок, до следующей встречи.
1948 ГОД
Гудзик
"Раз, два-дерева. Три-чотири - вийшли звірі. П’ять, шість - пада лист, Сім, вісім - птахи в лісі. Дев’ять, десять - це сунички підвели червоні личка - учим мы в школе считалочку. В ней все понятно, даже наяву представляется – лес, звери, птички. Но в конце что-то не очень складно - сунички и личка. Ведь если сунички, то должно быть и лички! А тут - личка. Ни туды, ни сюды.
Я учусь уже во втором классе. В табеле успеваемости за первый класс в самом низу написано: переведен во второй класс, и мне так приятно читать эту строчку! Теперь никто не будет меня дразнить "Первяк-червяк". И хотя мать говорит - переехал на трычках-бричках, я знаю, что это не совсем так. Есть у меня и четверка по пению, и даже пятерка по поведению.
Во втором классе добавился новый предмет - украинская мова. Буквы мы уже давно прошли, да и что там сложного, они почти все такие же, как русские. Кроме некоторых. С одной из них у меня не очень приятные воспоминани еще с прошлого года. Это палочка с двумя точками вверху. В русском языке такой нет. Хотя если две буквы - "й" и "и" произнести вместе, получится эта самая.Когда в первом классе мы дошли до буквы "й", учительница написала ее на доске и повернулась к классу: "Ну, дети, кто знает, какая это буква?". А мне так хотелось отличиться, я поднял руку как можно выше, даже другой поддерживал ее под локоть. Учительница заметила меня.
- Ну скажи, какая это буква!
- Ї!- вскочив из-за парты, громко ответил я, расплываясь во внутреннем блаженстве - сейчас похвалит меня моя любимая учительница.
- Нет, неправильно, -это украинская буква, в русском языке такой нет. Итак, дети, как правильно произносится эта буква?
- Ий- ий, ий,- раздалось со всех сторон, а я, наверное, очень красный, чуть не плакал. Вот такая история с этой буквой - палочкой с двумя точками. А если точка одна - это уже как русское "и". А "и" читается как "ы". Буквы "ы" в украинском вообще нет, и буквы "э" тоже нет. Вернее, есть, но пишется она наоборот- "є", и читается как "е". Нет в украинском и твердого знака, вместо него – апостроф - этакая запятая вверх тормашками. Все это мы уже знаем, что тут такого сложного? Так что украинской мовы мы не боимся, на улице только на ней и говорим. Хотя, конечно, и новое кое-что узнаем. Вот например: "Сіла Яся на стілець, розгорнула папірець" - стишок такой. Так вот, стілець- это что? Маленький стол? Оказывается, нет! Табуретка! И правда, зачем это Ясе садиться на стол, даже если он маленький? А папірець - что? Да бумажка же! А гудзык? Когда я его впервые услышал на уроке, то был на седьмом небе, так оно мне понравилось. Но когда узнал, что это всего-навсего пуговица - снова очутился на Земле. А на Земле...
- Лой чи каша?- схватив меня за пуговицу, спрашивает меня верзила, наверное, из четвертого, а то и из пятого класса. Упорно смотрит на меня и ждет ответа. Ясное дело, не отпустит, тут надо что-то выбирать. Но что?
- Лой!-говорю.
- Лой- пувычку долой!- отвечает верзила, с силой отрывает пуговицу и бросает на землю.
Ну и шуточки! Впрочем, все понятно. Он же не в школе это сотворил, а на улице. А школа и улица - это как два государства, у каждого свои законы.
Но впредь надо быть умнее.
- Лой чи каша?- спрашивает меня в другой раз другой верзила и держит за пуговицу. Ага, меня уже не проведешь!
- Каша!- отвечаю я смело.
- Пувычка ваша!- отвечает он, отрывает пуговицу и отдает мне в руки. Вот так, хоть круть-верть, хоть верть-круть! Все время надо быть настороже. Улица, наше постоянное место пребывания! Кто учит нас стрелять из рогатки? Да никто. Даже наоборот - забирают ее у нас, ломают рожки, рвут резинку. А назавтра у нас новая рогатка. А что тут особенного? Рожки - они на дереве растут, резинку достать не сложно - после войны столько противогазов напоявлялось! Вырезай из них полоски, прикручивай проволочкой к рожкам и кожушку, и снова вперед, на охоту за "жидами"! Бедные воробьи. Хотя достается иногда и людям. Конечно, рогатки есть не у каждого, в основном у "хулиганствующих" пацанов. Зато почти у каждого есть губная гармошка. Говорят, их из Германии демобилизованные солдаты попривозили. Блестящие, хромированные, разных размеров, с изящной гравировкой, односторонние, двухсторонние - самые разные. Все прямо такими музыкантами стали, со всех сторон раздается пиликание.Но очень быстро оно надоедает. Куда лучше пойти поиграть в ляндру. Сделать ее даже проще, чем рогатку. Где-то надо достать "кожушок" - совсем небольшого размера шкурку с мехом, но чтобы мех этот не был коротким, ну хотя бы три, но лучше четыре сантиметра. Чтобы ляндра плавно летала вверх - вниз. Прикручиваешь проволочкой к этой шкурке грузик - плоский кусочек свинца, и все, можешь принимать участие в соревнованиях. Такой закон - у каждого должна быть своя ляндра. И везде - на улице, во дворах, возле школы , топчутся ногами команды из трех-четырех человек, считая набитые очки играющего. И часами длятся порой эти соревнования, кто больше набьет очков! Тут и удары внутренней стороной ноги с переступом, один удар - одно очко, и без переступа, так называемые "весики", один удар - два очка, и в прыжке, одной ногой из-за другой - десять очков. Ляндру никто нам не запрещает, некоторые даже хвалят - вот, мол, и игра, и физкультура. Очень азартная игра. Уступает она, может быть, только футболу. Но если для ляндры достаточно и двух человек, лишь бы было с кем соревноваться, то для футбола надо собрать две команды, да пойти туда, где есть толока, простор. "Ну что, смотнемся?"- договариваются собравшиеся, идут на свою толоку, лучше на ту, за посадкой, там простора много, и гоняют футбол небольшим мячиком до зараннее договоренного счета - до тидцати, сорока, а то и больше голов. Случается, и до сумерек, когда мячика уже почти не видно. И тогда все вдруг обнаруживают, что очень устали, и как теперь доплестись до дома. А назавтра - опять в школу, уроки качественно учить уже нет ни времени, ни сил. Пару раз пробежишь по устному заданию, письменное тоже быстренько, если получается, а то и - ладно, завтра утром у кого-нибудь перекатаю, может, и пронесет. Бывает, и проносит, а бывает, и нет, и тогда - очередная "цвайка" в дневнике со всеми вытекающими неприятностями.
И еще появился предмет - чистописание. Вот чем хорош этот предмет, так то, что его не задают на дом. Пишем только в школе, списываем то, что Степан Ульянович подготовил на доске. Главное - написать красиво, чисто, без помарок. Но бывает как на зло - ты очень стараешься, а получается даже хуже, чем во время обычного письма. Не чистописание, а грязномарание какое-то. То вдруг окажется, что в чернильнице появилась лохмотка, и вот - она прицепилась к перу и тут же шлепнулась прямо на тетрадь. А чернильницы мы носим в сумке вместе с тетрадями и книжками. Многие девченки носят их в маленьких мешочках на веревочке, и у них тетради, конечно, намного чище. Бывает, клякса и без лохмотки вдруг появляется. А если не клякса - так отпечатки твоих пальцев. И смотришь на такое свое творение, от волнения грызешь кончик ручки. Ну что, перо виновато? Заменяешь его на другое - перья у нас, штуки два-три, всегда есть в запасе. Мы на них даже играем на переменах. Перевернешь чужое перо одним ловким движением своего пера с "животика" на "спинку", или наоборот, и все, забирай, оно твое. А не получилось - передавай ход. Случается, проиграешь все, что имел. Остается только то, что в ручке. И тогда, огорченный, уходишь, поругивая в мыслях Степана Ульяновича - ну почему не появился он во время и не прекратил эту игру, как иногда случалось с другими?
Но не смотря на многие неприятные моменты, в школу ходить мне нравится. И я твердо решил учиться только на четверки и пятерки. Но пока это не очень получается.
Кислый хлеб
Мы часто остаемся дома одни. Отец на работе, мать по своим бесконечным делам - то на овощной базе подрабатывает, то уходит в Долгинцево за картошкой, там она подешевле, а потом продает на нашем базарчике на кучку, то в очереди где-то стоит или в городе дрова продает. Вот и теперь она направляется к двери, сейчас уйдет. Я не выдерживаю:
Ма, а можно хлеба?
Мы знаем, что в шкафчике на стене полбуханки. Мы в три пары глаз смотрим на мать.
Можно.
А сколько?
Она на мгновение задерживается и вдруг говорит:
Да сколько хотите, - и выходит.
Мы рты разинули. Такого еще не было - хлеба сколько хотим. Да мы хотим целую гору!
Достаем хлеб, кромсаем его ножом, отрезая сразу по куску побольше. Набиваем полный рот, жуем, еще откусываем. Дразнящий запах куда-то исчезает, его вроде и нет уже. Но что за беда - вот он, хлебушек, в руках у нас, и его можно есть сколько угодно, пока не кончится! Еще откусываем, еще. Откуда-то появляется кислый привкус, но ничего! Едим! Хотя уже не так вкусно. Более того - эта кислость становится такой сильной, что хлеб этот есть уже не хочется. Мы с обидой и недоумением смотрим на оставшийся, очень не маленький кусок. Как же это так? У нас впервые появилась возможность от пуза наесться, и вот пожалуйста, глазами вроде и съели бы еще, но рот-то не хочет больше ощущать эту кислотищу! С сожалением кладем остаток хлеба в шкаф, бросаем еще раз взгляд на него - эх ты, мол, хлебчик наш, что же ты так нас подвел?
Вскоре я понял, почему мать разрешила нам взять хлеба сколько мы хотим. Потому, что недавно отменили карточки, и продукты теперь можно покупать в магазине без них. А потом и сам стал покупателем - первый раз в жизни! Меня мать попросила. Я пришел в магазин, а там полно людей. Очередь. Надо бы спросить, кто крайний, так все делают, да и мать мне про это сказала. Но вот это как раз для меня и самое трудное. Я стесняюсь. Поэтому стал молча за дядей инвалидом на костылях. Мне показалось, что он и был этим самым крайним. Стоял, а когда очередь двигалась - двигался и я. Молча. Почти прилипший к этому дяде. И получилось так, что он поставил свой костыль мне на ногу. А я то босиком. Ох как же больно мне было! А дядя не замечает, спокойненько разговаривает себе с другими. Я не нахожу в себе сил сказать ему что-нибудь, терплю. Наконец дядя снимает свой костыль с моей ноги. Она в крови. Тру другой ногой рану, боль немного утихает.
Меня в очереди обнаружили, когда мы дошли уже до прилавка.
Мальчик, а ты что, тоже в очереди стоишь? За кем ты?
Я показал, что вот, за этим дядей, но женщина сказала, что это она за ним. Но из очереди не выгнала, да и другие заступились, сказали, что давно меня здесь видят. Даже похвалили.
Дома, когда отец пришел с работы, умылся и сел обедать, я не удержался:
А сегодня хлеб покупал я!
Отец посмотрел на меня, потом откусил кусочек хлеба, пожевал немного.
Ой какой вкусный! Я такого давно уже не ел! Я чуть не прыгал от радости.
Среди людей
Летними вечерами улица Дзержинского оживает. Люди постарше просто прохаживаются - «и других посмотреть, и себя показать». Улица стала лучше, нет постоянной пыли и грязи -пленные немцы замостили ее гранитными булыжниками. Дорога получилась ровная и аккуратная, так и хочется по ней походить. Молодежь направляется в парк. И нам среди людей интересно. У Кольки в руках роза со сломанным стеблем, он ее на дороге подобрал. Так он теперь пристает ко всем, хвастается: «А у меня роза». Только вот беда - Колькино «з» больше похоже на «ж», и получается, что у него рожа. Один дядя так ему и ответил: «Конечно, рожа, да еще и грязная!». Колька обиделся и зашвырнул цветок подальше.
Парк манит к себе тенистыми аллеями и уютными уголками. После жары, после работы приятно пройтись под сенью кленов и акаций, повстречать друзей-знакомых или просто посидеть на лавочке. В выходные дни - танцы под баян, а часто и под духовой оркестр. Мелодии танго и вальсов, знакомых песен зовут к себе, и пусть ты даже не танцуешь - тебе приятно просто постоять и послушать их. Когда из репродуктора, установленного на самой верхушке столба, идет трансляция футбольного матча, футбольные болельщики останавливаются, довольно громко обмениваются мнениями, спорят, машут руками - болеют. В средине парка красивый, недавно отстроенный дворец культуры и в нем часто показывают кино, каждый день, кроме понедельника, дневной сеанс в 3, вечерние - в 5, 7 и 9. А в выходные - и детский сеанс в час дня. Помощник художника Яша с постоянно наклоненной набок головой, на плече выносит натянутую на деревянную раму щит-афишу и несет ее к входу в парк, а мы бежим рядом, стараемся первыми прочитать, какое кино будет завтра. А назавтра бродим по фойе дворца перед огромной скульптурой Ленина и Сталина, читающих газету «Правда», и решаем свою не простую задачу - как без билета «прорваться» в зал. Но контролеры на дверях глазастые, все видят, и мы, еще раз посмотрев на Ленина со Сталиным и на висящую рядом картину - десант черноморских моряков, успокаиваем себя: «Ничего, в следующий раз получится». Выходим на улицу, там тоже в центре клумбы на высоком постаменте видим Сталина, он стоит к нам спиной и огорчения нашего не видит - смотрит в сторону шахты «Гигант». Для нас, безденежных, больше подходит летний театр. Когда кто-то там выступает, а вход платный, мы можем залезть на дерево и оттуда смотреть. А иногда и просто на стену, и не было случая, чтобы нас сгоняли оттуда, Лишь бы не мешали. Только на стене долго не усидишь - неудобно.
Особенно нам нравятся праздники. А самый главный из них -день Шахтера, в самом конце августа. Тогда, наверное, вся Дзержинка сходится в парк. Везде буфеты, концерты прямо на улице. Много пьяных, и они иногда теряют деньги. Мы ходим, шарим глазами по земле, по кустам. Ищем, и находим! Я как-то нашел целую пятерку. Вот это был праздник! Только мать моя попросила, чтобы я не очень радовался. Потому, что кто-то, может быть, печалится...
Наш отец
Иногда вечерами, когда закончены все домашние труды-заботы, в плите потрескивают дрова, на стене мерно отстукивают часы-ходики, отец садится на кровати и загадочно так начинает:
И вот, значит, бежит зайчик по лесу...
Мы тут же, все трое - возле него. И я, и сестра, хотя и ходим в школу, но сказки слушать очень любим. А у отца их безмерно много, каждый раз у одного и того же зайчика совершенно разные приключения. Мы садимся к отцу обнимаем его:
Па, расскажите сказку, ну расскажите.
Он будто и не собирался ничего рассказывать, ясно - ждет, чтобы мы еще попросили, а потом начинает, и такие чудесные истории про добрых зверушек
Отца и мать мы называем на «вы», так у нас повелось. Однажды нам с сестрой мать сказала, что старшим некрасиво говорить «ты», и нам этого было достаточно. Как-то отец что-то рассказывал, шутил, конечно, а я смотрю и не пойму, верить или не верить. Вроде бы такого быть не может, но лицо у отца такое, будто он правду говорит, В конце-концов я засомневался и не выдержал:
Папка, не брешите!
Отец тут же замолчал, посмотрел на мать, она на него, и вдруг как расхохочутся! Потом, успокоившись, сказали, что и это слово взрослым, да и вообще всем, говорить некрасиво.
А как же я должен был сказать?
Ну... - тут отец и сам задумался. - Сказал бы, что не веришь, что ли.
В общем, понятно.
Отец работает на шахте «Коммунар», я иногда ношу ему «тормозок». Мне нравится идти вот так, не бесцельно шатаясь, а по делу. Иду по своей Дзержинке мимо магазина, милиции, почты, потом за поворотом мимо конного двора, и вот уже передо мной копры папкиной работы. Вверху на них крутятся два больших колеса, тросы от них тянутся вниз и в окошко кирпичного здания. В этом здании работает мой папка, это он крутит колеса на копре.
Я захожу в здание, там все таинственно и серьезно. Отец сидит за рычагами, перед ним - огромные такие катушки, барабанами называются, хотя на те барабаны, которые в оркестре, они не похожи. Тросы намотаны на эти барабаны, они крутятся, а там, на том конце троса, где-то внизу под землей, привязана клеть, в которой возят руду или людей. Вверху здания, почти под потолком, прикреплен молоток, а над ним - железная тарелка. Этим молотком управляет сигналистка, она находится где-то там, в шахте. Когда надо поднять или опустить клеть, она сколько надо раз дергает за веревку, Молоток поворачивается и стучит по тарелке. А отец по количеству ударов знает, что надо делать с клетью - поднять, опустить, или остановить. Все это написано на табличке перед ним. Чтобы не перепутать. А на всякий случай и телефон у него под рукой, что непонятно -можно уточнить.
Серьезная у отца работа! Мне тоже нравится все это -рабочий шум, запах масла, звон тарелки, громкое щелканье в железных тумбах, потрескивание канатов на вращающихся барабанах.
Это кто, сын? - спрашивает, войдя, какой-то мужчина.
Да. Вот перекусить принес.
Молодец. Смотри, может, тоже машинистом будет.
Да неплохо бы.
Мне нравится и этот разговор, он деловой. Здесь все хорошо. А машинистом я готов бы хоть сейчас, но мне до этого еще расти да расти.
Но молодец, конечно же, не я, а папка. Он умеет, наверное, все. Или почти все. В сарайчике, где и повернуться-то негде, да еще ночует коза Галка, пристроил верстачок и, когда не на работе, все там возится - строгает, пилит, стучит. Вся наша мебель в квартире изготовлена в этом сарайчике. Балетки всем пошил, и теперь летом проблемы с обувью у нас нет. Хотя мне летом никакая обувь не нужна, босиком лучше. И балетки не истаптываются до осени, когда земля становится уже холодной. А для зимы - чуни резиновые на валенки поклеил. Из старых противогазов. Фуражки сшил и мне, и себе. Моя фуражка в первый же день пострадала, но не по моей вине. Подошли ко мне пацаны, они старше меня. Живут на нашей улице. Один из них, придурок какой-то, как закричит:
- А зачем здесь поп? Геть попов! - взял и оторвал круглую
пуговку на верху фуражки. Ну что я мог сделать? Все смеются, а мне обидно. Так и ходил я в той фуражке, без «попа». Хорошо, что отец так и не заметил, что его нет. В своем сарайчике он смастерил еще много всякого. Рубель и качалку - белье гладить. Деревянную гребенку - чеши сколько хочешь какие либо волосы, ни один зуб не сломается. Музыку всякую - трещетку из дерева, балалайку из дощечек и консервной банки. Гитару - самую настоящую. Он ее восстановил из старой, разбитой и разломанной. Разобрал ее до последней щепочки, чистил, строгал, клеил, сушил над плитой - и наконец появилась у нас распрекрасная звенящая семиструнка. А как он на ней играет теперь! «Ой да ты калинушка, ты малинушка... » поет отец, и гитара поет вместе с ним. Эту песню пел он в окопах с друзьями-однополчанами в минуты передышки.
Обида
У нас есть огород. Где-то там, за четвертой линией, где раньше был пустырь, теперь много огородов, и называются они -самозахваты. Потому, что люди самовольно их насадили. Я там был однажды - отец с матерью брали меня с собой. То, что я увидел, меня поразило - стеной вдоль дороги стояла кукуруза, да такая высокая, что человек зайдет в нее, и его не будет видно. А за кукурузой растет картошка. Она тогда как раз цвела, и такой теплый аромат разливался вокруг!
Сегодня отец с матерью вновь собираются туда. И мне очень-очень захотелось пойти вместе с ними.
- Хорошо, пойдешь, - сказала мне мать. - Только ты погуляй немного, сейчас мы с папкой управимся с делами, а потом пойдем.
И я пошел погулять немного. На улице встретился мне повседневный мой спутник по ничегонеделанию Витька Конопля - и про огород я тут же начисто забыл. Мы бесцельно шатались по улицам, цеплялись прокатиться за бричками, заходили поглазеть в магазины. Время нас ничем не ограничивало, солнце вовсю жгло наши головы, и наконец мы устали.
- Шшли до дому юти солому, - как всегда предложил Витька.
Пришел я домой - и все вспомнил. Отца и матери нет, конечно, они ушли и без меня. Но как же я мог забыть! Я представил себе, как придут родители домой, конечно, хорошего ничего мне не скажут, а отец, наверное, опять скажет, что я лентяй и лодырь. Мне так обидно стало! Ни минуты не раздумывая, побежал я на четвертую линию. В ту сторону мы с Витькой никогда не гуляли, но я помнил, как тогда, когда в первый раз шел на огород, видел я трансформаторную будку. А вот и она. Дальше, дальше. Вот последний дом. Идти дальше или нет? А вдруг заблужусь? Нет, надо идти! И наконец вот она - сплошная стена кукурузы. Но какая она золотая сейчас! Тянется вдоль дороги далеко-далеко, и конца ей не видно. А где же тут наш огород, как его найти? Понял я, что напрасен мой труд, эту задачу мне не решить. И такое отчаяние меня охватило! Заревел я, ну прямо не мог удержаться, и побрел домой. А вскоре пришли и отец с матерью. Я, увидя их еще издалека, вновь залился слезами.
Что случилось? - подбежала ко мне мать, но что я мог ответить? Неужели во всем признаться? Нет, ни за что!
Меня хлопцы побили, - соврал я, и, хотя понимал, что такая причина не достойна для оправдания слез пацана, мне она показалась более подходящей.
Говорила тебе, не связывайся с бандитами, - начала мать свое нравоучение. А отец лентяем и лодырем меня не назвал. Забыл, наверное. Но легче мне не стало - обида никак не покидала меня. Обида на самого себя.
Мать уехала в Россию, в свои Брянские края за продуктами, и больше недели от нее ни слуху, ни духу. Отец говорит: а откуда от нее может быть слух-дух, если телефона нет нигде, только в кабинетах начальников, а слать телеграммы, чтобы сообщить, что, мол, у меня все хорошо - только деньги зря трынькать. Мы истосковались, часто смотрим на дорогу - может, появится откуда-нибудь наша мамка. В прошлом году она тоже уезжала. Привезла мешок серых скрюченных кружочков сушеной картошки, и мы всю зиму ее ели. Сырая она не очень вкусная, особенно та, которая совсем темная. А в борще вполне хорошая. Но она давно уже кончилась. Этот, сорок восьмой год, уже не такой, как прошлый. Появился какой-то коммерческий хлеб, хотя не понятно, чем он отличается от обычного, и его стало больше. На огородах, говорят, урожай ожидается неплохой. Но прислал письмо дядя Аким, позвал, чтобы мать приехала. Написал, что в этом году в колхозе дела идут неплохо, кое-что заготовили, могут по-родственному выделить и для нашей немаленькой семьи. И мать поехала. А мы остались. И так это нам непривычно - долгое время быть без нее. И мысли всякие нехорошие появляются. А вдруг она заболела в дороге, где ей лечиться? Или бандиты напали - вон сколько всяких случаев люди рассказывают. И бегаем мы на дорогу, смотрим, надеемся, что вот сейчас, может, появится мамка. Только откуда она может появиться, с какой стороны?
А она появилась неожиданно. Сидели мы, ужинали. С нами отец - он эту неделю работал в первую смену, так что вечерами и ночью был с нами. А днем к нам заходила тетя Галя Саперова, проверяла, все ли у нас в порядке. Ужинаем мы, разговариваем, мамку вспоминаем, скоро ли она приедет. И совсем не видим, что она уже дома, стоит у двери. Через плечо свисают клумаки, в руке держит завязанное сверху ведро. Стоит и улыбается, слушает, что мы о ней говорим. А папка, хитрый такой, он ее, оказывается, давно уже видел, но не подавал нам виду. Говорил с нами и усмехался потихоньку. Увидели мы ее, обрадовались, облепили со всех сторон. Еле сумела она от груза своего освободиться. И наш интерес распространился дальше.
- Ма, а что вы привезли?
В ведре оказалась пшеница. Но не только. Из нее выглядывают кругленькие беленькие красивенькие штучки. Самые настоящие яички! По всему ведру, значит, они пересыпаны зерном. Да это же целое богатство! Вот это поедим!
Я понимаю, как нелегко матери сделать так, чтобы мы не были голодными. Отец деньги зарабатывает, но их не хватает, их надо умело потратить так, чтобы хватило от получки до получки. Трудно это, копейки получаются. Вот и приходится ей то подрабатывать на овощной базе, то дрова пилить, колоть да продавать, то даже спекулировать. Идет она в Долгинцево, там в базарные дни все дешевле, чем в городе. Покупает ведро картошки, несет ее в город и там продает «на кучку». Конечно, так, чтобы получилась выгода. Но ведь путь что в Долгинцево, что в город ой как не близкий! В разных концах, да с грузом! А то ей приходилось даже на ходу с поезда прыгать. Пошли они с кумой Милькой в Долгинцево, купили что надо, повязали в узлы.
А назад решили подъехать на товарняке. Другого-то транспорта никакого нет! Поговорили с железнодорожником, тот подсказал, какой состав идет до Мудреной, ну и сели они, и поехали. Возле станции притормозил поезд, сбавил ход, вот-вот остановится. И только приготовились сходить они с него, но тут вдруг «ту-ту!» засвистел гудок и поезд снова начал набирать ход. Вот уже и пределы станции, куда дальше повезет? Думать особо некогда. Решили - надо прыгать, пока еще не очень разогнался. На откосах понасыпано много черепашек, камней не видно. Ну, вот и побросали на ходу свои клумаки, и сами попрыгали. Обошлось все благополучно, черепашки смягчили приземление. Это лучше, чем, если бы был песок. Ну а вдруг бы не так получилось? Я представляю, что могло быть, и мне становится жалко мамку.
Утром я выпросил, да что там выпросил - выклянчил! - у матери одно яйцо, взял с собой в школу, чтобы на перерыве перекусить. Аккуратненько положил в сумку с учебниками и тетрадками. Но возле школы в кутерьме забыл обо всем, дал Борьке Кобычеву сумкой по голове. Что было потом - вспоминать не хочется. Все тетрадки, книжки - в яичной жиже, обнаружил я это на уроке, когда открыл сумку. Испачкался сам, испачкал парту, и вдобавок выгнал меня Степан Ульянович домой за родителями. И дома никто меня, конечно, не хвалил. Совсем наоборот. Обидно до слез, но на кого обижаться?
Красивый праздник
На Рождество мать повела меня в церковь. Я шел рядом с нею и думал - а правильно ли это, что я иду туда? Ведь в школе нам говорили, что в церкви ходят одни неграмотные старушки, что Бога нет, а религию придумали попы. А я уже не неграмотный, во втором классе учусь, и к тому же я пионер, как и весь наш класс. Принимали нас дружно. Построили в коридоре в три ряда, пионервожатая стала зачитывать, а мы повторять за нею слова торжественного обещания: «Я, пионер Союза Советских Социалистических Республик, вступая... обещаю, что буду твердо стоять за дело Ленина-Сталина, за победу коммунизма...». Исполненный важности происходящего, я вместе со всеми повторяю эти слова. Только не ясно мне, как это - твердо стоять? А что, можно и мягко? Наверное, да. Если стоишь на носках. Стараюсь стать по тверже - на пятках, а чтобы не упасть - чутьчуть опираться на ступню. Вроде получается, и я рад, что уже выполняю это обещание. Торжество мое тут же нарушает Борька Кобычев, он стоит сзади и дает мне щелбана. На такое нахальство надо бы ответить, но сейчас нельзя. Но я ему этого не забуду.
После торжественного обещания пионервожатая и наш учитель Степан Ульянович поздравляют нас и мы повязываем подготовленные заранее красные галстуки. Мне галстук сшила мать из двух кусочков красной материи, получилось вроде ничего, но магазинные, конечно, лучше. Нам не за что купить такой, вот и пришлось самим шить. А наилучший галстук, конечно, у самой лучшей девченки из нашего класса и мне приятно о ней вспоминать.
И вот я, пионер, иду в церковь. Но не стану же я спорить с матерью! А, может, и не увидит меня там кто-нибудь знакомый. Мать говорит, что Бог есть, она часто молится и поет религиозные песни. И мне иногда кажется, что Он есть - настоящий, конечно, а не тот, которому на иконе Чипка выковырял глаза. Нам читали в книжке про это. И еще одно - я слышал, что когда-то давно жил Исус Христос, его распяли на кресте и он умер. А потом ожил, воскрес - значит, Бог есть, иначе как бы Он мог воскреснуть.
Мы прошли через парк мимо стадиона, потом, пройдя мимо двух высоких темных стен, вышли к железнодорожному пути. Впереди виднелась станция с семафором и высоким поворотным краном для заливки воды в паровозы. Эти штуки мне хорошо известны - там, за шахтой «Коммунар», куда мы с Витькой часто ходим, много чего увидели и узнали. Невдалеке от станции виднеются дома - поселок Мудреная.
Оказалось, церковь - не какой-то шикарный храм, а самый обычный дом на самой обычной улице. Только на крыше дома пристроен купол, а на нем - крест. Да забор вокруг аккуратненький, не такой, как везде. Над входом в церковь -полувыцветшая надпись «Дом мой домом молитвы наречется. Св. Вознесенская», читаю я, не все мне понятно, наверное, какой-то важный смысл запрятан в этих словах, но ясно одно - это дом для молитвы. Немного выше - икона, на ней - наверное, Бог смотрит сверху на стоящих на земле людей.
- Перекрестись, - говорит мне мать. Она сама крестится много раз, я тоже пробую, но рука у меня как деревянная, на ней будто гиря висит. Наконец я исполняю это, оказывается, не такое простое действие, и мы входим вовнутрь.
В церкви много людей. На подставках горят свечи, язычки их колышутся то в одну, то в другую сторону. На стенах - иконы, особенно много их там, впереди, где в красивом одеянии ходит батюшка, что-то поет и машет кадилом. От этого в церкви приятно пахнет, люди вокруг тоже поют негромко, и, наверное, от их пения, и от этого приятного запаха, и от смотрящих со всех сторон икон, мне становится как-то тревожно. Витые золотые колонны, стоящие в ряд хоругви, детские головки ангелочков с крылышками... Стараясь не вертеть головой - мать еще на улице учила, как вести себя в церкви - я пытаюсь увидеть побольше. Купол уходит вверх, я вижу его изнутри, там тоже иконы. И мне вдруг кажется, что сейчас там, в этом куполе, обязательно что-то произойдет, он ведь ближе всего к небу. Мне становится страшно, я боюсь пошевелиться и отвести глаза.
Перекрестись, - снова шепчет мне мать, я пытаюсь, но рука моя опять какая-то непослушная, и я начинаю думать - а кому это нужно, вот так ею махать. Мать сама же говорила, что Бог - Он Дух, Его не видел никто, но Он все видит, слышит и знает, даже кто что думает. Ну так вот, если я о Нем буду просто думать - Он это и так услышит. Но вдруг я замечаю, что думаю уже о школе. Там легко и весело, ни о каком грехе думать не надо, делай что хочешь, лишь бы не заругали. А потом на меня нападает какая-то необъяснимая зевота, рот почти не закрывается, мне самому неудобно. Я прикрываю его ладонью, вижу - на меня косятся. Но что я могу поделать? Да и ногам как-то тяжело становится, и в спине заболело. Сесть бы, но нельзя же! Переминаюсь с ноги на ногу - уж лучше бы ходить или бегать!
Мать заметила мои мучения, вывела на улицу.
Ма, я пойду домой, - попросился я. Наверное, она поняла меня, и, спросив, запомнил ли я дорогу, отпустила.
А дома - хлопцы давно уже ходят по хатам. Вижу Витьку и вот мы с ним тоже колядуем: «Коляд, коляд, колядиця, добра з медом паляниця.». Я давно заучил эту песенку. И вскоре у меня в карманах штук пять красивых подрумяненных пирожков с квасолей, горсть конфет подушечек и один самый настоящий пряник. Все-таки красивый это праздник - Рождество!
Немного о зиме
Пригрело солнышко. И хотя снег везде лежит нетронутый, а в тени и морозец пощипывает, но с крыши закапало, и сразу же выросли сосульки. Возле стены в снегу каплями выбивает причудливые пещеры. А что тут удивительного - весна! Сегодня первое марта! Только вчера была зима, а сегодня уже весна! Правда, Колька Дробот так и не смог понять, почему я говорю, что весна, если кругом снег, а мы ходим в пальто и шапках. Но что с него взять, он, конечно, не понимает, что такое календарная смена времен года. Ему до школы еще целых два года.
Я беру козу и еду на улицу. Там уже слышны крики мальчишек. Коза моя стоит в самом углу двора, рядом с козлом. Вот такие, получается, у нас «животные». Деревянный козел и железная коза. Козел - это то, на чем мать с отцом пилят дрова, а коза - то, на чем я катаюсь. Она сделана из длинного железного прута. Всего в трех местах согнута, а какая удобная штука получается! Можно ехать с разгона. Разбежишься - и катись сколько получится, хоть на ногах, хоть на пузе верхом. А с горки - так вообще красота, даже рулить можно. Всю зиму мы гоняем на этих козах. Коньков, лыж у нас ни у кого нет, санок тоже. А зачем санки? Коза лучше. А коньки «пионеры» есть только у Витьки Рогожки, но он ездит на одном, потому, что на двух у него не получается, он все время падает. А у меня тоже вообще-то есть коньки, отец сделал. К деревянным брусочкам снизу прикрепил железки. К ногам привязывались веревками. Но они получились неудачные, ездили не только вперед, но и назад, и в стороны. Лежат теперь в сарайчике без дела.
Зимой у нас бывает очень холодно, иногда даже занятия отменяют. Приходишь в школу, весь замерзлый, скорее бы в класс, согреться. Но оказывается, занятий сегодня нет, нужно идти домой. Но случается, что мы учимся в холодном классе. Это когда мороз не очень большой, а кочегарка в школе работает чуть-чуть. Тогда хочется сесть за парту, не снимая пальто, но Степан Ульянович не разрешает, а с ним не поспоришь. Оно, может, и не очень страшно, только ручка в замерзлых пальцах непослушная какая-то...
1949 ГОД
Степан Ульянович
Школа наша трехэтажная, очень высокая. Если подойти вплотную к окошку на третьем этаже и глянуть вниз, то в груди становится, как-то щекотно, дыхание перехватывает и хочется поскорее и покрепче ухватиться за что-нибудь и ни в коем случае не разжимать руки. Земля видится далеко внизу, а на ней - и люди-не люди, а какие-то уродливые укороченные фигурки. Нет, лучше не смотреть туда!
Первый раз в первый класс ввела меня и три десятка таких же перепуганных от важности жизненного момента ушастиков Агриппина Сергеевна Соха. Я с первых же минут, раскрыв рот, ловил каждое ее слово, радовался, когда она сквозь очки смотрела в мою сторону. Но совсем недолго побыла она у нас, ее, вскорости заменил Степан Ульянович. А теперь скоро и с ним мы расстанемся. Четвертый класс у нас выпускной, и учиться дальше мы будем в другой школе, совсем новенькой. Ее кончают строить возле фабрики-кухни.
Вообще в школе мне нравится. Здесь весело. Но есть кое-что и плохое. Перед каникулами, когда уроки уже надоедают, очень уж долго тянутся дни. Ну, прямо никак четверть не кончается! И еще - слишком короткие перемены. Не успеешь сыграть во что-нибудь, или прокатиться верхом на товарище, дать сдачи обидчику - и уже звонок на урок. А когда же в туалет? И сидишь потом, мучишься целых сорок пять минут!
В школе не только уроки, но и кружки всякие, собрания, вечера «у костра» из красных лоскутов с лампочкой.
Все уроки ведет у нас Степан Ульянович. Кроме пения и английского. Вообще-то и пению долгое время учил нас он. Напишет слова на доске, мы перепишем в тетрадь и все вместе заучиваем. На следующий раз учим мелодию: Степан Ульянович пропоет немного - мы повторяем. На одну песню уходило больше четверти. А потом - поставит он девчонок в ряд перед классом, и они начинают:
Шумят плодородные степи. Текут многоводные реки...
Поют девчонки, качаются из стороны в сторону, все сильней и сильней, кажется - вот-вот упадут. А мы с места подпеваем, но чаще молчим. Потому, что песня у нас не получается.
А английский - его мы стали изучать в четвертом классе - ведет у нас Фаина Яковлевна. Мы ее совсем не боимся. Потому, что она нас боится. «Тыз из э пэн. Тыз из э тэйбыл. Тыз из э дэск». Ну и всякое такое. Что это за вездесущий «тыз из»? И вообще, как это можно понять, когда пишется одно, а читается другое? Нет, не одолеть нам эту премудрость, и пусть старается Фаина Яковлевна, ходит по классу, что-то говорит, что-то объясняет, нам нет до этого дела! Почти не прячась, пускаем по классу самолетики, чертиков из бумаги складываем, боремся. Фаина Яковлевна даже заплакала однажды, когда попыталась утихомирить Витальку Халабуденко, а он ее укусил за палец.
А у Степана Ульяновича на всех уроках порядок. Если что не так, он и наказать может. Родителей в школу не вызывает. Сам справляется. Поставит нарушителя возле парты - и стой неизвестно сколько. А то подойдет и начинает учить, что можно, а чего нельзя. А чтобы лучше усваивалось, стучит на каждом слове мелом по лбу. Самых отъявленных, а это, конечно, мальчишки, ставит перед классом с поднятыми вверх руками. Я и подумать не мог, что это тяжело - стоять вот так. На игру даже похоже - вроде ты в плен сдаешься. Пока самому не пришлось испробовать. Оказалось - ого! Очень плохо! Сначала еще ничего, но вскоре руки тяжелеют, держать их поднятыми нет сил, они сами опускаются, но Степан Ульянович не дремлет: «Руки! Выше!». И продолжается мучение.
Нет, у Степана Ульяновича лучше не баловаться! А так он неплохой учитель, знает, наверное, все. Очень хорошо объясняет уроки, кому, что не понятно - спрашивай, и он, хоть и строгий, а все-все разъяснит. Я тоже хотел бы знать многое, как он. Но сам я учителем стать не желаю. Ни в коем случае. И даже... В общем, так: я знаю, что когда вырасту, ни в коем случае жениться не буду. Даже думать об этом мне не хочется. Потому, что это, мне кажется, какое-то не совсем хорошее дело. Но если вдруг и придется почему-то что-то такое совершить, то та, что будет со мной, может быть кем либо, только не учительницей. И еще она должна правильно петь. Не знаю, почему, но вот так оно во мне само решилось.
Здравствуй, Дзержинка!
Машина остановилась возле здания рудкома, водитель открыл задний борт, и мы, перешагивая через перекинутые от борта к борту сидения, попрыгали на землю. Месяц назад мы уезжали отсюда, полные радостных ожиданий, в пионерский лагерь. Тогда бушевала гроза, прямо рядом раз за разом непрерывно сверкало, гремел гром, а однажды так бабахнуло, что одна женщина начала часто-часто креститься. Мы стояли в коридоре рудкома и смотрели в окошко - да как же мы поедем в такую погоду? Но вскоре все утихло, появилось солнце, и мы уехали. А теперь вот вернулись. Я иду домой, смотрю по сторонам - как интересно! Все вокруг вроде то же, но немного и другое. Эти виняччя - когда я уезжал, они были как и всякая трава. А теперь - вон какие вымахали, выше моего роста! На деревьях листья густые-густые и какие-то темные. На кустах желтой акации висят стручки. Скоро можно делать пищики. Здравствуй, Дзержинка, я вернулся! Целый месяц я не был здесь. Ты узнаешь меня? Я тоже, наверное, немного изменился. Загорел. Поправился на четыреста грамм. Может, и подрос чуть-чуть. Интересно, как встретят меня отец и мать, сразу узнают? Хорошо, если бы они были дома. Целых две недели прошло, как они приезжали ко мне в лагерь. Тогда абрикосы начинали поспевать, и я подобрал несколько штук и спрятал - угостить родителей. Но когда они приехали и я достал эти абрикоски, то чуть не расплакался - они высохли и сморщились, и их пришлось выбросить. Тогда ко многим родители приезжали и, уединившись в тени под деревьями, разговаривали и подкармливали своих детей. А отец Профатилова вдруг упал на землю и начал биться в конвульсиях. Мы очень напугались, думали, что он упал с дерева, но оказалось, что такое с ним случается после контузии. Вскоре он успокоился и снова стал нормальным.
Вообще в лагере хорошо. Дома я целое лето бродил бы бесцельно с Витькой Коноплей, искал приключений. А в лагере совсем другая жизнь. Сразу нас всех повзвешивали, рост померяли. Потом распределили по отрядам. Я попал в шестой, это почти средина между самым старшим первым и младшим девятым. Отряд - это вам не класс, не группа! Звучит солидно! Отряд! Утром, по сигналу пионерского горна - подъем, и хочется тебе, или не хочется - вставай! Потом - зарядка, и хотя солнце еще не прогрело остывшую за ночь землю, на траве прохладная роса и ты обхватываешь свои голые плечи руками, чтобы прогнать холод, а становись в строй, и вот по команде физрука ты машешь руками, приседаешь, прыгаешь, и уже совсем тепло и весело становится - ты преодолел свою первую высоту! Как Гуля Королева, о ней нам воспитательница читала. А потом, после завтрака - утренняя линейка. «Отряд, смирно!» - командует наш председатель совета отряда и идет сдавать рапорт председателю совета дружины. Потом старшая пионервожатая делает всякие объявления, распределяет, какой отряд, чем будет сегодня заниматься. Нам часто доставался поход на поляну. Идет отряд по тропинке, по двое в ряду. Справа - густые деревья и заросли, слева - речка Ингулец, она совсем рядом, и после дождя вода местами поднимается до самой тропинки.
Протрубили трубачи тревогу, всем по форме к бою снаряжен
Собирался в дальнюю дорогу комсомольский сводный батальон -
поем мы довольно дружно, у нас сил и энергии - хоть отбавляй.
Поляна - открытое пространство между рекой и каменистыми склонами полуразрушенных скал. Там, между камней, растут интересные цветы - бессмертники. Они будто не настоящие, сухие и шелестящие, листики на них не зеленые, а сизоватые. А лепестки красивые, светло-розовые, и их даже лизать приятно. Воспитательница просит нас далеко не уходить. Она в тени под деревьями читает сидящим вокруг про Павку Корчагина. Очень интересная книжка, я тоже сажусь и слушаю. Вдали на фоне неба виднеется ажурный мост через Ингулец. Вода в реке сверкает солнечными бликами, будто зовет к себе. Но купаться здесь нам не разрешено, купаемся мы только возле территории лагеря в отгороженном «лягушатнике». Там я, не умея плавать, изображал, будто плыву - перебирал по дну руками. Рядом «плавали» такие же, как я, ныряли, брызгались, потом по команде старшего, обычно это был физрук, с дрожащими подбородками выбегали на берег и бросались на такой теплый и приятный песок.
А потом - обед. Какие же вкусные эти отварные макароны с маслом! Голод появился у нас еще там, на поляне, и как хорошо, что мы обедаем в первую очередь, а то бы еще сколько ждать, мучиться, чувствуя такой вкусный запах из столовой. Бедные старшие отряды! Я им сочувствую. У них вторая очередь.
А вечерами приходил к нам дядя Ваня. Он играл на гармони, мы пели до самой темноты.
Грустные ивы склонились к пруду, Месяц плывет над водой...
А то заиграет дядя Ваня вальс какой-нибудь, и начинаются танцы. Танцуют, конечно, старшие, мы только сидим в сторонке на лавочке, смотрим. Хорошо вечерами, можно сидеть долго-долго. Жара уже спала, теплый ветерок шевелит флаг на мачте, на речке поют свои песни лягушки. Гулять бы так до самой ночи, но вот - команда «Подготовиться к отбою», все расходятся по палатам, а вскоре - сигнал горна: «Отбой»! И приходят к нам сны добрые и теплые...
А вчера вечером после торжественной линейки мы опустили наш флаг, а потом до поздней ночи сидели у прощального пионерского костра. Пели песни, танцевали, рассказывали стихи. Всполохи огня высвечивали взволнованные лица, на небе появилась луна. Потом огонь стал угасать, по дровам побежали огоньки, иногда с треском вырывались пучки искр и тут же гасли. .. Все это уже позади и все это я расскажу своим родителям, и еще расскажу, почему тогда, две недели назад, я попросил их, чтобы больше не приезжали. Перед этим Васька Музыка, видя, как мы бегаем к забору и поглядываем на дорогу, назвал нас маменькиными сынками. «Не в лагерь вам надо было приезжать, а в детский садик ходить. Или в ясли - сказал он. - Ну девчонки -ладно, им простительно, а вы... Пацаны называется!», и еще я узнал, что в лагерь к нам от «Червоной» только пешком можно добраться, а это не близко. Но все равно в воскресенье, в родительский день, я никуда далеко не отходил и время от времени тайком поглядывал на дорогу - а вдруг меня не послушались и решили приехать.
И еще расскажу про Аллу. Была в лагере одна девчонка, Алла. Она с первых дней, как приехала, никак не могла смириться, что она не дома. Уединялась, тосковала, в играх не участвовала. Так прошло несколько дней. Однажды, когда кто-то из взрослых, увидев, что она опять сидит одна, в сторонке от всех, у пенька, подошел к ней, то услышал, что она не молчит, а говорит и говорит, с тоской обращаясь к воображаемым своим родителям: «Дорогие папа и мама! Заберите меня отсюда, мне здесь очень плохо. Днем я еще терплю, а вечерами мне невмоготу. Ну разве можно спать не дома? И вечерами я хочу разговаривать с вами. Обо всем-обо всем. Если вы меня не заберете, я сама уйду отсюда и буду идти и идти к вам. День, два, три, целую неделю, пока не приду домой. Заберите меня, ну пожалуйста, заберите...». Передали про это родителям этой девчонки, и на другой день они приехали и увезли ее домой.
И еще обязательно расскажу про шоколад - какой он, оказывается, сладкий. Нам его два раза давали на полдник, по кусочку. Он был немного горьковатым, но мы с удовольствием держали его во рту, причмокивали и восхищались друг перед другом: «Ну надо же, такой сладкий, такой сладкий, аж горький!», и сами верили, что так бывает. Только Костя Шокотько, задавака и брехун, заявил: «Невидаль какая! Да я его дома каждый день ем!». Мы не поверили - да разве это возможно, каждый день есть шоколад. Но он настаивал: «Да правду я говорю, зачем мне врать». Цехма потребовал: «Забожись». «Скинь штаны да пробежись!» - с вызовом ответил Костя и хотел уже уходить, но тут остановил его Ми-ха-ло: «Дай честное пионерское слово, что ты правду сказал!», и тут Костя как-то потух: «Ну что пристали? Ел я дома шоколад! Ел! Ну... один раз! На день рождения!». Вот так. Честное пионерское слово, оно для нас очень серьезное, и даже Костя не решился его нарушить.
Вот и дом мой. Открываю дверь, и - ура! Мать и отец дома. Они спокойно сидят на кровати, облокотившись о подушку и потихоньку о чем-то разговаривают. Я растроган до слез - как хорошо, что и родителям моим подарена возможность немного отдохнуть от постоянных жизненных хлопот!
Юбилей
21 декабря 1949 года. День рождения Сталина. Ему сегодня -семьдесят! С утра гремит и поет радио, у меня тоже прекрасное настроение. Сегодня среда, но уроков не будет - ура! Хотя в школу идти надо, и даже более обязательно, чем всегда. И одеться надо в самое наилучшее, что у кого есть. Но у меня есть только хужее, а лучшего нет. Мать постирала да выгладила то, что ношу всегда - вот и все, что мы можем.
Сталин. Сколько о нем говорят по радио! Сколько песен, стихотворений!
О Сталине мудром, родном и любимом
Прекрасную песню слагает народ -звучит из репродуктора торжественно-величавая мелодия.
Сталин- наша слава боевая,
Сталин- нашей юности полет -поем мы в школе про наши сверкающие крылья и великую смелость.
- Ура! Вперед! За Родину! За Сталина! - кричали мы, мальчишки, когда, играя в войну, гнались за воображаемыми драпающими фрицами.
Выйдем-ко, товарищи, во зеленый луг,
Сядем-ко, товарищи, во широкий круг,
Запоем, товарищи, песню новую
Про отца-учителя, мудра Сталина -учили мы недавно в школе. Степан Ульянович сказал, что это -не просто стихотворение, а устное народное творчество. То есть, люди из любви к Сталину говорили разные слова, выражали свои мысли, и вот так, слово к слову, строчка к строчке, сложилось это стихотворение. Оно бы и ничего, пусть устное народное, но учить его на память трудновато. Не складное оно какое-то. А у меня с ним целая история приключилась. Я сам иногда писал стихи и показывал их Ивану Щербаку. Цокают часы, хочут колбасы. Дал им колбасы - замолкли часы. Часы не пускаются, испугался я. И в часах копается вся рука моя.
Иван хвалил меня, я был доволен. Предложил я ему попробовать что-то сложить. Это же так просто - бери разные слова, одно к одному, только чтобы складно было. Иван долго не соглашался, все говорил, что некогда. А однажды заявляет: «Все, написал!». Достал бумажку и начал читать:
Выйдем-ко, товарищи во зеленый луг,
Сядем-ко, товарищи, во широкий круг,
Запоем, товарищи, песню новую...
Я как закричу: «Да ты что, это не ты написал, это ты из книжки содрал!». А он: «Да нет я сам!». Взял я учебник на его же столе, открыл на нужной странице и показываю: «Смотри вот оно, слово в слово, стихотворение это!». А Иван делает круглые глаза и удивляется: «Ну надо же! Прямо как у меня, и правда, слово в слово, как я написал». Я и до этого знал, что Иван -непревзойденный брехун, но такого не ожидал даже от него. Больше стихи писать ему я не предлагал...
Сегодня Сталину семьдесят. Сегодня великий праздник!
Вход в школу не узнать. Над дверью портрет Сталина, с него свисают две широкие красные ленты, и мы проходим между ними. Это очень интересно. А что еще сегодня нас ожидает! Наверное, что-то необычное. Только, кажется, не все это понимают. Альбинка Тарасенко с криком мчится вверх по лестнице, с кем-то что-то опять не поделила. Как будто ей сегодня обычный день. Да вот и Борька Кобычев, сверкая своим единственным глазом, напевает эту дурацкую песенку, что вчера пел перед школой в компании таких же, как сам, хулиганов. Я давно стараюсь держаться от него подальше, но он этого как будто и не замечает. Еще бы, зачем ему портить отношение с теми, от кого он что-нибудь имеет, В школу мы иногда берем из дома что-нибудь перекусить. Обычно это кусочек хлеба. А у него никогда ничего нет. Так он как увидит, что кто-то что-то жует, сразу же подлетает и начинает клянчить. Если ему не дают, он ходит вокруг и жужжит: «У, ж-ж-жлоб, ж-ж-жадина, ж-ж-жмот, ж-ж-жаба». И добивается своего! Получает кусочек, тут же его проглатывает и снова продолжает жужжание - мол, мало дали. Но у меня он больше никогда ничего не получит!
На нашем третьем этаже полон коридор учеников. Сегодня за парты садиться не будем. Все стоят вперемешку - и первячки-червячки, и выпускники-семиклассники. Хотя только вчера нам втолковывали, чтобы мы стояли группами, по классам, и никуда не разбегались. Но попробуй, выполни это, если учителя рядом нет, а ноги сами куда-то мчатся. Вдали коридора - большой стол, накрытый красной скатертью, на нем - небольшая трибунка. Вверху над столом обрамленный красным полотном портрет Сталина, с одной стороны от него - вся в цветах семерка, с другой - ноль. Сталину сегодня семьдесят!
За столом - Степан Ульянович и еще несколько преподавателей старших классов. И наконец появляется директор Григорий Никифорович.
- Ти-ши-на! Ти-ши-на! - раздается громкий призыв - это седьмой класс взял на себя обязанности помогать учителям наводить порядок. Никто не возражал. Они самые старшие, им можно. Постепенно шум умолкает и начинает говорить Григорий Никифорович. Торжественно поздравляет всех нас с днем рождения Сталина и начинает рассказывать о нем. Все его слушают, я тоже. Правда, в его словах - ничего нового. Все это я много раз слышал по радио, да и в школе тоже. Иногда директора прерывают, начинают дружно хлопать. Я тоже хлопаю, ведь это -аплодисменты. Видел я в брошюрках, что речи прерываются - то аплодисменты, то бурные аплодисменты, и даже - переходящие в овацию. Об этом в скобках указывают. А речи Берия не только аплодисменты прерывают, но и оживление в зале, и даже - смех в зале. Наверное, веселый он дядька, умеет шутить, Я почитал немного, попытался найти, что там такое смешное, но вообще ничего не понял. Видно, не дорос еще.
А у трибуны уже другой выступает. Я его даже не знаю. Он тоже говорит о Сталине, я его прекрасно слышу, но смысл слов до меня не доходит. Недалеко вижу Людку Дыльман. Челюсть ее чуть-чуть шевелится, ну конечно, опять что-то жует украдкой. Ну прямо ненасытная какая-то. И на уроках часто - нырнет рука под парту, что-то там достанет, и - в рот. Сидит, жует потихоньку. Думает, что не заметно. Сколько ей доставалось за это!
На трибуне один за другим меняются люди, говорят, говорят, но я никак уже не могу сосредоточиться, меня, будто несет как щепку в водовороте. Вот уже идет концерт, выступают наши ученики. Литературный монтаж. Песни. Танцы. У меня болит голова. Жарко - кочегар, наверное, не жалеет угля. Я устал. Вокруг переговариваются, толкаются. Все чаще слышен мужской голос: «Ти-ше!». И тогда становится немного тише. Ненадолго. Наконец -еще одно поздравление, и нас отпускают по домам. Мы выходим из школы, и вот тут начинается настоящий праздник! На завтра уроки не заданы, ура, братва, вперед! Кто кого - повалил в снег, кто на ком - верхом устроился - красота! Слава Сталину!
А дома - радио. Оно тоже торжествует. Праздник продолжается! Дядя говорит о Сталине. То, что он - вождь, отец, светоч, солнце - это мы уже давно знаем. Дядя этих слов не говорит, не хочет повторяться. Но он вдруг говорит, что Сталин -это мозг. Человечества.
Мать - она крутилась у плиты - всплеснула руками.
Да они что, с ума посходили?
А в чем дело? - оторвался от книжки отец.
Ты слышал? Кем он только не был! И Солнцем, и Луной. А теперь вот - мозг.
Я смотрю на мать. Что с нее взять? Неграмотная. Пять-шестъ букв знает, и то - печатных. Хотя деньги считает хорошо. Но что она берется судить умных людей! До радио ведь дураков не допускают. Отец ухмыляется:
- Эх ты! Это же Сталин! Он наш руководитель, глава государства. Он там думает за всех. Ведь какая война прошла, сколько теперь дел!
Ну вот, совсем другой разговор! Чувствуются рассуждения грамотного человека. Отец, хоть и кончил четыре класса, а разбирается во многом.
О чем он думает? - не унимается мать. - Как окружить себя подхалимами и брехунами? Или как сделать новый голод? Или кого еще на Колыму отправить?
Ну, это ты чересчур. Он вон какую войну выиграл.
Выиграли вот такие Андреи да Иваны, как ты. Да вынесли на своих плечах неграмотные бабы!
Мы с ним в бой шли!
Вы за нас в бой шли! А теперь - здрасьте, он победил. А вы как бы так, присутствовали при этом. Что же он в сорок первом не побеждал, как хвалился!
И, взглянув на нас - меня с сестрой:
Ну ладно, хватит. Хвалят его - ну и пусть хвалят, на этом они живут. Такие всегда были, и при царях, и до царей. А вы не вздумайте болтать на улице.
Мы это давно знаем. Не проболтаемся. А вообще-то очень интересное окончание великого праздника.
На Бурщицкой
Весной пятидесятого нам дали квартиру на Бурщицкой. И что это за квартира! Кухня, комната, коридор, кладовка, веранда, летняя кухня с погребом, сарай. А двор какой большой, да огород, не огород, а огородище. Не квартира - царский дворец! Мы целыми днями - то в одну дверь, то в другую, никак не нарадуемся. Да здесь можно спрятаться, попробуй, найди! Мать даже ругается: что вы шлыкаете туда-сюда, мух напускаете! Идите вон на улицу! В нашем доме еще три такие же квартиры, а таких домов - целый поселок Бурщицкая колонка. Их пленные немцы построили. Вдоль всех улиц выкладывают аккуратненький тротуар из серых квадратных плиток, да так ровненько у них получается, хоть в классики играй!
У меня появилось два новых друга, они рядом живут. Вовка Могила, он на год старше и Иван Щербаков. Ивана я помню по Дзержинке, встречал его там. Мы с ним одногодки. Так что сразу организовалась своя компания. В нее яростно пытается внедриться четвертым номером мой брат Ванька, но он на три года моложе и нам вообще-то не очень подходит. Но он шустрый и упрямый и мы не возражаем - пусть ходит. Еще один кандидат, то есть, кандидатка примкнуть к нам - сестра Ивана Щербакова Райка, он ее почему-то называет Крысой, хотя на крысу она совсем не похожа. Вовка и я не возражаем, но против нее сам Иван. Часто, когда мы идем куда-нибудь «полазыть», она плетется сзади и если подойдет немного ближе, Иван отгоняет ее камнями. В конце-концов она начинает реветь и отстает от нас. Вот так новой компанией мы ходим везде, а когда жарко -обязательно идем на речку.
До нее нам идти недалеко, с полчаса ходу. За Бурщицкой мимо тырла, куда дед Высоцкий пригоняет скот для обеденной дойки, далее - мимо динамитного склада, колодца, и вот внизу открывается панорама изогнутой Саксагани с зарослями очерета вдали. Скользя по камешкам, опускаемся по довольно крутому склону и вот она, речная прохлада! Где не глубоко - в норах прямо руками ловим рыбу. Она извивается, щекочет ладони, но все равно путь ей теперь один - нашей Мурлыке. Вовка взялся научить меня плавать. Купаются здесь в двух местах - на «ямке» и в карьере. Ямка - для таких, как я, здесь дно твердое и не очень глубоко, на средине мне почти до подбородка. Другое место для купания - карьер.
Он расположен недалеко от ямки, под крутым склоном скалы, в которой зияет темной пастью пещера и в которой гасят известь так, что временами пар поднимается оттуда. Вовка пристыдил меня, что я, такой большой, а купаюсь в лягушатнике-ямке. Стал садить меня на плечи и вместе со мной заходить в карьер. Сам плывет, а я сверху сижу, держусь за его шею и трясусь - страшно! А вдруг соскользну и пойду ко дну. Кричу: поворачивай к берегу! А возле берега, где еще глубоко, он - раз! - и сбрасывает меня в воду. Я исступленно машу руками и ногами, изо всех сил стараюсь голову держать повыше, чтобы не нахлебаться, и доплываю-таки до берега. Долго потом успокаиваюсь, ругаю Вовку, а они с Иваном смеются. Кончилось тем, что научился я плавать и очень был этим доволен. А Вовка с Иваном часто не раздеваясь, прямо в штанах - бултых в воду! И плавают, пока не посинеют.
Этому их научил дядя Коля Шестаков, он пару раз ходил с нами на речку. Дядя Коля для нас авторитет. Он намного старше нас, ему лет двадцать пять - тридцать, но ведет себя с нами как с друзьями. Говорит - мужчина, должен быть готов ко всяким трудностям, ведь всякое в жизни бывает. И поэтому мы, пацаны, не должны искать, где легче и лучше, а даже сами создавать себе трудности. Чтобы преодолевать их, чтобы закаляться, чтобы привыкать не обращать внимания на всякие неудобства.
Он играет на скрипке, вечерами выходит и играет. Возле него собираются люди, слушают. И мы тоже приходим послушать, и я не понимаю, почему эта музыка, такая жалобная, задумчивая, так все переворачивает внутри, что вот-вот заплачешь. Часто он людям читает Библию, и тогда у них продолжаются беседы аж до ночи.
Приехал он в Кривой Рог с семьей - матерью, женой тетей Марусей и двумя детьми - Таней и Васей, из Западной Украины. Сам он русский, а тетя Маруся украинка, но какая! Мы сами на улице разговариваем по-украински, но когда говорит она, мы ее иногда понимаем с трудом. Интонация разговора непривычная какая-то, и слова встречаются незнакомые. «Васю, що б ти хт1в нести?» как-то спросила она своего сына, и я запомнил этот ее вопрос потому, что он интересно звучит, хотя все понятно через пару секунд. Рассказывал дядя Коля о жизни, из которой они приехали, о каких-то «бендеровцах», которые ненавидят нас, советских людей, об их зверствах. Убивают, жгут целыми семьями, кто не по ним. Угрожали и дяде Коле, и «своей вырожденке» тете Марусе за то, что вышла замуж за «ворога кацапа». Поэтому и приехали они сюда - сразу, лишь только закончился срок, на который дядю Колю послали туда учительствовать. Вообще-то и раньше слышали мы от людей о бендеровцах, но с тем, кто жил среди них и все знает не понаслышке, встретились впервые. И мы встревожены, нам не понятно - что там, в Западной Украине, милиции нет, что ли? И почему об этом ни по радио не говорят, ни в газетах не пишут?
А вскоре не стало дяди Коли. Хоронила его вся наша улица. Лег он на операцию, говорили - простую, но не встал со стола. «Зарезали Колю, зарезали!» - кричала тетя Маруся, и все плакали. И нам тоже так стало его не хватать!
Тимуровцы
Недавно в нашем дворце культуры прошел фильм, который всколыхнул буквально весь пацанячий мир - «Тимур и его команда». И Вовка вдруг предложил: а давайте и мы создадим свою тимуровскую команду! Тоже будем помогать людям, делать всякие добрые дела, бороться с негодяями. Мы все, а это я с Иваном, сразу согласились. Начали решать организационные вопросы. Первое - кто будет в нашей команде. Ну, ясное дело, мы трое, возьмем и Ваньку, малым тоже дело найдется. А со временем к нам, может быть, захотят примкнуть и другие. Но мы кого попало брать к себе не будем, а только тех, кто хорошо себя ведет. Заодно постановили, чтобы Иван перестал матюкаться, это для тимуровцев не годится. Второй вопрос - где будет у нас штаб. Вовка сразу предложил, что лучшее для этого место -чердак в его сарае. Но потом вспомнил, что там хранится сено для козы, и, значит, отец его сразу попрет нас оттуда. А отец у него строгий, не поговорит лишний раз, сразу наказывает. Решили, что штаб устроим в погребе в Вовкином сарае, все равно там ничего не хранится. Проведем свет, стены оклеим шпалерой, подумаем, как устроить сигнализацию, чтобы, в случае чего, сразу всех оповестить. На том и порешили, порадовались, что создали собственную тимуровскую команду, и уж хотели расходиться, но тут Ванька вдруг спросил: а когда мы начнем что-то делать? Об этом мы еще не думали, и поэтому вопрос застал нас врасплох - а и правда, когда? Ведь пока что мы не знаем, кому из соседей нужна какая помощь, да и вообще кто как живет. Решили - ладно, время покажет, присмотримся, узнаем. Главное - команда уже есть.
Так, еще одно дело, - сказал Вовка. - Нам нужно, чтобы у каждого была кличка. А то если вдруг где-то что-то случится и нам придется удирать, что мы, по именам будем друг друга окликать?
Убедил. В самом деле, ведь, зная имена, нас быстро смогут найти.
А я уже думал об этом, как кого назвать. Ты будешь Кот, -указал он на меня, - Иван - Штепсель, Ванька - Тарапулька. Ну а я - Пан Возный.
На том и порешили. Довольные, разошлись по домам - до чего же мы уже самостоятельные! А на следующий день решили начать приобщаться к культуре. Нечего целыми днями без цели шляться по городу, искать себе всяких приключений! Пошли во дворец культуры, по пути зашли на стадион. А там такие дела! Целая бригада рабочих делает новые трибуны для зрителей. Кладут деревянные доски на столбики, под ними запросто можно на четвереньках ползать. Ходили мы, вертелись возле рабочих, восхищение свое высказывали:
Вот это работники! Вот это да! Такую красоту делают! Вот это мастера, - и до того довосхищались, что нас в конце концов прогнали - не мешайтесь, мол, под руками. Мы не обиделись, пошли в парк, а там возле ДК - целый новый детский городок. Качели, гойдалки, карусельки. Совсем недавно здесь ничего не было. Но не стали мы кататься-гойдаться, пусть этим занимается малышня. Пошли в ДК, там работают разные кружки, и я записался в авиамодельный. Мне дали коробку - набор для изготовления планера, и я больше недели ходил туда, пилил, строгал, клеил. Узнал новые слова - нервюры, шпангоуты, фюзеляж, киль, стабилизатор. И в самом деле, построил этот планер, и он даже летал. Правда, не совсем как надо, чуть поднимется в воздух - и все его тянет влево, начинает клевать носом. В конце-концов со всего маху бахнулся об землю и разбился.
Вскоре мы вдруг узнали, что на Бурщицкой, прямо по соседству с нами, появилась еще одна тимуровская команда. Это
Серый, Белый, Масай, Лёдя и Котя. По количеству нас превосходят. Что делать? Враждовать или сосуществовать? Решили встретиться, поговорить. Мы ведь до сих пар не придумали, чем же нам заниматься своей командой. Интересно, а как у них с этим делом.
А мы уже кино свое организовали для малоимущих! -заявил, явно хвастаясь, Серый.
Оказывается, в его сарае они оборудовали кинозал. На стену повесили простынь, на старой табуретке установили фильмоскоп, но не тот, что одним глазом смотреть надо, а с лампочкой, чтобы на стену показывать, принесли из дома диафильмы.
- Хотите, и вам покажем. Мы сказали: хотим!
Тогда покупайте билеты. Двадцать копеек.
И показывают аккуратно нарезанные листки бумаги. На каждом - чернильный нечеткий отпечаток «20 к.». Из стирательной резинки вырезали печатку, и вот наготовили билетов.
Копеек ни у кого из нас не оказалось, и над нами смилостивились:
Ну ладно, на первый раз покажем вам бесплатно. Но с уговором - рассказывайте пацанам, что у нас кино, пусть приходят.
Умный этот Серый, уже и нас в свою пользу хочет использовать. Конечно, он старше нас всех, разбирается. Но кино не состоялось. Пока Лёдя, киномеханик у Серого, подключал фильмоскоп в розетку да вставлял пленку, которую заело и не сразу она попала в нужную прорезь, появился отец Серого и всех разогнал:
Идить геть отсюда! Шо, у вас своих дворив нема? Геть звидсиля!
Очень убедительный довод!
Вскоре не подпитанный ниоткуда, не поддержанный никем тимуровский порыв угас, оставшись в нашей памяти светлыми неисполненными намерениями.
Прищепки
Вот уже пять лет прошло, как кончилась война. И три года после тех таких тяжких послевоенных лет. Жить, конечно, стало легче. Кусок хлеба с чесноком уже не предел мечтаний. Цены снижаются. Но все-таки еще не так просто сводить концы с концами.
Я продаю на рынке прищепки - помогаю родителям зарабатывать деньги. Мать дрова на рынок уже давно не носит -подорвалась, наверное, когда таскала на плечах такие тяжелые оберемки. Нацеплю я десятка два прищепок на веревочку и хожу с этой гирляндой. Молча. Не то, что та девчонка с водой. А зачем кричать, ведь люди вокруг не слепые, что кому надо - спросят. Иногда становлюсь в какой-нибудь ряд, где есть место, но тогда посматриваю по сторонам, не идет ли контролер заставлять взять местовое.
Почем прищепки?
Ну вот, разве не прав я? И слова не произнес, а покупательница - вот она.
Два рубля десяток, - отвечаю. Это установившаяся цена на мой товар. Правда, здесь появились у меня недавно конкуренты -девчонка и ее отец, так они продают по два пятьдесят. А у них прищепки хуже, чем мои, они угловатые какие-то, и косоротые. А мои - любо-дорого посмотреть. Они как произведение искусства, на них можно просто так глядеть и умиляться. Ведь чтобы им появиться на свет, отец мой сначала из бревнышек ровных колышков наколет, потом рубаночком их пригладит, стаместочками да стругом обработает. Даже стружка - и та красивая у него получается. Шурша из-под рубанка змейкой извивается, а пахнет как здорово! И покупатели у меня обычно всегда довольные, возьмет тетя в руки прищепочку, и так ее попробует, и так - и я слышу похвальное: «Ой, цупю!». Конечно, у нас пружинка не из какой-либо проволоки, а из шахтного каната. Я часто сам ее навиваю - отец придумал такую машинку, вставишь куда надо проволочку, крутнешь семь оборотов - и вот они, виточек к виточку, семь штук, рядышком легли. А у конкурентов моих проволочка тонкая, пружина из нее, конечно, слабая. Такая прищепка и сама-то себя на веревке с трудом удержит.
Иногда, когда торговля «идет», я поддаюсь соблазну немного подзаработать.
Почем прищепки?
Два пийсят десяток, - отвечаю я, и мне немного не по себе. Ведь правильно надо сказать: два пятьдесят, но выговорить это мне трудно, слишком долгое слово, оно запутывается на языке, и вот - само собой получается:
Два пийсят десяток.
Это плохо. Но меня понимают! А потом я замечаю - да так говорят и другие!
А за два? - начинает торговаться тетя.
Не, ны будэ. По два пийсят.
Тю якый впэртый хлопэць. Два пийсят та два пийсят. Давай по два!
Не, не, ны будэ!
Надо же марку держать до конца! Да и очень хочется мне получить лишние пятьдесят копеек. Обычно отец и мать эти деньги отдают мне как премиальные. Если покупатель не соглашается и готов уйти, я, примирительно махнув рукой, сдаюсь:
Ну ладно, берить.
Значит, на этой тете премии я не заработал. Ну и ладно. Главное рот не разевать. Чтобы те, уторгованные деньги не уплыли из кармана. Тут чего только не бывает. Людей вокруг много, ходят туда-сюда, а как узнаешь, кто из них кто? Вон недавно тетю одну как обчистили. Продавала она яблоки, груши, и вообще разные фрукты-овощи. А сама на ведре сидела. И деньги туда складывала. Думала - из-под нее не украдут. Украли! Один дядя попросил достать ему яблок из ящика, который стоял подальше. Мол, ему они наибольше понравились. Она привстала с ведра, и пока доставала эти яблоки, другой дядя умыкнул у нее всю выручку. Да так ловко - она не сразу и заметила. Кинулась, когда другим уже покупателям сдачу хотела дать. Крик, милиция, а что толку? В ведре только те денежки, что дядя заплатил. Ну, написал милиционер какую-то бумагу, так и ему от этой тети досталось. Что развели на базаре ворья всякого.
Лично я милиционеров очень боюсь. Я знаю, что они делают правильно, что ловят бандитов и воров. Но когда мимо проходит милиционер, мне почему-то не спокойно. Мне кажется - а вдруг он подойдет ко мне - что тогда?
Я очень этого боюсь.
И вот это случилось. Он не прошел мимо, этот милиционер -он подошел ко мне.
Прищепки твои? - спросил, вроде не очень страшным голосом.
Д-д-да, м-мои...
Ты один на рынке?
Нет, с мамкой.
А где она?
Да тут где-то ходит, прищепки продает.
Вроде ничего страшного - он спрашивает, я отвечаю. Может, зря я его боюсь.
Ну что ж, тогда пойдем со мной.
Куда? - у меня все оборвалось внутри.
В милицию.
А за...а з-за что?
А вот там узнаешь, за что.
И вот ведет он меня, держа за руку, и люди смотрят на нас, расступаются, дают дорогу. Я не иду - ноги мои где-то там, сами по себе передвигаются, в голове - каша, слезы ручьем текут из глаз. За что? Ведь я же не бандит какой! Ой, да что же это такое, меня ведут в милицию!!!
Казалось, это конец жизни. Нет, жить я буду еще, но та, спокойная, светлая, чистая жизнь закончилась - меня ведут в милицию!
Тяжелые это были минуты, и там, куда меня привели, и посадили на лавку, казалось - я сойду с ума. В дверь входили и выходили какие-то люди, в углу во весь голос ревела женщина, перед нею стоял милиционер и что-то ей говорил. Вошел еще один милиционер, как-то глянул на меня, словно говоря: «попался, голубчик!». Какой позор! Но за что? Вспомнилась школа, учителя, одноклассники. Вот узнают!
Все прояснилось, когда пришла мать, ей люди сказали, где я. Оказывается, мы незаконно занимаемся предпринимательской деятельностью, обманываем государство. Надо брать патент. А пока - платите штраф.
Штраф - не страх, заплатили и забыли. А вот страх - его оттуда, изнутри себя, не так просто вытолкать. И человек, вышедший из такого заведения, уже не тот, что входил туда...
Дома мы долго обсуждали это событие. Меня успокаивали и отец, и мать, что ничего страшного не произошло, ну и что, если побывал в милиции, никакой моей вины в этом нет. Пусть это будет на их совести, что детей хватают. Что штраф взяли - это плохо, денег лишних у нас нет, но черт с ними, с этими деньгами. А вот патент... Отец знает, сколько он стоит. Никакими прищепками не отработаешь. Придется прекращать свое производство. Или продолжать очень осторожно. А что делать. На зарплату семьей очень трудно прожить. Даже на шахтерскую.
Прищепки прищепками, а уроки учить надо. Нам на дом задано стихотворение и если я его не выучу, завтра Степан Ульянович запросто может влепить мне «цвайку». Вообще-то я его уже почти выучил, и теперь, чтобы не терять время, хожу и повторяю, и смотрю по сторонам - нет ли где милиционера.
Мой сын, послушай мой рассказ
О нашей Родине, о нас,
О тех, кто тридцать лет назад
Поднял Москву и Петроград.
Под красным знаменем в бою
Отчизну отстоял свою
И отдал молодость в борьбе
Чтоб хорошо жилось тебе. Этот день в 1947 году, когда отмечалось 30-летие Октябрьской революции и для меня уже история. Я его помню хорошо, хотя три года уже прошло. Срок немалый - целая четвертая часть моей жизни.
В тот день мы тоже были на рынке. Матери нужно было купить кое-что по хозяйству. Ну и я с нею увязался - может, удастся упросить что-нибудь для меня. Рынок был как всегда, но праздник чувствовался. На здании комендатуры развевался красный флаг, а на красном полотнище над входом красовалась надпись «Слава Великому Октябрю!». По рынку ходили военные патрули с повязками на рукавах и самыми настоящими автоматами, черненькими, блестящими, такими, как я видел на картинках. Конечно, праздник, в нем что-то должно быть особенное.
Остальное было как всегда. Продавцы, зазывающие покупателей. Покупатели, а, может, и не только покупатели, внимательно поглядывающие по сторонам. Нищие с протянутой рукой и жалобным лицом. На площади - мужчина в солдатской гимнастерке, с медалями на груди, играл на гармошке и пел. Возле него собрался довольно большой круг людей, многие бросали в лежащую на земле фуражку копейки. Повш вгтре на Вкрагну, Де покинув я дгвчину... Песня звучала так жалобно, гармошка так ладно играла, что я чуть не заплакал. Мы с мамкой тоже немного постояли возле него.
А потом мы, в честь праздника, пошли в зверинец. Звери там были какие- то невеселые. Лучше всех был медведь. Люди ему кричали: «Мишка, потанцуй, дам конфетку!». Медведь изображал танец - качал туда-сюда головой. Люди смеялись и бросали ему в клетку конфету. Крикнул и я, хотя конфеты у меня не было, я показал ему пустую бумажку. Но он меня не послушал, танцевать не стал. Может, не услышал, а, может, понял мой обман. Но я не обиделся, наоборот даже, обрадовался, что медведь такой умный.
Потом мы смотрели, как гадают люди у слепой женщины. Она стояла возле книжного магазина. На столике перед нею в узком деревянном ящике было вставлено много бумажных конвертиков. Женщина, глядя незрячими глазами куда-то вдаль, брала со стола морскую свинку и пускала на ящик. Свинка что-то там нюхала, нюхала, ползала вперед-назад, потом зубами вытаскивала конвертик. Люди брали его, разворачивали и читали, что там написано. Вдруг со стороны Почтовой улицы послышался гул самолета, и тут же появился он сам. Кукурузник.
Самолет летел так низко, что отчетливо были видны летчики со шлемами на голове и очками на глазах. Один впереди, а второй за ним. И вдруг этот второй перегнулся через борт самолета, махнул рукой - и вниз полетели листовки. Самолет, оглушительно прорычав, полетел дальше и начал набирать высоту, а все небо над рынком запестрело кувыркающимися, падающими бумажками. Многие кинулись их ловить прямо в воздухе, собирать на земле. Базар, как разбуженный от дремоты организм, зашевелился, восторженно зашумел. На листовках поздравление Советских людей с праздником - 30-летием Великой Октябрьской Социалистической революции. Я тоже поймал одну листовку, пришлось немного побегать и попрыгать за нею. Вторую поднял на земле. И очень был рад такому событию.
Три года прошло с того дня, а я его помню очень отчетливо. Особенно самолет с летчиками и листовками. И вот теперь хожу с прищепками и повторяю стихотворение о том 30-летии. Цветут сады не для господ - они для нас цветут, И во дворце не граф живет, а школьники живут! Вспоминаю я это все и радуюсь - пусть спрашивает теперь меня Степан Ульянович, я даже с дневником отвечать выйду!
Лето 1952 года. После продолжительной жары наконец налетел ветер, подул-закружил, подняв в воздух тучи пыли, грянул гром и полил такой долгожданный дождь. Не дождь -ливень. Все с улыбкой облегчения выглядывают из дверей, из окон - наконец-то!
- Смотри, Соцгорода уже не видно, - говорит отец, и мать ему радостно улыбается. Потом он палкой меряет на огороде, на сколько промочило.
Дождь еще не совсем закончился, но я бегу на улицу - там такие лужи налило! С удовольствием брожу по теплой, пахнущей дождем воде и не стесняюсь, что я, такой большой - мне уже целых двенадцать - а, веду себя как мальчишка. Молнии отсверкали, гром отгремел, дождь ушел куда-то, оставив на небе такие красивые стада белых, розовых, синих облаков - до самого горизонта, до тридесятого царства. Опять прекрасно видны четырехэтажки Соцгорода. Нашу Бурщицкую колонку от него отделяет лишь пустое поле с огородами-самозахватами. Там в последнее время что-то делается, говорят - будут строить дома. А жалко. Нравилось нам шастать между огородами, и, чего греха таить, полакомиться чужим зеленым горошком. Но его почему-то мало кто сеял. Если построят дома - наша Бурщицкая не будет уже такой окраиной. А сейчас там, с востока, вдали лишь курган с вышкой виднеется, а поближе - кладбище. Время от времени по нашей улице проходят похоронные процессии, часто с духовым оркестром. Тогда мать Ивана Щербакова быстрее прячется в квартиру - она боится и ей жалко умершего. Недавно хоронили одного шахтера - Мацепуру. Его в шахте завалило. Говорят, что там, внизу, явился ему Шахтный Дед. Будто ни с того, ни с сего, погасла у Мацепуры карбидка и перед ним появился этот легендарный дед. Потом карбидка сама по себе зажглась, но перепуганный Мацепура кинулся назад. Доложил начальству, что сегодня работать не будет, но над ним посмеялись, потом успокоили - показалось, мол. И отправили на рабочее место. А там - внезапное обрушение. Долго эту историю пересказывали люди друг другу. И мне становилось страшно, когда я представлял такую картину.
А в общем жизнь у нас нормальная. У меня еще на памяти сорок шестой-сорок седьмой годы - трудное это было время. Теперь, и сравнивать нечего, все намного лучше. Что говорить о ежегодном снижении цен, это вроде общие слова. Какой пример по проще? Да хотя бы вот это - у нас, двенадцатилетних, уже появляются в карманах, хоть и небольшие, но деньжата -родители поощряют. И идя на речку купаться, мы заходим в пятнадцатый магазин и покупаем по булочке. Витая, упругая, мягкая, сладенькая, пахнет молоком. Трудно удержаться, чтоб сразу не проглотить ее целиком. Это не сорок седьмой, когда просили мы у Витьки, чтобы дал разок куснуть от корочки, которую он грыз. Да, теперь совсем не то. Только... Опять беспокойство какое-то. Опять чаще слышится слово «война». Но -холодная. Картинки появляются всякие - замерзшие, в сосульках, худые страшилища с атомной бомбой в руке. Песни им под стать: Вновь богачи разжигают пожар Миру готовят смертельный удар...
Мне не понятно - зачем богачам пожар, в огне ведь может все сгореть, и их богатство, и они сами. Молотов наш все ездит куда-то, никак ни с кем не может договориться, по полдня речи его передают. Нам до этого дела особого нет, у нас своих забот полно. Но подсознание, наверное, что-то впитывает в себя.
.. .Я спешу домой. Я очень спешу потому, что на небе - черные злые тучи, они очень быстро, так, что даже страшно становится, бегут с севера. Не бегут - пролетают. В небе все сильнее и сильнее разгорается розовое зарево. Люди в панике бегут кто куда. «Потоп! Будет потоп!» - слышу я со всех сторон. Добегаю до своего крыльца, влетаю в квартиру, закрываю дверь. Жду. Но ничего не происходит. Через некоторое время выглядываю - и успокаиваюсь. Убегают последние тучки, небо как после грозы, разукрашено заходящим солнцем. И вижу - на севере из-за горизонта поднимается тень. Она принимает очертания головы, потом появляются плечи, туловище. Я вдруг узнаю - это Сталин! Он с цветами, держит на руках девочку, и я вспоминаю - это она дарила ему цветы на Мавзолее. Идет по земле, за ним бежит какое-то существо, вроде собачки. Потом поворачивает на запад и начинает уходить за горизонт. Все происходит в обратном порядке - вот ушли под землю руки, плечи, уходит голова. И только макушка, как бугорок, видна и видна. Так и не исчезла...
Это сон. Мать озадачена - что бы могло это значить, ведь она уверена, что сон этот не простой. Ну ладно, тучи, паника, заходящее солнце - это угроза войны, но войны не будет. Помелят языками, попугают друг друга и успокоятся. А вот Сталин? Ушел за горизонт. Но это невозможно! Он - в зените славы! Но сон что-то предвещает! Помнит она и предыдущие мои яркие сны, которые были разгаданы и сбылись - про медведя и про оторванную голову. Так что же сейчас?
Со Сталиным, наверное, что-то произойдет. Слава его померкнет, и насколько он возвышался, настолько его постараются унизить. Но совсем его не забудут.
Года не прошло, и вот - Сталин умер. А через некоторое время его соратник Никита Хрущев стал поганить своего недавнего кумира, и его подхватили ему подобные.
Ну что ж, сон сбылся? Я смотрю на мать и недоумеваю -откуда у нее этот дар?
- Не знаю, - говорит она. - Может, и есть что-то такое, людям неведомое. Но ведь зачем-то сны такие даются людям. Может, и не всем, а по породе, что ли. А, может, и всем...
Корочка хлеба
© Copyright: Анатолий Прохоров, 2012
Свидетельство о публикации №212072100751
Свидетельство о публикации №212072100751
Рецензии