Один день

                Один день


                1.Разговор

-- Ты просто х..ня, я хотела сказать фигня, но постеснялась этого слова! – даже когда Люшка зло ругалась, она вворачивала такие фразы, что оскорбляемый мог смеяться и содрогаться от унижения одновременно. Краутов был исключением, этот глубоко попользованный великой Россией, потомок петровских немцев, имел на Люшку стойкий иммунитет. Он любил ее, мрачно и тяжело, а осколок оригинальности, неприступная Людмила, то же самое его, как свихнувшаяся кошка.
       Этот разговор происходил десять лет назад и стал их последней, задушевной беседой. Никто никого не предавал, не бросал и прочая глупость из паранойи совместной жизни не происходила. Им просто стало больно быть вместе.
-- Зачем? – задала она, самый жестокий и сложный, из всех идиотских вопросов.
-- Звучит философски, Ницше тоже хотел это знать, но свихнулся и рано умер, а сколько бы еще …, -- Герман Краутов был блаженно, а потому раздражающе пьян.
-- Я купила тебе костюм, задолбал всех своими джинсами, в которых выросла вся Америка, заказала столик в ресторане, пригласила хороших друзей!
-- У Стасика-пиарасика. Люччая местечковая ресторация, повар итальянец Самвел Мацератти и спагетти в лаваше! – с флегматичной усмешкой произнес Герман.
-- Ты опять начинаешь?! Да Стасик о будущем думает, у него цели, планы …. А кто ты? Так и остался звездой институтской, да ты, ты … ничего, -- Люшка входила  в опасную фазу общения, когда по заключению Краутова, у нее рубильник в мозгах переходил в положение выкл.  и вся энергия устремлялась в другие, боле низменные сферы.
-- Стасик, мудак печальный ….
-- Зато ты шлимазл вдохновенный! Положил на всех, твои головорезы всегда были тебе дороже. Твоя война прошла, Рембо херов, убийцы потных ежиков! – мозг у нее, кажется, выключился не совсем, он оказался в режиме тотальной очистки, значит, будет грязно вокруг
-- … чтобы твой Стасик спокойно дрочил.
-- …………,….,……..,…….,?! – просто непереводимое шипение, профилактика на канале. Все-таки, она очень не любила, когда, что-то шло мимо намеченной колеи. У многих коммерсантов, закаленных девяностыми, психика приобретала жлобоподобные очертания. Мнительные, трусливые, злобные и мелочные, вечно правые, широта души у них иссекалась расчетливым скальпелем. Немногие поддавались реанимации и Герману было их искренне жаль, а больше всех ее. Страшно было видеть, как любимая, веселая Люшка, превращается в бизнеследи совкового розлива, хотя такие совок люто ненавидели. Люди раненные временем ….
-- Можно встать и пойти, мы не о****ываем. – будучи, даже чрезвычайно навеселе, он мог контролировать себя, ну за редкими исключениями.
-- Ты насрал на меня, твоя рожа! ….
-- Не подпрыгивай! Когда Серега умер, ему не сообщили о твоих планах.
-- Я его не знаю, на****ячиться можно было и потом!
-- Мне надоело, – тяжеловесно произнес он, накинул рэйнджерскую куртку и вышел из квартиры.
       С хлопком двери, одна совместная история распалась на две отдельные, быстро удаляющиеся друг от друга.

                2.Через час после разговора (Краутов и его синематограф)

       Осень, та, которая до наступления мерзких и промозглых дней, всегда согревала душу Герману, в такую же он родился и сегодня его день рождения. Он его ненавидел, а Люшка обожала и всегда затевала праздники на манер гнусных юбилеев. Собирала в ресторане разномастных, нужных ублюдков и пускала пыль в глаза, вот, как у меня все ух, и Краутов без ума от меня, короче непуганое мещанство, неискоренимое никаким хирургическим вмешательством в мозговой салат. Откуда это в ней? Да, по праздникам, она его раздражала, но в остальное время и в самом деле ух(?)! 
-- Две бутылки водки, четыре бздникерса, две забастовки и то о, чем вы подумали заворачивать не надо! – он всегда глупо шутил с Ленкой, продавцом из магазинчика возле дома, а она всегда смотрела на него коровьими, влюбленными глазами.
-- Дурак ты Краутов и чего в тебе Людмила нашла!?
-- Хочешь взглянуть, противная?
-- Ладно, вот Сникерс, Лаки Страйк, водка. Возьми минералки на утро, у нас доставка не работает!
-- Ну, что за мудаки кругом, такая красота неземная пропадает! Милая, заботливая! Как выгонят из дома, первая узнаешь. Спасибо тебе! – он взял с прилавка заботливо уложенный прочный пакет и направился к выходу, подойдя к двери, обернулся, -- Спасибо тебе! За то, что ты есть, -- и быстро вышел. Лена стояла вся пунцовая, как первоклассница у щелки в мужской туалет.
       Домой, конечно он не собирался, а размазывать сопли на кухне у кого-нибудь из «друзей» тем более. Герман отправился в парк. Вечерело. Он расположился на лавочке, в самой безлюдной аллее. Предзакатное солнце еле пробивалось сквозь густые кроны старых деревьев, птицы с пониманием помалкивали, а цвета такие неестественно яркие, что будь у Германа телефон Моне, он обязательно позвонил бы, чтобы тот поднабрался здесь впечатлений. Вытянув ноги, свернул голову первому другу мрачных мыслей и, сделав большой глоток его черной мудрости, откусил Сникерс и закурил сигарету. Прямо как в армии. Пока курится сигарета, нужно успеть сделать второй глоток побольше и тогда, как утверждал товарищ капитан, происходит выход на заданную орбиту и вероятность незапланированного падения существенно снижается. Водка, сникерс, сигареты – Джармуш отдыхает.
       Про Серегу Люшка просто не поняла, ведь в двадцать семь редко умирают ни с того, ни с сего, сейчас, наверное дошло, жалеет. Тромб у него оторвался, после ранения образовалась у него такая штука, как он сам выражался, вся последующая жизнь пройдет с фитилем в жопе, не знаешь когда рванет. Рвануло вчера утром, сегодня похоронили …. Земля ему пухом. С Серегой Чепурко они дружили с института оттуда же, по глупости, вляпались в армию как раз в первую чеченскую, прослужили в одном взводе. Спасибо Стасику за это! Если бы не его скотство, то столько замечательных людей прошло бы мимо, сама жизнь осталась бы блеклой и скучной. Ну, за твою толстую задницу, Стасюля! Он повторил манипуляции с тремя волшебными предметами, строго следуя последовательности указанной товарищем капитаном, Семен Акивович прав как всегда, в голове приятно шумело и с орбиты не сносило, Герман специально прошелся возле лавочки. Вот бы с кем сейчас поговорить, он всегда находил нужные слова, будто читал небесную записную книжку, но не судьба, перед их с Серегой дембелем, капитана Забару посадили за убийство. Темное дело….
       Эх, Серега…. Когда Стасик проиграл свою жопу в карты, то за помощью он побежал к Чипурку и тот вместе с Краутовым спасал этого сучонка от неминуемого торжества гомосексуального насилия над его рыхлым тельцем. Серега, кажется родился спортсменом-разрядником, он был как ламборджини со сломанной задней передачей, остановить его, все равно что преграждать путь товарняку собственным телом. Короче разнесли они этих бандитских спортсменов с выдачей путевок в отделение сочетанной травмы и попутно сильно попортили лакокрасочное покрытие их Боевой Машины Вымогателей. Придя в себя эти крутые, железные парни добросовестно написали заявления в доблестные внутренние органы и Стасика притянули к этому, а тот язык в задницу засунул и свидетелем на их стороне, ну да ладно в этом его стиль. Папа его, Илья Николаевич, занимавший незаметную ответственную должность в управлении имуществом города, видимо испытывая чувство стыда за любимого отпрыска, починил бандитам машину, где-то, что-то заплатил, где-то с кем-то поговорил и…. Настоятельно порекомендовал Герману и Сергею прервать на время обучение в институте и переждать пока все уляжется в армии, прохождение воинской службы в родном городе он гарантировал и слово свое сдержал. Более всего просил, о произошедшем нигде не упоминать и постараться поскорее забыть об участии главного фигуранта. Как же забудешь тут, их постоянно разрывал неудержимый хохот, когда они вспоминали трясущиеся стасюлины щечки и его сдавленный голосок постоянно повторяющий, хотя все уже давно поняли и думали о другом: «Мальчики, мальчики, не хочу становиться женщиной, это больно, он не один их много…». Здорово ему по ушам проехали, хотя…. Смех смехом, но даже в армии за водкой, сникерсом и сигаретами Чипурок и Краутов не перемывали косточки страданиям юного Стасюли. Это было похоронено в склепе их воспоминаний, под надгробием к которому никто посторонний не допускался, исключения не рассматривались по определению. И дело не в данном Илье Николаевичу обещании, просто со временем и с увиденным это уже не так бодро веселило. Вообще то хороший он по-своему мужик, с сыном только не повезло, сейчас в Москве на такой же незаметной ответственной должности. Откуда ему было знать, что с ними будет дальше, он свою часть соглашения честно исполнил, не его вина, что кто-то очень своевременно, вдруг озабочивается по поводу принятия мер для поддержания конституционного порядка. Все эти меры, так быстро пронеслись в голове у Краутова, что не верилось, как много на самом деле произошло. Страх, боль, истерия, ненависть, безразличие,  замерзшая моча в стоящих колом штанах и водка, сникерс, сигареты… Пять лет прошло и вот, Серега исчерпал лимит пребывания на земле, он уже под ней, а Стасик не появился даже на поминках.
       Герман отправил в урну первый сосуд мудрости, никакой истины он ему не раскрыл, и свернул голову второму, может этот поделится тайной. Глоток из него заставил вспомнить Люшку, не сегодняшнюю злую, а ту, которую всегда хочется прижать к сердцу. Он сидел, курил, а перед глазами ходила Люшка из разных приятных моментов жизни. Внезапно ее бесцеремонно оттолкнули подошедшие к лавочке два темно серых демона и стали протягивать к нему свои руки. Тот, что был с сержантскими лычками стоял чуть в сторонке, а который младший лейтенант нагло пялился на Краутова и что-то говорил ему нахальным голосом. Правила поведения с представителями потусторонних сил Герман знал, главное соблюдать спокойствие, чтобы не спровоцировать их неадекватную реакцию, а потому он включил звук шевелящему губами персонажу.
-- …ный порядок нарушаем? – донеслось до него.
-- Мирно отдыхаю.
-- Пройдемте, лучше у нас отдохнете, Кононенко, вызывай машину, отправим товарища в санаторий – сказал он, обращаясь к готовому на все сержанту.
-- Не надо санаторий, товарищ старший майор!
-- Ты, чё издеваешься, клоун!? – ошибка, демон начинал выказывать праведный гнев, судя по искрам, заметавшимся в изменчивых глазах.
-- Что не майор? Я в званиях не рублю.
-- Зато я дубинкой хорошо рублю!
-- Давай не будем ссориться, вижу вы человек с понятиями.
-- Так, вызывай машину! Сейчас по полной отдохнешь!
-- Давайте я отдых оплачу, а в санаторий не поеду.
-- Ну вот, видишь, наверное единственная трезвая мысль за день, – лейтенант заметно смягчился, заклинание подействовало, его удивительно детское, восточное лицо, осветилось неким подобием человеческого участия. Подобные рожи надолго застревают в памяти.
-- Столько никого не обидит? – Краутов протянул купюру крупного достоинства улыбающемуся милиционеру и та проворно исчезла в недрах явно великоватой формы.
-- Отдыхай, только тихо и недолго. Честь имею! – он их больше не интересовал, и они направились дальше по тихой безлюдной аллее.
-- Вот именно ИМЕЕШЬ. – процедил сквозь зубы только что помилованный.
-- Что говоришь? – обернулся темно серый лейтенант.
-- Спасибо, говорю, не подведу.
-- Тебе дороже выйдет! – ухмыльнулся тот и как сладкая парочка продолжил свой путь с готовым на все сержантом.
       Краутов вновь закурил и выпил за многократное, благополучное и емкое посещение ватерклозета новыми, такими милыми знакомыми.
       Вообще то уже можно и домой побрести, но не хотелось и дело не в капающей на нервы Люшке, а просто совсем никого не хотелось видеть и слышать. Нужно было послушать отголоски чего-то странного, зарождающегося где то в недрах сознания, которое не заглушал даже алкоголь. Он что-то чувствовал, вернее, отказывался принимать, как уже за свершившееся.
       Новый глоток заставил переменить мнение о действии алкоголя, он неожиданно громко хохотнул, отчего проходившая мимо пара окинули его подозрительно недоверчивым, но весьма красноречивым взглядом. У него перед глазами, вдруг совершенно отчетливо возник Серега, говорящий Стасику вкрадчивым голосом: « Слушай, Стас, а если бы он был один?». Эта фраза, «а если бы он был один?», потом часто разряжала обстановку в напряженных ситуациях, но о ее происхождении никто не догадывался и потому всегда вызывала недоуменные взгляды.    
       Людмила Ефимовна, наверное сейчас проводит инвентаризацию запасов ненормативной лексики над его всплывающим образом. Пусть, ей можно, дракоше огнедышащей. Ведь, по сути, женщина тоже человек, хмельно рассуждал он, а значит имеет право на простительные заблуждения. Краутов незаметно погрузился в просмотр кадров из хроники сданных в архив прожитых дней. Прерванный сеанс продолжился.
       Вот он под душным тентом, ставящим рекорд нудноходности, «Урала», едущим хоть и хрен его знает, сколько от, но по направлению к дому. От духоты разморило, пришла приятная дремота, которую не разорвет в клочья никакая долбаная команда. Вдруг тело становится невесомым, аж желудок обморозился от неожиданности. И темнота. Потом вспышки света, чьи то озабоченные умные лица. Опять темнота, кажется надолго. Похмельное пробуждение, с не вполне адекватным восприятием действительности. И по пинкфлойдовски выплывающая из ниоткуда, сверлящая боль. Люшка! Плачет и улыбается одновременно, трясущейся рукой осторожно проводит по виску, а он ничего не чувствует. Знакомые очертания за окном, он здесь уже бывал в зеленой юности, после неравной борьбы за идею с фурапетами. Значит дома!
       Пробелы и вспышки восстановил Чипурок, который сидел у заднего борта и вдохновенно крутил дули, наконец-то, удаляющимся горам. Его просто вышвырнуло из кузова машины, а спящий Краутов вместе с ней продолжил падение в обрыв. Как потом установили, обкуренный водила-кусок, тоже решил вздремнуть на ходу ….
       Пол года врачи уговаривали тело организма Краутова перестать кокетничать и вернуться из затянувшегося отпуска. Все это время Люшка была рядом. Ухаживала как за младенцем, уколы, в место, где спина теряет свое благородное название, сама ставила, потому как хоть немного симпатичные медсестры, от ее взгляда полностью забывали приобретенные навыки. Верила, когда он уже устав опускал руки, если б не она!   
 
     3.Через час после разговора (Люша и прилипший Стасик)

-- А где Гера? – потный Стасик мячиком прыгал вокруг Люши и заискивающе-влюбленно пытался заглянуть ей в глаза. Еще с института воткнуть срамную часть своего тела в Люшкино роскошество, было его навязчивой мечтой, но так как царицу при мысли об этом безудержно рвало на пол, в доступе ему было грубо отказано. При виде Стасика Люшка постоянно вспоминала эту краутовскую фразу и не могла сдержать улыбку, потому что перед глазами, надувающимся шариком, всплывало его отупевающее до безобразия  лицо. Краутов произнес это заботливо приобняв Стасика за плечи и по-отечески ласково глядя ему в глаза. Давно это было и теперь, наверное он приписывал улыбку, как знак радости своей значимой персоне. Он с Люшкой учился в одной группе, а Краутов вообще на другом факультете и надо же было им встретиться на какой то студенческой попойке и все, прошедшая молния спаяла их и уже никто не мог представить их порознь. Ненормальная, она пол года говно из-под него выносила, когда он переломанный лежал в больнице. Чего только Стас ни предлагал ей, на все готов был, ну почти на все. Уговаривал, убеждал, зачем ей калека не ходячий, все напрасно. И ведь начал ходить, гад, остаться б ему ползучим, не просто ходить, а быстро и ровно. Он никак не мог понять, отчего она как кошка вцепилась в этого бонджовиподобного придурка, что он мог ей предложить?!
-- Приходит в себя, после поминок, Сережа какой то дух испустил, а он нажрался. Оригинал хренов! Разбавляет радость дня рождения тоской по усопшему.
-- Сергей? Чепурко, что ли!? – Стасика как-то неестественно передернуло.
-- Да ну, что с этим лосем станет! Он бы себя тогда по-другому вел, да и ты бы знал наверное.
-- Ну да – пробормотал он – Странно, других еще никого нет.
-- Никого не будет, я всех обзвонила и отменила. Что таращишься? Пойдем, выпьем чего-нибудь.
-- Конечно, конечно – чрезмерно засуетился Стасик, он и представить себе уже не мог, что когда-нибудь сможет провести время с ней наедине. – У меня есть умопомрачительное итальянское вино, тебе понравится, непременно!
-- Не разоряйся помрачительно, давай коньяк – и они направились в уютное, отдельное помещение, где все уже было приготовлено к несостоявшемуся торжеству.
       Люша вела себя отстраненно, на липкую болтовню Стасика( в этом заведении, Станислава Ильича)отвечала невпопад, но главное без ядовитого сарказма, что еще больше его распаляло. Но обращенный внутрь себя взгляд, наводил его на мысль о присутствии между ними третьего, ну, конечно же Краутова. Это сомнительное подобие цивилизованного человека резко раздражало тонко устроенную нервную систему аристократичного( уже по факту рождения!)Станислава Ильича. То, что тот хранит все эти годы молчание, по поводу давнишнего, досадного недоразумения, конечно достойно похвалы, но никак не доверительного уважения, он все равно его ненавидел. А как иначе? Он отобрал у него любовь! По природе своей Станислав преданнейший однолюб, в его любви было место только для беспечной роскоши и Люшке, более элегантное, вызывающее восхищение приложение, он и представить не мог. Да и вообще, это кто еще кому обязан! Его отец спас этих двух раздолбаев от неминуемой жестокой мести, они сильно разозлили весьма опасных и серьезных людей. Подумаешь карточная игра, игра она и есть игра, просто он тогда по молодости немного растерялся потому и обратился к Чипурку и Краутову. Они натворили дел, его отцу пришлось со всеми договариваться и еще спасать их шкуры, а ведь он так не хотел его лишний раз отвлекать и расстраивать.
       Это сейчас он так рассуждал, а тогда был напуган до жидкой фракции, обильных каловых масс. Факты вещь неумолимая, на самом деле досадное недоразумение выглядело так.
       За поступление в институт Илья Николаевич, дабы приучить сына к ответственности, подарил ему симпатичный такой, небольшой бар в хорошем месте. Где Стасик с полной ответственностью жрал и развлекался, а управлял заведением нанятый некогда всеми уважаемый матерый советский торговый работник, которому немного не повезло и который был весьма обязан Илье Николаевичу. Но Стасик был владельцем и мог устроить разнос любому, чего предусмотрительно не делал, понимая, короче все правильно понимая. К слову, на сегодняшний день обстановка в сети его развлекательных заведений была такой же и тот же деловой жук накатывал ему накатунчики в карманы, только теперь он как то неестественно и смешно прихрамывал. В убыток никто не вгонялся, Стасик в почете и это главное. Все перламутрово.
       В тот день Стасик был в ударе, отмечал окончание третьего курса, много кушал и пил, симпатичная официантка поздравила его праздничным минетом, он парил, он был всемогущ. Тут он заметил, что какие то дегенераты нагло играют на деньги в карты, он человек ответственный и куда же управляющий смотрит, уволить на фиг! А управляющий смотрел на него, только он этого не замечал…. Стасик, уже как Станислав Ильич, направился пресекать безобразие.
       Сделав им серьезное внушение, он продолжил разбираться с этими четырьмя лохами в своем кабинете( комнатка за подсобкой) и серьезно в этом преуспел. Довольный Станислав Ильич увлеченно потирал свои розовые ладошки, глазки демонически блестели, смотря на внушительную горку, как в гангстерском кино, денежных знаков в двух валютах. Он назидательно, со знанием дела, разглагольствовал о вреде азартных игр, особенно для тех, кто часто прогуливал школу и не уделял должного внимания продолжению образования по ее окончанию. В «кабинете» стоял плотный запах, который обычно выделяют растения с высоким содержанием тетрагидроканнабинола, когда их подвергают активной термической обработке до образования золы. В общем, все хорошо и не похабно. Из жалости к бедолагам он угощал их отменным коньяком, он бывал щедр, когда дело касалось поддержания своего статуса. Нажраться в сопли со Стасиком, на халяву? Нужно просто убедительно восхититься недюжинному таланту молодого бизнесмена.
       В ход уже пошли расписки, предложенный годовалый БМВ тройку, он презрительно назвал говенным «Запорожцем» и гневно отверг столь унизительное предложение. И вскоре…. Четверо лохов, внезапно превратившихся в страшных и неумолимых мордоворотов, деловито назначали время проведения окончательного расчета, не понятно как вчистую проигравшемуся талантливому молодому бизнесмену. И уже Стасик, трясущимися руками, писал под диктовку расписку о передаче бара и некоторой денежной суммы. В нее был предусмотрительно добавлен пункт о предоставлении гарантий со стороны проигравшего, гарантом исполнения выступала ни в чем не повинная увесистая задница Станислава Ильича. Ему ярко и доходчиво объяснили от кого и насколько сильно она пострадает в случае попытки невыполнения достигнутого соглашения. Контроль за исполнением возлагался на какого-то грозного Креста Смотрящего, который клал на всех и на ментов поганых жрущих у его ног, в частности. Понятно, бля сука!? Суке Стасику все было понятно.
       Но, даже бравурно рассуждая и находясь на безопасном расстоянии в несколько лет от того случая, его сфинктер все-таки предательски подергивался, пытаясь сдержать поток правдивых воспоминаний.
-- Ау! Верни-ии-сь! – Люша дернула за рукав его дорогого пиджака от кого-то из известных гомосексуалистов.
-- Да я это… – словно только проснувшись начал бубнить он.
-- Это! Потом! А сейчас, за перемены! Давай не будь вонючкой! – взгляд у нее был настораживающий. Значение этого взгляда Стасик помнил с институтских времен, она задумала какую то веселую пакость. Он заметно напрягся.
-- З-за тебя – он до сих пор не верил, что сейчас не встрянет между ними бонджовиподобный выродок.
-- Выплюнь лом и радуйся…. – Люшка щекотнула красивыми пальчиками, как поросенку, под его подбородком, может Стасик и хрюкнул, но выпавший из его розовых «сосисок» бокал заглушил это.   
      
                4.На следующий день после разговора( на годы вперед)

       «День родился мертвым стать…», гудела высоковольтными проводами, фраза какого то истребителя бумаги в раскуроченной трансформаторной будке Краутова.
-- Здравствуй, Смерть! – рассыпающимся голосом сказал он мутному, кажется женскому, силуэту возле дивана.
       Смерть вложила ему в руки большой ледяной стакан, и он безропотно осушил его до дна. Жак-Ив Кусто, наконец то вынырнул на поверхность после затяжного погружения. На берегу его окружили взволнованные аквалангисты, среди них стояла симпатичная продавщица Лена и, судя по глазам, переживала вместе с ними. Аквалангисты странно переглянулись и дружно, громко хлопая ластами, выбежали из комнаты, Лена осталась стоять одна.
-- Еще есть?
-- Держи, алкаш-самоучка – улыбаясь она протянула ему запотевший бокал с пивом, который опустел за четыре жадных глотка.
-- У вас же доставка не работает – забыв удивиться ее появлению сказал, возвращающийся к жизни Герман.
-- Утром Люда в магазин заходила и очень-очень просила проведать тебя, ключи оставила. Я же видела, какой ты вчера был, перед закрытием второй раз заходил. Сказал, что перед отправкой на эшафот надо повторить предыдущий заказ, а то палач отказывается обслуживать и, возражения не принимаются.
       Краутов начал постепенно вспоминать свое вчерашнее посещение синематографа, в котором крутят лишь дурацкую хронику.
-- Ты есть будешь?
-- Попытаюсь … – в мозгах у Краутова начали щелкать какие то переключатели, создавая иррациональную цепочку неприятно пахнущих умозаключений.
-- Ешь, мазохист тыр-тыр, пля-ля ой да, тринь-чирик хи тыр-тыр ля вот тебя, а я …! – доносилось до него пока он, превозмогая скрежет работающего на повышенных оборотах мозга, уговаривал желудок не расставаться с пищей.
-- А, что она еще говорила?
-- Да много чего, она вообще, какая то неспокойная была, я бы тоже переживала, ты ж такой страшный был. Главное просила, чтоб обязательно приглядела, а то ты чудишь бывает, сказала. У меня все равно выходной, чего бы ни помочь, я же вас давно знаю, да и …. – Лена резко оборвала свою тираду и отвела глаза в сторону.
-- Значит приглядеть – хмуро произнес он закуривая сигарету и глядя куда то далеко-далеко сквозь стены.
-- Герман, ты чего, я же…
Ну вот, сейчас еще и заплачет, красивые глазки станут такими трогательно беззащитными, глупыми и красными. И в самом деле, что за мудаки кругом, такая …

                5.Через пять лет после разговора (товарищ капитан)

       Никого не ждать стало обычным времяпровождением для Краутова, ничего хорошего и ничего дурного, он в этом не находил, просто не задумывался, как вдох и выдох при дыхании. В принципе он всегда был замкнутым, лишь для вида остряк-самородок, всегда издевательски веселый, но, что скрывалось за колючей улыбкой, это уже никого не касалось. Расспросы о делах, о жизни считал идиотскими, потому соответственно на них отвечал. Как ты изменился!? Бред, это у вас зрение испортилось. Мы слышали у тебя что-то случилось!? Вы просто пользуетесь ложной информацией. Сам никогда не расспрашивал и многие ставили ему в укор черствость, правда, за глаза. Для себя он, каким был таким и остался, только не мог понять почему другие не признают этого. Но сегодня все, отчего то странным образом обнаглели. Ходили вокруг, бесцеремонно пялились в глаза, тыкали своими корявыми пальцами, ехидно скалились и говорили, говорили, говорили…. Всякую чушь, какой он не такой, хамло, быдло и самое страшное, обзывали законченным эгоистом…. От такой гниды, такая прекрасная женщина ушла, Людмила Ефимовна, а Лена, бедная девочка, он же сука, просто использовал ее, по-барски позволяя любить. Какой то особо охреневший, видимо считающий себя бессмертным, постоянно дилинькал велосипедным звонком прямо в ухо и ведь не унимался, елтонджон проклятый! ……………………….!!!!!!!!! ……….!!!!!! ……………!!!!!!
       Дверной звонок разрывался от непосильной работы, Краутов тяжело выплыл из болезненного сна, натянул джинсы и гусиной походкой отправился выручать звонок.
-- Товарищ капитан?! Семен Акивович! – на пороге, с двумя огромными, предательски позвякивающими пакетами, слегка осунувшийся, немного поседевший, но все такой же угрожающе здоровый, с улыбкой во всю рязанскую морду, стоял капитан Забара.
-- Ты гляди, путево собрали, даже не кривенький! А то мне говорили, что раскололся как Буратинка, вот блин, это ж надо было так вляпаться. Без меня как, м-да, даже до дома не могут доехать!
-- Да чего вы, это ж давно было!
-- Ну да, давно…. – вздохнул Забара.
       Герман готовил на кухне свою фирменную яичницу по-чилийски ( тонко нарезанный бекон или колбаса, лук кольцами, прям побольше, побольше, болгарский перец, черный перец, красный перец, карри, зелень, чеснок, чабрец, соль, горчица не возбраняется, ну и яйца по вкусу), а капитан Забара, в комнате, раскладывал на столе принесенные деликатесы, по виду примерно на неделю.
-- Блин, радуюсь как таракан под дустом, столько лет не виделись, а тут тыц! – Краутов и впрямь сиял как шкет, которому подарили долгожданный велик – Как нашли, вопрос дебильный – армейская разведка.
-- Десять лет, германец, вот тебе и тыц, -- невесело улыбаясь, сказал капитан, потом просветлел, выудил из горы всяких разностей сникерс и разворачивая протянул через стол, -- Чё лыбишься, вспомнил что ли?
-- Сейчас сигареты принесу, -- вставая сказал Герман, он же Германец.
-- Как был наглым, так и остался! Или госпожа Краутова разрешает вонять в комнате?
Он застыл в дверном проеме, медленно развернулся, взгляд его стал тусклым, как у вчерашнего трупа, щека со шрамом некрасиво передернулась, постоял несколько секунд молча и вышел на кухню. Через пару мгновений вернулся, держа в руке белую пачку с красным кругом, от трупа в дверном проеме не осталось и следа. Сел за стол, разлил по стаканам и втиснул в середину стола мраморную пепельницу.
-- Лена умерла год назад, пьяный мент застрелил в магазине …. Дурочка, на принцип пошла, не стала продавать водку после одиннадцати, ну а этот пидор … Но Бог есть на небе. Этот обосрался, когда дошло, пушку там же в магазине бросил и побежал, на дорогу резко выскочил, ну там его гандона джип кенгурятником пополам разорвал. Сука рожа у него знакомая какая-то, где видел до сих пор вспомнить не могу, смуглянка хренов.
-- Извини, Германец, я …
-- Всего нельзя знать, товарищ капитан, да и вообще, я как трехлетний тульский пряник, уже ничто не размочит.
-- Хм, ну да, -- произнес Забара голосом, похожим на эхо из прошлого, -- Это же та, которая все в армию к тебе рвалась?
-- С Люшкой не сошлись характерами через семь лет, хотя, как говорится, каждый выполнил свою миссию и настала пора переходить на следующий уровень, по одному. Да ладно вам, пройденный этап …. Я вот, ну сами знаете, а то одни сплетни, да херня всякая несусветная. За что вас тогда на самом деле?
-- Посадили? Говно вопрос! С Сухе-Батором, помнишь, как тебя с катушек снесло?
-- Накрывает иногда, блин – по доброй воле он никогда не вспоминал тот эпизод. Но зазубренным ножом в руках обезьяны, врезалась в мозг та сцена и, тогда спасения не было. Это вам не ночной кошмарик разгоняемый руками и открытием глаз. Те, кто видели его в этом состоянии, думали, что Краутов все, уже рехнулся и не выйдет из этого состояния никогда. Но больше боялись вида его потухших глаз.
       В группе капитана Забары, где были Чипурок и Германец, снайпером был узкоглазый сын трех народов (отец монгольский дипломат, он его не видел, мать наполовину русская на другую бурятка), из Улан-Удэ, Сандомын Цэвэгжав Анисимов, причем первое это отчество, а Анисимов, как он сам говорил от мамы, потому как у монголов с фамилиями напряженка. С легкой руки Чипурка, стал Сухе-Батор, именно Сухе, а не Сухэ. Первым словом у него, наверное, было ба-бах!, стрелял как терминатор. Разрядник по биатлону, забросил спортивную карьеру к ужасу тренеров, мотивировав тем, что ему скучно и мишеньки не шевелятся. Когда он находился среди сослуживцев, то у тех от перенапряжения болели мышцы брюшного пресса, стоял дикий ржач. Даже капитан, ставя ему задачи, всегда улыбался, а он мужик непробиваемый. Вы просто не видели маленькую, говорящую, узкоглазую обезьянку. Обаятельный был до чертиков! Но главная его ценность была в том, что он лучший в галактике снайпер, к слову, подбор в свою группу Забара проводил интуитивно-жестокий (и такое бывает).
       Пропал он, он и двое прикрывающих, не вернулись в назначенное время на точку сбора. Задания у Сухе-Батора все сплошь секретные, круг посвященных узок, по выражению Забары как п…а у целки. Кто-то сдал его, скорее всего, не мог попасться по глупости сын забайкальских лесов.
       К вечеру капитан отобрал четверых из группы, Чипурок и Германец были в их числе, для проверки поступившей информации. В результате работы с местным населением, он узнал, что в соседнем селе прячут русского военного, кого конкретно не известно, но хвала всевышнему, удалось установить, кто в этом замешан.
       Прибыли на место, растворились в окружающей среде, после упорного ожидания отловили, наконец, «добровольного» помощника. Благодаря всеподавляющему обаянию Забары, ему никто не мог отказать в оказании услуги. Тихо, без киношных кувырканий, накрыли. Когда закончилась возня и обездвиживание брыкающихся тел, все забаровские бойцы, вместе с ним, как загипнотизированные уставились в угол помещения. Они не были нежными девушками из Смольного института, но сейчас их лица были перекошены от ужаса и дикой боли. В углу лежал Сухе-Батор. Он был привязан к снятой с петель, корявой двери. Медленно, с видом стопроцентного сомнамбулы, Германец подошел к нему. У Сухе с чудовищной аккуратностью, были отрезаны по фалангам пальцы рук и ног. На груди у него лежала какая то кучка мяса в сгустках крови – отрезанные пальцы, гениталии и уши. Под голову был заботливо подложен свернутый бушлат, чтобы его взгляд постоянно натыкался на это. Сухе умоляюще смотрел на Германца, тот правильно понял его и отвернувшись, в упор, выстрелил в голову. Вот тут его и сорвало с катушек… Он успел воткнуть между ног штык-нож одному и засунуть по самое цевье дуло автомата, другому связанному выродку, прежде чем его надрывно рычащего, успели оттащить от третьего, которому он уже вцепился в кадык зубами.

-- Держи! – товарищ капитан протянул ему наполненную с горкой рюмку.
-- Ну да – пробормотал Краутов и залпом выпил содержимое протянутой емкости – Извините, я это… Вы там...
-- Все-таки вычислил я ту вонючку, которая на наших задницах капусту себе рубила. Замкнуло, как у тебя тогда, ну я его и не пощадил. Он же, сука, чей-то родственник, дырка штабная. К таким именам говну липнуть не пристало. Короче со всеми смягчающими и тянущими ко дну, десять строго режима. Все мои предыдущие заслуги перед родиной, дружно сводили поссать.
-- А говорили пьяная драка. 
-- Дело в следующем, ты мне там нужен! Отговорки не принимаются, в случае отказа могу испортить жизнь так, что сам начнешь проситься – подмигнул Забара, плотно закусывая и резко меняя тему.
-- Тогда и я прощения просить не буду, просто помяну потом.
-- Узнаю. 
-- И где ударение ставить -- может и усмехнулся Герман.
-- В жопе! – наполняя стаканы, гаркнул Забара – Пиросмани помнишь?
-- Генку Рощина, который лежа в санчасти, за канистру спирта, какому то бедолаге из хозроты, наколол якудзовского дракона на спине, с головой комбата Апресяна!? Так он же вроде…
-- Нашли, вылечили, правда, заикается немного, он уже в Москве, при деле, а то додумался, с его талантами стены буржуям расписывать. Вообще то все серьезно, Германец.
-- Да я понимаю, что не Третьяковку зовете посмотреть. Но, я как то большие города не очень.
-- Самое оно, меньше внимания и больше мути. Хорош, выпендриваться, сам вижу, что тебе все по хрену, просто затух и положил на все. Вот увидишь, это шанс, очнешься. Ты же никогда говном в проруби не был, а сейчас что-то заплавал.
-- Может быть…
-- Мозет бит – перекривил его Забара – Ты, наверное в курсе, что с честью, долгом и совестью нас чудесно опрокинули. Затолкали в задницу, вместе с любовью к Родине.
-- Теперь уже знаю, но ведь тогда.
-- Забудь про тогда. За, что мы кишками своими срали, надеюсь, тоже знаешь?
-- За то, чтобы некоторые нежили свои задницы отборным калом.
-- Вот и чудненько. А теперь, нужно восстановить равновесие, природа знаешь ли питает слабость к равновесию.
-- Забавно.
-- Угу. Все происходит не зря. Законник, который принял меня как родного сына, оказалось, сильно был дружен с моим папанькой ненаглядным и к тому же у нас одна «редкая» национальность. Перед тем, как я откинулся, сделал дельное предложение, от которого отказаться просто верх глупости. Среди сраных небожителей считается хорошим тоном, да оно в принципе всегда так и было, нанимать себе в услужение тех, кто участвовал в боевых действиях. Типа они как овчарки с питомника, сообразительные и уже хорошо выдрессированные. Нам и карты в руки.
-- Я примерно понимаю, к чему вы клоните, боюсь это не для меня.
-- Для начала, хорош мне выкать, не на построении! Дальше, понималка у тебя еще не государственного масштаба, а значит, разумеешь однобоко. И главное не фиг перебивать собеседника, не закончившего мысль, разведчик херов, совсем расслабился. Сколько говорил, что надо слушать, слушать и слушать, а спалиться всегда успеешь. Там местных слушал, молчал больше, видишь, живой остался. Здесь то же самое, мира нет, есть разные формы войны, а цель у тебя, как у боевой единицы,  как обычно одна, выжить! – умел Семен Акивович, когда надо пламенную речь произнести, да и собеседником легко манипулировал. Грешно такими кадрами раскидываться, а тем более настраивать против.
       Они молча закурили, помолчали каждый о своем, но не долго. Артистической паузой Забара пользовался виртуозно – вовремя, незаметно и с рассчитанным эффектом. Ему бы психологом детским работать, кстати, он им и был по первому образованию, но время и обстоятельства сделали из него, без преувеличения машину смерти. Но душа у него была огромная и слишком много человеческих проявлений, а для машины это брак, видно потому и не удержался он в бездушной системе. Выброшен за борт, на свалку, сломается, сгниет и никакого беспокойства. Ошибочка вышла. То, что многие считали забивкой для ушей, для него имело определенный смысл. Ему можно было доверять.
-- Дело в следующем, мы охраняем этих дырявых, как к ним влезть, не твоя забота, у каждого свои обязанности, меньше знаешь, надежнее контора в целом.
-- Вы, ты, прям Че Геварой заделался, Семен Акивович!
-- Ага, хер из шервудского леса. Короче, по большей части мы собираем нехорошую информацию о дырявых, ищем слабые места и передаем профессионалам-отморозкам. А там, дальше уже их забота, мы получаем свою долю за риск, в принципе не мало, у них как ни странно, с этим все по-честному.
       Краутов сидел молча, кто его знает, что там у него происходило в голове, но вид был впечатляюще философский. Да, выглядел он не по-детски, на роль Штирлица с такой физиономией, если аккуратно постричь, взяли бы без проб. Семен Акивович, не мог сдержать улыбку.
-- Чего морщишься, как целка на член?! Идеального равновесия не бывает и пункт издержки производства обойти не удастся. Главное, что наша контора будет помогать бедолагам, на которых справедливое и заботливое государство насрало и готово насрать еще больше, чтобы не совали культями в морду. Нас использовали как гандоны и выбросили. Ну и про себя мы, конечно забывать не собираемся, всякий труд должен достойно оплачиваться. Вот такое равновесие меня устраивает, не подыхать же с голой жопой на баррикадах, все равно никто не оценит. Бескорыстный герой, по нынешним понятиям – лох. Ну, ты как?
-- А выбор есть? – отозвался Герман.
-- А на хрена он тебе нужен!?
 
 
   6.Через десять лет после разговора (один день)

       Люша никогда не верила в случайности и потому оставляя после себя плотную завесу взаимного многоэтажного мата на проезжей части, нагло воткнула свой Кайен на постоянно насилуемый московский тротуар. Солидная леди, как школьница, выскочила из машины и бросилась за кем-то вдогонку.
-- Герман! – она схватила за рукав мужчину в строгом костюме, который уже собирался войти в  огромный стеклобетонный офисный лабиринт.
-- Привет! – у мужчины схваченного за рукав на лице не проявилось практически никаких эмоций, лишь смешно приподнялась левая бровь, потянув немного за собой шрам на щеке, – Не ожидал, но приятно.
-- Ты… – видно было, что самообладание начинает выкидывать фокусы, с привыкшей быть уверенной и наверное немного надменной женщиной.
-- Наверное Я, а это так полагаю ТЫ, – на его лице заиграла, та самая, от которой она сейчас готова была расплакаться, краутовская  добропакостная улыбка.
-- Ты наверное…
-- Да, да, прости, я очень спешу! Я обязательно тебе позвоню! – прежде, чем она успела что-то сообразить и сказать, он, словно растворился в воздухе.
       Увиделись случайно, покривили губки о том, о сем, не значащем и исчезли в трясине огромного города, где можно даже с близкими родственниками не видеться годами. Позвонит, как же, он даже номера ее не знает! Ловко выкрутился. Он разговаривал с ней, как с обычной прохожей, как будто ничего не было. Но ведь было же! Он просто притворяется, он же гордый. По глазам было видно, притворяется. Да кто он такой, что понимает, это кому еще больней было!?
       Люшка стояла у дверей квартиры, в которой жил Краутов. При ее связях и телосложении найти человека, если он только не агент израильской разведки, не сложнее, чем не совсем симпатичной дочери президента чего-нибудь, охмурить неискушенного бурята. В руках у нее была увесистая нарядно упакованная коробка, содержимое которой стоило кругленькую сумму даже в твердой валюте, а для ценителя и вовсе было бесценно. Полное собрание оригинальных винилов «the Doors» из первых тиражей, в идеальном состоянии. Она давно приобрела это сокровище, тогда ей даже пришлось влезть в большие долги, но все пошло наперекосяк и подарок не попал к адресату. Кто-то из мудрых сказал, что нет в жизни такого, что невозможно вернуть, иногда они бывают правы. Теперь время пришло.
       Люшка, теперь уже бесповоротно весьма солидная дама, Людмила Ефимовна, как наивная первокурсница, стояла и мялась подле двери, хотя в последнее время любые открывала не иначе как ногами. Отчего то ей, вдруг, вспомнился Илья Николаевич, ныне «узник» иркутских лагерей. Фире Хаимовне купили квартиру в Иркутске, чтобы быть рядом с Иличкой, прямо как декабристы недоделанные.
       Илья Николаевич, через еврейскую вагину впитавший чутье и хитрость этого мудрого народа, он давно чувствовал, что скоро его призовут к ответу и посадят на худой конец, задом, привыкшим к теплым сортирам. Ведь он был всего лишь пешка, защищающая чужие интересы. Но пешка пешке рознь. Он позволял использовать себя, но одновременно, в чем немалая заслуга Фирочки, использовал незаметно для них, своих хозяев. По крайней мере, он был в этом уверен, тревожных симптомов с их стороны не возникало, а значит полет проходил нормально.
       Заглядывая далеко вперед, он прекрасно понимал, что рано или поздно, нужно будет кому-то доверить управление своей хитро устроенной и хорошо замаскированной финансовой, хоть и не огромной, но все же империей. Стасик, типичный ребенок умных, но чересчур любящих родителей, а значит круглый дурак. Вопрос о том, чтобы откупиться, даже не обсуждался! Тогда всего можно лишиться, очень высокопоставленные люди были замешаны. Это все равно, что обвинять президента страны в краже бубликов из булочной. Даже, если и крал из озорства, то сами понимаете, тень на честное имя бросать никак нельзя. Так, что к отсидке Илья Николаевич готовился основательно. С отправкой в Иркутскую область, в качестве благодарности, помогли, по его просьбе, те на кого не должна была упасть тень унизительного подозрения. Начальником лагеря был Фирочкин одноклассник, в благополучие семьи которого были сделаны соответствующие капитальные вложения. Как он сам выразился, честь офицера просто обязывает его помочь несчастной жене арестанта. Так, что отдых на курорте, с поправкой на сибирские морозы был обеспечен. А природа там сказочно целебная и при правильном режиме творит со здоровьем просто чудеса.
       Когда Люшка поняла, что ее обвели вокруг пальца, как деревенскую дурру, но сделали это весьма талантливо, что вызывало уважение. Короче говоря, было уже поздно. Илья Николаевич года четыре назад, незадолго до ареста, все открыто и без утаек выложил Люшке прямо в лоб. Рассказал, что он, как человек советской формации, к тому же торговый работник, привыкший к деликатности в решении серьезных вопросов, незаметно для нее самой, привел к тому, что она сделала правильный выбор. Люди без слабостей, это нонсенс. Она возненавидела это благочинное семейство. Но можно люто ненавидеть с голой задницей, а можно использовать неприятную ситуацию в свою пользу. Она оказалась способной ученицей. Так Люшка сделала второй правильный выбор.
       Было заключено соглашение, устраивающее всех участников. Она не обижает, открыто Стасика, его укутанные жирком мозги в это не посвящались, грамотно всем управляет и ни в чем себе не отказывает, в рамках разумного. О том, чтобы Людмила Ефимовна, по простоте душевной, не употребила свои светлые мозги во вред Стасику и его родителям, тоже предусмотрительно позаботились. Любые возможные казусы были детально предупреждены Фирочкиными родственниками, пожирателями собак, в дорогих костюмах, на помойке юриспруденции. Все зажили счастливо, ведь в мире должна царить гармония.
       И вот тебе на, произошел сбой в программе всеобщего счастья. Она стоит в нерешительности, возле двери, с коробкой дорзовских пластинок, которые ей, кстати, невесть как, еще тогда, достал добрейший Илья Николаевич. Стоит и до боли в сердце понимает слова Моррисона, почему так лица выглядят гадко, когда ты одинок. За эти годы она выучила наизусть почти все их песни, хотя раньше никогда не разделяла восторга к подобной музыке. Это так она пыталась забыть Краутова. Понять его, расщепить на атомы и безболезненно вывести из организма. Моррисона он боготворил, считал пророком и то ли в шутку, то ли всерьез говорил, что зажравшиеся пендосы прое..ли второе пришествие Христа. Ее называл чистой дверью восприятия, через которую он видел бесконечность.
       Двери, Моррисон, которого упитанный Стасик упорно называл Бон Джови, к чему все это теперь!? Ведь дверь восприятия порядком засралась. Люшка почувствовала давно забытые уколы стыда. Что она ему сейчас скажет? Прости родной, я предала тебя, но я выбью зубы Стасику, за то, что он называет тебя Бон Джови. Вот держи, это Дорз и твой любимый поэт Джим Моррисон, ты даже чем-то похож на него и прически у вас одинаковые. Бред, он теперь аккуратно пострижен, и… Она вспомнила выражение его лица во время недавней, случайной встречи. Голова начинала сильно болеть и отравлять своим наличием жизнь.
       Из назойливых размышлений ее вытолкнула скрипнувшая за спиной дверь и, заговорившая таким же неприятно скрипучим голосом старушонка.
-- Чего стоять то, помер он, часа три назад увезли, в черном мешке с замочком, удобный такой мешок, с замочком, а то раньше все простынками накрывали. Сползают они, знаете ли, а покойники то разные бывают, на иных глянешь, аж жуть, пролежат, пока не запахнут, этот ничего, вчера еще здоровался.
-- Как это умер? – сквозь возникший гул, дрожащим голосом произнесла Люшка.
-- Обыкновенно, помер. К нему тут толстячок с утра приходил, не достучался, он службы то нужные и вызвал, а то запах бы покойник. У нас, знаете ли, в подъезде и так, когда тёпло, запах тяжелый, а тут еще покойник без присмотру.
-- Что вы несете!
-- Да я, что! Он то хороший был непьющий вовсе, а тут чего-то на целую неделю забулькатил, смурной такой все ходил, но в двери всегда вперед пропускал, придерживал, пружину тугую очень поставили. Доктор мне так и шепнул, от тоски, говорит, сосед ваш помер. Хорошо толстячок утром пришел, а то запах бы.
       Говорливая бабка где-то вдалеке шевелила своими толстыми, слюнявыми губищами, скрип ее голоса потонул в усиливающемся гуле. Люшка с трудом понимала, где находится и, что происходит. В голове под болезненный звук молоточков, незнакомый голос монотонно произносил слова:      
                Это конец, мой прекрасный друг,
                Это конец, мой единственный друг, конец,
                Для наших планов на будущее – это конец,
                Всего сущего, конец,
                И на чудо не стоит надеяться – это конец,
                И мне не суждено взглянуть в твои глаза…
                Вновь.          
                ………………………………………………….
                ………………………………………………….
                Конец смеху и легкой лжи…

       Прижимая к груди, как младенца, коробку с пластинками, она слабеющими ногами, через туман выползавший сквозь стены, стала пробираться к выходу. Старуха, не по возрасту, жестикулируя с чудовищной амплитудой, что-то вещала, выглядывая ей вслед. Люшка ее не слышала, она узнала голос и, ее интересовал другой вопрос – откуда Моррисон так по-русски наловчился…

                7. Заключение (и патологоанатома тоже)               

       Странная штука эти сигареты, хочешь бросить, а не можешь, и еще они диктуют тебе свои условия, да. Пусть будет весело на том свете товарищу Колумбу! В очередной раз с сигаретой в пальцах разумно рассуждала Люшка о вреде курения как такового. Но самым интересным, ей представлялась связь этих бацилльных палочек со временем. Одна стлевает за считанные доли секунды, интересно кто их считал, а другая, точно такая же тянется целую вечность. Именно эта тлела уже целую вечность.
       Знакомый патологоанатом, чей-то знакомый, как и все чьи-то знакомые, сказал, что он просто умер. Умер потому, что не захотел дальше жить. Так не бывает, это полный бред!!! В рационально устроенный ее мозг это не укладывалось ни с какими увещеваниями. Здоровый, красивый, тем более Краутов, просто не мог так тихо и беззащитно умереть. Все-таки Стасик прав, он это сделал назло, но не из ненависти, а из-за дурацкого устройства характера, это очень важное дополнение. Он всю жизнь не знал, что такое правильно. Да когда же закончится эта сигарета!
-- Что слишком долго курится? – она вздрогнула от неожиданности и теперь больше всего на свете боялась не таракана в ухе, а повернуться по направлению голоса.
       Она зажмурила глаза, обладателя голоса нет среди живых, а значит слышать его, это не нормально. Сейчас, полминуты и все исчезнет, все будет нормально. Не как прежде, но все-таки нормально. Когда присутствуешь на казни, то сколько не закрывай глаза от страха и брезгливости, голова приговоренного все равно упадет в корзину перед плахой, шепнул ей кто-то на ухо.
       Перед ней в кресле сидел Краутов, с видом человека прошедшего пару десятков километров, и кресло было конечным пунктом трудного пути. Он был измучен, без сил, но на лице явно читалось облегчение – путь завершен, можно наконец то остановиться. Лишь бы никто не тревожил. Никто. Он словно заново, мысленно проходил пройденное расстояние. Лицо спокойное, взгляд куда то неопределенно перед собой. Как в далеком «давно», в потертых джинсах, непонятной футболке и с волосами невнятной длины.
-- А, что ты здесь делаешь? – произнесла она непослушным языком, голосом более всего напоминавшим наркомана, только принявшего дозу. Хотя удивляться тут нечему, ведь ее по доброте душевной, напичкали наверное половиной таблицы Менделеева, чтобы она успокоилась и, немного забылась.
-- Учусь умирать, -- грустно улыбнулся человек в кресле, затем, помрачнев, произнес, -- Мне просто не с кем было попрощаться. С тем, с кем не хочется расставаться. Я думал это фигня, но оказывается, без этого просто нельзя, теряется смысл прошлого, значит, всей жизни.
-- О чем ты? Ты рядом. Ты же останешься, правда? – с детской, чистой и наивной, надеждой в голосе произнесла Люшка.
-- Нет, -- сухо произнес Герман.
-- Блин, Краутов, опять твои дурацкие шутки с серьезно, наглой мордой?! – она больше всего на свете надеялась на то, что он как раньше, внезапно улыбнется и ласково назвав ее глупышкой, скажет, что это шутка. Он часто так доводил ее, говоря глупости с серьезным видом. И ему верили. – И куда же ты теперь? Ах, да, ну конечно в ад! Ну, хватит выпендриваться.
-- Ад, это жизнь проведенная впустую. А значит, в нем я уже побывал. Получается мне теперь куда то, хрен его знает куда.
-- Ты никогда не исправишься! Хотя это… -- в ее глазах промелькнул солнечный зайчик приятных воспоминаний и угас, -- Прости меня за плохое прошлое! Но ведь сейчас, сейчас то я пытаюсь все исправить. Не говори, что не надо было делать того, что нужно исправлять, не говори! Это прошло, а значит, осталось только исправлять. Я исправлю, позволь. Я знаю, это надо.
-- Иногда можно и поинтересоваться, а нужно ли то, что ты считаешь верхом благодетели, другому человеку. Может ему противно до блевачки и не улыбается он вовсе, а кишки пытается удержать на месте. От того и морда такая веселая.
-- Ты разозлился и потому врешь!
-- Вру, -- поникшим голосом отозвался Герман. Его очертания удивительно чутко реагировали на интонацию голоса, сейчас они становились столь же поникшими и практически бесцветными.
-- Скажи, зачем ты умер, как будто назло, -- прерывисто вздыхая, сказала Люшка, -- Нет, ты здесь, ты со мной. У меня просто был срыв. Я увидела тебя… Это было неожиданно. Но теперь я спокойна.
-- Просто приходит тот день, один день, когда прошлое заканчивает с тобой, -- произнес он голосом, от которого Люшке стало невыносимо страшно. Она вновь почувствовала открывающуюся пропасть, прямо перед собой, пропасть в которой темнота беспамятства накаляется жаром безумия, рожденного болью. Невыносимой болью. – Ладно, мне пора…
       Он плавно встал с кресла и направился, не оборачиваясь, словно боялся, что навсегда удержат его, к двери.
-- Краутов, сволочь, не уходи! Я люблю тебя! – осипшим от дневных, истерических криков, голосом, который то и дело предательски срывался на наждачный шепот, Люшка обращалась к дверному проему, -- Хочешь, я выбью ему зубы?!
       Через какое то время, от красивой, вызывающей головокружение, женщины не осталось и следа. На огромной кровати, стоя на коленях, царапало себе лицо, какое то полоумное существо, с выпученными, страшными глазами. Осталась обезображенная оболочка, а Люшка (скорее всего) вышла вслед за Краутовым в бесконечную пустоту дверного проема.
       Насколько строен и красив бывает строгий, черно-белый синематограф воспоминаний, уже отредактированный памятью, не желающей вновь просматривать безобразные сцены. Но подлая реальность, действительность данного момента, не имеет возможности быть отредактированной, быть приведенной в подобающий вид. А может и не желает, трудно угадать следующее настроение происходящего. Место, освободившееся от ушедшей вслед за Краутовым Люшки, тут же заняла уродливая, безвкусная и пугающая своей неотвратимостью, реальность. Пропасть, в которой темнота беспамятства накаляется жаром безумства, рожденного болью. Разрывающей болью.
       Существо на кровати одной рукой играло на невидимом, стоящем где-то с боку, пианино, а другой, одновременно, оставляло красные, иногда с кровью, полосы на лице. Какое счастье, что Герман всего этого не видел, он бы ни за что не выдержал происходящего. Внезапно она замерла, будто села батарейка, ее еще раз передернуло. На самом деле, она что-то вспомнила. Вспомнила, то, чему не придала раньше значения или не услышала, но мозг все равно, где-то зафиксировал это, и теперь выдал на поверхность. Выдал пищу, заполнившему комнату, изголодавшемуся, уродливому безумию, безумию происходящего. Сколько не закрывай глаза, а голова приговоренного, все равно…
-- Толстячок утром… -- прошептала она, лицо ее застыло, приняв форму отвратительной, дурацкой маски, -- толстячок утром… Так, это ты сука!?
       Она встала с кровати, взяла с тумбочки пилку для ногтей, которую обыкновенно использовала, как закладку для книг, и трясясь то ли от холода, то ли еще от чего, но никак не от волнения, вышла из спальни. Люшка продвигалась к комнате, где на кожаном диванчике, похрюкивал во сне розовый поросенок-толстячок, покрытый мягкой черной щетинкой на голове. Она была решительно настроена, заколоть его. С трудом преодолев ставшие, вдруг, узкими и незнакомыми коридоры, еле вмещавшими ее воспалившееся безумие, вошла в комнату, наполненную довольным, приглушенным… Ну и воняет же он! Его жир запах, запах без присмотру, тёпло стало, и он страшно запах!
-- Стасик, ты ***ня! – спокойно произнесла она и с размаху воткнула пилку в необъятное пузо, еле помещавшегося на диванчике человека.
       Бедный, мирно спавший, Стасик, необычайно резко, для своей комплекции, вскочил на ноги. Диванчик издал предсмертный, полный боли, почти человеческий, надтреснутый звук. Занимая, отведенное его объему, пространство, он зацепил стоявшую вплотную к дивану Люшку, перекатывающимся крупными волнами животом, с торчащей из него словно буек пилкой. Перелетев через журнальный столик, в стиле вычурный ампир, Люшка повисла затылком на остром наконечнике копья метрового карапуза, со смешной губастой рожей. Бронзового африканского воина в боевом облачении.
       Станислава Ильича парализовало, он стоял, забыв о торчащей из живота пилке и с ужасом смотрел перед собой. Его глаза вылезали из орбит тем дальше, чем больше, напротив, оседало тело и, изо рта показывался наконечник копья. Стояла потусторонняя тишина и ему казалось, что он слышит скрип, трущихся о длинный наконечник, Люшкиных зубов. Звук, от которого у него темнело в глазах и мозг, растрескивая черепную коробку, вздувался. Раздавленный ужасом и нереальностью происходящего, он минут двадцать стоял и безобразно подергивал губами, поднося руку то к ним, то к торчащей пилке.
       В таком положении его обнаружила, зашедшая узнать по поводу ужина, домработница. Дама, надо сказать, со стальными нервами, прошедшая строгий кастинг Людмилы Ефимовны, составлявшая грамотные отчеты Забаре. Об этом в доме никто не знал. Увидев ее, он начал что-то мычать, пуская тонкие струйки слюны из уголка рта, и тыкать трясущимся сарделькообразным пальцем в сторону маленького, злобного воина с добычей на копье.
       

.
                8.Равновесие

-- Да, Германец, красивые бабы так и мрут от тебя, прости за каламбур – недобро ухмыльнулся Забара и пристально, словно вовнутрь, посмотрел на Краутова, -- говори уже, не молчи…
-- Хочу чтобы умер, долго и мучительно, жестоко, и ниже плинтуса.   
-- Я в курсе, -- не отводя взгляда, сказал Семен Акивович, -- раз просишь, значит надо, значит помогу.
       Было видно, что он не согласен, сомневается, а может быть даже и осуждает, но сил отказать просившему не было.
       Краутов иногда навещал Стасика в СИЗО и с наслаждением, граничащим с отвращением, коего на самом деле было больше, наблюдал за переменами, происходящими с подследственным. Мера пресечения – арест. Семен Акивович похлопотал. Постарался он и в другом.
-- Мне здесь больно, -- Стасик плакал, но щеки его не тряслись, он сильно похудел, и из розового превратился в болезненно землистого. Глядя на его непроизвольно появляющиеся слезы, Краутов начинал сомневаться в нужности заслуженной кары. Нет, нельзя, нельзя  останавливаться. Иначе прошлое потеряет смысл.
-- Это хорошо, должно быть равновесие, -- стараясь, как можно циничнее, произнес Краутов.
-- За что?
-- За Сухе-Батора!
-- А как же Люда? Я думал… Какой Сухе…
-- Не пачкай его имя грязным ртом. Однажды ты своим сучьим поступком сдвинул пространственно-временной континуум, теперь все выравнивается. От тебя произошло много боли. Теперь она возвращается.
-- Я ведь не убивал!
-- Я знаю…
       Вскоре злобный, торжествующий человек перестал приходить к Стасику в СИЗО, а еще чуть позже, не стало и Стасика. Ему все-таки удалось повеситься, не смотря на то, что за ним постоянно следили, чтобы вся боль вернулась к нему до капли. Его накачивали болью и унижением. Но ему удалось вырваться. Но торжествующему человеку это уже было все равно.
       Германа похоронили рядом с Люшкой, никто не догадывался чего это стоило Забаре. Памятник сделали по эскизу Пиросмани, Генки Рощина. Он изобразил их удивительно похожими на Памелу и Джима, они стояли совершенно одни посреди мастерски изображенной пустыни. Если долго смотреть, то создавалось впечатление, что они медленно, еле заметно, удаляются и если хватит терпения, то можно будет увидеть, как они, взявшись за руки, уйдут за горизонт. Странный был памятник. Может это и кощунственно, но Краутов, наверное, не возражал бы. Наверное. Хотя о чем тут рядить, сама жизнь отнеслась по отношению к ним с особым цинизмом и кощунством, мрачно размышлял Семен Акивович. Он размышлял о равновесии… Илья Николаевич, на днях, очень неудачно споткнулся на своем сибирском курорте, врачи только развели руками. Все, что они смогли сделать, так это составить официальное, весьма туманное заключение. Равновесие. А, что ждет его самого, Забару Семена Акивовича, разжалованного и лишенного, кровью заработанных, наград, военного? Что ждет его, осмелившегося восстанавливать равновесие, притянувшего к этому многих, некоторых даже дорогих сердцу людей? Что ждет его? Какое равновесие установит природа или бог, или кто там еще из уполномоченных? Он стоял, думал и смотрел, куда то далеко, между ветвей кладбищенских деревьев, а земля на могиле шевелилась, словно из нее упорно пытались выбраться. Пытались, но никак не получалось, слишком большой слой тяжелой, влажной земли давил сверху. Этот слой заглушал отчаянные крики о том, что еще не сделано, что должно было родиться, но было разорвано на части неумолимым равновесием.
       Раньше Краутов не верил, что сны могут преследовать, он считал это выдумкой Эдгара По. Но этот, со Стасиком, которого после Люшкиной гибели, полубезумного, приютила мамина родня, с дурацкой могилой и словно наяву рассуждающим Забарой, в конец достал его. Странно как-то Акивович рассуждает во сне, не по Забарски, устало по-стариковски. Пропал куда то, две недели уже тишина, опять разгребает какую то непредвиденную ситуацию. Он справится, он всегда справляется, по-другому быть не может и точка. Мысли, предчувствия, липнущие к лицу холодные щупальца кошмаров. Усталость и невнятное чувство безысходности. Что это? Вся жизнь, после Люшкиной нелепой смерти превратилась в один огромный, кошмарный сон.
       Спустя несколько дней Герман зашел в ЗРУ (Забарское Разведывательное Управление), так они со стебом называли свою контору. Было воскресенье. В коридоре лишь контрольный свет и подлая тишина, но это лишь на первый взгляд, был здесь один персонаж, психопат-трудоголик, который, наверное, и жил здесь. В конце коридора была массивная железная дверь, за которой и обитал алчущий гном. Герман воспроизвел условный стук, гном явно тяготел к условностям и не боялся трудности, хотя в потайном месте была установлена камера наблюдения. Дверь издала приятный механический звук и плавно открылась. Взору открылась довольно обширная комната, уставленная непонятным хламом, гордо именовавшимся специальным оборудованием. Среди всей этой непонятности, деловито возился атлетического сложения очкарик, по всей видимости, среди гномов тоже встречались переростки.
-- А-а! Привет Г-германец, з-заходи! Йа ч-через с-секунду, -- радостно приветствовал хозяин спецбеспорядка.
-- Зер гут, Пиросмани! Привет Ген!
-- С-сейчас быстро доколдую х-хренотень! Н-ну вот и все! В-всем х-хренотеням хрень!
-- Что Акивович озадачил?
-- Н-не имп-провизирую, я его уже недели три не в-видел, д-думал ты з-знаешь.
-- В том то и дело, что нет. Не, ну конечно бывало, шифровался на недельку…
-- Ага, а п-потом р-работенку п-поткидывал, значит в-в этот раз б-будет полна жопа ог-гурцов.
-- Лучше без огурцов! Ну да ладно, сам знаешь, Акивович всегда разбирался, я к тебе с другим вопросом.
-- С-само в-внимание.
-- Вот этих двоих сможешь изобразить рядом, взявшимися за руки, -- Герман выложил на стол две разнокалиберных фотографии.
-- Н-не вопрос, завтра будет г-готово, в-все равно бессонница.
       В понедельник, около девяти утра, в контору ворвались весьма слаженно действовавшие ребята в черных масках. Раздолбили двери во все кабинеты, а железную, в конце коридора бесхитростно взорвали. Пытавшегося что-то уничтожить атлетически сложенного очкарика остановили точным выстрелом в голову. Пробежав по всем закоулкам конторы, начали выносить в стоявшие у входа затонированные микроавтобусы, папки с бумагами и системники от компьютеров. После них пришли другие, интеллигентного вида товарищи, с ни о чем не говорящими лицами. Немного оглядевшись, деловито приступили к своим обязанностям. Работавший в Пиросманиевской комнате интеллигент на мгновение остановился у стола, на котором лежал талантливо исполненный рисунок, криво ухмыльнулся и отправился к уцелевшим приборам.
       На рисунке были двое, удивительно похожие на Памелу и Джима, они стояли совершенно одни, взявшись за руки посреди бескрайней пустыни. Если долго смотреть, то… 
   

      
                2012 год.