Одни сутки-3ч

- Я сейчас, быстро, - Леонид вышел из купе, а Маша и рада бы сказать, что не от боли плачет, а оттого, что чужой человек, не остался равнодушен, и не советами, а делом бросился помогать, да неудобно. Она плакала от жалости к себе самой, не знавшей в сорок лет, что такое любовь, а рука – рука подживет, не раз обжигалась. Только Леонид вернулся с проводницей. Та запричитала, глядя на тыльную сторону ладони, где на месте ожога стали появляться мелкие пузырьки:
- Да, что же это ты, миленькая, сразу – то не сказала, - она побрызгала из флакона  на ожог какой-то холодящей жидкостью и, разорвав  упаковку со стерильным бинтом, ловко перевязала руку.
- Спасибо, - всхлипнула Маша.
- Если чего, приходите: еще побрызгаю, - проводница, разделявшая их с Леонидом, вышла в коридор. А он, может, догадавшись, о чем она плачет, а может, из желания успокоить, сел рядом с ней и, обняв по отечески, повторял:
- Ну, будет, будет. Завтра и не вспомните, что обожглись. Маше так покойно стало от простого утешения, будто он на сердце лекарством побрызгал, что она прикрыла, опухшие от слез, веки и … уснула.
  Леонид осторожно положил ее на свою полку и стал смотреть в окно, не видя мелькающих за окном пейзажей: странная она какая-то – эта женщина, вроде бы и взрослая, а хитрости житейской нет совсем. Он почувствовал в ней ответную тягу, но зачем ему такая? За ней глаз да глаз нужен. Спрашивается, зачем она к мужу поехала, ведь ни словом о нем не обмолвилась. Он, бывало, соскучится по своей Аллочке,  все уши попутчикам прожужжит о том, какая она умница и красавица, а уж, как и что она готовит, в мелочах расскажет.  Может, он тогда молод был? А эта женщина сдержанная. Леонид решил, что завтра выйдет она из вагона и забудет он о ней, как о сотнях других, встречавшихся ему попутчиц. Только, когда в купе вошел новый пассажир, он попросил его не шуметь сильно, мол, женщина спит. А тот, бросил куртку в изголовье, да прямо без матраца и лег, отвернувшись к стенке.
  Поезд тряхнуло, и Маруся проснулась:
- Ой, простите, я на Вашем месте уснула. Вы тоже, наверное, отдохнуть хотите?
- Нет, наоборот, размяться хочется. Скоро стоянка будет тридцать минут, не желаете  прогуляться, мороженое можно купить. Рука – то не сильно болит?
- Да, нет. Я уже забыла про нее. Вы уж простите, что сырость развела давеча
- Словечко - то какое, давеча, - Леонид произнес его нараспев.
- Я знаю, старое, им мало кто пользуется, но мне нравится – я библиотекарь. Вычитаю где-нибудь слово, и оно само потом с языка срывается. А насчет прогулки, я согласна. Сколько можно сидеть на одном месте.
Они вышли в коридор и встали возле окна, за которым появились огни пригорода, а потом поезд часто закачало от проезда по стрелкам и  показался перрон.
- Деньги и документы у Вас при себе? – Негромко задал вопрос Леонид, - новый пассажир один в купе останется?
-  Нет, у меня все в сумочке, - Маша зашла внутрь и через минуту вышла с сумочкой на длинном ремешке, которую он не заметил, когда возился с чемоданом, - ну, что идемте?
 Марусе понравилось, что он подал руку, когда она сходила по ступенькам вагона, и потом не отпустил, потому, что людей много и можно потеряться. Так за руку они подошли к лоточнице, возле которой уже образовалась очередь:
- Вы какое мороженое любите?
- Я крем – брюлле люблю с юности, а еще в детстве я ела мороженое - шариками оно было разноцветным, потом как – то больше и не встречалось такое.
Леонид купил мороженое и они не спешно пошли по перрону, где старый вокзал, огороженный строительными лесами, соседствовал с новым:
- А, правда, хорошо, что старый не снесли, он как память для людей, что когда-то встречали  здесь своих любимых?
- Я вообще не люблю, когда сносят памятники, даже, если они поставлены не тем, кому нужно. Мне, кажется, они должны стоять, напоминая о совершенных ошибках.
- А Вы никогда не делали ошибок? – Маша смотрела на него очень внимательно, хотя серьезность вопроса была смазана видом розового язычка, слизнувшего потекшее мороженое.
- Что Вы, я совершил в своей жизни столько глупостей, но и время было другое, да и я был молод. Вот разве бы я сейчас отказался от квартиры, которую давали мне, очереднику, в пользу многодетного коллеги. А потом – перестройка и мне пришлось  самому выкупать жилье. Хорошо, хоть я большее время в командировках проводил, а жена так с родителями и жила. Или вместо того, чтобы в геологоразведочном управлении работать подался вместе с поисковой  партией в тайгу. А теперь уже  поздно что-то менять.
- А мне почему-то, кажется, что Вы из-за этого сильно не переживаете?
- Да, что толку переживать  сейчас – жена ушла, а детей Бог не дал. Я вроде бы в любом месте чувствую себя, как дома.
- А мне дом нужен обязательно, только… - Маша замолчала, ей хотелось сказать, что, если бы дома ждали ее, а не только ее обеды или ее руками выстиранные и отглаженные рубашки, она бы на крыльях летела. Но обсуждать мужа с посторонним человеком нехорошо и она перевела разговор на птичье пение:
- Ой, неужели это соловей?
Они остановились у кустов сирени, что как изгородь,  отделяла  территорию вокзала от самого города.
- Точно, соловей. Надо же такое шумное место, а он поет. - Он глядел на Машу, которая обхватив себя руками, восторженно слушала  соловьиную трель, - Вам холодно? Сделав шаг и  встав позади нее, он обнял женщину за плечи. Она не воспротивилась, потому что все было правильно: и  красивое пение соловья, и тепло мужчины, который отдавал его бескорыстно. Она повернулась, сказать ему о том, что  ничего лучшего в ее жизни не случалось, а Леонид нагнулся и поцеловал ее в приоткрытые губы.