Последний старец по страницам 137

- Прикурнул, да? Эх, теря-тетеря. Курский ты соловей. Ну, бывай! Да ты не боись, фраерок, - ободрил он Афанасия Павлиныча: - В Васю что вошло, то куда попало не выйдет. Намёк понял? Ну, то-то. Бодрствуйте…

- Спаси тебя Господь…

   Васька, закинув СВТ за спину, спешил теперь в санчасть. Вещмешок он держал в руке, как сущую драгоценность. По пути его останавливали направленными штыками или стволами пистолет-пулемётов часовые, что не имели привычки спать. (С тех пор, как новый комбат вместе с начальником СМЕРШ или без него заимел вредную привычку: проверяя посты, если заметит спящего – подойдёт да гаркнет по-немецки на ухо. С тех пор, как двоих замели в штрафбат – спросонья поднимали руки и просили о пощаде, - желающих кемарить как-то поубавилось.) Васька лениво отбрехивался «свои!» вместо положенного «Пароль?» - «Гудок». «Отзыв?» – «Пламя». Его узнавали. Перекидываясь весёлыми словечками сквозь заиндевевшую растительность, окружавшую губы и щёки, просили засвидетельствовать почтение «сестричке». Ля амур его с Людой ни для кого в поредевшем батальоне секретом не был. Относились к ним в основном доброжелательно. Правда помощник начальника полкового СМЕРШ, капитан Стеблов, коего на прошлой неделе завалил гитлеровский снайпер, некоторое время имел виды на Людмилу. Ходил вокруг неё кругами. Широкое, лоснящееся его лицо отдавало то перегаром, то одеколоном «Москва» с «Красным Октябрём». Часами он просиживал в землянке санчасти, умасливая сестричку подарками вроде шоколадок «Спорт» и трофейных дамских сигарет «Данхил» с длинным золотистым мундштуком. Но всё было тщетно. Зачастил было капитан на «прожарку», что расположилась на откосе берега. Но результат – нахватался вшей от грязного белья, что было свалено в кучу. Сидеть возле него его как будто никто не надоумил. Красный от ревности Васька тогда сам забегал кругами. Несмотря на увещевания Люды («…Да не курю я, Васенька! Даром он мне не нужен, милый мой, драгоценный…»), он был уверен: Стеблов, вражина ментовская, нарочно к вшам поближе подсел. Дабы их нахвататься и в голом виде, значит…

    Перешагивая через спящих, что лежали вповалку или сидели, прислонившись друг к другу, выдыхая морозный пар через поднятые воротники шинелей, надвинутые шапки-ушанки, доведённые до глаз свитера или шерстяные подшлемники (мода пошла от фрицев и финнов), он наступил на вытянутые бурки из чёрного беличьего меха. Обладатель их чихнул. Его широкое узкоглазое, как скала, лицо озарилась на мгновение длинной улыбкой. «Ты мало-мало, Вася, меня задавишь! Полохой ты…» Васька, признав алтайца Таматакова, только щёлкнул его по носу. «Ну ты, бисова душа! – раздался с фланга недовольный сиплый бас. Кашель: - По ногам как по бульвару! Чай, не по девкам ходишь…» В ответ на такую некультурность Васька  лишь сплюнул.

- Хенде хох! – гаркнул он, подражая комбату, в прикрытое шапкой ухо дневального, что сторожил санчасть. Немного подумав, добавил:  - Руссиш швайн!

- А?.. Что? Где? – подскочил тот, как подброшенный взрывом. Заметавшись по траншее со входом в блиндаж, что завешен был плащ-палатками в несколько слоёв, испуганно заверещал: - Ну, чё? Паскуды! Кранты вам, фрицы! Товарищ Сталин! Дорогой и любимый! Да я свою жизнь за вас…

    Клацнув  затвором трофейного МП-40, он вовремя заметил ухахатывающего Ваську. Плюнул что есть сил. Разразился витиеватой бранью.  На шум из блиндажа вылетела Людмила и её помощница Зойка, тоже ефрейтор и младший санинструктор.

- Ну он паскудина, твой уголовничек! – жалостливо протянул дневальный, нескладный тощий паренёк с заячьей губой. Видя, как Васька покатывался ещё больше, добавил:  -  Нашла хахаля! На что особист-покойник видный был…

- Как вам не стыдно! – шумно выдохнула раскрасневшаяся от мороза девушка. – Товарищ боец!

   Её коротко подстриженные волосы растрепались из-под шапки. На гимнастёрку с угольниками в петлицах с чашами, перевитых змейкой, была одета ватная безрукавка, прошитая по воротнику и плечам белыми нитками. На груди были пришиты карманы, куда она складывала шприцы, бинты и склянки с йодом или зелёнкой. Из-под воротника на шелушившийся подбородок выбивался ворот грубошерстного свитера. Он скрывал натёртую девичью шею, что страдала от уставных крючков и пуговиц, на которые застёгивались воротники. Нежное круглое личико со вздёрнутым носиком и большими карими глазами, что смотрели пытливо, но с детской робостью, здорово было обожжено морозным ветром, что наносил из степи сухой колючий ледок. Но несмотря на эти военные прелести, Васька  залюбовался ею как никогда.

- Слышь, братело! Фонтан прикрой! – сквозь смех посоветовал он бойцу. – И матюгальник заодно.

- Да пошёл ты, хрен моржовый! Уркаган задрипанный! Небось у параши дневалил в своём Учкумлаге. Не пой фокстрот – целей будешь…

- Не блатуй! – уже серьезно начал Вася. – Не люблю, когда за базар не в ответе. Понял? У тебя фраер на лбу написан, а ты в авторитет лезешь. Совет да привет мой. Пойдём, Люда, - он, смерив съёжившуюся фигуру с вытаращенными глазами и шинели до пят, выданной явно не по росту, отогнул полог блиндажа.

   Другой рукой он увлёк за собой Люду. Внутри на досках, застланных немецкими шинелями с погонами и шевронами, укрытые собственными шинелями или ватниками, лежало шестеро забинтованных. У одного, что смотрел на мир сквозь щели, оставленные в марле, на правую руку была наложена «шина» в виде бруска фанеры. Вид был такой, будто человек вытянул её лодочкой для приветствия - «Нате вам!» или «Держи пять!» На бревенчатом потолке с проступающим ледышками качалась германская карбидная лампа, что освещало пространство зеленоватым болотным сиянием. Кроме этого на столе, сбитом умельцем из взвода обеспечения, из брусков и реечек, пылали круглые жестяные плошки (также трофейные), заполненные стеарином. На пустом зелёном ящике из-под мин сидел, с сипением выдыхая и тараща белые глаза, молодой боец. Из-под съехавшей на затылок ушанки выбивался отросший чубчик, что покрывал левую часть обритой головы. Боец то хватал шумно воздух, двигая посиневшими губами, то судорожно прикладывался к котелку. Пил из него судорожными, мелкими глотками. На столике посреди коробок со шприцами, упаковок с ватой и марлей, а также склянки с йодом стояла обшитая войлоком круглая фляжка. Из её открытого горлышка несло едкими, техническими маслами.

- Ох и нагвоздался этот супчик! – тихо сказала Люда, прижимаясь к Васькиной небритой щеке. – Сидоров, из 3-го взвода. Где-то антифриз стянул. Разбавил с водой и… Говори таким, не говори, всё равно травиться будут. Или меня, дуру набитую, под трибунал надо, что не умею объяснить? – она чмокнула его в щёку. – Ну вот, заросший какой! Прямо кактус. И насекомые, наверное, в щетине водятся.

- А ты меня целуешь, - с укоризной заметил он.

- А я тебя целую, милый, - её губы коснулись вновь его щеки с «колючками».

- А вошь, она медсестричек ой как любит, - хохотнул через силу Васька. – Прыг-скок с меня. А мне, понимаешь, неловко. Свою милую-суженную своим паразитам вскармливаю. Что я, фашист какой?

- Глупый…

   В следующий момент их губы слились в жарком поцелуе. Он умело (был опыт!) обхватил её плечи. Стал поглаживать их волнами. Затем с плеч опустил их на полушария груди. Стал водить по бёдрам, отчего девушка сразу обмякла и затихла у него в руках. А через полог бесшумно метнулась к Сидорову вернувшаяся обратно Зойка. Она быстрее ока налила из кипящего чайника в мятую жестяную кружку горячий морковный чай. Сунула его почти под нос бедолаге: «Пей, дурик! Только мелкими глоточками. Не то глотку спалишь…»

   Сверху грохнуло и тряхнуло. Донёсся знакомый ишачий вой и свист. Ясно: фрицы щекотали нервы пристрелочным огнём из своих «труб». Шестиствольные миномёты. Или что заметили, движение какое на нашем передке. Вон, Зойка бегала через ход сообщения к водокачке, что в ста метрах, если вниз, по прямой. Там, за развалинами, в яме разводили огонь на углях, где кипятили воду и разогревали кашу или банки с тушёнкой. Бывало, что отдельные «барбосы» разогревать то разогревали, но открыть консерву не догадывались. В результате банки взрывались, разбрызгивая вокруг себя горячие комья свинины, обложенной жиром. Грохот при этом получался незабываемый. Одного этого хватало, чтобы фрицы оживали и «давали прикурить».

    Люда вздрогнула и прижалась к нему плотнее, словно ища защиты. Вот гады, напугали девушку, подумал он.  Слегка погладив её каштановые волосы, что окружали голову как стрижка «каре», он внутренне напрягся, обдумывая, что сказать. Она уловила его перемену. Стала пристально вглядываться. Губы её, шелушившиеся и потрескавшиеся, что кололи и царапались, как и его собственные, стали медленно открываться. В них читался немой вопрос: что будет со всеми нами, что будет со мной, мой милый?

- Ой, это я… того, кашлянуть забыла, - смущённо опустила глаза толстенькая, крепко сбитая Зоя. Она втайне была влюблена в Ваську, но и виду не подавала.

- Ум…гум… - просипел Сидоров из 3-го, что шумно тянул кипяток.

- Гав-гав… - в тон ему пошутил Васька, чтобы как-то расшевелить обстановку.  – Здрасьте! Привет вам от Шарика - Бобик передавал!

   Зоя совсем зардела. Свиридов чуть было не поперхнулся кипятком – его пришлось бить по спине рукой Зои, что Цвигун предусмотрительно взял в свою. Забинтованный до глаз с «шиной» трясся от мелкого, булькающего хохота. Рука, поддерживаемая перебинтованной палкой, двигалась из стороны в сторону. Остальные, раненые легко, шумно задвигались. Люда тоже прыснула от хохота. Но в глазах оставалось прежнее недоверие.

- Заяц! – он, заметно успокоясь, чмокнул её в носик. – Тут такое дело… Меня комбат к себе требует. Чую, может надолго. Ты не горюй. Где наша, как говориться… Вот, - он опустил на земляной пол вещмешок, - тут и тебе и вам всем, ребятки, гостинец припас! Налегай во всю стахановскую!

- Вася, милый! – её глаза стали полны жгучих слёз. Одна, брызнула ему на лоб и, казалось, прожгла кожу. – Надолго…

- Не навсегда! – он опустил глаза, но тут же вскинул их обратно. – Да ничего не будет. Вызывали уже… Обошлось тогда, обойдётся и сейчас. Ну, бывай, Людочек.

   Он мягко оторвал её от себя. Мелко перекрестив себя, обернулся на выход.

- Бывай, Васёк! Что б всё ладно там было! – донёсся голос.

- Быстрей возвертайся, - донёсся другой. – Ни пуха тебе, ни пера…

   К чёрту, хотел было бросить по привычке Васька. Но, вспомнив, что перекрестился, он смолчал. Путешествуя в полусогнутом состоянии по траншеям со спящими, перешагивая через ноги в валенках, винтовочные и автоматные приклады, патронные диски, вещмешки, подкладываемые под голову, сопящие и чавкающие во сне небритые, дорогие сердцу и душе физиономии, он внезапно наткнулся на бредущих встречно комбата и незнакомого командира. В относительно новых желтовато-коричневых ремнях, перекрещённый портупеей с планшеткой, в длинной комсоставской шинелью с пристёгнутыми за хлястик полами, он в отличие от настороженного комбата шёл пружинистым, лёгким шагом. Сзади следовал вестовой комбата с ППШ и в шлеме, за ним – два бойца. Причём при свете от ракеты Цвигун успел заметить, что у обоих нет петлиц и звёздочек. Взгляд у одного из них был затравленный и агрессивный. Другой же смотрел из-под лобья. Всё время двигал губами, словно шептал молитву или заклинание. Штрафники…

- Ну Цвигун, - заулыбался комбат Гранатулов. – Несёт тебя нелёгкая! Куда путь держишь, боец?

- В СМЕРШ, - коротко ответил вытянувшийся Васька. – Разрешите следовать дальше, товарищ майор?

    У товарища майора упала  на грудь тяжёлая, квадратная челюсть. Был он под два
метра роста. Белой кожи полушубок, покроя «романовских», на дублёном овчинном меху, делал его ещё шире и крепче. Близко расположенные к переносице глаза с редкими бровками, тяжёлый, как наковальня, подбородок с двойной ямочкой делал его похожим на штангиста или молотобойца. Но голос у Гранатулова был тонкий, даже писклявый. Он страшно таращил глаза, отдавая команды, отчего писк становился ещё тоньше и запредельней.  Но непонятливым доставалось по русски: тяжёлым, как кувалда, кулаком. Один удар которого отбрасывал человека на метр. В сочетании с тонким, писклявым  криком это выглядело жутко. Но за глаза его звали не иначе как «Оськой». Как-то раз, контуженный, выбираясь из-под развалин, он пискнул в телефон полевой связи: «Ось-ось?» Это было достаточно, чтобы кличке появиться и пристать.
 
- О, как! – майор загородил ему дорогу. – Так на ловца и зверь бежит.  Товарищ капитан, - не оборачиваясь, заговорил он с новым командиром: - Вот! Вот он, наш герой! Из бывших, искупивших кровью, значит… Орденоносец! Небось с собой таскаешь орден? – подмигнул он Ваське. – Знакомься…

- Красноармеец Цвигун, - вытаращил глаза Васька, глядя в пространство над командирами. – Бывший зека. Ныне боец-орденоносец. И так далее. И тому подобное. И…

- Всё! – кулак комбата уже выписывал сложные фигуры у носа.

- Нет, почему же… - усмехнулся капитан. – Пусть продолжает.

- А вы кто будете, товарищ капитан? – усмехнулся Васька. – Никак…

- Угадал, - кивнул капитан. – Старший уполномоченный контрразведки СМЕРШ. Прикомандирован с сегодняшнего числа к отделу при штабе вашего батальона. Вы к нам направлялись?

- Так точно. К вам.  Только «не направлялись», а направляюсь.

- Что у вас? – тон капитана стал непринуждённо-деловым. Он жестом пригласил Ваську следовать за ним. – Идите, комбат! Мы вас догоним…

   Цвигун  начал  издалека. Он честно признался, что ползал на ту сторону. На вопрос зачем, последовал ответ: продуктовый паёк сильно урезан. Бойцы неделями не видят мясных консервов. Одни лишь сухари да пшённая каша, от которой в животах свербит. До коле ж можно? (Уполномоченный СМЕРШ покивал с пониманием. Глаза его, однако, не выразили никакого сочувствия.) В конце-концов, Цвигун был уверен: его контакты с врагом в лице этого немца могут только помочь. Этот Эшке неплохо метелит по-нашему. Как-то обмолвился, что до войны, в сентябре 38-го, был по обмену специалистов на заводе «Россельмаш». Разве плохо иметь своего человека – уши и глаза – на той стороне? По-моему, неплохо. Вот и я говорю… «Хорошо, - глаза смершевца-капитана засияли от азарта. – Убедил… Но почему ты, боец Цвигун, не обратился по инстанции? К моему предшественнику? Или начальнику полкового отдела СМЕРШ?» «Видите ли,  товарищ капитан, - Цвигун отчётливо проговорил слово «товарищ». – Мы народ по лагерям тёртый. Бывалый… К недоверию приучены в отношении вашего брата. К тому же мною ваш предшественник занимался. Я ведь коротенько в плену побывал. Летом, во время Изюмского сражения. На меня целую папку в «смерть шпионам» завели, - усмехнулся он; капитан тут же провёл пальцем по переносице. Затем вынул дюралевый портсигар с папиросами «Пушки». Одну сунул себе в зубы, другую предложил ему: -  Чего он там накопал, в толк взять не могу! Ей-ей, брешут! Если кто насвистел, будто я перед фрицами в плену хвост распушил. Не было такого! Я так понял, что информация прошла: будто я выпрашивал у тех разрешения перетереть со станичными насчёт хлеба да сала. А потом, дескать, побег и всё такое…» - он многозначительно кашлянул. «…А не было всего такого?» – глаза смершевца снова зажглись холодным пламенем. «А не было! – в тон ему схохмил Цвигун. – Не верите, пошлите в дело. Ну вот, хотя бы с этими… штрафниками. Чем не проверка?» Капитан шумно продул фильтр папиросы, что сплюснул широкими, рабочими пальцами. Затем согнул в зигзаг.

- Подумаем, - он неуверенно, но с любопытством окинул взглядом  парня с чернявым лицом и антрацито-чёрными цыганскими глазами. – Прямо на смерть готов… Ладно, подумаем. А за «четыреста первого», - он понизил до неузнаваемости голос, - огромное тебе спасибо. Держи пять!

- Благодарствуем, - Васька сомлел от неожиданности, но ухватил за большую руку. – Разрешите отбыть в расположение взвода?

- Разрешаю. Бывай… - капитан на мгновение задумался, а затем серьёзно добавил: - Береги себя, боец!

- Слушаюсь, беречь себя, товарищ капитан!

   Они расстались как будто знали друг-друга давно. Капитан, что так и не представился, пошёл догонять Гранатулова, что следовал с сопровождением на позиции 4-й роты, где ночью скрыто разместилась полурота штрафников. С утра, ровно в 6-00 им предстояло перейти в контратаку. Прямо перед позициями 4-й, слева от берега Волги, что оделась в лёд, разместилась немецкая четырех орудийная батарея. За ней – до двух миномётных расчётов, что вместе тревожили огнём наш берег.  А также мешали по ночам скрытно перебрасывать по льду подкрепления и боеприпасы. Отправлять в Малую Слободу раненых. Штрафников и тех пришлось и тех отправлять под огнём «нобелверфелов». Часть пути ползли по льду. Слава Богу, огонь реактивных установок оказался наобум. Ракетные снаряды  взломали лёд слишком далеко. Ранены были только двое проштрафившихся, о чём уже доложено  командиру  штрафбата. Тот имеет полное право написать представление о погашении судимости у обоих. Отправить их в тыл на сборный пункт с правом восстановления в прежних званиях и должностях, в регулярных частях. Интересно, поступит ли?.. Начальник загрядотряда хоть и свой, чекист, но больно въедливый. Больно много требует от подчинённых и самих штрафников. Будто им, бедолагам, от этого легче? Да, имеются среди «товарищей осужденных» немало мерзавцев, что пытались дезертировать путём самострела (выдавали пятна пороха от близкого выстрела), расхитителей казённого имущества, нарушителей дисциплины. Есть и те, кто вёл пораженческую пропаганду как  по глупости, так и по чужому научению. Дескать, немцы культурная нация – в плен, если возьмут, то будут кормить, а затем посадят на поезд с билетом в любой конец Европы. Ту-ту, мол, ребята. Как же… Его передёрнуло от воспоминаний. Освобождая деревни под Болхово зимой 41-го он видел  раздетые трупы наших пленных, что закоченели на морозе. Сожжённые факельщиками избы, закутанных в тряпьё мамаш с годовалыми детьми, что беззвучно рыдали. Выпрашивали хлеба. Не для себя – для детей… Видел  самих пленных «арийцев», также замотанных в тряпки и шали. Небритых, с чёрными пятнами морозной гангрены на руках и лицах. С крупными жирными вшами, что покрывали их мундиры и запаршивевшее от грязи нижнее бельё со штрипками и пуговицами. (По этой причине их брезговали обыскивать – предоставляли это делать самим, препоручая их же товарищам.) Их было по-человечески жаль, тем более, что среди них встречалось немало бывших коммунистов и социал-демократов. Они с готовностью вызывались помогать «рус камрад». Многих передавали «по эстафете»: 4-му управлению в Москву. Там требовались кадры для нелегальной работы во вражеском тылу. Но стоило ему представить, что кто-то из этих «арбайтеров» или «бауэров» стрелял по нашим…

   Были среди штрафников и калмыки, и татары, и немцы, что несмотря на высылку поволжских колонистов на север, всё же густо насытили ряды Красной армии с начала войны. Тех или иных бросил на «искупление кровью» военный трибунал по разной причине. Кто-то передавал врагу сведения о своих частях, ползая за линию фронта. (Нередко, в ходе отступления под напором врага, а затем быстрого контрудара обнаруживались ненайденные немцами записочки: «в штаб абвергруппы», «в абверкоманду» или просто «господам немцам». В ходе тех же атак при захвате документации оперативных отделов вражеских штабов также обнаруживались любопытные документы. В них нередко указывались исходные данные источников, что ползали за линию фронта. ) Хотя немало было просто попавших под каток. Под пресс обстоятельств, имя которым – война. Слабый духом, что не сидел в колымских лагерях по 58-й за антисоветчину, нередко «гудел» в штрафбат. За брошенную винтовку. За оставленный при отступлении пулемёт. За пьянку и прочее поведение, что получило имя нарицательное – а м о р а л к а! Можно судить или не судить строго тех, кто выносил приговоры по этим бедолагам. Но капитану, что побывал на войне с осени 41-го, выходил из окружения, был в фильтрационно-проверочном лагере (ФПЛ), то есть проверялся своими же чекистами, казалось, что без вины виноватых всё равно нет.

- …Привет! – коротко бросил ему начальник отдела контрразведки полка, что с расстегнутым воротом допрашивал какого-то бойца в землянке. – Приземляйся. Ввожу в курс дел. Этот мудак, - палец майора скользнул в направлении бритой головы,  со свежей ссадиной у виска, - сегодня по утру читал в отделении жалостливое письмо. Вот оно, кстати, - на колченогом столе, освещаемом сплюснутой латунной гильзой малокалиберного снаряда, зашелестел лист, вырванный из германского журнала «Сигнал». – Вот, гляди! Фрицевский журнальчик таскал с собой. Почти не тронутый. Пары листиков нет – может кому одолжил? – рука снова  ш и р к-    н у л а  к  голове, которую арестованный спешно закрыл руками. – Заливает мне баллоны, что на жопу свою израсходовал. Врёт, ясное дело! Журнальчик фрицы печатают о-го-го на какой бумаге! На глянцевой! Такая гавно плохо трёт. Ты чё мне мозги впариваешь!?! – кулак на этот раз прицельно тюкнул бритую голову, от чего существо в грязной гимнастёрке с сорванными петлицами, со сползающими штанами, лишь судорожно сжалось.

- Разрешите? – стянув с головы шапку, капитан деловито цапнул лист из глянца со следами от скрепки. На нём красочно, в цвете были расположены картинки: гигантская пушка «Дора» на железнодорожных транспортёрах под Севастополем, германская радиоуправляемая танкетка, всё там же - итальянские аквалангисты. На обороте среди фотографий Манштейна-Левински в сдвинутой пилотке, колонн советских пленных  и брошенной техники потерялся текст. Написанный от руки химическим карандашом. Скорее всего, его обломком.  Неумелым мальчишеским почерком. Буквы были корявые, наползали друг на друга. «…Мамочка! Мне страшно! Я скоро погибну. Забери меня отсюда. Нас не кормят, мама. Нас гонят на убой. Иногда в голову идут мысли, а не сдаться ли в плен? На прошлой неделе после немецкой радиопередачи трое наших бежали. Их винтовки и автомат нашли в окопах. А самих нет. Вот и думайте, как вам поступать. Ваша судьба – в ваших руках. (С этого места - жирно обведено и подчёркнуто красным грифелем. С надписью, сделанной рукой майора: «С чужого голоса поёт!»)  А Сталин похоже нас не любит. И на Россию ему напевать, если продолжает мериться силами с Гитлером. А немцы, похоже, и впрямь цивилизованная нация. Нас обещают кормить два раза в день, отправить на работу в Германию или любую из стран Европы, как мы пожелаем.  Только куда девать комиссаров и чекистов? На этот вопрос – один  ответ:  к стенке их, гадов…»
   
- Ты видишь, как они этого сучёнка обкатали? – свирепея заёрзал на табурете начальник. – Расстрелять такого мало! Вот взял бы… - его рука было замахнулась вновь, затем вынула из кобуры ТТ. – Сейчас выведу и пальну! – он подмигнул капитану. – А что? Как, капитан? Одобряешь такой поступок?

- Да, наворотил ты делов, - мрачно изрёк тот, адресуясь к изменнику. – Как же так? Советский парень. Родом из рабочих. Сталинградец ещё! Родители – отец коммунист с дореволюционным стажем, мать передовик производства, -  капитан демонстративно пролистал папку с подшитой характеристикой командира отделения, взвода (писал старший сержант заместо убитого лейтенанта). –Где сами – твои родители?