Orwill Humwell. Purple and yellow shuriken

Очень часто, когда я шёл домой, совершенно внезапно делал дурацкие поступки. Нет, без членовредительства, без порчи собственности, просто легкая пьяненькая бравада. Если хотите, назвал бы это… ну, скажем, брыканьем жеребчика, довольного запахом спелого овса, в котором конёк предварительно вывалялся.

И ведь порой в буквальном смысле: бухался на лужайку перед каменным муравейником, пялился то в хмурое, с набегающими тучами, то в расслабленное ночное небо. Я доставал сигарету одной рукой, покуда бинты другой пачкал в песке и траве. Табак сыпался из мягкой мятой пачки на грудь, затем, поддаваясь резкому выдоху, улетал куда-то на интимный юг моего тела. Поиски китайского огнива в третьем по счёту кармане обычно увенчивались успехом, чего не скажешь о высекании искры. Скрежет металла о пружину, когда кремень куда-то исчезал, говорил о прошедшей неделе больше, чем телеграфная ленточка календаря. Я много курил и много думал. Желтый запах между средним и указательным пальцем будто опережал надвигавшуюся осень – в природе, в организме. Сон от никотина, сонливость от недостатка ультрафиолета. Однажды я решил взбодриться прыжком с третьего этажа, когда делал окна в квартире достаточно прозрачными для света. Не могу сказать, что наводил чистоту по соображению. Вряд ли шаг в глубину улицы тоже был осмысленным. Но сломанную руку пошел лечить в чётко осознанном направлении госпиталя. Бодрость от боли ни с чем не сравнится…

«Дурацкий поступок», - скажете вы. Да, пожалуй. Не судьбоносный, не геройский, не оригинальный. Сломанная рука при моем образе жизни скитающегося по подработкам непрофессионала значила только определенное неудобство в быту. И если засыпать под телевизор на правом боку было невозможно, то на работе это уже никак не отражалось. Да, не музыкант, не футболист, не токарь, не программист. Дурацкий поступок, конечно.

Летом валясь на траву, зимой – на снег, я не присматривался к предполагаемому месту приземления. И ведь здесь была определенная логика. Весь тот хлам, что прикрывал несовершенное тело, был фактически одноразовым, - хотя цена и заявляла об обратном. А порезы, шишки и синяки на следующее утро говорили о моей верности ночной традиции. Стабильность греха и падения порождала туманную возможность наказания.

Однако чаще всего трава была шелковой, а снег – мягким. И я лежал на стынущей земле, раскинув руки, как будто обозначал крестом место падения высшей благодати, а небо подыгрывало мне и вливало в обмякшее тело свет ангельской силы, – круговорот божественного и демонического в человеке!

Естественно, что демоны далеко не убегали. Они возвращались и просили добавки в виде никотина и пошлых мыслей. Далее я следовал как бы блок-схеме, и опция «покурить» зависела от наличия сигарет, затем кремня в зажигалке, ну и где-то в последнюю очередь маячили занятные перспективы обеспокоить просьбой случайного прохожего. Или прохожую.

Так хочется начать абзац словами «в тот памятный вечер…», но уж очень банально и всё-таки лживо, поскольку даже тысяча авторов не упомнила бы деталей ночной встречи, будучи в состоянии, аналогичном моему. Вытянутая в ширину картинка по привычке улыбалась стремившимся навстречу асфальтом, фонари оставляли желтые шлейфы при резких поворотах головы, широкий зигзагообразный шаг был как у матроса, давно не видевшего берега и попавшего после жестокого шторма – да не в тот порт. В очередной раз я употребил так много разбавленного льдом виски, чтобы почувствовать самоотвращение. И адское, отдающее инфернальной серой, желание закурить.

Вялое сознание пыталось направить мое тело домой. Призрачный, правильный силуэт вбегал на порог, бодро доставал ключи и, насвистывая как Микки Маус, включал бесполезный свет в прихожей. И такой же полупрозрачный гадкий «я» плёлся на лужайку, приволакивал ногу и рычал, пародируя засаленный, медленно разлагающийся от частого использования образ зомби. Надо ли говорить, что ходячий мертвец был мне гораздо ближе, чем светлый, законопослушный гражданин. С тихим утробным ворчанием бреду на травку… как вдруг замечаю, что в беседке неподалеку на повышенных тонах разговаривает парочка. В другое время и при ином состоянии я тут же ретировался бы в мирный дом, с невозмутимым видом крутнувшись на каблуке левой ноги и входя правой в U-образный поворот, достойный серебряного призёра-стритрейсера.

Однако мне было похрен где-то на полторы пинты больше, чем в понедельник. Поэтому я занял свою обычную позицию «звёзды сверху», чтобы их мудрый, памятный свет опускался на меня в привычном ритме. «Пьяный секс со звёздами» - отличная идея для телевизионного шоу! Может быть, продержалось бы пару сезонов.

Пока я, похлопывая левой рукой по карманам, представлял, как Мэл Гибсон огуливает Вайнону Райдер, нашептывая ей в ухо «вы виноваты во всех войнах мира», ссора парочки, похоже, достигла той точки, когда логика ухает вниз, а эмоции берут верх…

Дальнейшее развитие событий упало на сковороду воображения, растеклось завитыми локонами ролей и застыло, ворчливо шкворча, в форме пьесы.

«Действие чёрти-какое, номер акта – нудное трехзначное число.

Лужайка перед домом Орви. В отдалении находится беседка, достаточно тесная для японского школьного класса, но предоставляющая место для вписывания любовных треугольников, пентаграмм оргий и зевотных прямых устоявшихся отношений, постоянно латаемых, моногамных.

Фоном засыпают ночные дома, в их окнах либо мелькают силуэты суккубов и сатиров, либо затухают благовестные пасторали с волхвами, овечками, плотниками.

Орви (неловко закуривая одной рукой, всё-таки закуривает и прислушивается): …

Мужской голос: Я стараюсь успокоить свою женщину, девушку, маму – какое-то существо женского пола, отчаянно прикидывающееся обиженной на весь мир. И меня. Я в данный период времени одновременно ее мир и отдельно стоящий мудак, которого стоило бы разорвать на части. Что и делает моя крошечная голова от действия чудного нервного голоса.

Женский голос (то высокий и оттого громкий, то тихий, глухой): Я вещаю тебе истины, истины, понимаешь ты, тварь, никчёмный, гадкий, люблю тебя, люблю, даю последний шанс… да, обиделась… да, пропускаю еще одно звено в логической цепочке. Но это твои яйца подвязаны к ее концам, и я крепко держу за них!

Орви (еле слышно выдувает из себя дым и хихикающий воздух): … хе-хе-хе…

Мужской голос: …ага, мечтай, держит она что-то, ну-ну…

Женский голос (с дрожащей слезой, готовой звонко ударить в его глухие барабаны): …а, замолчи, замолчи, замолчи…

Мужской голос (неуклюже успокаивает, и от неумения всё больше срывается в нерв): …ну ёб… ну чего ты… ну ладно уже… всё, заткнись, не могу тебя слушать!..»

- Всё, заткнись, не могу тебя слушать! – Он отважно шагает по лужайке, трусливо сбегая от плачущей женщины, и натыкается на меня. В другое время паренёк бы извинился, но ведь он потерпел поражение, - вечный разгром по всем фронтам от податливых и слезливых. Злой и жалкий, как будто жаждавший напиться – и хлебнувший из кувшина морской воды, разъяренный парень … разочаровал меня, пробормотав «простите, мистер», скрылся с лужайки, с улицы, из жизни (наверное, даже застрелился; впрочем, пора избавляться от дурной привычки думать о людях фатальное, забавное, глупое - и благородное).

Я машу ему в грустную спину гипсом и щелчком отправляю туда же сигарету. Под закрытыми веками нетрудно представить, как вспыхивает дешевенький пиджачишко, как воют полицейские и пожарные сирены в унисон нашему обидчику, а ее голос колет мстительным кошачьим коготком «заткнись, паленое ничтожество». Однако вокруг – холодная тишина. Я, конечно, не попал. Зато пьеса продолжалась.

«Орви перекатывается на правый бок, гипс напоминает о себе неприятным в больной руке. Орви, быстро перевернувшись направо, скользит по лужайке, совершая полуоборот вокруг собственной головы, как бы идя по ободу часов от вечера к полуночи. Его глаза закрыты, но направлены на место Женского голоса.

Орви: …

Женский голос: …

Орви (пьяно и невнятно): Нет, не защищай его. Просто помеха. Подумаешь!

Женский голос: …

Орви (еще пьянее и невнятнее): Подумаешь?

Женский голос: …

Орви (неожиданно назидательно и трезво): Ты повторяешься.

Женский голос (гнусаво, глухо): Есть сигарета?»

Я достаю мятую пачку с ломаными столбиками табака и протягиваю ей, незряче улыбаясь.
Осторожный, скользящий по пахучей ночной траве, шаг мыслей. Она опускается на траву рядом со мной. Чувствую, как слегка дрожат пальцы, стараясь выловить целое сигаретное тельце. Зажигалка у нее своя. Треск обожженной бумаги, продолжительный выдох.

Она молча курит. Где-то рядом ощущаются табачные тени, перемешанные с волнами духов. Она сидит со мной из вежливости. А может, копит силы для последнего рывка. К нему, конечно же. И, наверняка, улыбается сквозь сохнущие слезы. Дурная привычка думать о людях фатальное. И благородное.

Когда она поднимается, полная стремления донести решимость в последней битве за привязанность к человеку, чьи действия впоследствии не однажды осудит, опошлит и возвысит, градус любопытства также взлетает. Пытливость с примесью сострадания:

- Мистер, вам помочь? Ваш дом далеко? – Я только качаю головой в ответ.

Бодрый, уверенный, страстный, удаляющийся шаг. Достаю из кармана сюрикен и стараюсь попасть ей в спину.

Шаг замедляется. Как будто это была смертельная рана. И теплая кровь сочится по летнему ситцу, готовая смешаться с черной землёй. Жалобный вздох, тупой звук падающего тела… да, так бы и случилось, не будь сюрикен бумажным.

Я спрашиваю, перебивая возможное возмущение:

- Какого он цвета?

После непродолжительной паузы:

- Фиолетовый. С желтым… вы что-то хотели?

- Да. Узнать его цвет. И поменять его на твою зажигалку…

Позже, крутя в пальцах трофейную, я пытаюсь сравнить ее со своей, и роняю обе на траву. Наощупь зажигалки неотличимы. Так же, как фиолетовый и желтый рулоны обоев, из которых вот уже пять лет по памяти я складываю фигурки оригами. И ту качающуюся пьяную дорогу из виски и асфальта. И собственное лицо из фальшивой социальной улыбки и насмешливого искреннего спокойствия.

«Голос автора: Кто знает, из чего составляются наши поступки? В какой цвет окрашены благородство, злость, страсть? Закрывая глаза, вы теряете много.»

И ничего.

/Июль 2012/