Чернильный лабиринт 4

Молодой писатель не отрывался от работы уже более недели. Однако, первая эйфория бурной деятельности скоро покинула его.  Груз собственного таланта становился ему противен, он тянул его вниз, в темную, неведомую бесконечность, точно камень на шее. Дверь в комнату за это время ни разу не открывалась чужой рукою, темные, тяжелые шторы по-прежнему были плотно завешаны, и окно закрыто. Таким образом отрезав себя от всего внешнего мира, Тонин пытался избавиться от странных видений,  так навязчиво преследовавших  теперь его взор. Постоянным же письмом, он без устали, но тщетно пытался  излить своего  шепчущего демона на бумагу; он же, точно злобный, уродливый карлик, сидящий у него на шее, все громче и громче диктовал ему свои сюжеты и страсти,  издеваясь над ним
«Хватит!»- гневно прокричал он, и не в силах ничего с собою поделать, с силой швырнул перо прочь, оно же резво отскочив от стены, покатилось по полу и, словно ручная собачонка, воротившаяся к хозяину, остановилось у самых ног Тонина. В эту секунду за дверью замерли шаги, и в дверь тихонько постучали, в страхе нарушить покой и уединение жильца. «Константин Филипыч, все хорошо у Вас?- дрожа, прозвучал из-за двери голос Анны. Подождав несколько мгновений и так и не услышав ответа, она, серьезно озаботившись душевным спокойствием милого ей человека, решила во что бы то ни стало добиться от него хоть какой-то беседы. «Уже как неделю не выходите. А то и больше. Нельзя так, Константин Филипыч»,- все было в этих словах: вся горечь страдания юного сердца, все вариации переживаний и самых искренних сочувствий, которые может так живо ощущать лишь нежно любящая душа. Ему стало жаль ее, стоящую под дверью. Он поднялся  и медленно открыл ей, прячась и виновато опуская глаза, стыдясь своего добровольного заточения. Анна осторожно вошла  в комнату, дверь за ней тут же захлопнулась. Девушка взглянула на Тонина и замерла, напуганная его удрученным, измученным видом. Одежда его была мятой, засученные рукава, пряди взмыленных волос падали на бледное, совсем исхудавшее, тонкое, небритое лицо, нос его еще сильнее заострился, а губы поджались, образуя вокруг  рта множество мелких, едва заметных морщинок. «Костя,- она почти подлетела  к нему, в страхе хватая его за руки, и крепко сжимая пальцы,- Что такое с тобой? Зачем ты так мучаешь себя? Ведь смотреть на тебя страшно, Костя!- глаза ее блестели, уже готовые к слезам, но она изо всех сил старалась держаться, иначе в комнате  было бы уже двое сумасшедших, срывающих голос на крик, впадающих в истерику, словно бесноватые.
- Страшно - вот и не смотри, - резко вырвав руки из ее тесных объятий, он сделал шаг в сторону и сел за стол, усеянный многими и многими бумагами, исписанными, перечеркнутыми, скомканными в порыве гнева. Анна села на край кровати и в отчаянье уронила руки на колени.
- Ну зачем? Зачем ты так много пишешь? У тебя ведь еще целый роман, уже совсем скоро будет ответ.  Зачем же изводить себя? Я не понимаю, Костя. Ну, ответь же! Мне ведь тоже на душе не спокойно, когда ты так,- без остановки вопрошала она, нервно теребя выцветшую ткань своего платья.
Тонин неподвижно сидел за столом и молчал, запуская пальцы в свои спутавшиеся, сальные волосы. Каждое ее слово, каждый звук приносили ему страдание; противные острые голоса, становившиеся все тоньше и кольче с каждой секундой, и голос Анны, смешавшийся с ними, безжалостно пронзали мозг его, словно сотни тысяч стальных игл, не давая возможности промолвить хоть слово. Все его желания в этот момент сходились лишь к одному - взять перо и продолжить роман, писать и писать, пока не наступит покой в его голове, пока не стихнут эти мучительные едкие голоса, пока не завершится эта адская мука.
У Анны более не было сил наблюдать за его страданиями и, вскочив с кровати, резким порывом устремилась она к нему, упала перед ним на колени и положила на него свои мертвецки холодные руки.
- Послушай, отец совсем плох! Ему дают неделю, не больше! Не мучь хоть ты меня!- почти взмолилась девушка.
Он перевел на нее взгляд, изо всех сил превозмогая свои мучения, и горькое чувство сострадания к невинному, юному созданию холодным дождем оросило все его существо.
- Может я пишу не только ради себя!- выпалил он, в гневе и на себя и на нее за ее нестерпимую,  вопрошающую ребяческую искренность и чистоту, - Если бы я имел успех, у меня были бы хоть какие-то средства к существованию, тогда бы мы, возможно, могли..,- не успел он закончить фразу как Анна, тут же поменявшись в лице, словно дитя взглянула на него удивленными, влажными глазами и с придыханием повторила только что услышанные слова,
- Мы бы могли?..
В комнате повисла свистящая тишина, и никто из них не решался проронить ни слова. Тонин чувствовал себя истощенным диким зверем, жестоко загнанным в эту маленькую комнатенку. Боль в голове нарастала. Отступив на время, его шепчущие демоны возвращались вновь, с новыми силами и невероятной скоростью диктуя ему строки будущего романа, которому, возможно, однажды выпадет шанс потрясти когда-то весь свет.
«Она не понимает! Даже не представляет и не пытается понять, что происходит со мной! Что я ощущаю, какие муки я терплю во имя своего гения!» - думал он.
- Дай мне руку, Анна,- вдруг неожиданно мягко произнес он,- Пожалуйста, дай свою руку.
Анна удивленно посмотрела на него и, глядя ему прямо в глаза, протянула свою бледную жилистую ладонь. Он медленно взял ее руку и долго смотрел на нее, словно изучая, гладил и согревал ее тонкие, ледяные пальцы. В одно мгновение даже едва удержал свое внезапное желание коснуться дрожащими губами ее руки, но тут же отвернул резко голову, шумно выдохнув, и замер, безмолвный. Тут в глазах Анны появились беззвучные, безысходные слезы, и она закрыла глаза, по-прежнему держа свою руку в его ладони. И вдруг, разорвав тот кокон оцепенения, окутавший их, не отпуская ее пальцев, свободной рукой Тонин достал из верхнего ящика стола лежавшую без внимания за ненадобностью и даже не сложенную вот как уже несколько недель опасную бритву, и одним четким, мелким движением, удивительно хладнокровно слегка порезал ее ладонь. Анна глухо вскрикнула, будто опомнившись в середине своего возгласа, и желая, чтобы ее никто не услышал. Из свежей царапины, под натиском работы испуганного девичьего сердца, тут же крупными, винно-багряными каплями стала выступать теплая кровь. Попытавшись одернуть руку, она взглянула на него глазами, полными ужаса, будто изо всех сил стараясь узнать того человека, что сидел перед ней. Тонин не отрываясь смотрел на нее пугающим, стеклянным взглядом, казалось, что в его глазах тоже почти появились слезы, и голос его начал дрожать.
- Видишь, Анна, кровь вытекает из твоего тела,- почти прокричал он стальным голосом, силой держа руку девушки за запястье и поднимая вверх, показывая ей окровавленную ладонь. При этом капли свежей, девичьей крови бойкими струйками стекали вниз по руке и уже коснулись рукавов ее платья, окрасив их в темно-бордовый, почти черный. Все это действо в свете свечей, отбрасывающих длинные, зловещие тени молодых людей на стены комнаты, напоминало какой-то странный, жестокий ритуал, - Но она не вечна,- продолжал он, говоря уже все тише и спокойнее, будто лишаясь сил, будто это его тело сейчас покидала живительная кровь, - Всему есть конец. И однажды кровь твоя кончится. И тогда ты умрешь. Правда это всего лишь царапина, - наконец отпустив ее руку, сказал он и резким движением  поднялся  со стула, - Также и моя кровь течет на бумагу, когда я пишу. Самого себя, кровь свою и душу трачу, выливаю я за этим столом. И крови моей почти не осталось. Совсем не осталось ее, слышишь?- в адских страданиях прокричал молодой писатель.- Но ты ведь не поймешь этого. Никогда не поймешь,- взглянул он в ее глаза.
Анна при этом в страхе медленно пятилась к двери, уже не слушая ни слова из его пламенной речи, и смотрела на него как на умалишенного в самом бурном его обострении и припадке. Она быстро схватилась за ручку двери и, дернув за нее с особой силой, с той неистовой силой, которая вдруг поселяется в человеке в минуту опасности либо безумства, выбежала из комнаты, крепко зажимая пораненную ладонь большим пальцем другой руки. На прощание она наградила его таким взглядом горького разочарования, неодобрения и в тот же момент искренней жалости, какой может даже здорового и самого счастливого во всем белом свете человека свести с ума. Тонин проводил ее глазами, цепляясь за каждое мгновение взгляда, и так он снова остался в маленькой комнате наедине со своими неизменными темными спутниками.